Марк Алданов
О положении эмигрантской литературы
-------------------------------------
Первая публикация: Современные записки, 1936, No 61.
Оригинал здесь:
mochola.org
-------------------------------------
Неприятно подходить к сложному явлению "грубо". Мне приходится это
сделать в настоящей краткой заметке о том, отчего не гибнет, конечно, но
тяжко страдает эмигрантская литература. Она прежде всего и больше всего
страдает от бедности - не в каком-либо фигуральном, духовном смысле слова,
а в житейском, самом обыкновенном и очень страшном.
Разумеется, я отнюдь не хочу сказать, что нет других причин ее
бедственного положения. Их немало, и в указании на любую из них найдется
доля правды; но доля эта не во всех указаниях одинакова.
"Оторванность от родной почвы"? Да, конечно, есть правда и в ссылках
на нее. Один из новейших французских литературных историков говорит, что
четыре наиболее своеобразные (он употребляет слово "inattendus") книги
конца 18-го и начала 19-го века написаны французскими эмигрантами. За
границей же - и тоже главным образом эмигрантами - созданы знаменитейшие
произведения польской классической литературы. Владислав Мицкевич в книге о
своем отце, цитируя стихи Ксавье де Местра: "Je sais се qu'il en coute a
ceux que leur genie - Destine aux grands travaux, - De voir couler leurs
jours, perdus pour la patrie - Dans un obscur repos...", пишет: "Этот отдых
в безвестности должен был стать особенно тяжким мучением для
военачальников, для государственных людей, для поэтов, низвергнутых с
высоты
радужных
надежд в пучину горечи, перешедших от
напряженно-лихорадочной деятельности к угрюмому бездействию, оторванных от
родной почвы, разбросанных среди чужих народов, ежедневно себя
спрашивавших, да не кошмар ли эта зловещая действительность... Естественно,
послышались резкие упреки, сказалось болезненное нетерпение, раздались
страстные жалобы"... В польских мемуарах того времени можно найти почти все
то, что видим и слышим мы, русские эмигранты. Немало было и насмешек с
разных сторон, - в том числе и со стороны эмигрантов же. Теперь о насмешках
не слышно. "За время выходства, - говорит Спасович, - было свободно и
беспрепятственно довершено умственное и литературное возрождение нации,
потерявшей политическую самобытность. Появилось вдруг несколько
перворазрядных поэтических гениев; утвердилось сознание национальной
умственной и культурной своеобразности, продолжающей существовать и после
отречения от надежд на государственную самобытность". Так обстоит дело с
точки зрения историка, писавшего в 1900 году. За полстолетия до него
современникам, самим эмигрантам, все казалось хаосом: безотрадный быт,
нелепые мысли, смешные люди, "оторванная от родной почвы" литература...
я не делаю из этого никаких выводов, ни политических, ни иных.
"Перворазрядные гении", о которых говорит Спасович, всегда и везде очень
редкая случайность. Не каждый день рождаются Мицкевичи и Словацкие. Не
надо, однако, делать и чрезмерных выводов из "оторванности от родной
почвы". Мицкевич мог, конечно, и не уехать за границу, но если б он не
уехал, то ни "Пана Тадеуша", ни третьей части "Дедов" в польской литературе
не существовало бы: напечатать их было бы невозможно, а какие же поэты
пишут для того, чтобы отложить рукопись в ящик, лет на пятьдесят или на
сто, для потомства?
Если бы какой-либо французский или английский писатель на очень долгое
время покинул родину, потеряв с ней связь, то это без сомнения тяжело
отразилось бы на его творчестве: он очень многое потерял бы и не выиграл бы
решительно ничего. Мы в ином положении. Для нас, кроме огромного минуса,
есть еще более огромный плюс: мы выиграли - свободу. Самые восторженные
поклонники советской литературы не станут все-таки серьезно утверждать, что
она свободна. Мы же пишем, что хотим, как хотим и о чем хотим. я не отрицаю
значения морального давления среды, - оно есть в эмиграции, как есть везде,
в любой обстановке, во всем мире. Но только несерьезный или
недобросовестный человек может сравнить этот вид давления с тем, какой
существует в сов. России (к тому же "среда" в эмиграции разная, и те из
зарубежных писателей, которые желали бы угождать зарубежным читателям,
отлично знают, что на всех не угодишь). Социальный заказ для эмигрантской
литературы существует лишь в весьма фигуральном смысле слова, в степени
незначительной и нестрашной. Социального же гнета нет никакого, как нет
цензуры и санкций.
Люди, очень много говорящие о нашей "оторванности от родной почвы",
должны были бы подумать и о том, что эту оторванность все-таки до известной
степени компенсируют. Во всяком случае, многие из нас, несмотря на всю
тяжесть, все моральные и материальные невзгоды эмиграции, не сожалели, не
сожалеют и, вероятно, так до конца и не будут сожалеть, что уехали из
большевистской России. Эмиграция - большое зло, но рабство - зло еще
гораздо худшее.
Недавно молодой, талантливый писатель-эмигрант Г.И. Газданов, начавший
писать в эмиграции, оцененный эмигрантской критикой, принятый эмигрантскими
изданиями и издательствами, напечатал статью о молодой (впрочем, не только
о молодой) эмигрантской литературе. Статья была написана с не совсем
понятным задором. Мнения, высказанные г. Газдановым, находят, как слышно,
сочувствие в молодом зарубежном поколении (боюсь, впрочем, сбиться в счете
поколений: молодыми у нас, кажется, признаются, писатели, не достигшие
50-летнего возраста по паспорту и 25-летнего по литературному цензу, -
теперь, если не ошибаюсь, против этого поколения выступает следующее, одним
из признаков которого надо считать резкое осуждение эмиграции и восхищение
успехами СССР). Как бы то ни было, в заметке - даже очень краткой - о
положении эмигрантской литературы надо принять во внимание и этот пока еще
слабый, но понемногу крепнущий "звук колокола".
"Если предположить, - пишет г. Газданов, - что за границей были бы
люди, способные стать гениальными писателями, то следовало бы... прийти к
выводу, что им нечего было бы сказать; им помешала бы писать "честность с
самим собой". Толстовское требование "правильного морального отношения",
менее абсолютное, чем необходимость "религиозно-целостного" мировоззрения,
сейчас невыполнимо". я нисколько не думаю, что это требование невыполнимо;
но если б это было и так, то невыполнимость его не имела бы никакого
отношения к факту эмиграции: она была бы связана с апокалипсическими
событиями, произошедшими во всем мире, и в частности в России. Сам г.
Газданов говорит: "Страшные события, которых нынешние литературные
поколения были свидетелями или участниками - разрушили все те гармонические
схемы, которые были так важны, все эти "мировоззрения", "миросозерцания",
"мироощущения" и нанесли им непоправимый удар. И то, в чем были уверены
предыдущие поколения и что не могло вызывать никаких сомнений, - сметено
как будто бы окончательно. У нас нет нынче тех социально-психологических
устоев, которые были в свое время у любого сотрудника какой-нибудь
вологодской либеральной газеты (если таковая существовала); и с этой точки
зрения, он, этот сотрудник, был богаче и счастливее его потомков, живущих в
культурном - сравнительно - Париже". Итак, факт указывается общий, мировой
или по крайней мере общерусский; но жертвами его признаются лишь те потомки
сотрудника вологодской либеральной газеты, которые попали в Париж, иными
словами, эмигрантские писатели. На всех остальных разрушение "гармонических
схем", очевидно, не должно было отразиться, и им "честность с самим собой"
нисколько не мешает писать.
Кстати об этих гармонических схемах. Положение трудное: нет схем, -
очень плохо; есть схемы, - они вологодские, т. е. смешные. Это -
"мировоззрения", "миросозерцания", "мироощущения" в кавычках. Может быть,
социально-психологические устои сотрудника вологодской либеральной газеты
были и не так уж смешны и глупы, как кажется многим и советским, и
зарубежным молодым писателям, - монополии у этих устоев, собственно, не
было, наряду с ними всегда были всякие другие. Но вопрос не в этом. Для
художественного творчества общепринятые Дгармонические схемыФ и в старой
России отнюдь не были обязательным условием - это, к счастью, мифология. Не
буду напоминать: "Les bons sentiments font de la mauvaise litterature".
Однако, если речь идет о "людях, способных стать гениальными писателями",
то уж им-то гармонические схемы установленного образца, и вологодские, и
самые столичные, всегда были совершенно чужды. То "внутреннее моральное
знание", которое имел в виду Толстой, у него было не то, что у
Достоевского, а у Достоевского не то, что у Пушкина, и у каждого из них
было свое. Думаю также, что если, например, у Шатобриана, у Гейне, у
Мицкевича, у Герцена это внутреннее моральное знание было (а у двух
последних оно было наверное), то эмиграция его у них не отняла.
Оставим же очень больших писателей в стороне - они, повторяю,
счастливая случайность, не связанная ни с эмиграцией, ни с модными
гармоническими схемами. Но мы вправе думать, что вся русская эмигрантская
литература от отсутствия внутреннего морального знания должна страдать и в
действительности страдает ненамного больше, чем какая бы то ни было другая
из современных литератур. Можно было бы даже утверждать, что ей, в виду
нынешнего положения России, было бы легче и естественнее иметь общую
"гармоническую схему", чем литературе счастливых стран. Ёто, однако, другой
вопрос, и я никак не собираюсь навязывать молодым писателям Дэмигрантскую
миссиюФ или "факел". Вот в СССР есть намеченная и разработанная начальством
гармоническая схема, пользующаяся исключительным авторитетом. В совершенное
отличие от старой, либеральной, вологодской, она даже пользуется некоторой
защитой и покровительством со стороны начальства. Искренно ли или нет, ее
признает большинство советских писателей, а многие с большим или меньшим
рвением (дело характера, такта и степени житейской необходимости) проводят
ее и в книгах. Нельзя сказать, чтобы это уж так выгодно отражалось на их
творчестве.
"Русская эмигрантская литература, - говорится в той же статье, - с
самого начала была поставлена в условия исключительно неблагоприятные;
первое из них - ничтожное количество читателей, о культурных требованиях и
количестве которых нам сообщали данные, совершенно не соответствующие
действительности. Можно сказать, что нам навязывали обязательное
представление о культурной массе русских читателей за границей, ни в
малейшей степени не похожее на вещи реальные... Если даже считать
доказанным то - весьма спорное - положение, что большинство людей,
выехавших шестнадцать лет тому назад за границу, принадлежало к
интеллигенции, то за эти годы заграничная жизнь этих людей, в частности
необходимость чаще всего физического труда, произвела их несомненное
культурное снижение. Неверно то, что бывшие адвокаты, прокуроры, доктора,
инженеры, журналисты и т. д., став рабочими или шоферами такси, сохранили
связь с тем соответствующим культурным слоем, к которому они раньше
принадлежали. Наоборот, они по своей психологии, "запросам" и взглядам
приблизились почти вплотную к тому классу, к которому нынче принадлежат и
от которого их, в смысле их теперешнего культурного уровня, отделяет только
разница языка. И мы не имеем права предъявлять к ним какие бы то ни было
требования. Их исчезновением - к сожалению, безвозвратным - частично
объясняется то трагическое положение русской литературы за границей, в
котором она находится".
Из этого как будто следует, что кто-то ввел эмигрантских писателей в
невыгодную сделку. "Нам сообщали данные"... "Нам навязывали обязательное
представление"... Кто, когда и зачем сообщал? Кто, когда и зачем навязывал
представление - да еще "обязательное"? Нет, эмигрантская читательская масса
никого не приглашала заниматься литературой. Люди становились писателями за
рубежом совершенно так же, как в России и во всем мире. Никаких обещаний им
никто не давал и не мог давать. По частной инициативе создавались и
журналы, и газеты, и издательства, - в эмигрантской столице, в Париже, это
происходило на наших глазах.
Согласно произведенному в 1925 году подсчету, за границей существовало
364 периодических издания на русском языке. Не знаю, сколько их осталось
теперь (меньше, вероятно, но тоже немало). С полной готовностью признаю,
что все эти журналы и газеты в очень многих отношениях отстают, например,
от "Тайме" или от "Русских ведомостей". Но если они могут кое- как
существовать и так или иначе делать свое дело, то все же главным образом
благодаря эмигрантским читателям, нынешний культурный уровень которых г-н
Газданов ставит так невысоко (полагает ли он, что читатели лучших
европейских изданий принадлежат к цвету интеллигенции?). Я не думаю, что
бывший адвокат или врач, переходя на физический труд, становится
некультурным человеком. При очень большом напряжении воли можно - по
крайней мере, в течение некоторого времени - быть рабочим или шофером,
оставаясь талантливым писателем или ученым, - нам такие случаи известны.
Оставаться культурным читателем неизмеримо легче.
Почти все писатели, покинувшие Россию после большевистского
переворота, в эмиграции работают как умеют, - исключения не составляет даже
90-летний В. И. Немирович-Данченко. Сюжеты их относятся к дореволюционной
России, к первым годам революции, к далекому прошлому, к истории, к
легенде, к жизни эмиграции, к жизни иностранцев. Советской жизни последнего
десятилетия никто не описывал, - ее, кажется, никто из писателей-эмигрантов
не видел. Не многих соблазнили и темы гражданской войны. Но без тем не
остался никто. Это естественно. На наших глазах то же происходит с
писателями немецкой эмиграции (некоторые из них даже слишком отважно начали
писать о чужом прошлом, имея о нем лишь весьма недостаточные познания). Так
или иначе, препятствие "беспочвенности" русскими зарубежными писателями
преодолено.
Г. В. Адамович писал несколько лет тому назад в "Современных записках":
"Некоторые молодые писатели чувствуют здесь "неблагополучие" своего
положения очень остро, - только до сих пор эти настроения, со всеми
неизбежными из них следствиями, выводами и догадками, редко и скупо
отражаются в печати. Это больше предмет нескончаемых эмигрантских
литературных разговоров, как бы компенсирующих здесь скудость иной
гласности... "Утешитель", - друг и в каком-то смысле истолкователь всего,
что произошло, - нужен многим, если не всем. В эмигрантской литературе его
нет, в ней вообще нет утешений. "Дети" предоставлены самим себе: они с
отцами несравненно вежливее, чем были предыдущие поколения, но они не
знают, о чем с ними говорить. Миры рушатся, - а те все описывают природу
как ни в чем не бывало или рассказывают о былом житье-бытье. У Жида или у
Пруста можно все-таки найти кое-что другое.
Еще больше можно было бы найти в России, вернее, у нее. Но России нет.
Иногда в таких разговорах произносится даже забытое слово: "катакомбы".
Слова эти значительны. Но, быть может, мысли о катакомбах в молодой
литературной среде Парижа придается и несколько иной, менее утонченный,
более простой смысл. Каждому из нас много раз приходилось слышать упреки: в
эмиграции нет литературного общения, литературной жизни, литературной
среды. Это указание верно, если применять мерило абсолютное. Но подходить к
нему можно и должно лишь с мерилом относительным. Я имел возможность
наблюдать то, что называется литературной жизнью, в прежнем Петербурге, в
Париже, в меньшей степени в Москве, в Берлине веймарского времени.
Нигде она не "била ключом". Везде и всегда были кружки, которые весьма
часто не имели друг с другом никакого соприкосновения. Что общего было,
например, у кружка "Русского богатства" с кружком "Бродячей собаки"? И в
том, и в другом были настоящие писатели, но я не уверен, что они знали друг
друга хотя бы в лицо. Так обстоит дело во всем мире. Недавно газеты
сообщали, что два знаменитых французских писателя, проживши всю жизнь в
Париже, не были между собой знакомы - и не потому, что их разделяли
какие-либо личные, политические или литературные разногласия: просто не
довелось познакомиться. У нас это случай более редкий. Однако Достоевский
никогда в жизни не видал Толстого.
Было бы, во всяком случае, несправедливо ставить этот вопрос в связь с
обычной рознью между отцами и детьми. Среди "отцов" литературное общение
так же слабо или еще слабее, чем среди детей; а уж если необходим
"утешитель", то именно одинаково всем.
"Истолкователь всего, что произошло"? Это легко сказать. Единого,
общего толкования нет и быть не может: толкований всегда много. И в чем
гарантия, что толкование было бы утешительным? Не надо писателям заведомо
ставить себе задачей утешение; это даже и не целесообразно. Пока Толстой не
"примирился с миром", книги его так и дышали радостью жизни; а когда он
примирился, то утешил человечество "Крейцеровой сонатой" и "Смертью Ивана
Ильича".
Не должна быть преувеличиваема и роль "литературного общения". Тут
сама собой просится на бумагу вечная ходячая цитата, - "кружок ин дер штадт
Москау". Тургеневский герой, конечно, хватил: "кружок - да это гибель
всякого самобытного развития", и т. д. Но, вероятно, в цитате отразилось
подлинное личное раздражение Тургенева. С точки зрения искусства, кружки,
особенно такие, как цех поэтов, нужны; чтение вслух может быть писателю
полезно и интересно. В России было литературное общение - менее
напряженное, чем теперь кажется многим старым людям, но "живительное и
бодрящее". Насколько мне известно, есть такое литературное общение и в
отдельных кружках эмиграции. Можно было бы назвать несколько литературных
кружков, обычно группирующихся вокруг отдельных писателей, - недавно
появился и еще один, так и названный, точно назло тургеневскому герою,
"Круг". Думаю, что всякий зарубежный писатель, который пожелал бы прочесть
товарищам по профессии свое новое произведение, легко может это сделать, -
я говорю только о русском Париже (как обстоит дело в "провинции", мне
неизвестно). В эмиграции иные вопросы, иные бытовые формы, меньше размеры
групп, - хоть не так уж многолюдны были кружки и в дореволюционной России,
- но в общем почти то же, что было. Нет, слабость литературного общения у
нас нельзя рассматривать как катастрофу.
Катастрофа в другом. Во Франции, одной из трех богатейших стран мира,
живущей в совершенно нормальных условиях, перед писателями недавно встал
вопрос о "втором ремесле".
Вернее, стоял он всегда, но в последнее время французская печать
почему-то уделяла ему особенное внимание. Газеты сообщили, что очень многие
писатели, не имея возможности существовать на свой заработок, должны были
избрать дополнительную профессию.
Назывались имена весьма известные. В пользу одного писателя с большим
именем была устроена общественная подписка: с ним ничего не случилось, ни
болезни, ни несчастья, ни потеря трудоспособности, - просто оказалось, что
он, со всей своей известностью, дальше существовать не может (по крайней
мере во французском смысле этих слов).
Перед русскими зарубежными писателями вопрос о втором ремесле не
ставится, так как у них нет и первого: в эмиграции литература, можно
сказать, не ремесло.
Большинству писателей, особенно молодым, она не приносит ничего.
Меньшинству приносит очень немного, и то почти исключительно в виде
гонорара от газет. Некоторые старшие писатели имеют доход от иностранных
переводов. У молодых нет и этого.
Тут вдобавок странное явление, о котором стоит, быть может, вкратце
упомянуть, хоть это вопрос профессиональный и публике мало интересный. Один
знаменитый немецкий писатель еще недавно, по заслугам ли или нет, имел
очень большой успех за границей и очень большой доход от иностранных
изданий своих книг. С приходом к власти Гитлера он покинул родину и сразу
обеднел. Он лишился заработка в Германии, - это понятно. Гораздо менее
понятно то, что заработок его в других странах, отнюдь Гитлеру не
сочувствующих, сразу упал, как говорил мне осведомленный в практических
литературных делах иностранец, в три или четыре раза. X. не стал писать
хуже, он по-прежнему выпускает книги, он даже еще не вышел из моды
(неизбежная участь всякого писателя). Но "рыночная цена" его теперь
совершенно не та: X. - эмигрант! Не думаю, чтобы американский, английский
или французский рынок учитывал: "X. теперь никуда деться не может, надо,
значит, его сократить, все равно он должен будет согласиться на то, что ему
предложат". Нет, издатели не так коварны, да и не так осведомлены в
эмигрантских делах. Просто к X. теперь гораздо меньше интереса. Прежде,
когда он гастролировал в иностранных столицах, на выступлениях его
председательствовал германский посол, а в зале бывал "весь Париж" или "весь
Буэнос-Айрес". Теперь германский посол - новый или тот же самый - его к
себе на порог не пустит, а "весь Париж" останется дома, хоть людей,
изгнавших X., он отнюдь не любит. Два писателя получили недавно Нобелевскую
литературную премию: эмигрант и неэмигрант. Второго из них прямо замучили
официальными, официозными и частнымн чествованиями во всех столицах мира;
ему пожаловали главные европейские ордена, все в степенях немалых. Первого
чествовали только в стране Нобелевской премии (в некоторые другие страны
ему не дали даже визы), никаких орденов он не получил. Злая воля? Едва ли.
Но он - эмигрант...
Это наименее понятная сторона тяжелого материального положения
эмигрантской литературы. Все остальное совершенно понятно. Беда не в том,
что бывшие адвокаты, прокуроры, инженеры стали рабочими. Но их вообще очень
мало, их становится все меньше, и им самим жить с каждым днем все труднее.
Сколько есть на свете русских эмигрантов, мы, к стыду нашему, до сих пор
точно не знаем. Из расчета, недавно напечатанного в "Последних новостях",
можно как будто сделать вывод, что в Европе их не более 200-300 тысяч. Если
это верно, то на что, собственно, может рассчитывать зарубежная литература,
даже независимо от ненормального положения эмиграции?
Напомню, что "Воскресение" Толстого в России до революции разошлось
более миллиона экземпляров. Это, конечно, случай единственный, - пожалуй,
до сих пор единственный и во всем мире, если не считать (всякие приходится
делать сравнения) романов Ремарка и "Моей борьбы" Гитлера. Но тираж в
пятьдесят тысяч для имевшей успех книги известного писателя в последнее
пятилетие перед войной у нас исключения не составлял. Теперь, за рубежом,
он в 50 или 100 раз меньше. Результаты налицо. За самыми редкими
исключениями, эмигрантские писатели на свой литературный заработок не могут
существовать даже самым скромным образом. В несколько лучшем положении -
пока - находится небольшое число профессиональных журналистов. Но боюсь,
что их положение очень скоро изменится. Возможно даже, что последние
события во Франции окажутся сильным снижающим толчком. От того, что рабочий
у Ашетта или в типографии будет получать несколько больше (на что он имеет,
разумеется, все права), русский или немецкий эмигрантский журналист будет
зарабатывать несколько меньше - или не будет зарабатывать ничего. Такова
"динамика капиталистического строя", даже тогда - или особенно тогда, -
когда к власти приходят социалисты.
О старших писателях говорить не приходится. Они, по крайней мере,
видели лучшие дни; имя у них давно есть; их выбор сделан 30-40-50 лет тому
назад, - как ни мудри, они ничего другого, кроме своего дела, делать не
могут, не умеют и не будут. Молодых жаль чрезвычайно, и посоветовать им
нечего. Мы могли бы в лучшем случае сказать начинающему писателю-эмигранту,
России не помнящему или не видевшему, что он преодолеет препятствия порядка
литературного, что он ни с чьей стороны не встретит недоброжелательства,
что он найдет "литературную среду", т. е. внимательных читателей,
слушателей, критиков из писательских кругов. Можно даже с большой
вероятностью предположить, что он так или иначе "пристроит" свой роман или
рассказ. Но жить литературным заработком ему наверное не удастся; едва ли
даже этот заработок будет для него сколько-нибудь существенным материальным
подспорьем.
Что же ему остается? "Второе ремесло"? Хорошо французскому известному
писателю, по непонятной случайности не имеющему ни наследственного
состояния, ни "сбережений", ни имения в Нормандии - или такое маленькое! -
проводить часть дня в Министерстве иностранных дел, где им гордятся и, при
всем формализме, вероятно, не слишком утомляют его работой. Он об этом
министерстве еще и роман напишет. Для молодого русского писателя "второе
ремесло" - это служба на заводе, в конторе, шоферская работа или что-либо в
таком роде.
Трудно, очень трудно тут заниматься успешно литературой. Знаю, что
некоторые из наших младших товарищей именно так живут и все-таки пишут, -
это истинный подвиг, мало кому заметный и тем большего уважения
заслуживающий. Им говорят: "живите как жили солдаты Вердена". Слова
красивые, но реального смысла не имеющие и в психологическом смысле a la
longue довольно безнадежные. В условиях Вердена можно жить месяцы, но не
годы, - и потом, какой же это Верден! Тут каторжная проза всевозможных
heures de presence, и contraventions, физическая и умственная усталость,
сознание бесплодной нерадостной работы и даром уходящего времени...
Выходом из положения могло бы быть создание большого, меценатского,
заведомо убыточного и очень убыточного издательского дела за границей. Но
это, разумеется, "нереально".
Эмигрантские deux cents families - сомнительные регенты и пайщики
сомнительных эмигрантских дел - давно исчерпали свой скромный запас
интереса к искусству и вдобавок очень утомлены: они уже на прошлой неделе
пожертвовали сто франков на что-то касающееся литературы.