Айхенвальд Юлий Исаевич - Пушкин

   Уст умерших не касайся,

   Следуй издали за ней.

  

   И потом оставь селенье!

   Уходи куда-нибудь,

   Где б ты мог души мученье

   Усладить и отдохнуть!

  

   И когда зараза минет,

   Посети мой бедный прах;

   А Эдмонда не покинет

   Дженни даже в небесах!

  

   Ты, кого я так любила... уходи куда-нибудь... - слова как будто взятые из самой бледной обыденности, но под рукою Пушкина, в художественном контексте, сразу затеплившиеся нежной красотою, - и наименьшая искусственность дала высокое создание искусства.

   И вообще, если по своему содержанию и смыслу поэзия Пушкина является, как мы уже сказали, оправданием Творца, оправданием добра, то это ее значение сказывается и в самой форме, в самых звуках его стихотворений. Не только определенные сюжеты и общий строй его песен, но и сами они просто как песни, даже отдельные тона их, ласкающие сердце, уже примиряют с природой и жизнью. Ибо никогда еще русское слово не устраивало себе такого пира, светлого праздника, никогда не достигало оно такого ликования и торжества, как в этом сияющем творчестве, которое претворило в звуки всю благость и всю красоту мироздания. Как воздать Пушкину за то благозвучие, которым наполняет он души, за тот восторг, который рождают его стихи? Чем отплатить ему за художественное блаженство, которым дарит нас почти каждое слово, каждый эпитет его произведений?..

   Признание мира, хвала Богу выражаются у Пушкина именно уже в самых эпитетах его, изумительнее которых нельзя себе ничего представить. Они не изысканы, и он их не придумывает; они просты, как природа, как вся его поэзия; он их как будто незаметно и беспечно роняет, а между тем в них одних, в глубине этих определений, этих прилагательных, раскрываются законченное миросозерцание и последняя характеристика вселенной, и каждому существу и каждому предмету отводят они как раз его сокровенное значение, его неизменное место в общем строе бытия. Они слово и вещь соединили вечной и необходимой связью, отожествили их; все случайное здесь улетучилось, и каждый эпитет - бездна, каждый эпитет - живая, звучащая философия. Он идет прямо в глубину, он объясняет, и в точности, в необходимости его есть нечто божественное. Ибо назвать предмет - это значит его понять, указать его сродство с другими, и это значит также вдохнуть в него самую жизнь, живую душу, - только названное существует. Надо дать имя миру, и лишь тогда мир будет жить. Припомните великие слова Библии: "Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей". И вот человек дал имена "всем птицам небесным и всем зверям полевым". После Пушкина мир во всяком случае назван.

   И эти названия, эти живущие слова, всегда русские, чисто русские, почерпнутые из свежих народных родников, принимают каждый раз особую окраску - даже той чужой страны, чужого склада, которых им приходится касаться. Мы уже видели это в гениальном "Подражании Корану", но это так везде: и в дантовских терцинах, и в протяжном и прекрасном "Талисмане", и в мотивах из Библии, и в песнях славян.

   Возьмите, например, отрывок из упомянутого раньше послания к Юсупову:

  

   Так, вихорь дел забыв для нег и лени праздной,

   В тиши порфирных бань и мраморных палат

   Вельможи римские встречали свой закат.

   И к ним издалека то воин, то сенатор.

   То консул молодой, то сумрачный диктатор

   Являлись день-другой роскошно отдохнуть,

   Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

  

   Что же, разве сквозь эти звуки, не заглушая, не искажая их, не слышится и речь латинская? Разве в этих семи строках не показана вся даль античной культуры и психологии, величественной, как римские вельможи? В медленно ниспадающих складках этих дорогих стихов не чуется ли вам торжественный шелест древних тог? И, однако, здесь дано не только местное, ушедшее, исторически ограниченное: кому из утомленных путников жизненной дороги будет чуждо это естественно-человеческое "вздохнуть о пристани"? Или какая общепсихологическая глубина в том, что слову диктатор придан эпитет сумрачный! Диктатор является к праздному вельможе день-другой роскошно отдохнуть, расправить морщины на своем сумрачном челе, потому что уже невыносимо стало для него это бремя власти и ответственности, какое возложили на его обыкновенные, человеческие плечи. Ему ли не быть сумрачным, когда он один, точно Бог, должен диктовать народу свою волю и встречать не совет и помощь, а только послушание; когда он, как Атлас, держит на себе целый мир миродержавного Рима и жизнь и смерть миллионов людей?..

   Или вспомните стихи, которые так сильны, что их можно трепетать как живого существа, - и точно выковал их молот Гефеста:

  

   Когда владыка ассирийский

   Народы казнию казнил

   И Олоферн весь край азийский

   Его деснице покорил, -

   Высок смиреньем терпеливым

   И крепок верой в Бога сил,

   Перед сатрапом горделивым

   Израиль выи не склонил.

   Во все пределы Иудеи

   Проникнул трепет. Иереи

   Одели вретищем алтарь.

   Главу покрыв золой и прахом,

   Народ завыл, объятый страхом, -

   И внял ему Всевышний царь.

   Пришел сатрап к ущельям горным

   И зрит: их тесные врата

   Замком замкнуты непокорным,

   Грозой грозится высота.

   И, над тесниной торжествуя,

   Как муж на страже в тишине,

   Стоит, белеясь, Ветилуйя

   В недостижимой вышине.

  

   Замок - непокорный, им замкнуты тесные врата, грозой грозится высота: все это сильное, еще усиленное аллитерациями, не достигнуто преднамеренно какими-нибудь внешними приемами и не рассчитано на эффект. Царь и властелин слова, Пушкин не является, однако, ювелиром или виртуозом его. Он не играет в звуки. Рифмы с ним запросто живут. Его высокая фонетика только соответствует подъему его вдохновенного чувства. И то, что в его красоту изредка вторгаются стихи бледные или вялые, - это не ослабляет впечатления, а только дополняет тот облик непосредственной простоты, естественности и несовершенной человечности, который так присущ Пушкину и у него так дорог. Великому не прощаешь малого; но у Пушкина это малое звучит как родное, интимно и тепло, и еще более сближает нас с ним, далеким гением.

   Сильное, страшное, боевое, как Полтавский бой, или "Стамбул гяуры нынче славят", или грозные картины Кавказа, свойственны его поэзии так же органически, как и мотивы совершенно иные, нежные, тихие и ласковые, как разговор Татьяны с няней, или "Для берегов отчизны дальней", или "Прибежали в избу дети", или это деревенское

  

   Есть место: влево от селенья,

   Где жил питомец вдохновенья,

   Две сосны корнями срослись;

   Под ними струйки извились

   Ручья соседственной долины.

   Там пахарь любит отдыхать,

   И жницы в волны погружать

   Приходят звонкие кувшины;

   Там у ручья, в тени густой

   Поставлен памятник простой.

   Под ним (как начинает капать

   Весенний дождь на злак полей)

   Пастух, плетя свой пестрый лапоть,

   Поет про волжских рыбарей;

   И горожанка молодая,

   В деревне лето провождая,

   Когда стремглав верхом она

   Несется по полям одна,

   Коня пред ним остановляет,

   Ременный повод натянув

   И флер от шляпы отвернув,

   Глазами беглыми читает

   Простую надпись - и слеза

   Туманит нежные глаза.

  

   Мы подчеркнули живые детали, чудно восполняющие элегическую картину, и возникает чувство благодарности к Пушкину за то, что он все это замечает, видит все эти наши человеческие движения.

   Когда он прикасается к родине, когда передает русскую сказку, он находит слова и рифмы, очаровательные в своей наивности, и самая обычность созвучий производит здесь впечатление первобытности и простоты. Вы с какою-то радостью слышите:

  

   В синем небе звезды блещут,

   В синем море волны хлещут.

  

   Разве не есть что-то мило-детское в таких стихах, в таких сочетаниях:

  

   Отвечает ветер буйный:

   Там за речкой тихоструйной,

   Есть высокая гора;

   В ней глубокая нора!

  

   Или:

  

   Ветер, ветер, ты могуч,

   Ты гоняешь стаи туч,

   Ты волнуешь сине море,

   Всюду веешь на просторе,

   Не боишься никого,

   Кроме Бога одного.

  

   Но безнадежна всякая попытка доказать Пушкина... Надо просто его читать, раскрыть почти на любой странице его книгу, отдаться ей слухом и духом, и тогда каждый сам почувствует, что даже не в одном содержании величие нашего великого, а в самом течении, в звучащей радости его стихов.

   Само естество смотрится в его творения, как в зеркало. Ничего вычурного, красота без украшений, классический стиль природы и строгая чистота линий. Проза его - венец словесной прозрачности. Сама действительность, если бы захотела рассказать о себе, заговорила бы умной прозой Пушкина. Обыкновенно в рассказах других писателей событие отягощается словами, обыкновенно между фактом и поведанием его есть какой-то промежуток, в течение которого событие искажается, - у Пушкина этого нет: у него не чувствуешь тяжести слова, и дело не туманится рассказом, остается чисто, неприкосновенно, и каждый раз взято именно столько слов, сколько нужно. Смело и уверенно вьется нить событий, и, если даже они могут прозвести впечатление потрясающее, от вас не требует автор, чтобы вы остановились на них подольше. Вот в "Капитанской дочке" так быстро, слишком быстро для нашей медлительной привычки, но в соответствии с природой, разыгрываются необычные дела и по знаку Пугачева, сидящего на крыльце, одного за другим вешают живых людей. И Пушкин рассказывает об этом без нервности, без всякого расчета на человеческие нервы, рассказывает в том же тоне и таким же складом, как и о других перипетиях своей истории. И действительность сказала б ему, что так и надо, что он прав. В самом деле: может быть, мы напрасно волнуемся, и все эти казни, убийства, кровавый бунт или сцена, когда Миронов на валу благословляет свою дочь, не представляют собой ничего особенного, являются событиями среди событий - ни больше ни меньше других. Все это патетично только для нас, а не само по себе. Не будем же волноваться. Будем как природа, которая не знает нашего мнимого пафоса. Но вместе с тем Пушкин как-то наивно, мило, живо интересуется всяким выдающимся происшествием или похождением.

   Так владел он этой высокой тайной простоты, так показал он, что истинная поэзия приникает к земле и целует ее, как это делают и выросшие из нее золотые колосья. В перл художества возводил он все естественное и обыкновенное, и тогда в обыденной сфере являлась красота, и деревенская барышня принимала чудный образ Татьяны. Конечно, прав Платон: истина в идеях, а жизнь неверна. Жизнь только приблизительна. И оттого понятно, что многие поэты, воплощая идеи, испытывают соблазн уходить от внешней, мнимой реальности - брезгают ею, украшают ее, идеализируют; они не видят красоты в обмане и конкретности будней. Но Пушкин смело берет жизнь именно в ее приблизительности и этим уменьшает последнюю, т. е. приближает явление к идее, к идеалу (а не наоборот). Так опоэтизирована действительность у Пушкина, что уже невелико осталось расстояние от предмета к идее. Мир пронизан у него красотою насквозь. Его поэзия - оправдание прозы. Он понял, что - одно из двух: либо все - проза, либо все - поэзия. И он принял второе.

   И потому несравненная осязательность его произведений открывает к ним доступ для всех, а эти звуки, эта благодатная необходимость и незаменимость его сладких слов невольно рождают культ Пушкина. Хочется Пушкину молиться. Во всяком случае, homo unius libri1 в России можно быть лишь тому, кто читает Пушкина.

   Божественное эхо божественного голоса, он в том же стихотворении "Ревет ли зверь в лесу глухом" выразил нежную, беспредельно сочувственную мысль, что эхо сиротливо, что оно все отдает, на все откликается, но само нигде не находит отзыва. Нет ничего более одинокого, чем эхо. И наш поэт в своей личной жизни испытал это в полной мере. Но теперь Пушкин идеальный, Пушкин бессмертный, в заветной лире переживший свой прах, - теперь он не одинок. Эхо мира, на все ответившее, он ныне сам слышит ответы восхищенного мира, и, пока будет звучать на земле русское слово, до тех пор не отзвучит его поэзия - не только как историческое предание, но и как вечное настоящее. Этому порукой и то, что всечеловечности ее художественного содержания соответствует ее лиризм: он не носит печати узкой субъективности и служит как бы вселенским языком, который понятно и пленительно звучит для всех времен и поколений. И у нас стесняется душа лирическим волненьем, когда мы читаем Пушкина. И мы тоже бродим вдоль улиц шумных я стараемся угадать грядущей смерти годовщину; мы все провожаем кого-нибудь в час незабвенный, в час печальный, и каждому из нас наносит хладный свет неотразимые обиды; на братской перекличке и нам не отозвалось много голосов, и наши дни тянулись без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви; и мы, как друга ропот заунывный, слушали призывный шум свободной стихии. И ни от кого не далеки эти "стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы", когда ночь спит, а человек бодрствует и слышит "спящей ночи трепетанье", трепетанье этой огромной черной бабочки, и "укоризну или ропот" бесплодно утраченного дня, - ибо ночью пришел день, стал у изголовья, у бессонного изголовья, и немилосердно требует ответа и отчета. "Вновь я посетил тот уголок земли" - это скажет всякий; так в своих стихотворениях рассказал Пушкин свою биографию, что она сделалась биографией общечеловеческой. Перемените имена, отдельные подробности и факты, и это будете вы; расскажите Пушкина, и вы расскажете все.

   И оттого Пушкин - самое драгоценное, что есть у России, самое родное и близкое для каждого из нас; и оттого, как заметил один исследователь русской литературы, нам трудно говорить о нем спокойно, объективно, без восторга. Мы вспоминаем эту дорогую кудрявую голову, мы повторяем его стихи, которые И. С. Аксаков назвал благодеянием, и, облагодетельствованные его стихами, истолкованием Божества, бодрее продолжаем свою трудовую дорогу: мы знаем, что в степи мирской, печальной и безбрежной, есть неиссякаемый, животворный источник, где обновляется наше воодушевление и сила жизни, где мы почерпаем все новые и новые возможности мыслить и чувствовать, где нам дается святое причастие красоты. Его стихи лепечут уста детей, и его же стихи, не покидаемые в стенах школы, на обязательных страницах хрестоматий, текут вослед за нами в продолжение всей нашей жизни и, "ручьи любви", навсегда вливаются в наши взрослые души. И так проходят годы, десятилетия, прошло столетие со дня его рождения и еще новые десятилетия, а сам он не проходит. Великий и желанный спутник, вечный современник, он идет с нами от нашего детства и до нашей старости, он всегда около нас, он всегда откликается на зов нашего сердца, жаждущего прекрасных откровений. Какое счастье!..

  

   Из книги: Силуэты русских писателей. В 3 вып. М., 1906 - 1910; 2-е изд. М., 1908 - 1913.