Александров Н. Н. - Лорд Байрон. Его жизнь и литературная деятельность

природы к толщине, и это стало удивительно быстро обнаруживаться, как только он перестал расти. Когда ему было всего 19 лет, он при своем сравнительно небольшом росте (2 аршина 7 вершков) уже весил около 5 с половиной пудов. Ему было бы, конечно, нетрудно перестать толстеть или, по крайней мере, в значительной степени ослабить этот процесс, если бы только он много ходил. Но, к несчастью, хромота делала его совершенно неспособным к долгим путешествиям пешком. При таких условиях ему предстояло через несколько лет превратиться в чрезвычайно безобразное существо. Юный Байрон был слишком тщеславен и чересчур интересовался мнениями о себе представительниц прекрасного пола, чтобы относиться к подобной перспективе без тайного ужаса. Он решил поэтому противодействовать природе всеми средствами, остававшимися в его распоряжении. Поэт стал лечить себя от толщины прежде всего голодом; он начал питаться почти исключительно одними бисквитами, причем съедал их всего по несколько штук в день; отказался навсегда от мяса, вина и всяких других спиртных и жирообразующих напитков; стал принимать эпсомскую соль и даже раствор опиума; наконец, брал часто горячие ванны. Таким путем он в несколько недель довел себя до нормальной полноты, а продолжая ту же диету далее, был в состоянии сохранить эту нормальную полноту в течение всей своей последующей жизни. Прекрасные результаты такого лечения, полученные им в сравнительно короткое время, приводили Байрона в восторг. "С тех пор, как мы виделись с вами в последний раз, - писал он в апреле 1807 года Пиготу, - я уменьшил свой вес путем сильных физических упражнений, приема большого количества всякого рода лекарств и частого пользования горячими ваннами с 202 фунтов на 175 фунтов. Я потерял, таким образом, целых 27 фунтов. Браво!" Когда Байрон после нескольких недель энергичного лечения явился в Кембридж, никто его не узнавал там - до такой степени он изменился. "Я был обязан, - писал он мисс Пигот 30 июня того же года, - говорить всякому свое имя, так как никто не мог узнать ни моего лица, ни моей фигуры". Новый образ жизни Байрона повлиял не только на его тело, но и на его дух: "Голод и возбудительные средства, - говорит его биограф Джефферсон, - повлияли на его нервную систему, и он стал гением. Подвергая себя голоду сначала из тщеславия, поэт впоследствии продолжал подвергать себя ему уже из-за тех высоких духовных наслаждений, которые этот образ жизни сделал для него доступными". Влияние нового режима на глаза и голос Байрона было, по свидетельству всех биографов его, поразительным. "Никто, - говорит один из них, - не обладал глазами более ясными и голосом более чистым, чем он". Но хроническое голодание и употребление таких возбуждающих средств, как эпсомская соль и опиум, имело не одно только хорошее влияние на поэта; этот режим незаметно для него самого постепенно все более и более расстраивал его органы пищеварения и в самом корне подтачивал его здоровье. Его жизнь была подобна жизни тех, кто страдает алкоголизмом. Это было яркое, ослепительное, но в то же время и страшно быстрое, горение. Этот ненормальный образ жизни в конце концов до такой степени ослабил его крепкий от природы организм, что он уже не был более способен выдержать той болезни, которую при других условиях мог бы легко вынести и которая свела его преждевременно в могилу. Наконец, диета, кроме высоких наслаждений, сделавшихся, по мнению его биографа, для него доступными, причиняла ему часто и невыносимые страдания. Поэт почти всегда испытывал голод, и для успокоения желудка принужден был постоянно жевать табак. После долгих периодов голода и воздержания он иногда, когда ему уже становилось невтерпеж, в один прием съедал огромное количество тяжелой и грубой пищи, после чего немедленно следовало страшное расстройство желудка и затем опять долгое голодание. Но стоило только ему в течение более или менее продолжительного времени питаться как следует, - он опять начинал быстро толстеть и терять свою красоту.

   Светская жизнь, которую Байрон начал вести после появления его "Чайльд-Гарольда", нисколько не мешала ему энергично заниматься творческой деятельностью. Ночи или, вернее, остатки ночей, - так как большую часть каждой ночи он, обыкновенно, проводил на балах или в театрах, - он по-прежнему посвящал своей музе. В мае 1813 года появился в печати прелестный отрывок из его поэмы "Гяур". В течение нескольких месяцев это произведение выдержало целых пять изданий. Каждое новое издание настолько отличалось от предшествовавшего как по размерам, так и по отделке, что на него смело можно было смотреть как на совершенно новое произведение. Фабула этого первоначального отрывка основана на следующем эпизоде, случившемся с Байроном во время его пребывания в Афинах. Возвращаясь однажды с прогулки, он встретил там оригинальную процессию: несколько турецких солдат несли зашитую в мешке мусульманскую девушку, для того чтобы утопить ее по приказу губернатора в море за ее противозаконную связь с каким-то христианином (гяуром). Как только Байрон узнал, в чем дело, он немедленно приказал янычарам освободить свою жертву, угрожая им в случае неповиновения употребить силу. Те испугались и согласились отправиться вместе с ним к губернатору. По прибытии туда Байрону удалось отчасти путем подкупа, отчасти путем угроз добиться от паши освобождения провинившейся девушки с тем условием, чтобы она немедленно уехала из Греции. Из дома губернатора он проводил ее в какой-то греческий монастырь и оттуда в ту же ночь отправил ее в Фивы, где она нашла себе вполне безопасное убежище. Когда "Гяур" появился, читатели Байрона, привыкшие к автобиографическому характеру его произведений, были сначала убеждены в том, что в герое этого рассказа он изобразил самого себя и что именно он и был тот самый христианин, из-за которого едва не погибла молодая турчанка. Уверенность публики была так велика, что даже печатное опровержение со стороны Байрона не могло совершенно уничтожить заблуждения.

   2 декабря 1813 года, т. е. полгода спустя после выхода первого издания "Гяура", появилась "Абидосская невеста", вторая восточная поэма Байрона, Это прекрасное произведение было написано великим поэтом всего в четыре ночи. Во время печатания оно было увеличено на 200 строк; прелестные вступительные строки "Знаешь ли тот край...", как будто заимствованные из "Миньоны" Гете, были вставлены уже в корректуре поэмы. В течение одного месяца "Абидосской невесты" было продано более 6 тысяч экземпляров. Не успела еще английская читающая публика достаточно насладиться этой поэмой, как Байрон уже поднес ей новую и самую лучшую из всей его серии восточных поэм. Это был "Корсар", появившийся 1 января 1814 года, т. е. всего месяц спустя после появления "Абидосской невесты". В первый же день его было продано 14 тысяч экземпляров. "Корсар" был написан Байроном в течение десяти ночей.

   Но вместе с необыкновенным восторгом это прелестное произведение вызвало и необыкновенное негодование в некоторой части английского общества. Консервативная пресса с яростью набросилась на Байрона за те две строфы, которые были предпосланы "Корсару" и в которых он, выражая свое сочувствие страданиям принцессы Уэльской, косвенно оскорблял принца-регента, бывшего причиной этих страданий. Выходка Байрона была, даже по мнению тех, кто соглашался с его взглядом на регента, большой бестактностью. Друзья его также осуждали эти строфы, так как из-за них он без всякой нужды вооружал против себя значительную часть английского общества, которое и без того уже начинало смотреть на него косо за его религиозный скептицизм. Нападение его на регента было тем более неуместно, что в это время его личное отношение к нему не было враждебным. Всего за несколько месяцев до выхода "Корсара" он был представлен регенту на одном балу и остался очень доволен беседой с принцем и личным отзывом последнего о его "Чайльд-Гарольде". Он даже был приглашен бывать при дворе. Мало того, незадолго до появления "Корсара" поэт даже собирался раз отправиться на придворный бал и не сделал этого тогда только потому, что бал был по какой-то причине отложен. Но Байрон, несмотря на все это, упорно отказывался убрать злополучные стихи из последующих изданий "Корсара". На все нападки в печати он отвечал гордым и презрительным молчанием. "Ничто в мире, - писал он в самый разгар этих нападок одному из своих друзей, - не заставит меня произнести ни одного слова примирения перед каким бы то ни было существом. Я буду переносить все, что могу, а что невозможно будет перенести, тому я буду противиться. Самое худшее, что они могут сделать мне, - это исключить меня из своего общества. Но я никогда не заискивал перед этим обществом и никогда не испытывал особенного наслаждения от пребывания в нем; наконец, ведь существует ещё целый мир вне этого общества..."

   Так началась знаменитая борьба Байрона с английским обществом, борьба, во время которой он никогда, ни на один миг, не чувствовал себя побежденным, из которой он в конце концов вышел победителем, но которая тем не менее нанесла неизлечимые раны его душе и окончательно разбила его жизнь. Черные тучи уже начинали собираться на недавно еще совершенно ясном небе поэта... Под влиянием нападок в печати Байрон принял в это время решение никогда больше не писать ничего и прекратить печатание уже написанного им.

   29 апреля этого же года он послал своему издателю чек на всю сумму, которая была получена им от него за все напечатанные произведения, и просил возвратить ему право на издание их. Это странное решение поэт, однако, так же быстро отменил, как и принял. Перестать писать для Байрона означало то же самое, что перестать существовать, а потому неудивительно, что уже 1 мая, после одного убедительного письма от испуганного издателя, он разрешил ему уничтожить посланный чек и продолжать пользоваться своими правами. А через два месяца после этого решения Байрон уже отправлял в печать новую поэму "Лара", написанную им за четыре ночи, в то время, когда он раздевался по возвращении с балов и маскарадов. Эта поэма, отличающаяся не меньшими достоинствами, чем предшествовавшие ей, имела и не меньший, чем они, успех.

   К тому же периоду поэтической деятельности Байрона следует отнести напечатанные им летом и осенью 1815 года прекрасные поэмы "Осада Коринфа" и "Паризина". О восточных поэмах великого поэта новейший английский критик его, профессор Никольс, отзывается следующим образом: "Все они обнаруживают такую власть поэта над языком, такое богатство рифмы и такую мелодичность стиха, что после появления их даже Мур и Скотт почувствовали себя побежденными".

   В то время как поэма "Лара" печаталась, ее автор был накануне крупного переворота в своей жизни. Байрон собирался тогда сделать шаг, который оказался впоследствии роковым для его счастья и спокойствия. 20 сентября 1814 года он писал другу своему Томасу Муру следующее: "Мой дорогой Мур, я собираюсь жениться, - вернее, мое предложение принято, а все остальное, надо надеяться, последует... Эта леди - мисс Мильбанк; я уже получил приглашение от ее отца явиться к ним в качестве жениха; но это для меня невозможно будет до тех пор, пока я не покончу с некоторыми делами в Лондоне и не приобрету себе синего сюртука... Говорят, что она богатая наследница, но относительно этого я ничего достоверного не знаю. Я знаю только, что она имеет способности и прекрасные достоинства, и ты, наверное, не откажешь ей и в рассудительности, если узнаешь, что она приняла мое предложение после того как отказала шести своим обожателям... Я, разумеется, должен совершенно исправиться, и исправиться серьезно, потому что если я сумею сделать ее счастливой, то этим самым упрочу и свое собственное счастье. Она такая хорошая особа, что... что - одним словом, - что я сам хотел бы быть лучше..."

  

  

   Байрон познакомился с мисс Мильбанк еще в 1812 году, во время апогея своей славы и популярности. Она обратила на себя тогда его внимание не потому, чтобы была особенно красива, знатна или богата. За молодым поэтом тогда ухаживали женщины несравненно красивее, очаровательнее, знатнее и богаче ее. Она поразила его тем, что представляла совершенный контраст со всеми другими окружавшими ее женщинами. В то время как все блестящие представительницы высшего света толпой ходили за ним и открыто поклонялись ему не столько за гений его, сколько из-за его необыкновенной красоты, она одна стояла в отдалении, и в ее взглядах Байрон читал одновременно и удивление к нему как к поэту, и жалость как к человеку. Ее спокойный, серьезный вид нравился ему, и он предполагал, что с женщиной подобного темперамента он, бурный и неукротимый, мог бы быть счастливым. Но на свое предложение поэт получил отказ: он ей нравился как гений, но она его боялась как человека. Отказ, впрочем, был сделан в самой очаровательной форме, и они после этого продолжали вести между собой очень дружескую переписку. Прошло два года со времени первого предложения. Поэт начал уже чувствовать усталость и отчасти даже отвращение к тому образу жизни, который он вел со времени своего возвращения из Греции. Он начал мечтать о тихом и прочном счастии семейной жизни.

   Будучи в таком настроении, Байрон осенью 1814 года решил снова попытать счастья и послал мисс Мильбанк необыкновенно очаровательное письмо с новым предложением. На этот раз он получил уже благоприятный ответ. Принимая второе предложение поэта, мисс Мильбанк никоим образом не могла руководствоваться при этом тем соображением, что Байрон как человек исправился за последние два года: она прекрасно знала, что он был еще очень далек от этого. Остается, стало быть, предположить, что она, соглашаясь сделаться его женой, руководилась в данном случае отчасти тщеславием, отчасти же надеждой на то, что сумеет его исправить. Ни с ее стороны, ни со стороны Байрона это не был брак по страсти. Они встречались в последние два года крайне редко, а второе свое предложение Байрон послал мисс Мильбанк после того, как он не видел ее целых 10 месяцев. Они нравились друг другу, но не были влюблены друг в друга. Байрон ожидал от этого брака значительного поворота к лучшему в своей жизни, а добродетельная мисс Мильбанк надеялась быть счастливой с поэтом и своим благотворным влиянием обратить его на истинный путь... Как можно было заранее предвидеть и как некоторые друзья поэта действительно предвидели, брак при таких условиях и при совершенной противоположности характеров будущих супругов мог окончиться только обоюдным разочарованием в очень близком будущем.

   В конце декабря 1814 года Байрон в сопровождении своего друга Гобгауза отправился в имение сэра Ральфа Мильбанка, отца своей невесты, в доме которого 2 января 1815 года и была скромно отпразднована его свадьба. В тот день, когда произошло венчание, Байрон проснулся в необыкновенно меланхолическом настроении духа. Поэт одиноко гулял все утро по парку до тех пор, пока его не позвали к брачной церемонии, на которой он первый раз в этот день увидел свою невесту. Он опустился на колени и машинально повторял слова молитвы за пастором; глаза его в это время застилал какой-то туман, а мысли витали совсем в другом месте. Он несколько пришел в себя только тогда, когда все присутствовавшие уже начали поздравлять его. Усаживая в тот же день свою молодую жену в карету, для того чтобы отправиться вместе с ней в другое имение сэра Мильбанка, где они намеревались провести свой медовый месяц, Байрон по рассеянности назвал ее "мисс Мильбанк". Эта ошибка молодого супруга была сочтена присутствовавшими за плохое предзнаменование. Но начало брачной жизни поэта было все-таки очень счастливым. Месяц спустя после свадьбы он писал Муру следующее: "Моя супруга и я живем в замечательном согласии. Свифт говорит, что никакой мудрец никогда не был женат; но для дурака, я думаю, брачная жизнь есть самое сладостное из всех возможных существований. Я все еще того мнения, что жениться следует на определенный срок; но я также глубоко уверен и в том, что я бы еще раз возобновил свой брачный контракт по истечении его срока, если бы даже новый пришлось заключить на целых 99 лет".

   В начале марта Байрон переехал с женой в Лондон. Мир и согласие продолжали царить между молодыми супругами еще несколько месяцев. Но уже осенью этого года между поэтом и его женой начались недоразумения. Байрон стал мало-помалу выходить из того состояния душевного равновесия, в которое его привела женитьба. Этому в особенности способствовало ухудшавшееся с каждым днем положение его финансовых дел. Долги его продолжали расти, и кредиторы становились нетерпеливее с каждым днем. В течение первых месяцев его пребывания в Лондоне в его квартире два раза описывали имущество за долги. Байрону было и больно, и стыдно за свои дела, и он чувствовал себя теперь постоянно расстроенным и раздраженным. Настроение его ухудшалось с каждым днем, и это, конечно, отражалось на его отношении к жене. Не будучи в состоянии сдерживать себя, он во время припадков сильного, часто бешеного гнева обращался с ней грубо, оскорбительно, иногда даже жестоко. Отношения между супругами становились с каждым днем все более и более натянутыми. Байрон, наконец, почти перестал говорить с женой. В его письмах того времени слышится постоянно глубокая, хотя и скрытая меланхолия. 10 декабря у него родилась дочка, которую он назвал Августой-Адой. По случаю родов к нему приехала сестра его и прожила у него несколько недель. Но ни рождение дочери, ни присутствие любимой обоими супругами сестры не могли предотвратить быстро приближавшийся кризис.

  

  

  

  

   В середине января 1816 года леди Байрон уехала с ребенком в гости к своему отцу. За ней должен был последовать туда через некоторое время и ее супруг. Они расстались в прекрасных отношениях, и с пути леди Байрон даже послала мужу чрезвычайно нежное письмо. Байрон ничего не подозревал, а между тем конец был уже близок. Дело в том, что жена объясняла все его неистовства и странное отношение к ней душевным расстройством. Приехав к своим родным, она немедленно сообщила им свои подозрения, и те решили, что необходимо отправиться кому-нибудь из них в Лондон для того, чтобы выяснить это. Когда же столичные врачи решительно заявили, что поэт не страдает никаким умственным расстройством, отношение леди Байрон к своему супругу сразу переменилось. Она не считала возможным извинять в здоровом Байроне то, что до тех пор объясняла его болезнью и лишь поэтому прощала. Она решила не возвращаться к нему больше и поручила отцу своему известить его об этом. Это несчастное письмо от своего тестя Байрон получил 2 февраля. Оно поразило его как громом, - таким оно было неожиданным и жестоким. В этом письме не только сообщалось решение жены больше не возвращаться к нему, но уже шла речь об окончательном разводе.

  

  

   Как глубоко печальны и в то же время благородны следующие строчки поэта к Муру в письме от 8 марта 1816 года: "Вина, даже несчастье, заключались не в моем выборе, так как я не думаю - и должен заявить это в самом начале нашего несчастного разрыва, - чтобы когда-нибудь существовала женщина лучше, светлее, добрее и симпатичнее леди Байрон. Я никогда не мог и теперь не могу упрекнуть ее в чем-нибудь по отношению к себе. Если есть какая-нибудь вина - она моя, и если я не могу искупить ее, то должен терпеть за нее... Дела мои находились в ужасном состоянии; здоровье мое было в значительной степени расстроено и душевное настроение в последнее время ненормально. Таковы причины (я не называю их оправданиями), которые часто доводили меня до крайности и делали жизнь со мной неприятной... Но я все-таки думаю, что если бы мне дали возможность и если бы ко мне относились более терпимо, я бы мог все-таки со временем исправиться. Но на это, очевидно, нельзя надеяться, а потому и нечего говорить больше об этом..."

   Если бы к нему относились более терпимо! Но на это добродетельная и безукоризненная супруга его, вышедшая замуж за него с тем, чтобы спасти его душу от угрожавшей ей гибели, оказалась совершенно неспособной! В трогательном стихотворении "Прости, и если навсегда...", вылившемся из души поэта некоторое время спустя после его развода с женой, единственное, в чем он упрекает леди Байрон, это - в бездушной нетерпимости. Это стихотворение он писал, обливаясь буквально слезами в момент мучительной тоски по безвозвратно погибшему семейному своему счастью...

   Семейное несчастье Байрона послужило многочисленным врагам прекрасным предлогом для новой атаки против него. Теперь уже громко ругали поэта даже те, кто до того не осмеливался открыто выступить против него. Молчание леди Байрон насчет причин развода подало повод к многочисленным и нелепейшим слухам. Рассказывали и писали, что поэт подвергал жену свою самым бесчеловечным жестокостям; что он будто бы женился на ней только для того, чтобы отомстить ей за ее первый отказ ему; что он пугал ее пистолетными выстрелами в то время, когда она лежала в постели; наконец, что он будто бы при жене принимал у себя в доме свою любовницу, какую-то актрису, и т. д. Во всем этом не было ни капли правды, но всему этому очень охотно верили все те, которые всего лишь за три года до того чуть ли не обожали его.

   "Тогда, - говорит профессор Никольс, - произошел тот взрыв британской добродетели, который так хорошо описан Маколеем и над которым так жестоко смеялись на континенте. Байрона обвинили во всех возможных и невозможных пороках. Его сравнивали с Сарданапалом, Нероном, Тиберием, герцогом Орлеанским, Гелиогабалом, Сатаной, со всеми гнусными личностями, упомянутыми в священной и светских историях. Все его добрые дела поносились, явно бескорыстные поступки ложно истолковывались. Его предостерегали не показываться ни в театре, иначе его освищут, ни в парламенте, если он не хочет, чтобы его там оскорбили. За день до его отъезда один из друзей заявил ему, что он боится, как бы толпа, которая соберется около экипажа, не подвергла его насилию..." Салоны высшего света так же внезапно закрылись для поэта, как за три года до того открывались перед ним. "Мы не знаем, - говорит знаменитый английский историк, лорд Маколей, - зрелища более комического, чем британская публика во время одного из ее периодических припадков добродетельности... Байрон был тогда виновен в том преступлении, за которое обыкновенно наказывают более жестоко, чем за все другие. Он удостоился до этого слишком большой славы, он вызвал слишком горячие восторги, и публика, со своей обычной справедливостью, наказывала его за свою же собственную глупость".

   Байрон не отвечал на нападки, не опровергал ложных и оскорбительных для него слухов. Он предпочел и на этот раз встретить бурю несправедливого общественного негодования гордым и презрительным молчанием. Но оставаться дольше среди своих соотечественников после этого для него уже стало невозможным, и великий поэт решил вторично покинуть свою родину, теперь уже навсегда.

  

   Единственное лицо, с которым Байрону жаль было расставаться, покидая родину, была сестра его Августа.

  

  

   Байрон до самой своей смерти вел нежную переписку с нею. Сестра служила для него посредницей во всех тех случаях, когда ему приходилось обращаться за чем-нибудь к леди Байрон, и от нее же обыкновенно он узнавал о своей маленькой дочери Аде, о которой всегда расспрашивал с самой трогательной нежностью. Необыкновенно горячая любовь Байрона к Августе дала повод вдове его, уже много лет спустя после смерти мужа, обвинить поэта в отвратительном преступлении, а именно в противоестественных отношениях со своей сестрой. Когда книга, содержавшая это обвинение и принадлежавшая перу госпожи Бичер Стоу, подруги леди Байрон и знаменитого автора "Хижины дяди Тома", появилась в 1869 году в Америке, негодование как в Новом Свете, так и в Старом было ужасным. Но на этот раз негодовали уже не против давно умершего поэта, а против недостойного поступка пережившей его жены. Слабость и неосновательность всех аргументов, приведенных подругой леди Байрон, конечно, со слов последней, в подтверждение этого обвинения, была для всех очевидной. Кроме необыкновенной любви поэта к своей сестре, автор книги намекает на какое-то тайное преступление, глухо упоминаемое будто бы в "Ларе" и "Манфреде". Но лучшим доказательством, что это обвинение ложно и что оно было только продуктом ненормального состояния, в котором леди Байрон находилась в последние годы своей жизни, является то, что даже после развода поэта с женой отношения последней с его сестрой продолжали быть необыкновенно дружественными и оставались такими в продолжение нескольких лет после его смерти. Разрыв между леди Байрон и Августой произошел лишь в 1830 году, т. е. целых шесть лет спустя после смерти поэта, да и тогда причина его не имела никакого отношения к возникшему через 39 лет обвинению.

   Байрон простился с сестрой 16 апреля 1816 года, а 25-го он уже был на пути в Бельгию. 26 апреля поэт прибыл в Остенде, откуда отправился в Брюссель уже в собственном экипаже. Особая карета везла трех слуг и его багаж. Во время своего пребывания в Бельгии Байрон посетил место, на котором незадолго до того произошла битва при Ватерлоо, и написал знаменитые строфы, начинающиеся словами: "Stop, for thy tread is on an empire's dust!" ("Остановись, ты попираешь своими ногами прах империи!")

   Из Бельгии он отправился вверх по Рейну до Базеля, а оттуда через Берн и Лозанну в Женеву, где застал другого знаменитого английского поэта Шелли, который так же, как и он, был в открытой и непримиримой войне со своими соотечественниками. Нелепые слухи по поводу семейного скандала Байрона уже успели в это время достигнуть Женевы, и, когда поэт прибыл туда, он уже нашел все местное общество вооруженным против себя. Но враждебное отношение женевской аристократии не особенно беспокоило Байрона. Он старался во время своего пребывания в Швейцарии жить по возможности вдали от всякого общества и избегал как огня всякой встречи со своими соотечественниками. Последние, однако, не совсем избегали его, несмотря на то, что видели в нем какое-то нравственное чудовище. Английские леди нередко падали в обморок, когда нечаянно сталкивались где-нибудь с Байроном, а мужья их в ужасе отворачивались, встречая своего великого соотечественника. Но и те, и другие никогда не упускали удобного случая посмотреть на поэта хотя бы через окно или в лорнет, уже не говоря о том, что они интересовались всякой мелочью из частной жизни его, разумеется, главным образом, для того, чтобы иметь возможность еще больше на него клеветать.

   Чтобы избавиться от назойливого любопытства своих соотечественников, Байрон вынужден был очень скоро покинуть отель и поселиться на отдельной вилле. Но и это не помогло. Хозяин отеля, не желая лишать своих знатных жильцов удовольствия глазеть на поэта даже после того, как тот уже выбрался от него, снабдил их специальными зрительными трубами, в которые они могли, сидя на балконе отеля, видеть все, что происходило на вилле Байрона. Поэт тогда удалился совсем из окрестностей отеля и поселился на вилле Диодати, защищенной от взоров любопытных густыми деревьями. Рядом с ним поселился со своим семейством и Шелли. У последнего в это время жила мисс Клер, сестра жены его по матери. Эта девушка была возлюбленной Байрона. Он сблизился с ней еще в Англии, незадолго до своего отъезда оттуда, и для него-то она и приехала в Женеву. Плодом этой, между прочим, очень непродолжительной любви поэта была его дочка Аллегра, родившаяся в начале 1817 года в Лондоне. С тех пор как Байрон поселился на вилле Диодати, он стал очень часто бывать у Шелли и проводил почти все свое свободное время в обществе приятеля-поэта. Они вместе предпринимали ежедневно прогулки по озеру и совершали экскурсии по окрестностям Женевы. Во время прогулок своих поэты беседовали о поэзии и спорили о разных философских вопросах. Пантеизм Шелли произвел тогда довольно сильное впечатление на Байрона, что отразилось отчасти на его "Манфреде"; но это впечатление было непродолжительным. Поэты, между прочим, посетили вместе Шильонский замок, ставший с тех пор знаменитым.

  

  

   На обратном пути из Шильона их застигла гроза, и они должны были оставаться целых два дня в деревне Уши из-за непрекращавшегося ливня. Эти два дня Байрон употребил на то, чтобы написать "Шильонского узника" и окончить 3-ю песню "Чайльд-Гарольда", начатую еще во время путешествия по Рейну. Во время своего пребывания в Швейцарии поэт посетил знаменитую госпожу Сталь на ее великолепной вилле, расположенной на берегах Лемана, в деревне Kоппe. Он был хорошо знаком с ней еще в Лондоне. Когда знаменитая француженка прочла в первый раз его трогательное стихотворение "Прости", написанное им некоторое время спустя после своего развода с женой, она воскликнула: "Как бы мне хотелось быть на месте леди Байрон!" Теперь, когда г-жа Сталь встретилась с ним в Швейцарии, она настойчиво уговаривала его, чтобы он написал примирительное письмо к своей жене. Байрон долго не соглашался на это, но в конце концов уступил ее увещеваниям. Ответом на это предложение мира был сухой и лаконичный отказ, глубоко оскорбивший поэта, после чего его отношение к жене сразу переменилось, и он в своих последующих произведениях уже более не считал нужным щадить ее.

   В конце августа Шелли с женой и мисс Клер уехали в Англию, и Байрон остался в Женеве один. Но одиночество его было непродолжительным. Уже в начале сентября он имел удовольствие обнимать своих старых товарищей и друзей Дэвиса и Гобгауза, привезших ему самые свежие новости с родины. В конце сентября поэт вместе с Гобгаузом совершил тринадцатидневное путешествие по Бернским Альпам. Немедленно после этого он, под свежим еще впечатлением, которое на него произвела величественная природа Швейцарии, начал создавать своего великого "Манфреда". В течение лета, проведенного Байроном в Швейцарии, он очень много работал. Кроме 3-й части "Чайльд-Гарольда", "Шильонского узника" и начала "Манфреда", поэт написал в это время еще "Сон", "Тьму", "Озеро Леман", "Прометея" и "Стансы к Августе". В начале октября он оставил Швейцарию и в сопровождении своего друга Гобгауза отправился в Италию. Посетив Милан и Верону, поэт в начале ноября прибыл в Венецию, где решил поселиться надолго.

  

  

   В первом письме его из этого города, написанном всего несколько дней спустя по прибытии туда, мы читаем между прочим следующее: "...Кроме того, я влюбился, а это есть самое лучшее или самое худшее, что я мог сделать. Я имею чрезвычайно хорошую квартиру в доме одного "Венецианского купца", который всегда занят своими делами и имеет 22-летнюю жену по имени Марианна, которая своей внешностью очень напоминает антилопу. Она имеет большие, черные, восточные глаза с тем особенным выражением, которое редко встречается у европейских женщин..."

   Таков был дебют Байрона в Венеции. В письме к своему издателю от 2 января 1817 года поэт следующим образом описывал нравы, господствовавшие тогда в городе "каналов и гондол": "Состояние нравов здесь почти то же, какое было во времена дожей. Женщина считается добродетельной, если она ограничивается своим мужем и только одним любовником; те, которые имеют двух, трех или более любовников, считаются несколько ветреными... Чрезвычайно трудно доказать здешней женщине, что она поступает не так, как следует, имея amoroso (любовника). На это смотрят как на грех только тогда, когда оно скрывается или когда число любовников больше одного..."

   При таком состоянии местных нравов неудивительно, что прием, сделанный поэту в Венеции, нисколько не походил на женевский. Аристократические салоны здесь сразу открылись перед английским лордом и поэтом, который очень скоро даже стал украшением местного общества. Об образе жизни Байрона в первые месяцы пребывания в Венеции мы читаем в письме его к Муру от 24 декабря 1816 года следующее: "Я веду здесь очень регулярную жизнь. По утрам отправляюсь на своей гондоле в монастырь Св. Лазаря, где беседую с армянскими монахами и помогаю им в составлении армяно-английской грамматики. По вечерам занимаюсь одним из многих видов безделья: бываю в театре или на каком-нибудь рауте. Вчерашний вечер я провел на рауте у губернатора; присутствовали, конечно, все сливки здешнего общества..." В карнавале 1817 года Байрон принимал очень деятельное участие, и следствием было то, что он по окончании празднества от крайнего истощения заболел свирепствовавшей тогда в Венеции болотной лихорадкой. Во время болезни за ним ухаживала его возлюбленная Марианна; от врачей и лекарств он упорно отказывался, и этому обстоятельству приписывал потом свое выздоровление. Едва оправившись от болезни, поэт предпринял путешествие в Рим, на пути посетил Феррару, где вдохновленный видом тюрьмы, в которой когда-то сидел великий итальянский поэт, написал "Жалобу Тассо". После Феррары знаменитый турист посетил Флоренцию, очаровавшую его своими роскошными картинными галереями. В Рим он прибыл в начале мая.

  

  

   Проведенное там короткое время Байрон употребил на посещение знаменитых достопримечательностей великого города и его окрестностей и на переделку 3-го акта "Манфреда". В начале июня он уже возвращался обратно в Венецию, в объятия своей Марианны, по которой не переставал тосковать все время своего пребывания в Риме. В Венеции он теперь поселился в собственной квартире, на великолепной вилле "Ла-Мара", расположенной в ближайших окрестностях города. Марианна жила с ним с ведома своего мужа, получавшего за такую снисходительность время от времени довольно крупные суммы денег. В образе жизни поэта тоже произошла некоторая перемена. Он значительную часть дня посвящал теперь прогулке верхом, наедине или в сопровождении какого-нибудь приятеля. Прогулки эти были предметом постоянного любопытства со стороны его соотечественников, которые целыми толпами ожидали его каждый день в том месте, где он обыкновенно менял гондолу на лошадь и наоборот. Поэт испытывал всегда необыкновенное удовольствие, когда ему удавалось обмануть ожидавшую его публику и ускользнуть незамеченным.

   В начале 1818 года Байрон отослал, наконец, Марианну обратно к мужу и после этого переселился из загородной виллы в роскошный дворец, нанятый им в центре города. В карнавале этого года он принимал еще более деятельное участие, чем в предшествовавшем, и с этого времени начался самый печальный период его пребывания в Венеции. Слишком широкая свобода нравов и чрезвычайная снисходительность общественного мнения с самого начала имели вредное влияние на страстную, необузданную натуру поэта. Пока Байрон жил с Марианной, он все-таки оставался еще на высоте требований местной морали, но как только расстался с женой "Венецианского купца", то начал быстро погружаться в самый омут разврата и дошел, наконец, до того, что даже венецианцы были шокированы его образом жизни. Байрон стал менять своих любовниц чуть ли не каждый день и при этом брал их из самых низших слоев венецианского общества. Великолепный дворец его на Большом канале превратился в гарем, где, окруженный толпой падших женщин, он проводил целые вечера в кутежах и пьянстве. Этот бешеный разврат поэта в первые годы его пребывания в Италии объясняется до некоторой степени и его тогдашним настроением. Он находился еще под мучительным впечатлением внезапно обрушившегося на него семейного несчастья и думал найти забвение в таком ненормальном образе жизни. Наконец, он еще чувствовал ужасную обиду, которую ему нанесли соотечественники, и хотел показать им своим, шокировавшим их, поведением, как глубоко он презирал любое мнение о нем. В это же время Байрон отказался и от своей диеты, вследствие чего стал быстро жиреть и терять красоту. В письме к своему издателю от 6 апреля 1819 года, т. е. после двух лет подобной жизни, он следующим образом описывал со стояние своего здоровья. "Вы спрашиваете меня о здоровье: в начале этого года я находился в состоянии крайнего истощения и страдал полнейшим расстройством желудка. Я принужден был отказаться от прежнего образа жизни, который быстро приближал меня к могиле. Я теперь стал лучше и здоровьем, и поведением".

   Заметим, что в течение этого, не самого лучшего, периода жизни великого поэта в Венеции, в то самое время, когда он не щадил своего здоровья, гений его не только не бледнел и не ослабевал ни на один момент, но, наоборот, достиг высшей степени своего развития. Байрон работал в это время с еще большей энергией, чем прежде, и количество написанного им тогда поистине поразительно. К этому периоду относятся такие замечательные произведения, как 4-я часть "Чайльд-Гарольда", "Манфред", первые части "Дон-Жуана", "Беппо" и "Мазепа". Четвертая, и последняя, часть "Чайльд-Гарольда", посвященная Италии, была окончена поэтом в сентябре 1817 года и вышла из печати в начале 1818 года.

   "Эта часть "Чайльд-Гарольда", - говорит английский биограф Байрона, профессор Никольс, - впервые обнаружила весь огромный талант поэта. Если бы литературная карьера Байрона окончилась с его отъездом из Англии, его помнили бы в течение одного столетия как автора нескольких мелодических стихотворений, умной сатиры, поэтического дневника путешествий, обнаруживающего проблески гения, и целого ряда очаровательных поэтических рассказов, имевших колоссальный успех. Но 3-я и 4-я песни "Чайльд-Гарольда" поставили его на другое место: они сделали его одним из Dii Majores английской поэзии".

   А вот как отзывается знаменитый Гёте о другом великом произведении Байрона, появившемся в том же году, что и последняя часть "Чайльд-Гарольда": "Трагедия Байрона "Манфред" была для меня удивительным феноменом и таким, который очень близко касался меня. Этот своеобразный гений взял моего "Фауста" и извлек из него самую богатую пищу для своего ипохондрического на строения. Он воспользовался его основными идеями совершенно по-своему, для своих собственных целей, так что ни одна из них не осталась тем же, чем была, и вот именно поэтому-то я и не могу достаточно надивиться ему. Он сделал из моего "Фауста" до такой степени совершенно новое произведение, что было бы чрезвычайно интересно для критика определить не только перемены, которые он произвел, но и степень сходства или различия их от оригинала".

   Большинство критиков того времени так же, как и Гёте, смотрели на "Манфреда" только как на необыкновенно гениальное подражание "Фаусту". Но Байрон отрицал это. "Я никогда не читал "Фауста" Гёте, - писал он в июне 1820 года своему издателю, - потому что я не знаю немецкого языка. Но в 1816 году М. Льюис перевел мне устно большую часть его, и я, разумеется, был сильно поражен им. Но только Штаубах и Юнгфрау, как и еще кое-что, гораздо больше, чем "Фауст", заставили меня написать "Манфреда". Впрочем, первая сцена моей трагедии, действительно, очень похожа на соответствующую сцену в "Фаусте"..."

   Во время карнавала 1819 года распутство Байрона достигло своего апогея; дальше оно уже идти не могло. Он был до такой степени истощен, что уже не в силах был совершать своих любимых прогулок верхом или в гондоле. Ноги его начали дрожать, руки стали бледны и прозрачны, волосы на голове почти совершенно поседели, а пищеварение до такой степени расстроилось, что он уже не в состоянии был ни есть, ни пить. Ему пришлось волей-неволей вернуться к прежней воздержанности и строгой диете, после чего здоровье его начало быстро поправляться, и лицо стало по-прежнему прекрасным.

   Сделавшись снова частым посетителем аристократических салонов Венеции, Байрон познакомился в одном из них в начале апреля 1819 года с графиней Гвиччиоли, и любовь, явившаяся результатом этого знакомства, оказала благотворное влияние на всю последующую жизнь поэта в Италии. Когда графиня Гвиччиоли в первый раз увидела Байрона, ей не исполнилось еще 17 лет. Это произошло всего 6 месяцев спустя после бракосочетания ее с графом Гвиччиоли, который был более чем втрое старше и за которого ее выдали замуж сразу же после выхода из монастыря, где она воспитывалась. Необыкно венная красота поэта, его высокое происхождение и громкая слава не могли не произвести с первого же раза очень сильного впечатления на юную и неопытную графиню, и потому неудивительно, что она уже после нескольких свиданий и разговоров с ним страстно в него влюбилась. Это была первая любовь ее. С другой стороны, и Байрон, после двух лет бешеного разврата и жизни в обществе низких и пошлых женщин, не мог не быть сразу очарованным чистой и свежей красотой молоденькой графини. Это была последняя любовь поэта, менее прежних романтическая и страстная, но зато гораздо более их продолжительная и счастливая.

   В конце апреля, т. е. через неполных три недели после своей встречи с Байроном, графиня Гвиччиоли должна была уже расстаться с ним и уехать с мужем в Равенну. Разлука с поэтом была так тяжела для графини, что она в пути три раза падала в обморок и с каждой станции писала ему письма, умоляя его немедленно следовать за ней. По приезде в Равенну она тотчас слегла в постель, и у нее начали обнаруживаться признаки чахотки. Узнав об этом, Байрон немедленно отправился к ней и успел в несколько дней без помощи всяких лекарств совершенно вылечить свою возлюбленную. Пробыв два месяца в Равенне, он отправился затем вместе с графиней и ее мужем в Болонью. Отношение графа Гвиччиоли к возлюбленному своей жены в течение всего этого времени оставалось прекрасным. Старик-муж тем легче мирился с любовью Байрона к его супруге, что такого рода отношения были слишком обыкновенны в Италии того времени. Всякой замужней женщине тогда позволялось иметь одного "официального" любовника, который назывался "cavalier servente" или просто "amica". Пробыв некоторое время в Болонье, влюбленные, воспользовавшись отлучкой графа Гвиччиоли по делам в Равенну, уехали в Венецию под тем предлогом, что графиня будто бы нуждалась в советах знаменитых врачей этого города. В Венеции Байрон поселился вместе с нею на своей загородной вилле "Ла-Мира", к величайшему негодованию местных дам, которые такого рода поступок поэта считали уж слишком дерзким. Но граф Гвиччиоли смотрел на это дело гораздо более снисходительно. Когда он узнал, что жена его вместе со своим "amica" переселилась в Венецию, он немедленно написал ей письмо, которое содержало, однако, не упреки, а только просьбу о том, чтобы она уговорила его соперника дать ему взаймы 10 тысяч рублей. Но Байрон, вопреки советам своих друзей, отказался исполнить желание графа: он скорее готов был расстаться со своей возлюбленной, чем с такой крупной суммой денег. Тогда взбешенный муж сам явился в Венецию и потребовал уже не денег, а супругу. Поэт, к удивлению графа и вопреки ожиданиям графини, отнесся к этому требованию чрезвычайно спокойно и стоически подчинился необходимости расстаться с ней.

   После ее отъезда Байрон начал думать о возвращении на родину, но ему крайне трудно было решиться на это, и он долгое время колебался. Его нерешительность еще более усилилась, когда он стал получать письма из Равенны о болезни своей возлюбленной. Дело в том, что графиня Гвиччиоли не была способна переносить разлуку с Байроном столь же стоически, как тот переносил разлуку с ней, и вскоре после своего приезда в Равенну слегла в постель. Когда болезнь ее начала принимать серьезный оборот, родные ее и сам граф в испуге написали Байрону письмо с просьбой явиться немедленно к постели умирающей графини. Поэт долго не знал, что ему предпочесть: возлюбленную или родину; но, наконец, он решил пожертвовать родиной и в половине декабря 1819 года уехал из Венеции в Равенну. С его приездом туда графиня, разумеется, начала быстро поправляться. Для большего удобства возлюбленных граф Гвиччиоли предложил Байрону нанять у него в доме квартиру, конечно, за солидную плату. В течение нескольких месяцев муж, жена и ее "официальный" любовник жили спокойно и комфортабельно под одной крышей. Вся Равенна хохотала над графом Гвиччиоли, но не это способно было огорчить его. Его сильно беспокоило и, наконец, заставило принять решительные меры только то обстоятельство, что дворец его, с тех пор как в нем поселился его соперник, сделался сборным пунктом для всех равеннских заговорщиков. Так как граф был на стороне правительства, то ему, конечно, невозможно и нежелательно было терпеть в своем доме человека, все симпатии которого были на стороне карбонариев и который пользовался среди последних значительным влиянием. Поэтому в конце концов он потребовал от жены, чтобы она немедленно дала отставку своему "amica", a когда та решительно отказала ему в этом, он стал угрожать ей разводом. Для того чтобы выхлопотать развод, графу необходимо было, однако, обратиться к помощи адвокатов, но те наотрез отказали ему в своих услугах, так как общественное мнение было против него. К счастью для всех сторон, графиня Гвиччиоли, наконец, сама стала хлопотать о разводе, который ею и был получен в июле 1820 года. Одним из условий развода суд определил, чтобы графиня впредь жила постоянно в доме своих родителей. Ввиду этого Байрону в первое время по