Анненский Иннокентий Федорович - Театр Леонида Андреева

  Серия "Литературные памятники"

  Иннокентий Ф.Анненский "Книги отражений", М., "Наука", 1979

  OCR Бычков М.Н. --------------------------------------

I

  Опять три сестры на сцене. Но на этот раз уже не чеховские. Те были барышни высокой души и чарующей нежности, а эти - черствые и злые мещанки.

  Те озаряли, а с этими страшно. Те были воздушные, а эти - Анфиса с сестрами - снедаемы темными страстями. Там Марья Сергеевна Кулыгина, несмотря на своего Федора Ильича, казалась чистой и мечтательной девицей. Здесь подросток Нина - кажется преждевременно проституированным созданием, которое лишь для целей соблазна одели в гимназический передничек.

  Наконец, у тех было два идола: один наследственный от Чехова - Москва, а другой собственный, семейный, полозовский - Андрюша. А у этих, новых, один только Федя и есть.

  Как брат, Андрюша был кумир вполне безобидный и отчасти даже трогательный. Андрюша был сама идиллия. "Вы слышите? Это Андрюша играет на скрипке. О, у него удивительные способности". Но не таков новейший Федя. Любовник по специальности, он лишь как-то мимоходом оратор и скандалист. Все данные, таким образом, в нем налицо, если не для трагедии, так уж, во всяком случае, для абзаца в хронике с сенсационным заголовком.

  "Три сестры" Чехова были в свое время таким откровением для сцены, что нет ничего мудреного, если и, помимо сходства в основном рисунке, новая пьеса Леонида Андреева не могла уйти от обаяния драмы трех чеховских сестер. И точно: перед нами та же бестолковщина праздной жизни, те же ораторы и те же остряки. Так же, когда автор боится за свои ресурсы, за сценой начинает играть музыка, а на сцене и кстати и некстати, но так же охотно - жуют, язвят и балаганят.

  Есть даже общая деталь у обеих пьес, и притом весьма характерная, - уцелевший от прошлого и молчаливый свидетель.

  Чехов был мягкий и элегический человек, и он сделал из этого "жизненного quand-meme" {Здесь: вопреки всему (фр.).} старого доктора. Помните, Чебутыкин, тот самый, который "представьте себе, Добролюбова и только по газетам знает". Но Андреев желчен, он - мистик и фаталист. Ему уже не до "Тара-ра-бумбии" и вообще не до Чебутыкиных. Что ему за дело, скажите, до сентиментальных представлений сестер Полозовых о доме на Басманной и человеке, который был влюблен в их мать. У него quand-meme вырядился древней прабабкой, которая притворяется глухой, но в сущности никакая не прабабка, а нечто Высшее - не то Усыпленная Совесть (см. Филарета {1}), не то Немезида (см. для скорости-малого Брокгауза).

II

  Эстетическую работу двух мастеровых нельзя даже и сравнивать. Чехов все равно что создал новый русский театр. Леонид же Андреев воспринимает его как нечто данное. И не только воспринимает, но ему приходится формовать по чеховским моделям свое оригинальное, более того, органически чуждое чеховщине дарование.

  Для Чехова жизнь в самых уродливых, самых кошмарных своих проявлениях претворялась в нечто не только красиво-элегическое, но и левитановски-успокоительное. Оттого-то Чехов так любил и с таким смаком отделывал ее детали и смаковал словечки. Вы можете в чеховской пьесе по желанию сосредоточиться на любом из проходящих перед вами лиц, хотя бы второстепенном, и это отнюдь не нарушит цельности вашего созерцания. Чехов ничему в своей любовной работе не давал ни слишком ярко блестеть, ни бесследно пропадать. С таким же художественным вниманием он надевает на Наташу ее зеленый кушак, с каким дает Ирине оплакать рыцаря фон Тузенбах. Все через пенсне и с тонкой улыбочкой, поеживаясь.

  Если не хватает средств литературных - бутафора за бока: там шарманка захрипит кстати, здесь начальник станции "Грешницу" декламировать начнет {2}. Жизнь, конечно, спора нет, - но также и трогательное соединение искусств, чтобы сладко волновать слегка отяжелевшее сердце под лацканом смокинга.

  Леонид Андреев воспринимает жизнь как мучительно острую загадку. Он не обволакивает нас ею, как делал это Чехов, а колет и шпыняет.

  Отсюда, например, и своеобразная его мелодраматичность.

  Начнет по-чеховски: вдали музыка, что-то вроде монопана тупо-танцорное, а здесь комната со сводами, бабка, которая умирает и умереть не может. И вдруг к этой глухой бабке является целая компания со свечками. Подвыпившие все-гимназисты, адвокаты, лысые, кажется, субъекты, девицы, дамы. Пришли и не знают, зачем пришли. Веселятся, конфузятся, потные, гадкие, и непристойнее, чем собаки на панихиде. Тут уже нет согласования, гармонизации и пр. Наоборот как раз, а мне это - то и понравилось. Что-то более сложное показалось мне под эстетической личиной праздной жизни.

  Другая у Леонида Андреева трактовка и характеров. У него как-то все люди немного противные и нечистые какие-то. Попробуем в этом разобраться.

  Нет, в сущности, человека, покладистее скептика. Не правда ли, что Чехов кажется иногда удивительно круглым?

  Для художника-скептика, в сущности, ведь один только человек и есть на свете, а именно он. В других он только разнообразно любуется собою же, т. е. своим я, единственным, что для него несомненно.

  Но не таков фаталист. Для него, собственно, никакое я и в счет не идет. Есть в них, во всех, что-то другое - большое и страшное, но это - уж, наверное, не-я.

  Эстетически это не-я требует иллюстраций и своеобразно изменяет психологию людей, через которых действует. Оно придает жизни и отдельным людям у Леонида Андреева особый колорит и как-то их от нас отделяет:

  мы перестали за них бояться, их любить и даже жалеть.

  Люди Леонида Андреева жутко символизируются, и в сценической трактовке это кажется особенно неестественным и страшным.

  Но странное дело, андреевские люди нам чужды, а чеховские, наоборот, близки, - ведь это же все мы, все я.

  Отчего же, скажите, Маша Полозова с ее столь изящной всамделишностыо кажется просто китайской тенью, если вы сравните ее с лубочной Анфисой,

  Не в том ли тут суть, что просто-напросто нам начинает уже надоедать вертеться в заколдованном круге я в чеховском вкусе, что мы сами больше не хотим, чтобы настроения этого я вырастали чуть что не в мировые проблемы, что нам это смешно, наконец, стало.

  Как-никак, в Анфисе заговорило нечто уже исконно и абсолютно трагическое. Нам, мягкотелым, привыкшим прощать ранее, чем об этом прощении попросят, и жутка и привлекательна Анфиса, именно как гений возмездия.

  Присмотритесь к Анфисе. Будто бы в ней и все благополучно, Анфиса уродилась в отца, и тот недаром любит ее больше Сашеньки.

  "Ты, Анфиса, умная и справедливая", - говорит ей во втором акте эта "старая калоша", по эффектной характеристике, данной старику его бофисом {3}.

  Старуха, этот Радамант {4} в чепце, тоже Анфису и слышит, и по-своему уважает.

  Но ведь это только одна сторона, одно выявление Анфисы.

  По темпераменту и сложению - она худая, жаркая и страстная. А в лице у нее отпечатлелась какая-то раздвоенность. Ее губы и глаза говорят различное. Она от Иуды, от его неслитостей {5}; она угловатая, загадочная и странно-нелюбимая, она - выморочная какая-то. Анфису сперва муж оскорбил и бросил, а после ребеночек очаровал и оставил. Ошибка у нее вышла потом с каким-то офицером в Смоленске, и тут - врозь дело. Наконец, уже помятая жизнью, уже глубоко оскорбленная, достается она мужу сестры. Этого она не хочет; этот берет ее почти силой и делает своей рабыней. Она выпивает из его рук всю чашу пыток, но, вероятно, и наслаждений. И ему же приходится и уплатить за то, что она - Анфиса.

  Анфиса не одна, их две, и они не слиты, вы чувствуете их иудину неслитость. Одна мешает другой, то и дело заслоняет от вас другую. Одну вам хотелось бы пожалеть, но другая отпугивает, другая смеется над вашим желанием. Одна любит, другая убивает. Одна, убивши, как-то позвериному кричит и по-ребячьи дрожит перед трупом, а другая... другая отделилась от этой физически единой и стала бабкой. Бабку ведь Федор Иванович запер в подполье, так он и сам говорит. А это пришла с костылем та, другая Анфиса, села на диван и, по-старушечьи шамкая, спрашивает у первой: "Мышьяком?"

  Для одной "Что делать? Что делать?". Но другая равнодушнее да и умнее - для нее "все уже сделано".

  Эта двойственность выразилась не только в характере Анфисы, она спутала и самую драму. Как это странно, в самом деле, что Анфиса, для которой вчера еще все были прогнаны, Анфиса, только что, наверное, измученная страстью, зацелованная, уже с утра молчит и все только Мендельсона играет - песни без слов тоже. Сошлось-то как. Откуда бы это? Ведь и тот змееныш еще не прилетал крылатый, а она уж играет, она готовится. И ликер, чай, сообразила. Та первая, личная Анфиса, - что ей за дело до того, соблазнит ли Федор Иванович когда-нибудь Нину? У нее ведь одна рана. Когда она ломилась в запертые двери кабинета, ее: мучило то давнее сознание, что чем-то она, Анфиса, мужчине не то страшна, не то противна. Теперь этого нет. Червяк заснул сытый. Мендельсон-то при чем же? О, это совсем особенный Мендельсон, и играет его совсем не Анфиса, а сверх-Анфиса.

  У Чехова бывал тоже Мендельсон, но красивый, и он походил на самого Чехова в драповом пальто, мягкой шляпе и пенсне. А этот гвоздит, этот непримирим и абсолютен. Оттого-то и Федору Ивановичу, бедняге, так не по себе. Сверх-Анфисе это бабушка из своего подполья приказала, чтобы она донимала Федора Ивановича Мендельсоном, пока он не вспыхнет опять желанием унизить как-нибудь просто Анфису и тем не подвинет ее на развязку.

  Нет, вы никогда не разберетесь в четвертом акте пьесы, если не сумеете ни стать вне психологической правды изображения, ни подняться над липкой чеховщиной, над элегически засасывающей обыденщиной настроений.

III

  Но я боюсь одного недоразумения. Ну, Фатум, Возмездие, Нравственный закон - пишите себе, что вам угодно с заглавной буквы. Но если вам и для этого, так сказать, внутреннего персонажа необходимо, чтобы нежное меццо-сопрано, чередуясь со старушечьим баском, выводило томное:

  "Скажи мне, бабушка! Бабушка, скажи мне!" Если для Фатума, как для медиума, нужно то лампы тушить, то Мендельсона играть, то баюкать, то дурака ломать, то зрителя каким-то затейливым тайнословием в пот вгонять: "Кто ты, Анфиса?" - "Кто ты, Федор Иванович?" И это через полгода непрерывного прелюбодеяния, - так причем же тут и с фатумом какая-нибудь новизна? Может быть, Леонид Андреев просто подражает Чехову неудачно и на свой лад. Но из-за чего же тогда огород городить? И разве Чехов не сумел бы раздвоить какую-нибудь Анфису?

  Нет, господа, перед нами точно нечто новое. "Анфиса" не только стихийное, органическое, но и сознательное, принципиальное отрицание чеховщины. "Анфиса" сводит ее на аксессуар. "Анфиса" интеллектуальна, она тревожна, требовательна.

  Аляповатое зрелище это волнует новым волнением. В "Анфисе" не то, чтобы тема какая-то развивалась, а вся она из мысли выросла, мысль ее патетична.

  Два мира в ней столкнулись. За один стоит прошлое, другой зарится на будущее. Один властен или по крайней мере таким себя воображает, другой - жадный, завистливый, зверино-хитрый. Как тема, это было бы пошло, как художественно оправданная мысль - вечно.

  Федор Иванович Костомаров - превосходный символ для первого мира. Карикатурно-жизненный и пошло-трагический, он положительно нов, этот осужденный царь жизни, который так настойчиво старается уверить других, а главное, себя, что "мы еще повоюем, черт возьми".

  Вы не верите, что он точно хотел бы сделаться другом этого развращенного подростка, а я верю. Сочувствую ему, и когда он захлопывает дверь перед фиалом страдания и любви, но, главное, верю, что, когда Нина стоит перед ним на коленях и объявляет ему, что она - большая и может быть для него всем, что это она его соблазняет, а вовсе не он ее.

  Есть в пьесе один характерный эпизод.

  Во втором акте Нина, вбегая на сцену, со слезами рассказывает, что сейчас только и чуть что не у нее же на глазах застрелился гимназист, ее знакомый. Потом Костомаров проговаривается Анфисе, что он завидует дерзнувшему мальчику.

  Одно движение пальца, и несмышленыш стал мужем.

  Эти слова плохо вязались бы с личным Костомаровым. Кутила, скандалист, публичный оратор, - при чем же тут это раздумье?

  Но есть ведь и другой Федор Иванович, под стать сверх-Анфисе. Гений пола, гений прошлой, гений одураченной, измызганной и все еще не сдающейся власти. Тот расчетливее. Он бережет себя и любит, а главное, он честолюбив. Завтра он поедет в Петербург. К черту всех этих Татариновых и Розенталей. Положим, он еще и сам не знает над чем, но ух!.. как он будет работать...

  Эпизод с самоубийцей сыграл свою роль в трагедии конкретных любовников. Но в коллизии исконных враждебностей, М. и Ж. Вейнингера {6}, эпизод этот уже даже не эпизод, а центр всего действа.

  Не тем победила Анфиса Федора Ивановича, что она его убила, а тем, что своей так отравленной рюмкой она с наглым остроумием напомнила ему о подростке, которому он когда-то позавидовал перед тем, как захлопнуть дверь своего кабинета.

  "Что ж, Федор Иванович. Вы ведь слабый. А я не только сильная, но и великодушная. Я все на себя беру - весь ужас, всю грязь. Вы только выкушайте.

  Смешной человек, ребеночек, право же, я недаром тебя баюкала сейчас, Федор Иванович. И неужто ты так-таки не понимаешь, что я даю тебе самый блестящий исход из твоей как-никак, а подсаленной жизни. Да будь же хоть на минуту мужчиной... Ну...

  И разве можно умереть более гордо, чем когда ты сам даешь, патриций, своей рабыне открыть себе жилы, оставляя глупцам, тебя пережившим, утешаться иллюзией, будто ты - лишь одураченная ее алчностью жертва".

  Нет, господа, Анфиса совсем не мстила Костомарову. Она окружила, оподлила, обессилила его и... победила.

IV

  Я не знаю, думал ли Леонид Андреев что-нибудь, подобное здесь написанному. Но чуткие зрители его, наверное, переживали нечто вроде моих слов, хотя, конечно, в другой, в своей формулировке. Но это неважно. Они унесли, как и я, из театра впечатление какой-то сложной игры, не разрешимой ни на почве психологии, ни на почве сценических эффектов.

  Довольно уж и того, что, глядя пьесу, в которой изображается столько разнообразных мук и глумлений, вы не испытали - сознайтесь - ни на минуту простой, непосредственной жалости к человеку. Вы задумывались над загадкой этих мук и глумлений, но между вами и Анфисой точно бы торчала бабушка.

  Я по крайней мере если сердился на кого, так на актеров, которые ужасно поднимали голос и часто вовсе некстати. Да еще раздосадовала меня одна эстетическая неосторожность самого Шекспира с Офицерской {7}.

  Третий акт дает такой превосходный патетический подъем, и вдруг какой-то шут, которому и места-то нет в пьесе, потому что это - сжатая, сосредоточенная, а вовсе не чеховская пьеса, обращаясь прямо к партеру, говорит нам что-то пошлое о своих калошах, которые, наверное, обменяют {8}.

  Но Леонид Андреев проявил, по-моему, величайшее искусство именно тем, что он в сторону отодвинул все эти жалости и гневы, а из страхов оставил лишь один благородный - мистический, - не суеверный, а мистический страх.

  Он волнует нас, но не чувствами, а тем, что умеет показать за самой бессмысленной и ничтожной жизнью перспективы, пугающие своей отдаленностью.

  Говоря конкретно, нас волнует кольцо из женщин, отвоевывающих себе жизнь. С виду будто горло друг другу перегрызть готовы. А на деле заодно все три. Полюбуйтесь еще раз, напоследок, в каких сетях распускает хвост этот злосчастный, этот осужденный павлин.

  Жена обволакивает его. Она туманит, она пьет своего Федю, как лимонад, с прохладцей. Подросток ведет свою линию, все обещая. А тут еще эта роковая Анфиса из неведомой дали приехала ворожить его видом уступившей насилию жертвы, черным коком и горячими коленями.

  Но Федя-пошляк. Кого же тут жалеть, скажите? Бабушку, что ли?

  А впрочем, если вам недостаточно жалеть людей, которых давят трамваи. так поплачьте, пожалуй, над Анфисой.

ПРИМЕЧАНИЯ

  Впервые - в газете "Голос Севера" 1909, 6.XII, с. 3, Автограф: ЦГАЛИ, ф. 6, оп. 1, ед. хр. 159; разрозненные черновые наброски к статье. Печатается по тексту публикации.

  Статья-рецензия об "Анфисе" Л. Андреева была написана Анненским в конце октября-в ноябре 1909 г. Первое представление пьесы состоялось 10.Х 1909 г. в Новом драматическом театре. В ЦГАЛИ хранится письмо Т. А. Богданович к И, Ф. Анненскому от 6.Х 1909 г., содержащее приглашение на этот спектакль:

  "Не пойдешь ли ты в субботу 10-го на первое представление "Анфисы" Андреева. Мы собираемся целой компанией..." (ф. 6, оп. 1, ед. хр. 300).

  1 Филарет. - Скорее всего, имеется в виду Филарет (в миру Василий Михайлович Дроздов), митрополит московский, крупный духовный оратор и богослов (17821867).

  2 ... начальник станции "Грешницу" декламировать начнет. - См.: Чехов. Вишневый сад, III. "Грешница" - поэма А. К. Толстого.

  3 Бо-фис - пасынок или зять (фр.).

  4 Радамант - сын Зевса и Европы, брат Миноса. Радамант вместе с Миносом и Эаком судил души умерших в подземном царстве.

  5 Она от Иуды, от его неслитостей... - См. статью "Иуда, новый символ", с. 148

  6 ...М. и Ж. Вейнингера... - Вейнингер, Отто (1880-1903) - автор книги "Пол и характер" (1903), построенной на противопоставлении типов мужского и женского (М. и Ж.) начал.

  7 Шекспир с Офицерской. - В Новом драматическом театре В. Ф. Комиссаржевской, который находился на Офицерской улице (ныне улица Декабристов), шли пьесы Л. Андреева "Жизнь человека" (1907) и "Анфиса".

  8 ...вдруг какой-то шут ... о своих калошах, которые, наверное, обменяют. - См. в конце III действия слова Розенталя: "Великолепный скандал! Только теперь, наверное, калоши переменили ... Мне при каждом скандале калоши меняют".