Анненская Александра Никитична - Оноре де Бальзак. Его жизнь и литературная деятельность

  

   "Поздравьте меня! Я положительно становлюсь гением!" - заявил однажды Бальзак, вбегая в квартиру сестры, которая после 1833 года жила в Париже. И он взволнованным голосом, прерывая самого себя, принялся излагать блестящую идею, только что пришедшую ему в голову. Все романы и отдельные рассказы, которые он писал до сих пор, должны составить одно грандиозное целое, всесторонне изображающее жизнь современного общества. "Всё это камни, камни большого здания, оно уже сидит у меня в мозгу, и я не успокоюсь, пока не доведу его до конца! - говорил он, прохаживаясь большими шагами по комнате с лицом, сияющим радостью. - Как это будет замечательно хорошо! Теперь пусть меня называют "сочинителем повестушек", мне все равно, я буду спокойно обтесывать свои камни, и как удивятся мои близорукие критики, когда увидят, какое величественное здание выйдет из этих камней!"

   Задавшись целью связать таким образом в одно целое все свои произведения, Бальзак стал создавать им и внешнюю связь. Он несколько переделал свои первые романы и переменил имена действующих в них лиц с тем, чтобы следующие являлись как бы продолжением их истории. Таким образом, для него сделалось возможным охватывать более продолжительные периоды жизни создаваемых им личностей, а судьба этих личностей часто занимала его едва ли не больше, чем судьба живых людей. Один из его приятелей, известный Жюль Сандо, рассказывает, что один раз он говорил с ним о своей сестре, которую оставил на родине больною. Бальзак сочувственно слушал его несколько минут, а затем сказал: "Отлично, друг мой, но вернемся к действительности, поговорим об Эжени Гранде".

   О героях своих романов он обыкновенно толковал как о близких знакомых: "Такой-то - заведомый негодяй, он никогда не может сделать ничего порядочного!" - "Такой-то - добросовестный работник и добрый малый, у него чудесный характер, он, наверно, разбогатеет и составит себе счастье!" - "Такие-то имеют на душе немало грешков, но они очень умны, хорошо знают людей, они дойдут до высокого положения в обществе!" Ему возражали, что он слишком снисходителен к своим героям, что их "грешки" - самые подлые мерзости. "Ну, что делать! - отвечал он. - Добродетельные люди редко умеют пробиться в жизни; я не виноват, я не сочиняю человеческую природу, я наблюдаю ее в настоящем и в прошедшем и стараюсь изобразить ее такой, как она есть".

   Чтобы расширить круг этих наблюдений, Бальзак заводил самые разнообразные знакомства. Так, он упросил директора тюрьмы, знавшего знаменитого Самсона, палача Людовика XVI, познакомить его с этой личностью. Директор исполнил его желание, и, придя к нему один раз, Бальзак застал у него пожилого человека с благородным и печальным лицом. По костюму, по разговору и манерам его можно было принять за какого-нибудь ученого. Этот человек оказался Самсоном. Бальзак раз говорился с ним, сумел вызвать его доверие, и Самсон рассказал ему, что чувствует себя страшно несчастным. Он - роялист и после казни Людовика XVI не перестает мучиться раскаянием. На другой день после этой казни он заказал обедню за упокой души короля, вероятно, единственную, которая была в этот день отслужена в Париже. Рассказ "Un épisode sous la Terreur" ["Эпизод эпохи террора" (фр.)] записан Бальзаком со слов палача. Другой рассказ, "Une passion dans le désert" ("Страсть в пустыне") внушен ему знакомством с укротителем зверей Мартином, с которым он разговорился после одного из его представлений в цирке.

   Если действие его романа должно было происходить в каком-нибудь незнакомом ему уголке Франции, он непременно старался съездить туда и подробно изучить местность. Благодаря этому он объездил чуть не всю Францию.

   Бальзак жил в фантастическом мире своих вымыслов, как в реальном. Он рассказывал разные происшествия из своих романов, словно они случились в действительности: "Знаете, на ком женится Феликс Ванденес? - спрашивал он у приятелей. - На одной из Гранлье. Это очень хорошая партия. Гранлье богаты, хотя г-жа Бельфель страшно дорого стоила этой семье!" Он долго придумывал, за кого бы выдать Камиллу Гранлье, и не соглашался взять ни одного из тех женихов, которых предлагала ему сестра его. "Нельзя, - говорил он, - это люди из другого общества: чтобы ей выйти за одного из них, нужна какая-нибудь случайность, а мы, писатели, не можем злоупотреблять случайностью". После долгих колебаний он объявил сестре, что выдает Камиллу за молодого графа Ресто, и ради этого совершенно переделал весь рассказ "Гобсек". Предпринимая какое-нибудь путешествие по Франции, он часто говорил: "Я еду в Алансон, где живет г-жа Кормон" или: "Я буду в Гренобле, где живет Бенасси". Бальзак придавал большое значение именам своих действующих лиц и находил, что между именем и человеком всегда есть известное соотношение, что для действующих лиц романов непременно надобно брать имена настоящих людей, что только они придают жизненную правду личности. Он радовался, как ребенок, когда ему удавалось встретить где-нибудь имя, подходящее к тому типу, который он создавал в данное время: "Матифа! Кардо! Какие прелестные имена", - восхищался он. "Я нашел своего Матифа на улице Перль. Он мне представляется как живой! У него будет бледное кошачье лицо, и толстенькая фигурка; Матифа не может иметь ничего величественного, само собой разумеется. Кардо, напротив, будет маленький, сухенький человечек, живой, веселый". Леон Гозлан, один из близких приятелей Бальзака, рассказывал, что раз романист вызвал его к себе письмом "по очень важному делу". Он нашел Бальзака сильно озабоченным. Романист по обыкновению подробно рассказал ему план своего нового произведения и обрисовал характер героя. Это должен был быть человек гениальный, но в высшей степени непрактичный, которого постоянно эксплуатируют разные проходимцы, который способствует обогащению других, а сам умирает на чердаке в нищете и горе. Образ этого человека ярко рисовался Бальзаку. "Ему не хватает только одного - имени. Помогите мне найти это имя! - просил он приятеля. - Но вы понимаете, имя должно подходить к нему вполне, как десна к зубу, как ноготь к пальцу; оно должно соответствовать его росту, фигуре, голосу, его прошедшему и настоящему, его несчастьям и его славе". Гозлан предложил помочь ему сочинить имя, но от этого Бальзак наотрез отказался. По его мнению, имя так же нельзя сочинить, как нельзя сочинить язык. Тогда приятели решили ходить по улицам и читать все вывески на домах в надежде, что они дадут им искомое. Несколько улиц прошли они совершенно напрасно: имен на вывесках было множество, но ни одно из них не соответствовало идее Бальзака. Гозлан устал, потерял всякое терпенье и собирался бросить неугомонного романиста, когда тот вдруг вздрогнул, схватил его за руку и закричал:

   - Вот оно! Читайте, читайте!

   Гозлан прочел над узенькой дверью в стене слово "Марка".

   - Марка, Марка, - повторял Бальзак в восторге, - больше мне ничего не нужно; моего героя будут звать Марка! В этом слове слышится и философ, и писатель, и непризнанный поэт, и великий политик, - все! Я только прибавлю к его имени Z., это придаст ему огонек, искру!

   Оказалось, что обладатель имени, так восхитившего Бальзака, был просто скромный портной. Это несколько огорчило романиста.

   - Бедняга! - вскричал романист, - он заслуживает лучшей доли! Впрочем, не беда: я дам ему бессмертие! Это уж мое дело!

   В предисловии к рассказу, носящему заглавие "Z. Маrcas", Бальзак поместил целое рассуждение об этом имени.

   "Марка! - говорит он. - Повторите это имя, состоящее всего из двух слогов, не находите ли вы в нем таинственного значения? Не кажется ли вам, что человек, носящий его, должен быть мучеником? Между фактами жизни и именами людей существует необъяснимое соотношение или, наоборот, очевидное противоречие, вызывающее удивление. В нашем мире нет пустоты, все связано между собой. Рассмотрите хорошенько это имя: Z. Marcas. Вся жизнь человека заключается в фантастическом соединении этих семи букв. 7! Самое знаменательное из каббалистических чисел! Этот человек умер 35 лет, его жизнь состояла из 7 пятилетий! Марка! Не напоминает ли вам этот звук падения чего-то дорогого, что разбивается с шумом или без шума?.."

   Воображение нередко уносило Бальзака за пределы реального мира, в область каких-то полумистических, полуфантастических измышлений. Мать его увлекалась сочинениями разных философов-мистиков, вроде Сен-Мартена, Сведенборга. У нее была целая коллекция их сочинений, и Бальзак читал их с захватывающим интересом. От матери же заразился он поклонением магнетизму и сомнамбулизму, бывшим в то время в большой моде. Г-жа Бальзак была знакома со всеми известными магнетизерами и постоянно рассказывала сыну о тех чудесах, свидетельницей которых была. Бальзак и сам охотно лечился магнетизмом, присутствовал на сеансах разных сомнамбул, и непонятные явления, происходившие на этих сеансах, приобретали в его пылком воображении гигантские размеры, мировое значение. Под влиянием этого увлечения он написал свой роман "Серафима", изданный им вместе с романом "Луи Ламбер" под общим заглавием "Мистическая книга", - произведение, в котором, как и в "Луи Ламбере", рядом с мистическими рассуждениями попадаются чисто материалистические объяснения всего, что происходит в духовном мире.

   Бальзак очень редко работал над каким-нибудь одним романом. По большей части в голове его зарождались одновременно планы двух, трех, даже четырех произведений. Многие из этих произведений так и остались в виде идеи, никогда не увидев света. Обыкновенно всякий новый план, пришедший ему в голову, приводил его в восторг; он спешил поделиться им с сестрой, с друзьями, с приятельницами, уверяя, что начинает писать замечательное произведение, которое превзойдет все предыдущие и будет перлом французской литературы. Затем он начинал писать; с лихорадочной быстротой набрасывал в общих чертах первые главы и бежал с ними к издателям журналов, в которых считался сотрудником. Он отдавал им написанные страницы, рассказывал на словах содер жание всего романа, обещал в самом скором времени дать продолжение его и непременно требовал денег вперед.

   Нужда в деньгах преследовала его постоянно. Старые долги его еще не были уплачены, а ему приходилось делать новые, чтобы вести тот образ жизни, который вызывался его стремлением войти в аристократический круг герцогини Кастри. Единственным источником дохода была для него литературная деятельность. И он писал, писал без устали и в Париже, и во время своих поездок к друзьям в разных частях Франции. Нельзя не удивляться той интенсивности, с какой работал его мозг, создавая всё новые образы, новые комбинации отношений, то выхваченных из действительной жизни, то фантастических до невероятности. Редакторы упрекали его в неаккуратности, когда он, несмотря на десять обещаний, не приносил им продолжения начатого романа, а он, несмотря на все усилия, не мог сосредоточиться на старой идее, не мог удержаться от увлечения какой-нибудь новой. Просматривая историю его сочинений, мы сплошь да рядом видим между первыми и последними главами его романов промежуток в один, в два года, и этот промежуток обыкновенно заполнен другими романами, рассказами, статьями.

   Редакции журналов никак не могли примириться с такой беспорядочностью романиста, и он беспрестанно ссорился с ними. Масса упреков сыпалась на его голову, его обвиняли в нарушении обещаний, в недобросовестности, чуть ли не в мошенничестве. Такого рода обвинения раздались публично в зале суда, когда Бальзак начал дело против журнала "Revue de Paris", в котором сотрудничал последние годы, за то, что журнал этот без его ведома послал в один петербургский журнал корректурные листы первой части его романа "Le lys dans la vallée"; таким образом эта первая часть появилась в России раньше, чем во Франции, и притом появилась в неотделанном виде, без тех поправок, которые автор всегда делал в корректуре. Защитником редакции явился талантливый, красноречивый адвокат Ше д'Эст-Анж, речь которого можно назвать жестоким памфлетом против Бальзака и как романиста, и как человека. В этой речи вся история сотрудничества Бальзака с "Revue de Paris" является длинным рядом неисполненных обещаний и недобросовестных поступков. В мае 1834 года, когда редакция журнала перешла в новые руки (со старой редакцией он был в ссоре), Бальзак предложил ей свое сотрудничество, принес первую часть романа "Серафима", взял 1700 фр. и обещал немедленно доставить продолжение; вторую часть "Серафимы" он представил в конце июля, а в ноябре, вместо ожидаемого окончания этого романа, дал редакции "Le père Goriot" ("Отец Горио"), за который взял 3500 фр. В марте 1835 года он запродал журналу за 1000 фр. "Les meméires d'une jeune Mariée" ("Записки новобрачной"), которые обещал доставить через месяц и которые редакция совсем не получила. В июле того же года Бальзак предложил редакции "Le lys dans la vallée" ("Лилия в долине"), - роман, который, по его словам, был совершенно окончен. Редакция согласилась принять его и уплатила автору 2000 фр., но требовала от него окончания "Серафимы". Через некоторое время Бальзак пришел рано утром, разбудил редактора и сообщил ему, что наконец справился с "Серафимой": он открыл путь на небо, обсерватория будет крайне удивлена, он объяснит вознесение Богородицы. В половине августа он прислал в редакцию начало и конец последней части, а середины ее все не было: вознесение Богородицы оставалось необъясненным. В течение двух месяцев редакция неотступно требовала у автора этой несчастной середины, а он назначал всё новые сроки доставки ее. Наконец 18 ноября Бальзак объявил, что роман вполне готов и что в номере от 22 ноября может быть напечатано его окончание. Но через два дня он принужден был признаться редакции, что не может написать этого конца. Тогда редакция согласилась печатать "Le lys dans la vallée", с тем чтобы этот роман шел уже без перерывов и чтобы взамен конца "Серафимы" автор дал в журнал какой-нибудь свой рассказ. Первые две части "Le lys..." были напечатаны 22 и 29 ноября, а третью автор прислал только в конце декабря вместе с заявлением, что не желает более сотрудничать в "Revue de Paris", так как, во-первых, редакция недостаточно ценит его талант и так как, во-вторых, она послала начало "Le lys..." в Петербург. Эти обвинения были, очевидно, одним пустым предлогом: Бальзак много раз поступал и с другими редакторами точно так же, как с "Revue de Paris". При прежней редакции "Revue de Paris" он дал начало своей "Histoire des Treizes" ("История тринадцати"), а продолжение поместил в другом журнале, потому что редактор "Revue" не согласился увеличить его гонорар, как он того требовал. Начало "Евгении Гранде" напечатано в "Europe littéraire", и автор взял за роман вперед 1200 фр., но затем отказался давать продолжение, пока ему не заплатят 2000 фр. "Вот обычный образ действия г-на де Бальзака, - заключил оратор. - Отказываясь от сотрудничества в "Revue de Paris", он имел в виду не отстаиванье своего личного достоинства, а просто спекуляцию, аукционную продажу своих произведений. Я не хотел прибегать к оскорбительным выражениям, я не хотел, чтобы знаменитый писатель вышел из этой залы с запятнанным челом, но пусть не упрекает нас в недобросовестности и нарушении доверия тот, кто, продав и дорого продав в одном месте свои произведения, перепродает их в другом под новым заглавием. Нечего вам кричать о низком барышничестве, нечего свысока относиться к презренному металлу, когда вы не брезгуете никакими средствами для его приобретения; нечего говорить о нарушенном слове и неисполненных обещаниях, когда я напомнил вам, сколько слов вы нарушили, сколько обещаний не исполнили!"

   Суд решил дело в пользу Бальзака, но процесс этот нанес ему громадный вред. Враги и завистники его воспользовались разоблачениями противной стороны, что бы очернить его репутацию. "Revue de Paris", один из влиятельных журналов того времени, превратился во враждебный ему орган, многие издатели журналов отказывались иметь с ним дела, кроме того, он поссорился с несколькими видными представителями прессы. Начиная свой процесс против "Revue", он считал, что защищает не только свой личный интерес, но и интерес всей пишущей братии, всех сотрудников журналов, эксплуатируемых редакторами. И что же? В числе оправдательных документов редакция представила на суд свидетельство, подписанное несколькими выдающимися литературными именами и доказывающее, что отсылка корректурных листов французских сочинений в Россию - вещь обычная, не нарушающая ровно ничьих интересов. Бальзак был вне себя от гнева. Много времени спустя он делил всех литераторов на подписавших и неподписавших и преследовал первых самыми едкими сарказмами.

   Бальзак высказывал свое невысокое мнение о представителях печати не только в разговорах, но и в некоторых своих произведениях. В романе "Illusions perdues" ("Погибшие мечты") он дал самую неприглядную картину закулисной стороны журнального дела, - картину, в которой немало шаржа, но которая задевала за живое издательский и редакторский персонал. В своей "Monographie de la presse" ("Монография печати") он перебирает по очереди всех сотрудников газеты - "передовика", репортера, фельетониста, популяризатора научных сведений - и не без остроумия доказывает, какое растлевающее влияние на ум и сердце оказывает работа по каждой из этих специальностей. Журнальная критика, конечно, не оставалась в долгу у романиста, и в то время как публика нарасхват покупала его сочинения, как имя его, помещенное в объявлении о выходе журнала, сразу увеличивало число подписчиков, его преследовал целый град насмешек, придирчивых замечаний, обвинений, направленных не только против его произведений, но и против его личности. Иногда он падал духом или злился, читая эти едкие статьи, но чаще относился к ним совершенно спокойно. "Смотрите-ка, - говорил он, показывая друзьям какую-нибудь критическую статью, направленную против него, - как эти господа беснуются! Ничего, стреляйте, мои дорогие враги, у меня крепкая броня! Благодаря вам моим издателям не надобно тратиться на рекламы! Ваши похвалы усыпили бы публику, ваша брань будит ее! Как они стараются! Если бы я был богат, можно бы подумать, что я их подкупаю; а впрочем, тише, не надобно об этом говорить, они, пожалуй, замолчат, узнав, какую выгоду приносит мне их крик". "Чего вы огорчаетесь? - утешал он своих родных, принимавших близко к сердцу нападки на него. - Разве критика может сделать мои произведения лучше или хуже? Пусть действует время, этот великий судья; если эти люди ошибаются, публика со временем заметит их ошибку, и несправедливость окажется, как всегда, выгодной тому, кто от нее страдает; кроме того, эти гверильяросы искусства иногда попадают метко, и, исправляя указанные ими ошибки, я совершенствую свои произведения. В конце концов я должен быть им благодарен!"

   Денежные дела романиста также сильно пострадали в результате этого процесса. Рассорившись с "Revue de Paris" и с несколькими другими большими журналами, он должен был издавать свои романы отдельными книгами, а это было для него очень неудобно, так как он привык брать из журналов деньги вперед под только что начатые произведения. Кроме того, у него выходили постоянные ссоры из-за денежных расчетов со всеми издателями его сочинений. Только один из них, Верде, оставался до конца дружен с ним, но, как нарочно, именно в это время его дела запутались, и он не только сам принужден был прекратить все платежи, но и Бальзака запутал в свое банкротство. Снова пришлось романисту прятаться от кредиторов, снова пришлось ему узнать почти нищету. Он оставил свою изящно убранную квартиру на улице Кассини и перебрался на улицу Батайль, в мансарду, которую раньше занимал Жюль Сандо.

   "Не без сожаления покинул я улицу Кассини, - пишет он одной из своих корреспонденток, - не знаю, удастся ли мне уберечь от кредиторов часть мебели и библиотеку. Я решился на время отказаться от всякого комфорта, чтобы только иметь удовольствие сохранить их. Они не могли бы удовлетворить жадность моих кредиторов, а могут утолить мою жажду среди той песчаной пустыни, куда я нынче вступаю. Двух лет работы достаточно, чтобы покрыть долг, но я не знаю, вынесу ли я два года такой жизни. Чтобы вы знали, как я мужественно борюсь, скажу вам, что "Le secret des Ruggieri" ("Тайна Руджери") написан мною в одну ночь; подумайте об этом, читая его. "La vieille Fille" ("Старая дева") написана в три ночи; "La Perle brisée" ("Разбитая жемчужина"), служащая окончанием "L'Enfant Maudit" ("Проклятый сын"), - в несколько часов нравственной и физической пытки. Это мои Бриено, Шампобер, Монмирайль, это моя французская кампания! Что меня убивает, так это корректуры... Надобно превзойти самого себя, чтобы победить равнодушие покупателя, и надо превзойти себя среди долговых взысканий, деловых огорчений, самых жестоких денежных затруднений..."

   Впрочем, уныние ненадолго овладевало Бальзаком. Через несколько недель после этого печального письма он пишет сестре:

   "Я устроил выгодную сделку с "Эстафетой", и другие большие журналы, наверно, также вернутся ко мне, я им нужен. Кроме того, разве кто-нибудь отнял у меня мои мозговые поля, мои литературные виноградники, мои интеллектуальные леса? Потом, я ведь могу вести дела прямо с книгопродавцами: они еще не понимают своей настоящей выгоды и предпочитают сочинения, не появлявшиеся в журналах; я их не разубеждаю, хотя несомненно, что при издании уже печатавшегося произведения они выгадывают на объявлениях и что чем вещь известнее, тем она лучше продается. Не огорчайтесь же, опасности пока нет. Я, правда, устал, даже болен, но я принял приглашение г-на М. и проведу месяца два в Саше; там я отдохну и полечусь. Я попытаюсь написать что-нибудь для театра, а вместе с тем закончу "Le père Goriot" и переправлю "Le Recherche de l'Absolu". Я думаю написать "Marie Touchet", это будет славная пьеса, в которой я выведу во весь рост несколько удивительных характеров. Я решил побольше спать, не беспокойся насчет моей боли в боку. Послушай, надобно быть справедливым, если неприятности порождают болезнь печени, то я имею на нее полное право! Но постойте, г-жа Смерть! Если вы явитесь, то явитесь только для того, чтобы помочь мне нести мою ношу, я еще не кончил своей задачи! Итак, не беспокойся! Если Бог продлит мою жизнь, я добьюсь хорошего положения, и мы все будем счастливы! Давай же смеяться, дорогая сестра, фирма Бальзака восторжествует! Кричи это погромче вместе со мною, чтобы Фортуна услышала нас, и, ради Бога, не тревожься!"

  

  

  

  

   Несмотря на видимое спокойствие, постоянная борьба с редакторами и журналистами очень волновала Бальзака, и он мечтал о том, чтобы стать совершенно независимым от них. Для этой цели ему казалось всего лучше основать свой собственный журнал. Тогда он имел бы, как сам выражался, кафедру, с высоты которой он мог бы каждый день или хоть раз в неделю свободно высказывать свои мнения о всех политических, общественных и литературных злобах дня. В начале 30-х годов, обремененный долгами, часто сидевший впроголодь и принужденный работать, как вол, он строил планы о создании журнала, который бы сразу убил и "Revue des Deux Mondes" и "Revue de Paris". Он в блестящих речах развивал эти планы перед своими молодыми друзьями, и некоторые из них с полной готовностью обещали ему свое сотрудничество. Имена этих писателей (Шарль Бернар, Жюль Сандо, Теофиль Готье, Леон Гозлан) ручались за успех издания, не хватало одного - денег для начала дела. Бальзак обращался к разным капиталистам, объяснял им все свои шансы на успех, они выслушивали его сочувственно и обещали "подумать". Недели и месяцы проходили, а дело ни на шаг не подвигалось вперед. Отчаянье овладело будущим редактором! Вдруг в одно прекрасное утро к нему явился изящно одетый молодой человек и стал проситься в число сотрудников журнала. Бальзак сразу сообразил, что имеет дело не с бедняком: действительно, молодой человек оказался сыном богатого банкира, скромно заявил, что в будущем надеется располагать состоянием в 22 млн. франков, что он очень любит литературу и желал бы в новом журнале руководить отделом мод. Бальзак пришел в восторг. Он не сомневался, что молодой человек даст необходимые средства для открытия журнала, и в мечтах уже видел себя издателем органа, который уничтожит все существующие "Revues". Он самым любезным образом обещал молодому человеку принять его в состав редакции и, как только тот ушел, созвал всех своих будущих сотрудников, чтобы поделиться с ними своей радостью. Молодые люди вполне увлеклись его надеждой, и на общем совете решено было в ознаменование открытия журнала устроить роскошный обед, на котором за бокалами шампанского разузнать у банкирского сынка, сколько именно сотен тысяч франков он намерен пожертвовать на общее дело. Но беда была в том, что у молодых писателей, богатых идеями и талантом, не хватало денег на устройство обеда. Бальзак и тут нашелся: он знал, что один из присутствовавших заложил серебро своей матери в ссудной кассе, и составил такой план: занять на один день 800 франков, выкупить серебро, украсить им столовую, пригласить хорошего ресторатора и заказать ему обед: увидев великолепный серебряный сервиз, ни один ресторатор не откажет в кредите. Задумано - сделано. В назначенный день столовая Бальзака блестела серебром, вокруг стола, уставленного тонкими блюдами, сидела группа молодых, одушевленных надеждой писателей, а среди них розовый, нарядный, несколько смущенный банкирский сынок. В конце обеда, когда бутылки были до половины пусты, Бальзак произнес яркую речь, в которой нарисовал светлое будущее нового журнала и ту почетную роль, какую будет играть его великодушный покровитель, а в заключение попросил этого великодушного покровителя точно определить, что именно он намерен сделать для журнала.

   - Я поговорю о вашем деле с папенькой! - был неожиданный ответ молодого человека.

   Бальзак побледнел, все присутствовавшие остолбенели. Дурачок провел их, талантливых людей, и даром съел дорогой обед! Пришлось отнести серебро в кассу, остаться с новым долгом на шее и опять отложить открытие журнала.

   Впрочем, несколько месяцев спустя Бальзаку удалось осуществить свою мечту, и новый журнал - "Chronique de Paris" - увидел свет. Мать ссудила его деньгами, необходимыми на первые расходы по изданию. Несмотря на имена сотрудников, журнал не имел успеха. Сам Бальзак помещал в нем только небольшие статьи и не мог отдавать ему своих крупных произведений: ему постоянно нужно было как можно скорей получать деньги за каждую написанную строку, а писать в своем журнале значило затрачивать труд, ожидая платы за него через несколько лет. Журнал просуществовал два-три года и погиб из-за недостатка денежных средств.

   Несколько лет спустя Бальзак затеял новый ежемесячный журнал "Revue Parisienne". Он вел его почти совсем один, без постоянных сотрудников, и посвящал ему массу времени и труда. Этот журнал существовал всего три месяца. Бальзак поместил в нем два своих романа и несколько критических статей, но скоро убедился, что не в силах продолжать его. Журнальная работа приковывала его к Парижу, требовала усиленных занятий по строго определенной программе и притом давала слишком незначительное вознаграждение. Все это скоро надоело ему, и он отказался от ведения журнала.

   Отличительную черту характера Бальзака составляла изменчивость его настроения, его способность от уныния быстро переходить к веселости и от всех житейских невзгод находить утешение в мире несбыточных мечтаний; это придавало ему что-то ребячески-наивное и подкупало окружающих в его пользу.

   "Брат часто приходил ко мне читать свои корректуры, - рассказывает г-жа Сюрвиль. - Иногда, вследствие дурной погоды, которая сильно влияла на него, денежных затруднений, усталости от работы или от бессонных ночей, он являлся еле передвигая ноги, мрачный, подавленный, желтый. Я старалась развлечь его, но он падал в кресло и говорил слабым голосом: "Не утешай меня, это напрасно, я мертвый человек!" Этот мертвец начинал слабым голосом рассказ о своих новых неудачах, но мало-помалу оживлялся, и скоро голос его доходил до самых высоких нот; затем, развертывая корректуры, он снова принимал умирающий вид и объявлял: "Я иду ко дну, сестра!" - "Полно, разве можно идти ко дну с теми произведениями, которые ты теперь корректируешь!" - Он поднимал голову; лицо его прояснялось, мертвенный цвет понемногу исчезал: "Ты права, ей Богу! Такие книги дают жизнь! К тому же отчего не рассчитывать на слепой случай: он может помочь Бальзаку, так же как первому встречному дураку! И знаешь, такой случай совсем нетрудно представить себе. Один из моих друзей-миллионеров (у меня такие есть) или просто какой-нибудь банкир, не знающий, что делать со своими деньгами, может прийти ко мне и сказать: "Я знаю ваш громадный талант и ваши неприятности; вам нужна такая-то сумма, чтобы быть свободным, возьмите ее у меня без всякого опасения, вы расплатитесь со временем, ваше перо стоит моих миллионов". Вот ведь этого и довольно, больше мне ничего не нужно!" Сочинив эту сказку, он придумывал всевозможные основания, чтобы придать ей вероятность. "Эти люди тратят так много на свои прихоти! Доброе дело может также явиться прихотью, которая доставляет продолжительное удовольствие. Ведь это не шутка сказать самому себе: "Я спас Бальзака!" У людей иногда являются такие благородные порывы, и не одни только англичане способны на подобные эксцентричности. Если бы я был миллионером или банкиром, я непременно сделал бы это!" Поверив своей собственной сказке, он весело ходил по комнате, размахивая руками. "А, Бальзак свободен! Вы увидите теперь, мои милые друзья и мои милые враги, как он пойдет вперед! Во-первых, его выбирают в Академию; оттуда в палату пэров один шаг. Почему ему не сделаться пэром? Ведь такой-то и такой-то сделались же! Из пэров он сделается министром, что же тут необыкновенного? Мы имеем немало прецедентов этому! Разве не правда, что именно те люди, которые в мыслях переработали весь круг идей, всего способнее управлять людьми. Странно будет, если станут удивляться, что он получил портфель!" Будущий министр развивал целую программу управления Францией; он открывал и уничтожал массу зло употреблений, проводил в жизнь массу прекрасных идей. Потом, приведя в порядок все дела в министерстве и во всем королевстве, он возвращался к тому банкиру или другу, который был виновником его возвышения; оказывалось, что и тот же совершенно счастлив: "Его ждет слава в будущем: наши потомки скажут: "Этот человек понял Бальзака, он поверил в его талант, он ссудил его деньгами под обеспечение этого таланта, он доставил ему вполне заслуженное высокое положение!" Это будет его славой, - славой, которая не всякому достается в удел. Это лучше, чем сжечь храм, чтобы оставить потомству свое имя!" После длинной экскурсии в этот мир золотых грез он возвращался к действительности: мечты развлекли и утешили его. Он исправлял свои корректуры, с одушевлением читал нам их и уходил, смеясь сам над собою. "Прощайте! Побегу домой посмотреть, не ждет ли меня мой богач, - говорил он со своим громким, добродушным хохотом. - Если его нет, я во всяком случае найду там работу, это мой неизменный банкир!""

   Постоянная нужда в деньгах, постоянные неприятности со стороны кредиторов, необходимость входить в разные сделки с издателями и работать с лихорадочной поспешностью, без отдыха, на срок, - все это мучило Бальзака и заставляло его постоянно изобретать какие-нибудь средства для быстрого обогащения. Средства эти были по большей части совершенно фантастические, но он вполне верил своим фантазиям, носился с ними, утешался ими, а когда одна из них оказывалась неосуществимой, быстро заменял ее другой. Одно время он всем и каждому толковал, что изобрел новый способ приготовления бумаги и подробно высчитывал, какие получит от этого барыши. Произведенные опыты оказались полностью неудачными, и друзья боялись, что это сильно огорчит его. Не тут-то было!

   - Э, что бумага, пустяки! - вскричал Бальзак в ответ на выражение их соболезнования, - у меня в виду гораздо лучшее дело: я уезжаю в Сардинию!

   Оказалось, что у него уже готов новый, не менее фантастический план: ему случайно вспомнилось, что у Тацита говорится о римских серебряных рудниках на острове Сардиния; он слышал, что один химик, знакомый его зятя, изобрел новый недорогой способ добывания металлов из шлаков, и вот он решил взяться за эксплуатацию старых римских рудников в полной уверенности, что это сделает его миллионером. Прежде всего надобно было лично осмотреть местность. Он занял несколько сот франков и отправился в путь.

   "Я провел четыре дня и пять ночей на имперьяле дилижанса, - пишет он матери с дороги. - Руки у меня до того опухли, что я с трудом могу писать. Завтра, в среду, я буду в Тулоне, в четверг выеду в Аяччо; в пятницу приеду туда и в одну неделю окончу всю свою экспедицию".

   По обыкновению мечты и расчеты романиста не осуществились на деле. Правильного сообщения между островами в то время не существовало, погода стояла бурная, и ему пришлось прожить на Корсике больше недели, ожидая переправы на Сардинию. Путешествие по Сардинии тоже не представляло никаких удобств. Бальзаку пришлось пробираться верхом среди дикой, частью пустынной, частью плохо обработанной местности в тот округ, где в древности находились серебряные рудники. Приключения, случавшиеся с ним в пути, послужили для него канвою многих рассказов, которыми он приводил в изумление своих парижских слушателей и в которых никто, даже сам рассказчик не мог бы отличить истины от вымысла. Мужественно преодолев все затруднения и опасности, он вернулся в Париж с образцами шлаков. Образцы поступили в руки химиков, которые должны были исследовать их, чтобы определить процент содержащегося в них металла, а Бальзак снова засел за свой письменный стол: ему приходилось усиленно работать, чтобы нагнать время, потраченное на путешествие, и заработать денег на вторичную поездку. Целый год жил он мечтами о богатстве, которое даст ему Сардиния. Он рассчитывал, что расплатится со всеми долгами, купит себе в Турени замок и будет там жить благодетельным помещиком, изредка наезжая в Париж, чтобы набраться свежих мыслей. В Париже у него будет салон, где станет собираться цвет интеллигенции, все выдающиеся деятели литературы и артистического мира.

   Через год Бальзак отправился в Пьемонт хлопотать у сардинского короля о концессии на разработку старых рудников. Но, увы! Он так много говорил всякому встречному и поперечному о выгодности задуманного предприятия, что какой-то генуэзец упредил его и уже успел получить концессию, о которой он только еще мечтал. Сообщая о своем разочаровании г-же Карро, романист пишет: "Я был в Сардинии и остался жив! Я нашел в действительности те 120 тысяч франков, существование которых предугадывал. Но генуэзец овладел ими посредством "biglietto reale", полученного им за три дня до моего приезда. В первую минуту мне сделалось дурно, но потом все прошло". Несколько дней спустя он пишет сестре о своей неудаче совершенно спокойным тоном и предупреждает ее, что имеет в виду новое, гораздо более выгодное предприятие.

   Постоянная забота о деньгах, постоянная мечта - как бы избавиться и от долгов, и от всяких материальных лишений - доводили Бальзака чуть не до галлюцинаций. Один из его приятелей, Лоран Жан, рассказывает, как однажды Бальзак пришел к нему ночью, перебудил своими громкими звонками всех жильцов в доме и стал уговаривать его как можно скорее встать, чтобы отправиться с ним вместе в путь, в Монголию. Приятель не на шутку испугался, думая, что романист сошел с ума. Но Бальзак показал ему какое-то кольцо, которое носил на пальце, и рассказал целую историю: "Это кольцо, - уверял он, - я получил в Вене от известного историка Гаммера. На его камне выгравированы какие-то арабские буквы. Вчера на вечере у неаполитанского посланника я обратился к турецкому посланнику с просьбой объяснить мне, что значили эти буквы. Я показал ему кольцо. Он осмотрел его и вскрикнул так громко, что все обратили на нас внимание. "У вас кольцо Пророка, - сказал он и поклонился мне до земли. - Это кольцо носил Пророк, на нем начертаны его буквы. Оно было украдено у Великого Могола лет сто тому назад и продано такому-то немецкому князю. Великий Могол обещал целые бочки золота и алмазов тому, кто возвратит ему священное кольцо; отправляйтесь к нему, и вы вернетесь богачом!"" Лоран Жан отнесся с полным недоверием к этому фантастическому рассказу и, смеясь, уверял, что не даст за священное кольцо и четырех су. Бальзак страшно рассердился, осыпал приятеля ругательствами, кричал, топал ногами, а в конце концов растянулся на ковре в его комнате и заснул крепким сном. На следующее утро он уже не заикался о путешествии к Великому Моголу, и впоследствии, когда приятели напоминали ему о священном кольце, он старался замять разговор.

   После всех этих экскурсов в область грез или фантастических предприятий он еще прилежнее засаживался за свой письменный стол, чувствуя, что одна только работа может дать ему ту независимость, к которой он стремился всю жизнь. Читая длинный список его произведений, нельзя не удивляться необыкновенной плодовитости его таланта. И эта плодовитость шла рука об руку с изумительной добросовестностью, с кропотливостью в работе. Едва ли можно найти писателя, который полнее применял правило Буало о том, что каждое литературное произведение следует исправлять и переделывать несколько раз, прежде чем выпустить в свет. Когда ему приходил в голову сюжет какого-нибудь нового романа, он сразу увлекался им, быстро набрасывал на бумагу первые страницы и бежал печатать их в одном из журналов, сотрудником которых считался. Ему присылали корректурные листы, и тут только начиналась для него настоящая работа. Через несколько часов корректуры возвращались в типографию, но в каком виде! Все было зачеркнуто, испещрено значками, все поля исписаны вставками. Наборщики вздыхали: "Набирать Бальзака" - faire du Balzac - считалось у них тяжелой работой, и они исполняли ее по очереди, каждый не более часа. Вторая, третья корректуры оказывались ничуть не лучше первой. Мало-помалу первоначальный текст совершенно исчезал, страницы превращались в целые листы, появлялись новые действующие лица, новые сцены, новые осложнения в самой фабуле. Некоторые романы его выдержали по 12 и более подобных корректур! Напечатав свое произведение в журнале, Бальзак через несколько месяцев издавал его отдельной книгой, и при этом опять шли новые переделки и исправления. При втором, при третьем издании - то же самое. Такая манера писанья требовала от романиста не только большого труда, но и материальных издержек: издатели ставили ему в счет ту лишнюю работу, которую он задавал типографии, и нередко весь его гонорар - 200 франков за лист - уходил на уплату этого счета. Переделки Бальзака иногда касались содержания романов, но главным образом - формы, которой он придавал громадное значение. Слог не давался ему так легко, как некоторым другим, например, Александру Дюма, который исписывал своим ровным, четким почерком целые страницы без одной помарки. Бальзак вел ожесточенную борьбу с фразой, стараясь достигнуть как можно большей яркости и картинности выражений. Борьба оканчивалась в большинстве случаев победой, но эта победа доставалась ему дорогой ценой.

  

  

  

  

   "Я вернулся к своей обычной трудовой жизни, - пишет Бальзак сестре в 1835 году. - Я ложусь спать тотчас после обеда, в 6 часов. Животное переваривает пищу и спит до 12 часов ночи. Август вливает в меня чашку кофе, благодаря которой мой ум может бодро работать до 12 часов дня. Затем я бегу в типографию, отношу рукописи и забираю корректуры; это дает возможность сделать моцион животному, которое на ходу строит разные планы. В течение 12 часов много белой бумаги покрывается черными буквами, и в течение месяца такой жизни много дела оказывается сделанным. Бедное перо! Ему надобно быть алмазным, чтобы не иступиться от этой работы! Прославить своего хозяина, дать ему возможность со всеми расплатиться, добыть ему со временем покойную жизнь - вот какая задача предстоит ему!"

   Надобно сознаться, что тот образ жизни, который вел Бальзак, значительно усложнял эту задачу его пера. Способный переносить всевозможные лишения, отказывать себе в самом необходимом комфорте, он был вполне неспособен к какой бы то ни было расчетливости в денежных делах. В практической жизни воображение увлекало его точно так же, как и при создании романов. Едва расплатившись с наиболее назойливыми долгами, он вздумал купить землю в окрестности Парижа, около Виль д'Авре, и выстроить на ней дачу. "Ты совершенно напрасно отговариваешь меня, - писал он сестре, старавшейся доказать ему всю нелепость этой затеи. - Разве ты не понимаешь, что эта недвижимая собственность должна служить для матери обеспечением моего долга". Вместо этого знаменитый "Жарди", как Бальзак окрестил свою дачу, оказался для него источником новых и новых долгов. "Жарди" был не более не менее как крутой холм, спускавшийся на дорогу между Севром и Виль д'Авре, в нескольких верстах от Парижа. На вершине этого холма Бальзак выстроил дом странной архитектуры, узкий и высокий, в три этажа, по одной комнате в каждом. Этажи соединялись крутой наружной лестницей, а вокруг первого этажа шла крытая галерея. Около дома не было ни деревца, ни кустика, но из окон его открывался чудный вид на долину Виль д'Авре, на Севр, на Париж. Отсутствие растительности вокруг дома нисколько не огорчало Бальзака: он был твердо убежден, что через год разведет великолепный сад, где будут красоваться магнолии, высокие липы, тенистые клены. А между тем, чтобы развести самый жалкий цветничок и устроить несколько дорожек, удобных для ходьбы, пришлось бороться с величайшими трудностями. После всякого сильного дождя почва холма ползла вниз и увлекала за собой растительность. Пришлось устроить несколько террас и подпирать каждую из них камнями, которые все-таки плохо противостояли осенним дождям. С одной стороны владения Бальзака соприкасались с чужой усадьбой, и, чтобы отгородиться от соседа, Бальзак воздвиг стену в сажень высотой. Стена эта явилась для него источником бесконечных неприятностей. По оплошности строителей или по странной прихоти судьбы, она никак не стояла на месте. После всякого сильного ветра или дождя она валилась, и непременно в огород соседа, на его репу и капусту, за которые Бальзаку приходилось платить втридорога.

   Наконец романист потерял терпение и купил соседнюю дачу. "Хоть дорого пришлось заплатить, - говорил он, - да не беда, пусть моя несчастная стена умирает на своей собственной земле".

   Внутреннее убранство дома было еще фантастичнее, чем его "наружность". Ни ковров на полу, ни занавесей на окнах, ни комодов, ни шкафов там не было. Простые, голые, выштукатуренные стены, на которых красовались надписи углем: "Отделка из Паросского мрамора. Плафон расписан Эженом Делакруа. Обои д'Обюсона. Мраморный камин. Двери вроде Трианонских. Мозаичный паркет из разных сортов редких деревьев с островов". Вся эта "роскошь" должна была украсить "Жарди" в отдаленном будущем, а пока романист утешался тем, что во всех комнатах устроил звонки собственного изобретения, так остроумно скрытые в стенах, что их трудно было заметить. В "Жарди" Бальзак не жил постоянно: когда у него была спешная работа, он запирался в своей маленькой парижской квартире, ни с кем не виделся и писал, почти не отрываясь от стола, часов по 18 в сутки. В сравнительно свободные промежутки времени он переселялся на свою дачу и очень любил принимать там друзей. Гости собирались обыкновенно к обеду, часам к шести, Бальзак ел всегда с большим аппетитом; особенно фрукты составляли его любимую пищу. Вино подавалось за его столом в изобилии, гости пили, разговоры велись самые непринужденные, со всех сторон сыпались пикантные анекдоты, шутки, остроты. Бальзак не любил сам говорить за обедом, но с величайшим удовольствием слушал своих собеседников, весело хохотал каждой удачной остроте, приходил в восторг от удачного каламбура. После обеда он угощал присутствовавших особенным кофе собственного приготовления и каким-то удивительным желтым чаем, о происхождении и свойствах которого он рассказывал самые фантастические истории. Затем Бальзак уходил в свою комнату и ложился спать, с тем чтобы ночью встать и работать. Он находил, что одна только ночная тишина природы и жизни возвращает ему спокойствие, необходимое для его творчества. Часто он обдумывал свои произведения, бродя машинально ночью по лесам Виль д'Авре и Сен-Клу. Не раз случалось ему очнуться утром в Париже, на площади Согласия, в халате, в туфлях, без шляпы на голове; он не помнил, по каким местам ходил несколько часов сряду, и спешил влезть на имперьял дилижанса, чтобы скорей вернуться в Виль д'Авре. Кондуктор знал его и не пытался требовать с него платы: известно было, что у него в кармане никогда нет ни одного су.

   Апогей известности Бальзака совпал по времени с расцветом славы Виктора Гюго. Оба писателя знали и взаимно ценили друг друга, но никакой близости между ними не существовало. Тем более приятно и лестно было Бальзаку, когда глава романтической школы выразил желание посетить его на даче. Леон Гозлан дает нам характерное описание этого свидания двух светил тогдашней литературы:

   "Бальзак был одет в живописные лохмотья. Его панталоны без подтяжек по обыкновению расходились с его широчайшим жилетом, его поношенные башмаки не сходились с панталонами; бант его галстука торчал около уха; четыре дня не бритая борода густо разрослась. На Гюго была серая шляпа сомнительного цвета, выцветший синий фрак с золотыми пуговицами в виде кастрюль, черный, истрепанный галстук и большие зеленые очки. Пока подавали завтрак, Бальзак предложил гостю погулять по его владениям. В. Гюго хвалил дачу очень сдержанно. Напрасно Бальзак уверял его, что об этой местности упоминается в мемуарах Сен-Симона; он, видимо, в душе подсмеивался над странной прихотью хозяина, нетвердо ступая по узеньким дорожкам садика, залитым асфальтом. Одно вызвало его восхищение - это огромное ореховое дерево, возвышавшееся почти у подножия холма. Бальзак просиял при восторженном восклицании гостя.

   - Да, это чудное дерево, - сказал он, - я недавно купил его у общины. Знаете, что оно дает?

   - Так как это орешник, то, вероятно, дает орехи! - ответил Гюго.

   - Нет, оно даст 15000 франков дохода! - вскричал Бальзак и, увлекаясь своей фантазией, тут же экспромтом сочинил целую историю: оказалось, что, в силу древнего обычая, остатка феодального права, все жители соседней общины обязаны свозить нечистоты к подножию этого дерева; из этих нечистот выйдет превосходное удобрение, которое Бальзак будет продавать соседним землевл