Анненков Павел Васильевич - Записки о французской революции 1848 года

пересылается в главный город департамента, и там в Ратуше имена эти окончательно присоединяются к именам, собранным в самом городе, - и объявляются депутаты, удостоенные чести заседать в Национальном собрании. Все это должно, разумеется, произвести некоторое замешательство, но принцип поставлен. Все ожидают результата его с сжатием сердца. С первым объявлением декрета чистые демократы, видя, что время весьма коротко для выборов, а деревенская популяция департаментов весьма мало воспитана политически [кинулись составлять], что может составиться монархическое Собрание вместо республиканского, кинулись составлять электоральные {Электоральные (от франц. electoral) - выборные.} комитеты (: центральный для Парижа⁴ находится в Bazar Bonne-Nouvelle и состоит под покровительством партии Мараста). В них должны заранее составляться листы депутатов-патриотов и совсем готовые рассылаться по деревням и общинам. В каждом городе департамента будет образован один такой центральный демократический комитет, который должен находиться в переписке с парижским и с провинциальными комитетами, составляя таким образом сеть огромную. Покуда это еще удалось только партии цвета Мараста. Между тем, не дремлют и старые династические либералы, прогрессивные консерваторы, а всего более приверженцы регентства: они тоже начинают составлять территориальную деревенскую пропаганду в пользу своих идей. Декрет Правительства предвидел этот набег побежденных партий на крестьян и от этого положил делать выборы не в общинах, а в городах кантона и в главном городе департамента, где гораздо более политической жизни, знания дела и республиканской партии, которая будет ликвидировать попытки роялистов. В этом недавно еще упрекали его; в "club republicain pour la liberte des elections"⁵, составленном под председательством Вьенне из филиппистов, банкиров, консервативных собственников и династической оппозиции, начинающих уже подымать голову, и вместе с такими же клубами "des prevoyants"⁶ (rue de l'Arcade, 60), клубом "comite preparatoire pour l'Assemblee Nationale"⁷, (rue Neuve Saint-Georges, 10), клубом "de la Garde Nationale"⁸ (boulevard Montmartre, 10), образовали консервативную партию весьма сильную⁹. Между тем, множество других радикальных клубов, еще не успевших захватить выборов, как партия Мараста, - просят отсрочить выборы, и во главе их стоит покамест сильнейший еще клуб после Кабетовского ("Societe fraternette centrale")-клуб "Societe centrale republicaine", salle Conservatoire de Musique ¹⁰ (rue Bergere) под председательством старого заговорщика Бланки. Многие депутации от них уже представили свои просьбы в Hotel de Ville, но Правительство еще сопротивляется, отложив только выборы офицеров в новую национальную гвардию до 25 марта, вместо 18, как было назначено.

   3) Самый страшный вопль в разнородных партиях, уже образовавшихся, и в эту минуту, может быть, предтеча новой революции [есть], был циркуляр Ледрю-Роллена (министра внутренних дел) 11 или 12 марта к комиссарам Пра<вительст>ва в д<епартамен>ты. Известно, что Пра<вительст>во послало в де<партамент>ы в первую минуту молодых людей объявить и устроить Республику. Роллен ввиду выборов [и для основания] предоставил им безграничную власть, как старым проконсулам 93 года¹¹. [Объявив, что первое их старание должно быть - отстранить всех людей старого времени и споспешествовать выбору de tous les hommes de la veille (старых республиканцев) et pas du lendemain (новых республиканцев), он для этой цели дает им право.] Объявив, что главнейшая их обязанность теперь - составить республиканские выборы, он с этой целью дает им право уничтожить враждебные муниципалитеты, употребить военную силу и сменить начальников ее, сменять всех префектов и подпрефектов ¹² и, наконец, даже суспендировать {Суспендировать (от франц. suspendre) - временно отстранить от должности.} лиц пожизненной магистратуры ¹³. Диктаторский тон циркуляра был еще страшнее самого содержания его, которое, сказанное с некоторою осторожностью, прошло бы, может быть, незамеченное в революционное время. Поднялся страшный, ужасный крик sauve qui peut {Спасайся, кто может (франц.).} в Париже. Закричали, что свободы выборов уже не существует, что время террора наступило. Уже и прежде капиталы стали скрываться, богатые отпускали людей, и все сжималось [в первый день], на следующий день все билеты упали на бирже неимоверно и неожиданно, пятипроцентные билеты - на 74-50 и 72, акции банка понизились на 300 франков, золото поднялось до 50 франков лажа на тысячу, 1400 ф. стало 1700. Многие стали бежать из Парижа [на третий день было еще хуже; сами банковые билеты уже возбуждали]. Наконец, поднялось само серебро, а банки были вчера (15, среда) буквально атакованы людьми, которые его билеты старались поскорее променять. [Капиталы скрываются, никто не хочет издерживать ни полушки лишней.] Коммерция вдруг остановилась совсем, а на конце всего этого можно было предвидеть разорение фабрикантов, голодную смерть работников и дислокацию государства. Чтобы судить о состоянии умов и паническом страхе, овладевшем всеми, стоит только прочесть рапорт директора банка Даргу (прежнего д'Аргу). Он извещает, что с 26 февраля по 14 марта уплачено банком 70 миллионов из наличной суммы 140 миллионов и 14 марта осталось в кассе только 70 миллионов. "Ce matin, - продолжает он, - une panique s'est declaree. Les porteurs de billets se sont presentes en foule a la Banque. De nouveaux guichets d'echange ont ete ouverts pour accelerer le service. Plus de 10 millions ont ete payes en numeraire. Il ne reste ce soir a Paris que 59 millions" {"Нынешним утром, - продолжает он, - обнаружилось движение панического страха в публике. Предъявители банковых билетов явились к дверям его целыми массами; были открыты новые конторы размена; более 10 миллионов выдано звонкой монетой; сегодня к вечеру в Париже остается только 59 миллионов" (франц.).}.

   Вместе с тем кредитная ажиотация перешла сама собой на улицу ¹⁴. Первая мысль, разумеется, была, что это действие злостных буржуа, которые хотят привести Республику на край гибели финансовым террором... С 14 начались составляться группы на улицах, в которых говорили о способах остановить эмиграцию [во внутрь] из Парижа и заставить богатых издерживать их деньги, скрываемые ими для погибели коммерции и работников. Множество проектов для достижения этой цели, имевшие, по обыкновению, совершенно обратное действие, прибиты были на улицах. Правительство, однакож, объявив банковые билеты монетой, остановило [этим выдачу денег из банка] этим промен билетов в банке и дозволило ему выдать новые во 100 франков. Все это подняло несколько фонды, кредит и доверенность, но всего более речь Ламартина на депутацию от клуба Свободных выборов (: старых династиков), в которой он сказал, намекая на циркуляр Роллена, произведшего все это волнение: "Le gouvernement provisoire n'a charge personne de parler en son nom a la nation et surtout de parler un langage superieur aux lois (Bravo!)!" {"Временное правительство никому не давало права говорить от его имени с народом и главное - не давало права говорить языком, который был бы выше закона (браво!)!" (франц.).}.

   И потом, заверяя, что сам Роллен не имел намерения заместить господство народа своим собственным и свободные выборы - подкупом, страхом - прибавил: "Nous voulons fonder une republique qui soit le modele des gouvernements modernes et non l'imitation des fautes et des malheurs d'un autre temps! Nous en adoptons la gloire, nous en repudions les anarchies et les torts!" {"Мы хотим основать Республику, которая была бы образцом современных правительств, а не подражанием ошибок и несчастий прошлого. Мы принимаем его славу и отвергаем его безначалие и проступки!" (франц.).}

   В тот же вечер (: среда, 15) разнеслась речь по городу, и я видел сам одного энтузиаста часов в 11 в Пассаже de l'Opera, читающего речь при многочисленном стечении народа со слезами на глазах и дрожащим голосом. Наконец, Правительство за подписью всех членов его издало манифест в четверг, в котором полагает за первый признак своего существования уважение к собственности, к мнению, к свободе выборов, а за необходимость - [только остановление последнего]-только, отстранять от последнего все, что может помешать существованию Республики, уже всеми признанной! Министр юстиции объявил, что без его ведома никто сменен быть не может.

   Перипетии эти, однакож, еще не кончились. Почти вслед за циркуляром разнеслись слухи, что Правительство разделено на две партии: Ламар-тиновскую с Nationale-вской и социальной Луи Блана и Ролленовскую с "Реформой" и монтаньярами его. Почти в одно время старая национальная гвардия, сильно возбужденная против Ледрю-Роллена, объявила себя за Ламартина. Клубы и гвардия мобильная за второго, которого [откровенность] замашки им казались откровенно революционными. В понедельник 13, вторник 14, среду 15 первая партия (старой гвардии и людей прежнего порядка) писала протестацию. Кератри подал в отставку из Государственного совета, не желая быть, как говорил в письме, [орудием в чужих руках] слугой никакой тирании. Клуб выборов, как мы видели, ходил сам к Ламартину объясняться, но в четверг 16 партия вздумала выйти на улицу и сделать целой массой протестацию против диктаториальных тенденций некоторых правительственных членов. Исполнение приняла на себя национальная гвардия, а органом ее сделалась газета "La Presse". Тут сделана была, однакож, [страшная] непростительная ошибка: во-первых, 14, вместо посылки депутатов, прежняя национальная гвардия вышла сама, хотя и без оружия, но в мундирах и в числе тысяч 10, хотя журналы возвели это число до 25 т. Это уже имело вид инсурекции и противоречило их собственному принципу порядка (эта гвардия, между прочим, составила клуб в Boulevard Monmartre, No 10, и основала свой орган в печати "l'Ordre". Во-вторых, вместо протестации против тенденции и циркуляра, она стала протестовать в собственном своем деле, а именно: декретом 14 марта Роллен уничтожил избранные компажи {Компажи (от франц. compagnie) - роты.} в национальной гвардии (compagnies d'elite), гренадеров с их волосатыми шапками и волонтеров с уланским и богатым костюмом, указав разместить их по другим батальонам, где они должны вместе с прочими участвовать в выборах офицеров и начальников. Оскорбленные компажи подбили прежнюю гвардию идти вместе с ними требовать восстановления их для того, чтобы они могли с знанием людей вотировать на выборах, ибо в [новых] батальонах все лица им не известны. Таким образом принцип свободы выборов сведен был на частное тщеславное дело с оскорблением самого главного в ту минуту чувства, чувства равенства, и народ в ту минуту же назвал всю протестацию protestation des bonnets a poil {Протестация меховых шапок (франц.).}, хотя в объявлении [гвардейцы] гренадеры и волонтеры отказывались от всех наружных знаков отличия. Народ [поступил еще решительней] не ограничился, разумеется, шуткой. Я видел в четверг, в 12 часов, 16 марта все эти легионы в необычайном порядке, доказывавшем, что мэрия кварталов участвовала в заговоре, проходивших через бульвары и площадь Madeleine, рука в руку, в мундирах, без оружья, молчаливо и важно. На набережной, почти перед площадью Hotel-de-Ville их встретил начальник н<ациональной> гвардии генерал Куртэ, прося и приказывая разойтись и объявляя их демонстрацию бунтом. Произошла скандальная сцена: первые легионы не послушались и продолжали шествие; на самой площади народ встретил их каменьями, не допуская к Ратуше. Между тем, на набережной, после бесполезных увещеваний Куртэ, народ принял дело на себя, загородил дорогу остальным легионам, стал делать баррикады, называя их бунтовщиками в мундирах. Группа народа состояла, говорят, из 100-150 человек. Легионы, в числе которых было множество людей, получивших приказание на сбор из мэрии и не знавших хорошенько, в чем дело, тотчас же и разошлись со всеми заготовленными депутациями. То же сделали легионы, уже добравшиеся до площади и встреченные там народом. Кое-каким депутациям (от каждого легиона была одна такая) удалось разрозненно и без всякой связи представиться Правительству, и там получили они довольно строгие слова Мараста, Бюше [несколько наставлений Ламартина]. Вся демонстрация, что называется, упала в воду.

   Но воодушевление в Париже в наступивший вечер было неимоверное. Я направился в клуб Societe republicaine central к Бланки, в Консерваторию. Сцена ее, освещенная пятью или шестью свечами и с которой привыкли слушать в концертах ее море гармонии и звуков, походила на темное подземелье. В большой люстре. горело несколько ламп, хоры были заняты людьми в блузах, сюртуках и женщинами из народа. В партер пускали или членов, или с доплатой одного франка. Я поместился в партере. Бланки еще не было, председательствовал какой-то старичок. Господин с бледным лицом, черными волосами, с фанатическим воодушевлением кричал: "Консерваторы, династики, роялисты, буржуа - сделали демонстрацию... нам надобно их спасти! Sauvons-les, Messieurs, sauvons-les {Спасем их, господа, спасем их (франц.).}, сделаем сильную народную демонстрацию, чтобы отбить у них всякую охоту на будущее время... Sauvons-les, - и он махал руками, - для их жен, для их почтенных жен, умирающих от страха". Яростные аплодисменты и хохот. В разных местах раздаются свистки. Один человек свистит на самой сцене. Президент говорит: "Разрешаю публике произвести над свистком суд, самые близстоящие люди имеют право выгнать свисток". Голоса: "Подле вас свистят". Голоса на сцене: "Вот кто свистит". Президент, обращаясь к группе и к человеку: "Если вы имеете возразить на мнение оратора, я вам даю слово". Голоса: "a la tribune! a la tribune!" {"На трибуну! На трибуну!" (франц.).} Свисток убегает... Шум... Президент стучит неимоверно молоточком по столу. Выходит черный человек (кажется, г. Hyppolite Bonnelier, бывший актер на сцене в Одеоне) и с неимоверной быстротой речи говорит: "Citoyens! La conduite de Mr Lamartine dans l'affaire de la circulaire est deplorable..." {"Граждане! Поведение г. Ламартина в деле циркуляра самое плачевное..." (франц.).}

   Голоса: "oh, oh, oui, oui, non, non" {"О, о, да, да, нет, нет!" (франц.).}. Подле меня один, раскрасневшись и в каком-то опьянении дискуссией, кричит: "oui", a потом, переговорив с соседом, кричит: "поп". Президент стучит. Оратор, после оговорки в пользу Ламартина, продолжает: "Но нам надобно утешить добродетельного Ледрю-Роллена во всех огорчениях, которые он, вероятно, испытал в бескорыстной службе Республике". (Это уже чистое подражание якобинизму, когда он отзывался о Робеспьере.) Раздается "браво!" - со всех сторон. Выходит другой господин и говорит: "Какой бы прием мне ни сделала публика, но честь заставляет меня сказать, что я не одобряю циркуляра г. Роллена". Ужасный шум... Кричат: "a bas, parlez!" {"Долой, пусть говорит!" (франц.).} Оратор останавливается и становится под покровительство президента. Мой сосед кричит страшным образом: "a bas", но когда президент удерживает слово оратору, также страшно кричит: "parlez", метая вокруг себя дикие взоры. Но оратор уже успел сконфузиться и прибавляет: "Я истинный республиканец и в некоторой степени совершенно принимаю циркуляр". Хохот... Наконец, является Бланки, человек небольшого роста, с седыми короткими волосами, костистым лицом, похожим на череп, которое при свете шандалов кажется синим, и объявляет хрипловато-визгливым голосом, что на другой день (от 10 до 12) назначена демонстрация от всех ремесел и от всех клубов к Правительству для заявления ему готовности защищать его от всех инсурекционных попыток враждебных партий и вместе с тем просить его: 1) [Навсегда] Не впускать военные силы в Париж, 2) отложить выборы в национальную гвардию до 5-го мая, 3) отложить выборы в Национальное собрание до 31 мая. Раздается сильный голос при последнем параграфе: "Vous voulez la perte du pays" {"Вы хотите погибели отечеству" (франц.).}. Все расходятся в неописуемом волнении...

   Этот сколок дает понятие о том, что происходит теперь почти во всех клубах. Бланкистский еще сильнейший и наиболее пользуется влиянием, за исключением, впрочем, Кабетовского, но этот со своим икарийским оттенком знаем Только одной партией, хотя и сильной. Можно сказать, что только основатели их знают, что делают, а [члены] заседания, головы, речи находятся в страшном, неимоверном беспорядке. Этот хмель политических бесед и ассоциаций, так долго воспрещаемых, проявляется в блеске глаз, быстроте слова, фантазии у оратора, визге и трепетании у слушателей. [В клубах] Пробавляются и те, и другие воспоминаниями старой революции, вычитанными тирадами у якобинцев, современными журнальными статьями и своими фразами... Каково - это известно [вы видели]. Я еще помню одного оратора, который демонстрацию национальной гвардии сравнивал с мухой, которая кусает и беспокоит Временное правительство во время его занятий. "Нам надобно всем подняться, чтобы отогнать эту муху", - присовокупил он. Клуб "de l'Emancipation des peuples" ¹⁵ представляет покуда настоящую анархию. В некоторых клубах даже доходило до драки. Один Кабетовский правильнее и спокойнее, но это потому что в нем почти всегда один только человек и говорит - сам Кабе. [Он подходит более на секту, основатель - на первосвященника, чем на клуб.] Он очень смахивает на первосвященника. Иностранные клубы не лучше. Помню заседание Немецкого демократического общества¹⁶ под председательством Гервега для составления поздравительного адреса от немецкого народа к французскому, составленного Гервегом и комиссией: началось оно, во-первых, долгою песней песенников, помещенных на хорах, и что с первого раза придало ему характер обедни. Потом, едва Гервег уселся в кресла и разинул рот, как Венедей, имевший свой адрес, стал свистать... Шум поднялся страшный: "Да дайте прочесть сперва адрес!" Адрес прочли - восторженное "браво!" Венедей прочел свой адрес - восторженное "браво!" Один голос кричит Гервегу: "Я убью тебя!" У Гервега колокольчик ломается в руках, он бесится и хочет победить шум. Не тут-то было. Встает высокий господин и начинает бранить собственную нацию: мы, говорит, немецкие медведи смеем говорить о свободе отечества, когда не умеем вести себя прилично [даже в обществе] в собрании и притом еще в чужой земле. Восторженное "браво". Выбор адреса, однакож, еще не решен. Тогда Гервег прибегает к материальному средству (поднятие рук было единодушным как за тот, так и за другой): он приказал встать именно людям Венедеевского адреса, уйти в левую сторону, а людям его адреса - в правую. Так как человеку нельзя раздвоиться фактически, то [многие приняли] решение должно было непременно воспоследовать: большинство ушло в правую сторону. После этого хартист Джонс ¹⁷, нарочно приехавший из Англии для заседания, произнес по-немецки прекрасную речь, в которой сказал: "Теперь я вижу, как далеки еще вы, дети Германии, до единодушия, которое одно в состоянии упрочить вашу победу. Не бойтесь здешних немцев, - будут писать посланники [ваши] королям своим всякий раз, как увидят разногласие ваше, - они не страшны: они еще не соединились. Мы, хартисты, потому и сильны, что 3 миллиона нас человек суть как один человек, но мы не свободны. Свободна одна Франция!" Этот сухой рыжий человек с иностранным произношением, но совершенно развязный на трибуне (он на ней у себя дома) произвел на немцев сильное впечатление. Впрочем, путаница не прекратилась. Гервег мне рассказывал, что на одном из следующих заседаний какой-то маленький, приземистый работник из коммунистов в порыве восторга произнес следующую фразу: "Wir wollen ailes vernichten, was nicht auf der Erde ist" {"Мы хотим уничтожить все, чего только нет на земле" (нем.).}. "Мы все уничтожим, чего только нет на земле". Подобные сцены ярости, беспорядка, даже драки часто бывали в собраниях старой революции, но тогда, действительно, отечество вообще и каждый человек в особенности были в опасности. Теперь этого покуда еще нет, и увлечение [это] происходит от неопытности, от жажды впечатлений, наслаждения быть политическим действователем и подражательности. С таким-то трудом, с такими-то муками вырабатываются политические права!

   Один Бакунин¹⁸, по натуре своей любящий всякое беспокойство, хотя бы самое пустое, находится в постоянном и абсолютном наслаждении "и выносит неподдельный восторг на лице из всякого собрания, которому удалось оглушить и отуманить его. Он гораздо ближе к французу настоящей минуты, чем все мы. В нем не осталось ни одной искры критицизма!

   После этого долгого отступления возвращаюсь к рассказу.

   Так как демонстрация национальной гвардии была направлена против Роллена, то демонстрация работников и народа должна была выразить [народное] одобрение ему и осуждение Ламартина. Вдобавок первая демонстрация имела вид порядка, точно такой же характер положено было сообщить второй. Первая шла в рядах - положено было идти в рядах, первая была без оружия - положено было выйти без оружия, только первая состояла, говорят, из 10 или 12, а вторая должна была состоять из 100 тысяч. Начальники распустили нарочно слух, что будет 200 тысяч, между тем как и число 100 еще весьма сомнительно и по глазному обзору, мне кажется, что в демонстрации участвовала половина этого числа, что, уже думаю, очень [достойно] почтенно. Начальники клубов и поверенные от разных ремесел приготовились к этой демонстрации уже давно, с первых минут волнения, произведенного Ролленовским циркуляром. К ним еще присоединился сам префект полиции Коссидьер, принадлежавший к партии "Реформы" и потом, посредством своих агентов, устроил почти военный порядок в этом огромном шествии. С помощью их 17 числа увидели мы истинно необычайное зрелище. Массы народа в блузах и сюртуках со знаменами корпораций, правильными рядами потянулись около 12 часов из Елисейских полей, где был сбор, к Ратуше. Я видел одну отдельную группу на Палерояльной площади, крайне любопытную. Все люди несли лопаты, заступы, колья, ломы - все инструменты для составления баррикад, а сзади их старики везли пустые тележки для перевозки насыпи и камней. Это были сами баррикады, явившиеся к Правительству. Впрочем, цельная сплошная масса тянулась по набережной к Ратуше, отворяя по пути все лавки, которые запирались при их приближении, объявляя с негодованием, что они собрались не для грабежа. В некоторых рядах кричали: "vive les boutiques ouvertes" {"Да здравствуют открытые лавки!" (франц.).}. Коссидьер и зачинщики имели предосторожность помещать в рядах людей, знакомых друг другу, и предписывать им взаимную полицию. В [два] час площадь перед Ратушей была загромождена народом, выстроившимся вокруг нее со своими знаменами, в числе которых было знамя и депутация ирландских попов, здесь воспитывавшихся. Остальные стояли по набережной [в два ряда]. Крики: "Vive Ledru-Rollin! Vive la circulaire revolutionnaire!" {"Да здравствует Ледрю-Роллен! Да здравствуют революционные циркуляры!" (франц.).} не умолкали. Множество эпизодов в этой массе делало ее каким-то действующим лицом, несмотря на неподвижность ее. Я видел, например, женщину с ребенком, показывающуюся в окнах Ратуши: это был восторг неописанный, и всякий раз, как ребенок, смотря на эту грозную толпу, бил ручонками и начинал прыгать - шапки летели кверху, и [радость] тысячи людей трепетали от удовольствия. В два часа [отворилась дверь] впустили депутацию к Правительству, и тут же Жерар и Кабет предстдвили свои требования от самого -народа. Луи Блан ответил хорошо: "Не заставляйте нас, - сказал он, - издавать декрет под угрозой народа. Величие Правительства, величие народа, которого он выражает, может быть оскорблено этим: мы готовы умереть не за себя, мы - ничто без народа, но именно за вас, за спасение этого достоинства [которое есть достоинство народа]. Помните, в эту минуту вся Франция, вся Европа устремляет на нас глаза". [Кабет был всех умереннее и, высказав свои требования, предложил тотчас же удалиться.] Ледрю-Роллен тоже исполнил свой долг: он твердо объявил, несмотря на приманку этого триумфа, для него устроенного, что отложить выборы в Национальное собрание не может Правительство, не узнав прежде мнения всей Франции. Кабет был всех умереннее: высказав свои требования он предложил тотчас же удалиться для предоставления свободного рассуждения Правительству. Раздались крики: "oui, oui, non, non!" {"Да, да, нет, нет!" (франц.).} Собрие тогда потребовал разъяснения: имеет ли Правительство нужное единство (: намекая на осуждение Ламартином циркуляра) и все ли члены его одобряют циркуляр м<инистр>а внутренних дел. Это дало Ламартину возможность сказать одну из превосходнейших и благороднейших речей. Еще накануне друзья говорили ему, что наступает для него тяжелый день. Он отвечал хладнокровно: "Я пожертвовал для Республики жизнью, я знал на что иду". [Сказав несколько превосходных слов о независимости, нужной Правительству, он] "Messieurs, - сказал он, - j'ai ete interpelle par mon nom. Je releve mon nom et je demande a parler aussi..." {"Господа требовали объяснений, назвав мое имя. Я свое имя отвожу и тоже прошу слова..." (франц.).}

   Потом, возобновляя вопрос о деллибрации Правительства, он выразился так: "Que pourrions-nous opposer? Rien qu'une seule chose: votre raison meme! Cette puissance de la raison generale qui se place toute ici entre vous et nous, qui nous inspire et qui vous arrete devant nous! C'est cette force morale invisible et cependant toute puissante qui nous rend calmes nous-memes, independants, et dignes en face de cette masse qui entoure ce palais du peuple defendu par la seule inviolabilite..." {"Что мы можем противопоставить вам? Только одно - ваш разум. Эта мощь общественного разума, которая стоит между вами и нами, которая нас вдохновляет, а вас останавливает перед нами! Эта та невидимая сила, которая делает нас спокойными, независимыми и достойными перед толпой, которая окружает этот народный дворец, защищенный только сознанием его неприкосновенности..." (франц.).}

   И потом, возражая депутации на три главных требования и переходя к последнему (отсрочке выборов), он сказал: "Si vous me commandiez de deliberer sous la force et de prononcer la mise hors la loi de toute la nation, que n'est pas a Paris, de la declarer pendant trois mois, six mois,-que sais-je, exclue de sa representation et de sa constitution, je vous dirais ce que je disais a un autre gouvernement, il y a peu de jours, vous m'arracheriez ce votre de ma poitrine qu'apres que les balles l'auraient percee..." {"Если бы вы вздумали заставить меня под угрозой насилия лишить голоса всю остальную нацию, которая уважаема не меньше парижан, объявив ей, что она лишена права на представительство и на основание конституционного порядка в течение трех, шести, а может, почем знать, и более месяцев, я бы вам сказал то, что говорил несколько дней тому назад другому правительству: приговор этот вы могли бы вырвать у меня только с сердцем..." (франц.).}

   Многие депутаты кинулись к нему обнимать его, и он прибавил: "Pretez garde a des reunions de ce genre" {"Берегитесь подобных собраний" (франц.).}: "18 брюмера народа может повести за собой 18 брюмера деспотизма" ¹⁹.

   Необходимость сохранить правительственную [достоинство] независимость так сильно чувствовалась всеми его членами, что Ледрю-Роллен, который, говорят, сказал недавно в недре его: "Я выкину Временное правительство за окно, как только захочу". На что, уверяют, будто бы Гарнье-Пажес ответил ему, вынув пистолет: "Ты умрешь Ледрю!" Этот Дедрю-Роллен одной [депутации] массе, явившейся вечером того же дня к нему на двор министерства с требованием не вводить войска, ответил решительно: "Non citoyens, de pareils sentiments d'injustice (против армии) de mefiance, d'exclusion ne sont pas en vous... Nous vous remercions tous de Votre zele, nous remercions la garde nationale tout entiere de cette admirable activite qui a maintenu le calme dans la grande cite. Mais nous ne devons pas abuser de votre bonne volonte et c'est pour cela que nous avons appele aupres de vous vos freres de l'armee" {"Нет, граждане, подобные чувства несправедливости (против армии) и недоверия не могут жить в сердцах ваших. Мы благодарим вас за участие к нам, мы благодарим всю национальную гвардию за удивительную ее деятельность, которая упрочила порядок в нашем городе, но мы не можем злоупотреблять далее вашим усердием и призовем на помощь вам братьев ваших из армии" (франц.).}. (Крики: "браво", "браво".)

   По выходе депутации народ потребовал к себе Правительство. Сделали наскоро эстраду, и все члены его вышли наружу [к народу]. Несколько слов Луи Блана были покрыты рукоплесканиями и криками: "Vive Ledru-Rollin!" После этого вся масса рядами направилась к Бастильной площади и там в молчании и с открытыми головами прошла вокруг Июльской колонны, а потом двинулась в богатые аристократические кварталы, распространяя спасительный ужаc на заговорщиков и недовольных. Я встретил голову этой чудовищной колонны на бульварах: зрелище было грозное и торжественное. Прогуливался, видимо, le peuple souverain. Никто не отделялся от рядов, все пели республиканские песни, заставляя зрителей и людей в окнах снимать шляпы и кричать: "vive la republique". Эта масса остановилась на минуту перед биржей и прокричала: "a bas les agitateurs!" {"Долой подстрекателей!" (франц.).} [и разделилась]. Одна часть ее отделилась и перешла в С.-Жерменский квартал: там, проходя мимо этих дворцов, глухо-наглухо запертых от ужаса, она пела: "ca ira, ca ira" {"Пойдет, пойдет" (франц.).} и кричала: "a bas les aristocrates, a bas le carlistes - vive le gouvernement provisoire, vive la republique" {"Долой аристократов... долой карлистов - да здравствует Временное правительство, да здравствует республика" (франц.).}. Никто, однакож, не был оскорблен, ни малейшего воровства, никакой попытки к грабежу. Все как-то сдерживались чувством заданной цели, придавить восстание одной угрозой своего появления, хотя под всеми этими знаменами я видел множество лиц, на которых гнев и ярость [изрыли] оставили свои несомненные признаки, и множество глаз, горевших свирепым огнем. Вечером уже разредившиеся толпы ходили по городу, заставляя освещать дома и иронически покрикивали: "les lampions ou les pierres, les pierres ou les lampions" {"Фонари или камни, камни или фонари" (франц.).}. Город зажегся разноцветными огнями сверху донизу. В час ночи уже было пусто на улицах, хотя они еще были залиты светом. На другой день все относительно было спокойно, буря промчалась, разрешив глухое волнение предшествующих дней. Теперь каждый спрашивал [друг друга] у другого, начиная с "Journal des Debats" [Да как же это могло пройти]: неужто это могло пройти так?

   И сами возбудители и начальники еще не могут прийти в себя от недоумения и только теперь поняли, что играли с огнем. Уже показались разногласия в клубах. Одни говорят: демонстрация пошла слишком далеко; другие говорят: не надо откладывать выборов - но уже поздно. Правительство под этим страшным гнетом чувств не устояло; оно отложило выборы в национальную гвардию до 5-го апреля, что почти равно отложению всеобщих выборов, долженствующему непременно воспоследовать на днях и, действительно, отложенных до 23 апреля, и вместе с тем министр публичных работ объявил, что все мастерские пусты, и призывает народ к труду. Но возбужденный народ не скоро улегается, а голод приходит очень скоро.

   Демонстрация подняла для меня один вопрос и объяснила другой. Именно вопрос, может ли Париж и Правительство существовать без всякой [огромной] охранительной силы для первого, сопротивляющейся для второго, ввиду 200 т. вооруженного народа, полагаясь только на нравственную силу народа. В эту минуту (вот уже три недели) мы живем совершенно только под гарантией всеобщей морали, но ведь голод (а он скоро должен явиться) - плохой советчик для уважения лиц, собственности и системы правления. Демонстрация объяснила мне вопрос: каким образом в революционное время вдруг самые пустые личности, именно даже вследствие своей односторонности и ограниченности, могут быть подняты страстями на огромную высоту и заимствовать от обстоятельств блеск, который сами по себе совершенно не имеют. Ледрю-Роллен пояснил мне множество лиц 93 года. Вообще эта демонстрация гораздо лучше и величественнее церемонии 4 марта (суббота) погребения убитых, где в скучных, апатичных рядах шли корпорации, депутации, народы со своими знаменами за погребальными дрогами. Колесница свободы, ведомая 8 белыми лошадьми, с двумястами золотыми руками, сложенными ладонь в ладонь, была-таки порядком бессмысленна и безобразна. Подобные процессии удаются только одному народу в мире - художественным итальянцам. Всего безобразней был кабриолет, в котором везли двух больных мучеников свободы, выпущенных политических заключенных: Барбеса и еще другого. Войско, особенно кавалерия, возбуждали жалость. Они ехали грустные, убитые, с опущенными головами, точно для позора популяции, которая, между прочим, беспрестанно заставляла их трубачей играть "Marseillaise"! Так одним ударом Париж снял полицию, снял Правительство, как отдельный класс, снял войско, но упрочит ли все это время? Кстати сказать, в самый день народной демонстрации оба главные правительственные журналы: "Le National" и "la Reforme" в ужасе умоляли граждан оскорбленной национальной гвардии не начинать драки с народом, не вздумать [мстить] из пустого тщеславия сделать Париж сценой междоусобной войны.

   Действительно, мало чего недоставало для этого.

   4) Циркуляр министра просвещения и религии Карно к ректорам Академии от 6-го марта 1848 г. Только знаменитый циркуляр Роллена отвлек внимание от этого циркуляра, не менее замечательного в революционном смысле. Даже можно сказать, Л. Роллен и свои предшествующие распоряжения убил собственным циркуляром 11 марта, потому что его наставления комиссарам от 8-го марта, весьма ясные и характеристические, были сбиты и затеряны благодаря последнему документу. В этих наставлениях он уже говорил им и о выборах, и рекомендовал заботиться преимущественно о старых республиканцах, и присовокупил, что надобно, чтобы будущее Собрание имело tous les hommes de la veille et pas du lendemain {Людей бдительных, людей завтрашнего дня (франц.).}.

   В них тоже есть одна фраза чрезвычайно замечательная и дающая воззрение на революцию 1848 г. Вот она: "Attachez-vous enfin a ramener avec precision et clarete tout ce qui touche au sort des travailleurs de votre departement. C'est par eux et pour eux que s'fondee la Republique dont la mission et de faire cesser leurs souffrances et de consacrer leurs droits" {"Постарайтесь же вы, наконец, четко и ясно разобраться во всем, что касается судьбы рабочих вашего департамента. Ведь именно для них основана республика, миссия которой - прекратить их страдания и узаконить их права" (франц.).}. Циркуляр Карно был еще откровеннее и, по-моему [был первым отголоском социализма], может служить первым важным документом в истории социализма. В начале его он изъяснил, что воспитание народа, оставленное до сих пор в пренебрежении, получит широкое развитие в республике. Карно предписывает ректорам стараться всеми силами призвать крестьян к выборам и к кандидатуре в Национальное собрание: "La plus grande erreur contre laquelle il faille prevenir les populations de nos campagnes, c'est que pour etre representant il faut avoir de l'education et de la fortune. Quant a l'education, il est manifeste qu'un brave paysan avec du bon sens et de l'experience representera infiniment mieux a l'Assemblee les interets de sa condition qu'un citoyen libre et lettre, etranger a la vie des champs ou aveugle par des interets differens de ceux de la masse des paysans. Quant a la fortune, l'indemnite qui sera allouee a tous les membres de l'Assemblee suffira aux plus pauvres" {"Самая главная ошибка, от которой надо уберечь сельское население, - это убеждение, что для представительства необходимо быть образованным и состоятельным. Что касается образования, то честный крестьянин, обладающий здравым смыслом и ответственностью, будет несравненно лучшим представителем интересов своего сословия в Национальном собрании, нежели состоятельный гражданин с образованием, не знакомый с сельской жизнью или занятый чуждыми крестьянству интересами. Что касается состояния, то вознаграждение, которое будет выплачиваться всем члевам Ассамблеи, будет достаточно для самых обездоленных" (франц.).}. Сказал он и дальше продолжал: "Il ne faut pas oublier que, dans une grande assemblee comme celle qui va se reunir, la majeure partie desН membres remplit le role des jures. Elle juge, par oui ou non, si ce que l'elite des membres propose est bon ou mauvais. Elle n'a besoin que d'honnetete et de bon sens: elle n'invente pas. Voila le principe fondamental le principe fondamental du droit republicain" {"Не нужно забывать, что в большой Ассамблее, подобной той, которая должна собираться, подавляющее большинство членов выполняет роль присяжных. Они судят путем "да" или "нет" о том, хорошо или плохо то, что предлагает элита Собрания. Им нужен только здравый смысл и честность; они ничего не сочиняют. Вот основной принцип республиканского права" (франц.).}. Для достижения этой цели Карно предписывает ректорам внушить народу первые основания политической жизни [и особенно], употребляя для этого особенно школьных учителей (les instituteurs primaires): "Que nos 36000 instituteurs primaires se levent donc a mon appel pour se faire immediatement reparateurs de l'instruction publique devant la population de la campagne... Des hommes nouveaux, voila ce que reclame la France..." {"Пусть 36 т. учителей начальных школ восстанут по моему призыву и сделаются глашатаями новых оснований народного образования перед сельским населением. Новых людей - вот чего требует Франция" (франц.).} И потом добавил: Mais pourquoi nos instituteurs primaires ne se presenteraient-ils pas, non seulement pour enseigner ce principe, mais pour prendre place eux-memes parmi ces hommes nouveaux?... Qu'ils viennent parmi nous, au nom de ces populations rurales aux sein desquelles ils sont nes, dont ils savent les souffrances, dont ils ne partagent que trop la misere... Tel est, M'le recteur, le service nouveau que, dans ce temps revolutionnaire, je reclame de Mm les instituteurs primaires {Отчего бы нашим школьным учителям не только проповедовать этот принцип, но и самим не занять место среди новых людей? Пусть они придут к нам во имя этого сельского населения, среди которого они родились, страдания которого им известны, нищету которых они познали сами. Такова, г-н ректор, та новая служба, которую в это революционное время я требую от господ школьных учителей" (франц.).}.

   Этот чисто социальный циркуляр возбудил жаркие прения здесь, а особенно за границей, в Англии, когда циркуляр Л<едрю> Роллена, вследствие политического оттенка своего, вследствие страстей, а особенно необходимости настоящей минуты, согнал его со сцены.

   5) Гудшо в малое время своего правления финансовыми делами сделал, однакож, весьма важную ошибку²⁰: он бросил 50 миллионов для уплаты пятипроцентной ренты [лицам] владельцам их и притом еще до срока. Мера эта собственно назначена была утишить ужас мещан после революции и показать им, что финансы государства в хорошем положении и что собственно ничего не переменилось. Разумеется, она не достигла ни одной из этих целей - и 50 миллионов совершенно пропали для государства.

   Гудшо вскоре был сменен в м<инистерств>е Гарнье-Пажесом, который сам был заменен в мэрии Арман Марастом, отказавшимся от управления имуществом короля (liste civile), ему порученным. Гарнье в ту же минуту хотел сделать сильный революционный акт, но удалось это только вполовину. [11] 9-го марта появился (в вечернем "Мониторе") рапорт Гарнье Временному правительству о состоянии финансов. (X) Гораздо позднее оказалось, во-первых, что 24 февраля в государственной кассе осталось наличными суммами около 250 м. франков, во-вторых, что, по крайней мере, половина всего текущего долга никем не могла быть потребована, ибо состояла из вкладов разных [обществ] общин, ассоциаций, искони живущих процентами с отданных государству капиталов, что, в-третьих, [в сберегательных кассах было не 65 м., а 8 м. 5% ренты на государство] не все растащено в сберегательных кассах, но на 8 м. выдана 5% рента на государство, что представляет 250 м. капитала, и, в-четвертых, что в погашение долгов не было пустоты, а напротив, находилось 80 м., - но все же положение было крайне затруднительно, потому что было натянуто до чрезвычайности и от малейшего толчка должно [просто] было лопнуть при самом Филиппе. Ввиду же будущего уменьшения государственных доходов и необходимости [может быть] новых и огромных постоянных издержек, Г<арнье> П<ажес> имел право представить эту страшную картину. Эту страшную картину финансового состояния Гарнье-Пажес оканчивал словами: "Ce qui est certain, ce que j'affirme de toute la force d'une conviction eclairee et loyale, c'est que si la dinastie d'Orleans avait regne quelque temps encore, la banqueroute etait inevitable. Oui, citoyens, proclamons-le avec bonheur, avec orgueil: a tous les titres qui recommandent la Republique a l'amour de la France et au respect du monde, il faut ajouter celui-ci: -

   La Republique a sauve la France de la banqueroute" {"Не подлежит никакому сомнению, и я это утверждаю, руководствуясь знанием и чувством чести, что если бы Орлеанская династия господствовала еще некоторое время, банкротство было бы неизбежным. Да, граждане, провозгласим с радостью и гордостью: ко всем основаниям, которые Республике дают право на любовь французов и уважение света, нужно добавить следующее: Республика спасла Францию от банкротства" (франц.).}.

   (См. Вариант 2)

   Итак, для поправления этого состояния издано 5 декретов 9-го марта: 1) чтобы остановить требования кредиторов, сберегательные кассы выдают деньги сполна только имеющим 100 ф. в ней, имеющим от 101 до 1000 - деньгами 100 ф., а остальные кредитками в 5% и рентой на государство в 5% же, имеющим более 1000 - выдать деньгами 1000 и опять кредитами и рентой (предшествующей мерой проценты, платимые кассой, вообще подняты до 5%), 2) продать коронные бриллианты и серебро дворцов обратить в монету, 3) продать владения короля (les biens de l'ancienne liste civile), какие министр назначит, с облегчением покупщику, заплатить тотчас же одну четверть суммы, дать обязательства на остальные 3/4 сроком на один год, которое с печатью государства может обращаться как монета, 4) продать некоторую часть государственных лесов, 5) открыть национальный заем на сумму 100 м., взносчики коего получат 5% ренту на государство.

   Мера с виду чрезвычайно энергическая и касательно продажи (частная собственность короля и принцев исключены) коронных имений откровенно революционная, но она была поражена смертью при самом появлении своем. Что касается до продажи имений как королевских, так и государственных, то кроме старых невыгод, представляемых историей первой революции, как-то отдача их за бесценок и опасность появления старых ассигнаций, столько принесших вреда, еще все социальные партии подняли страшный вопль. Дробить имущество государства, когда столько вреда произошло от маленьких собственностей и когда единственное спасение государства полагается всеми в [сохранении раздробленности] предоставлении огромных участков в эксплоатацию всех под его надзором! Клубы и журналисты ходили с представлениями к Пра<вительст>ву, и голос их был так силен, что не только не приступлено к исполнению декрета, но новым декретом 29 марта леса королевские присоединены к лесам государства и подчинены общему управлению. О продаже бриллиантов, дворцов и проч. почти не было помина на другой день декрета. Через неделю всем открылось, что национальный заем многого не даст, при сильном потрясении всех капиталов и уничтожении публичной доверенности. Осталась только [невыдача денег] мера о невыдаче денежных сумм из [сохранной] сберегательной кассы, да мера о насильственном ходе банковых билетов наравне с монетой - но они сами показывали отсутствие кредита и невозможность доверия к Пра<вительст>ву. К ним скоро присоединилась новая комиссия des dons patriotiques {Патриотических приношений (франц.).}, помещенная во дворце Elysee Bourbon, снабженной именами Ламенэ и Беранже, подавшая повод к некоторым трогательным процессиям, и актам работников, но которая через два месяца [дала] не составила более 500 тысяч приношений.

   Надо было отыскать другие, более энергические средства. Гарнье-Пажес не нашел ничего другого, как увеличение налога, как самый обыкновенный министр. Декретом 16-го марта четыре прямых налога временно и только на 1848 г. поражены прибавочным налогом в 45 сантимов на каждый франк. Клубы и все ультра-демократические партии нашли снова, что эта мера ввиду будущих выборов и ввиду неудовольствия, которое она произведет на крестьян, самых сильных консерваторов в государстве, неудовольствия, долженствующего непременно отразиться на их вотировке, что эта мера не политическая. Правительство под влиянием их протестации должно было опять объявить, во-первых, намерение свое не строго взыскивать налог, а во-вторых, освободить от него после законных свидетельств истинно бедных людей. Это уже значило: вполовину отказаться от выгод, ожидаемых ими от меры.

   И все это от нежелания объявить государство просто-запросто банкрутом.

   Оставались только частные меры для [поддержания] удержания работ, кредита, разбитых существований от конечной гибели. Они были приняты. Уже с шестого марта учреждены были для праздных работников национальные мастерские, где на счет государства производили они за 1 фр., за 2 фр. в день самую бесполезную работу, как нивелировка Champs de Mars и другие земельные работы в окрестностях Парижа. В первое время работники даже получали даром по франку, приходя за нами в мэрию; число работников н<ациональных> м<астерских> к концу этого месяца возросло до 70 т., а к концу следующего до 100 т., в мае избыло 150 т.

   8-го марта уничтожено заключение в тюрьму за долги (contrrainte par corps) после сентиментально-романтического considerant {Рапорт (франц.).} г. Кремье, как он их всегда писал.

   6-го положено учредить банковые конторы во всех индустриальных городах Франции для снабжения кредитом и деньгами малых торговцев, которым не доступны [банки] городские и сельские банки. Эти конторы в Париже под председательством государственного секретаря, книгопродавца Паньера [намеренно] основаны на тройном участии акционеров, города, где они заведены, и государства.

   [16 марта облигации на государство (bons du Tresor)]

   16 марта les bons du Tresor будут выплачиваться только после 6 месяцев [их первого срока] после их срока. Мера, сравнявшая их с суммами из сберегательных касс, тоже относительная, как ска