Главная » Книги

Антоновский Юлий Михайлович - Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность, Страница 3

Антоновский Юлий Михайлович - Джордано Бруно. Его жизнь и философская деятельность


1 2 3 4

и ли причиною тому книги, которые предстояло корректировать, или ему не понравились стремления и интересы обитателей Эльга. Тот факт, что несколько лет спустя Гейнцелъ и Эглин судились за подделку монет и занятия алхимией, дает повод думать, не делали ли они и Бруно предложения заняться вместе с ними алхимией. Это обстоятельство могло ускорить решение нашего философа возвратиться во Франкфурт, потому что он, как мы знаем, отрицал алхимию и занятия ею резко осмеял в своем Светильнике.
   Во Франкфурте Бруно всецело занялся продолжением печатания своих латинских произведений, быстро следовавших одно за другим, хотя, к сожалению, автору их и не было суждено довести печатание до конца. Все издание составляло два неодинаково объемистых тома; первый из них обнимал сочинение О троякой наименьшей величине и об измерении (De triplici Minimo et Mensura). Во второй вошли следующие три книги: О монаде, числе и фигуре (de Monade, Numero et Figura), O неисчислимом, бесконечном и неизобразимом, или О вселенной и мирах (De Innumerabilibus, Immenso et Infigurabili, seu de Universo et Mundis) и О сочетании образов, символов и представлений (De Imaginum, Signorum et Idearum Compositione).
   Книги "De triplici Minimo" и "De Monade" заслуживают едва ли не наибольшего внимания из всех перечисленных латинских сочинений Бруно. В них положено начало учению о монадах, которое со времени Лейбница и до наших дней играет известную роль в истории философской мысли. Монада есть одновременно математическая точка, физический атом и психическая сущность, обладающая ощущением и волею. Концепция монады возникла у Бруно благодаря стремлению познать мир и его составные части по аналогии с жизнью, которая нам известна путем внутреннего сознания и с которою приходится сравнивать чисто объективное, в известном смысле безжизненное существование, если мы хотим это последнее постичь изнутри как нечто субъективное. Разумеется, - говорит Дюринг, - Бруно посредством своих монад не перекинул мост для перехода от сознания к бессознательному, от субъективного к объективному; впрочем, последнее и не могло входить в намерения автора рассматриваемой концепции. Он хотел лишь представить целое и его части как живое единство живых единиц, и в этом смысле сделать вселенную объектом наших чувств. Из-за этой цели он невольно должен был приписать сознание, хотя бы и в самом малом объеме, любому элементу мировой системы. Не одарив жизнью мертвую часть вселенной, Бруно не достиг бы того однородного единства мира, которое одно может стать предметом как аффекта, так и субъективного понимания. Он не хотел признавать бездны, лежащей между миром внешним и внутренним, и достиг ее мнимого устранения тем, что распространил сферу сознания далеко за его действительные пределы. По Бруно, человек служит мерилом всякого внутреннего, субъективного бытия. Каждая материальная частица должна быть мыслима не только как объект, но и как субъект. Нечто соответствующее ощущению, хотя и не одинаковое с ним, предполагается присущим всем формам существования. Этим путем каждая частица материи наделяется известной степенью субъективности, представляемой наподобие человеческого ощущения и воли. Если внутреннее состояние внешнего мира и останется, тем не менее, неизвестным, то является, по крайней мере, пропорция, благодаря которой возможно заключить об остающемся неизвестным числе, насколько вообще это мыслимо при отношениях неколичественного характера.
   Другое латинское сочинение Бруно О сочетании образов, символов и представлений является переработкой книги Тени идей. В той же догматической форме здесь утверждается, что вещи вполне совпадают с их отражениями в нашем уме и что поэтому духовная жизнь покоится собственно на возбуждениях воображения. "Одни постигают мировую гармонию преимущественно путем зрения, другие, хотя и в меньшей мере, посредством слуха. Поэтому-то и существует удивительное сродство душ между истинными поэтами, музыкантами, художниками и философами. Всякая истинная философия есть вместе с тем музыка или поэзия и живопись; истинная живопись есть вместе с тем музыка и философия. Истинная поэзия и музыка есть своего рода божественная мудрость и живопись".
   За книгою "De Monade" следует естественно-философское стихотворение О бесконечном, содержащее неисчерпаемое сокровище поэтических картин природы. Это стихотворение воспроизводит вновь содержание изданных в Лондоне диалогов О бесконечном, едином и мирах, но оно написано в духе и стиле Лукреция. Если при чтении некоторых объяснений физических явлений и может явиться улыбка на устах современного читателя, то следует помнить, какие успехи сделали физика и астрофизика со времени Бруно. Внимание читателя невольно приковывается к художественным сторонам этого удивительного стихотворения, и он должен признать, что вселенная, взаимодействие ее жизни с жизнью нашей планеты, наконец связь физических и духовных явлений, никогда не находили еще такого восторженного и настолько проникнутого поэтическим чувством описателя, как Бруно. Возбуждающая восторг красота вселенной и немое удивление перед ее величественной закономерностью дали ему повод, в особенности в конце стихотворения, к истинно-поэтическому изображению природы. Недаром Берти называет стихотворение О бесконечном эпосом метафизики и космологии.
   В латинских сочинениях Бруно встречаются нередко места, проникнутые никогда не стихавшей в нем тоскою по солнцу юга и далекой чудной родине, и уже по этим страницам в сухих философских сочинениях нетрудно было бы угадать то недалекое будущее, когда любовь к родине одержит верх над благоразумием и осторожностью и заставит Бруно возвратиться в Италию.
  
  

Глава V

Джованни Мочениго. - Бруно делает новую попытку примириться с Римом. - Бруно в Венеции. - Отношение к нему Мочениго. - Арест и венецианская инквизиция. - Свидетели Чьотто и Британно. - Обвинительные пункты против Бруно. - Он излагает перед судьями свое учение. - Две точки зрения на единую истину. - Бруно обращается к милосердию судей. - Он - на коленях перед ними

  
   В Венеции перед магазином книгопродавца Чьотто остановился однажды молодой патриций из знаменитой древней фамилии Мочениго, по имени Джованни. Он принялся пересматривать новые вышедшие сочинения, причем особенно заинтересовался книгою Бруно "De Minimo". Джованни, очевидно, принял ее за одно из сочинений, трактующих о тех "тайных науках", с помощью которых возможно без усилия и труда достичь знания и могущества. Он выразил желание познакомиться с ее автором. Чьотто во время своих посещений франкфуртской ярмарки встречался с Бруно и поэтому предложил Мочениго свои услуги быть посредником между ними. Через него Бруно получил от венецианца два приглашения, одно вслед за другим. Патриций предлагал нашему философу обеспеченное существование в своем доме и хорошее вознаграждение за обучение его Луллиеву искусству упражнять память и находить новые идеи. И Бруно, недавно возвратившийся из Цюриха, чтоб окончить печатанье своей посвященной герцогу Юлию Брауншвейгскому трилогии ("De minimo", "De monade" и "De immenso"), тотчас же принимает приглашение и, передав издателю рукописи с просьбою просмотреть вместо него корректуру, спешит в Венецию. Пятнадцать лет скитался беглый монах доминиканского ордена вдали от горячо любимой им родины, опасаясь преследований римской церкви, но на этот раз он не мог долее противиться своему влечению вернуться в Италию, тем более, что республиканские учреждения Венеции по-видимому обеспечивали ему свободу и безопасность. Риск, которому подвергал себя Бруно, возвращаясь в отечество, был очень велик уже потому, что прежний процесс о нем считался еще неоконченным. Но Бруно, по-видимому, устал среди постоянных скитаний и борьбы. В одном из своих франкфуртских трудов он говорит о тех немногих идеалистах, которые всю свою жизнь ищут мудрости, покидают для нее свою страну, родимый кров, переплывают океаны, переходят горы и пустыни, среди голода и лишений и бессонных ночей. Он изобразил самого себя. Теперь он начал мечтать о личном примирении с папою, о возможности пользоваться наконец покоем для своих философских занятий, необходимость в котором с годами он все более ощущал. Еще в Тулузе он обращался за исповедью к одному патеру; затем в Париже просил папского нунция похлопотать в Риме, чтобы ему разрешено было вернуться в лоно церкви, не поступая опять в монашеский орден. Нунций уклонился от исполнения просьбы Бруно, ссылаясь на то, что от папы Сикста V (1585-1590) едва ли можно ожидать снисхождения, и посоветовал лучше обратиться по этому делу к одному испанскому иезуиту по имени Алонсо. Последний объяснил, что, так как Бруно считается отлученным от церкви, то лишь папа может снять с него отлучение, но что прежде всего он должен отречься от своих заблуждений, так как в противном случае нечего было бы рассчитывать на прощение и милость со стороны папы. После беседы с иезуитом Бруно решил отложить пока все попытки к примирению и перенес свои надежды на будущего папу, расположение которого он надеялся приобрести посвящением ему одного из задуманных им новых сочинений по философии.
   А что, если эта надежда не оправдается? "В этих случаях, - отвечает Бруно, вспоминая свое происхождение от воина, - каждый, возле кого стоит вооруженная богиня мудрости, не должен считать себя беззащитным, если дело идет о том, чтобы устранить мудростью, или терпением победить то, что посылает нам судьба. Собственно, жизнь человека на земле есть не что иное, как состояние войны! Он должен поражать низость бездельников, обуздывать наглость и предупреждать удары". Глубоко проникнутый сознанием своего назначения Бруно при всех неудачах всегда находил утешение и опору в своем настроении, подымавшем его над злом и несовершенством существования. Великий итальянец был убежден, что он воздвиг новый храм человеческой мысли, неприступные стены которого устоят в борьбе грядущих столетий.
   Венеция в XVI веке занимала второе место после Флоренции. Ее книжная торговля была всемирной. Университет в Падуе считался первым в Италии. Все это должно было особенно привлекать такого странствующего профессора и писателя, как Бруно. Жаль только, что он не знал раньше характера Мочениго. К несчастью, этот патриций был полной противоположностью Бруно. В то время, как наш философ был откровенен, доверчив и смел, Мочениго отличался скрытностью, подозрительностью и коварством. Однако вначале все шло хорошо. Бруно нанял себе квартиру и занялся обучением молодого патриция; одновременно с этим он приготовлял для него рукопись. Из Венеции Бруно ездил на время в Падую, где прочел несколько лекций немецким студентам, охотно посещавшим этот университет. По поводу этой поездки некто Ацидалий, гельмштадтский почитатель Бруно, писал в феврале 1592 года одному своему приятелю-студенту в Падуе: "Я собирался еще спросить у тебя, правда ли, что Бруно, как говорят, живет и учит в Падуе. Так ли это? Может ли такой человек, как он, возвратиться в Италию?!"
   В марте наш философ вернулся в Венецию и имел неосторожность поселиться в доме своего ученика. По своему общительному характеру Бруно очень скоро завел обширные знакомства среди людей самых разнообразных профессий, среди ученых и прелатов, с которыми он встречался или в книжных магазинах, или в доме знатного венецианца Андреа Морозини, куда его часто приглашали. В доме Морозини собирался литературный кружок; Бруно нередко имел случай беседовать там о научных и философских предметах. В то время, как росла его связь с интеллигентными сферами Венеции, отношения с Мочениго расстраивались все более. Вскоре после начала занятий тридцатичетырехлетний патриций стал жаловаться, что Бруно учит его не всему, чему обещал. По своему суеверию и ограниченности, он, вероятно, предполагал в знаниях Бруно что-нибудь таинственное и магическое; быть может, он думал, подобно Гейнцелю, что Бруно научит его искусству делать изо всего золото. Наш философ наконец совсем разочаровался в своем ученике и объявил ему в резкой форме, что он научил его всему, чему обещал и за что получил от него вознаграждение, и что в настоящее время он принял твердое решение - как можно скорее возвратиться во Франкфурт. Он собирался там заняться своими дальнейшими сочинениями и в особенности возлагал большие надежды на свой труд о семи свободных искусствах, который думал посвятить папе Клименту VIII, чтобы этим путем добиться помилования вместе с разрешением жить вне ордена. Но тонкая сеть, в которой запутался великий итальянец, уже была настолько крепко затянута невидимою рукою инквизиции, что вскоре пришлось отказаться от всякой надежды на спасение.
   Мочениго находился под неограниченным влиянием своего духовника. Его образ действий по отношению к Бруно свидетельствует, что он не делал ни одного шага, не испросив на то предварительного совета или указаний своего духовного отца. Несомненно, что он и Бруно пригласил к себе в Венецию с ведома и согласия своего руководителя и что именно последний поручил Мочениго вести подробный дневник о всех своих беседах с философом. План изловить Бруно и предать его в руки инквизиции был обдуман и составлен очень давно. Это видно с несомненностью из слов самого Мочениго. Когда в 1592 году книгопродавец Чьотто собирался во Франкфурт на книжную ярмарку, Мочениго просил его там узнать, такой ли Бруно человек, чтоб можно было на него положиться, и насколько следует верить его обещаниям. Узнав от возвратившегося Чьотто, что все франкфуртские ученики Бруно недовольны его Луллиевым искусством, коварный патриций между прочим заметил, что и сам он не верит Бруно, но все-таки хотел бы предварительно выжать из него, насколько возможно, больше пользы, чтобы до некоторой степени вернуть затраченные на философа деньги; он намеревается затем предать его в руки инквизиции. Понятен также и смысл обещания, которое Мочениго вытребовал у своей жертвы, а именно, что Бруно не уедет из его дома, предварительно не простившись с ним.
   21 мая Бруно действительно собрался уехать; патриций настаивал, чтобы он остался, уверяя, что не всему еще научился. Наконец он перешел к угрозам и объявил, что найдет средства заставить Бруно остаться. Однако на следующий день, в пятницу 22 мая, Бруно опять возобновил свою попытку расстаться с Мочениго. Рассчитывая уехать в ночь на следующий день, наш философ уложил свои книги и рукописи и накануне еще отправил их во Франкфурт. Ночью к нему в комнату постучался Мочениго, под предлогом, что ему нужно переговорить со своим учителем. Бруно отпер дверь и увидал перед собой "благородного" патриция с его слугою Бартоло и шестью дюжими молодцами, в которых он признал венецианских гондольеров. Они заставили его одеться и отвели на чердак. Здесь Мочениго опять начал уговаривать его остаться. Он говорил, что если Бруно на это согласится и посвятит его в тайны мнемоники, красноречия и геометрии, - словом, научит всему, о чем он уже просил его раньше, то он возвратит ему свободу; в противном случае это дело кончится для него плохо. Бруно на это отвечал, что он научил патриция даже большему, чем входило в его обязательства, и что, во всяком случае, он ничем не заслужил подобного обращения. Тогда Мочениго запер Бруно на чердаке и ушел. Вскоре, однако, он опять возвратился и стал угрожать Бруно, говоря, что если он не введет его в могущественную область "тайных наук", то он, Мочениго, сообщит инквизиции о выражениях, которые будто позволял себе Бруно по отношению к папе и католической церкви. Бруно очень спокойно возразил на это, что он никому не мешает верить по-своему; он не помнит своих выражений о папе; во всяком случае, если он что и говорил, то ведь разговор происходил наедине, без свидетелей; наконец, если он и очутится в руках инквизиции, то самое большее, к чему его могут присудить, - это опять одеться в монашеское платье.
   На следующий день, 23 мая, явился капитан инквизиции со стражею, которая отвела Бруно из дома Мочениго в тюрьму. В тот же день "благородный" патриций отправил донос на Бруно к инквизитору; вследствие этого наш философ в следующую ночь был перевезен в ужасную государственную тюрьму со свинцовыми крышами. Любители совпадений найдут, вероятно, особенно знаменательным тот факт, что в то самое время, когда Бруно был брошен в темницу, Галилей начал читать свой курс математики в Падуе, и все шесть лет, в продолжение которых Галилей занимал математическую кафедру, Бруно провел в заточении.
   25 мая Мочениго отправил в инквизицию первое дополнение к своему доносу и принял присягу в подтверждение справедливости своих показаний. Тотчас же было начато следствие. Когда процесс был уже в полном ходу, Мочениго, по требованию инквизитора, представил 29 мая второе дополнение к своему доносу.
   Благодаря найденным в архивах Венеции официальным следственным актам по обвинению Бруно мы имеем теперь самые точные сведения о первой стадии начавшегося восьмилетнего шествия на костер этого мученика науки.
   Инквизиционное судилище Венеции состояло: из отца-инквизитора (Pater Inquisitor), во время Бруно им был Джованни Габриелли из Салуццо, далее папского нунция в Венеции - Лодовико Таберна - и, наконец, епископа Венеции - Лоренцо Приули. Кроме того, в заседаниях инквизиции поочередно присутствовал один из трех ее членов от патрициев, называвшихся Savii all'Eresia; роль их заключалась в донесениях Совету Десяти обо всем, что происходило в инквизиционном судилище. При допросах Бруно этими тремя, попеременно присутствовавшими, ассистентами были: Алоиз Фоскари, Себастиан Барбадико и Томас Морозини.
   Следствие началось с допроса свидетелей. Двое из них, книгопродавцы Чьотто и Британно, в заседаниях 26 и 29 мая, показали, что Бруно отличался всегда большою осторожностью в разговорах о религиозных предметах; что с языка его никогда не срывалось выражений, которые дали бы повод считать его плохим католиком или плохим христианином вообще. Оба они встречались с Бруно во Франкфурте-на-Майне и имели возможность наблюдать его поведение в стране, отличавшейся своими нападками на Рим, следовательно, при таких условиях, когда Бруно не имел оснований скрывать своих убеждений.
   После Чьотто и Британно выступил добровольным свидетелем настоятель кармелитского монастыря, отзыв которого о Бруно мы приводили раньше.
   Наконец, наступила очередь Бруно. Это было 29 мая 1592 года. Он начал с изложения всех обстоятельств своей жизни; его рассказ занял этот и последующий день допроса. В протоколе первого допроса, между прочим, говорится, что Бруно по наружности был "человек среднего роста, с каштановою окладистою бородою; на вид лет сорока". Если он сам себя обрисовал в антипрологе к своей комедии Светильник, то мы почти можем, - говорит А. Веселовский, - дописать себе его физиономию: глаза задумчивые, потерянные, как будто ушедшие внутрь, в созерцании мук ада; смех сквозь слезы (in tristitia holaris, in hilaritate tristis); отсутствие тела; характер раздражительный и полный упрямства.
   Обвинения Мочениго были делом не только злого сердца, но и головы, в которой царил ужасный сумбур. Поэтому нелегко разобраться в беспорядочном нагромождении отдельных обвинений, составлявших предмет доноса венецианского патриция, и решить, которые из них действительно основываются на словах самого Бруно и которые, напротив, составляют измышления Мочениго, вообще плохо понимавшего своего учителя. В доносе на первом плане фигурирует учение Бруно о бесконечности вселенной и множестве миров. Затем нашему философу ставится в вину утверждение, что жизнь человеческая и животная возникает из процесса разложения. Очевидно, в основе этого обвинения лежит дурно понятая, для своего времени крайне смелая гипотеза Бруно о естественном происхождении всех организмов. Несомненно, что человек, отрицавший единство человеческого рода, не мог не утверждать, что все живое отличается лишь по развитию, но не по существу. Обвинение в непочтительных отзывах о личности и чудесах Христа Бруно отрицал самым решительным образом, и надо думать, что в этом обвинении венецианский патриций действительно пересолил, следуя своему мнимо религиозному рвению. Точно так же очень мало вероятным представляется странный, приписываемый Бруно план: в союзе с Генрихом Наваррским вызвать общую революцию, стать во главе ее и при удобном случае овладеть имуществом других. Интересно, за кого Мочениго принимал судей, если решился предстать перед ними с подобным обвинением? Очень неблаговидным и, очевидно, рассчитанным на то, чтобы повлиять на судей, из которых, по крайней мере, один был монах, - представляется также возводимое патрицием на Бруно обвинение, будто он не раз высказывал удивление, как может такое мудрое правительство, как Венецианская республика, предоставлять монахам спокойно пользоваться их богатством, вместо того, чтобы прибрать его к своим рукам. И против такого низменно настроенного врага приходилось теперь оправдываться одному из серьезнейших носителей философской мысли! К своему доносу Мочениго приложил три книги сочинений Бруно и еще рукопись, писанную рукою философа. Вероятно, это было приложение к Словарю метафизических терминов, изданному позднее учеником Бруно, Рафаэлем Эглином.
   По-видимому, Бруно не знал о всех тех обвинениях, которые возводил на него Мочениго. Да и сама инквизиция не обратила, кажется, внимания на многие пункты в доносах венецианца. По крайней мере, судьи стояли преимущественно на почве уклонений Бруно от учения церкви. Это обстоятельство дало повод нашему философу придавать слишком мало значения угрожавшей ему опасности. Так, Бруно раньше, чем его стали допрашивать, смело заявлял: "Я буду говорить правду. Мне не раз уже угрожали инквизицией, но я считал это за шутку, ибо я всегда могу дать о себе ответ".
   Как мы уже сказали, первые два допроса главным образом были посвящены истории жизни Бруно. Он изложил прошлое своей жизни самым откровенным образом, не забыв, впрочем, также сообщить и о своем намерении посвятить некоторые сочинения его святейшеству папе, в особенности же труд свой о семи свободных искусствах. В заключение исповеди Бруно просил разрешения одеться опять в одеяние своего ордена, не поступая, однако, в монастырь.
   Чтобы склонить в свою пользу судей, наш философ разделил свои прежние сочинения на две группы; одни из них он одобряет, как и прежде; другим, напротив того, он теперь не сочувствует, находя, что они написаны "со слишком философской точки зрения и в недостаточно христианском духе".
   Заседания 2 и 3 июня были посвящены учению Бруно. По требованию судей он представил собственноручный список всех своих сочинений, как изданных, так и не появлявшихся в печати. Еще раз он настаивал, что все написанное им изложено с философской, а не религиозной точки зрения и что потому он должен быть оцениваем как философ, а не как учитель церкви. Затем Бруно перешел к изложению своей системы, ссылаясь при этом исключительно на свои латинские сочинения, изданные им во Франкфурте; из итальянских он упоминает, и то мимоходом, лишь свой диалог О причине, начале всего и едином.
   "Я учу бесконечности вселенной как результату действия бесконечной божественной силы, ибо было бы недостойно Божества ограничиться созданием конечного мира, в то время как оно обладает возможностью творить всё новые и новые бесчисленные миры. Я утверждаю, что существует бесконечное множество миров, подобных нашей Земле, которую я представляю себе, как и Пифагор, в виде небесного тела, похожего на Луну, планеты и другие звезды. Все они населены, бесконечное их множество в безграничном пространстве образует вселенную. В последней существует всеобщее Провидение, благодаря которому все живое растет, движется и преуспевает в своем совершенствовании. Это провидение или сознание я понимаю в двояком смысле: во-первых, наподобие того, как проявляется душа в теле, то есть одновременно в целом и в каждой отдельной части; такую форму я называю природой, тенью или отражением Божества; затем сознанию присуща еще другая форма проявления во вселенной и над вселенной, именно не как часть, не как душа, а иным, непостижимым для нас образом".
   Из этих последних слов Бруно можно сделать заключение, что он не есть пантеист в тесном смысле, так как, хотя, с одной стороны, он и отождествлял вселенную и Божество, зато с другой, - приписывал Божеству личное сознание, которое ставит его выше вселенной. Такой взгляд на соотношение физического и духовного начала дал профессору Н. Гроту повод назвать учение Бруно монодуалистическим, то есть примиряющим путем личного сознания противоречие духа и материи.
   По нашему мнению, едва ли можно придавать, большое значение приведенным выше словам Бруно и делать из них выводы об основных элементах его философии. Нельзя забывать, по справедливому замечанию Брунгофера, что материалом для воспроизведения той или другой системы должны быть философские идеи свободного человека, а не та изворотливая логика, к которой прибегает человек, держащий ответ в своих убеждениях перед инквизицией.
   Под Духом Святым, объяснял Бруно на допросе, я вместе с Соломоном понимаю душу вселенной. От Святого Духа снисходит на все живое жизнь и душа. Она так же бессмертна, как неуничтожаема плоть. Жизнь есть расширение, смерть - сжатие живого существа. В этом смысле надо понимать слова Экклезиаста, что "нет ничего нового под солнцем".
   Защищаясь от обвинений, наш философ ссылался в свое оправдание на двойственную точку зрения на истину, благодаря которой философия и теология, наука и вера могут существовать рядом, не мешая одна другой. Правда, такое понимание истины как еретическое было осуждено в 1512 году на Латеранском соборе, но Рим не всегда придерживался постановления этого собора. Благодаря ссылке на принцип двойственной истины Помпонацци в 1516 году выхлопотал себе у Рима разрешение на издание книги о бессмертии души, также и Парижский университет предоставлял Бруно излагать свою философию с этой двойственной точки зрения.
   Отсюда понятно, почему Бруно так часто в своих ответах инквизиции настаивал, что все, чему он учил, он учил как философ, не касаясь догматов, которые и сам он исповедует как добрый христианин. На вопросы инквизиции о его собственно религиозных взглядах философ отвечал совсем как верный католик. Что думает он о воплощении Слова и о рождении его? - Слово зачато было от Духа Святого и родилось от Пресвятой Девы Марии. Что необходимо для спасения? - вера, надежда и любовь. В этом же роде были ответы великого итальянца на все вопросы инквизиции о таинствах покаяния и причащения, о постах и молитвах. Словом, он отвечал, как отвечают обыкновенно на уроках катехизиса. Однако не так легко было отделаться от инквизиции тому, кто уже попал в ее руки. В заключение всего этого долгого допроса отец-инквизитор обратился к обвиняемому с речью, в грозных выражениях напомнив ему все пункты обвинения, как будто Бруно ничего еще не говорил в свое оправдание. Если обвиняемый, предупреждал инквизитор, станет упорно отказываться от всего, в чем впоследствии он может быть изобличен, то ему нечего будет удивляться, если инквизиция в отношении его прибегнет к законным средствам, которые предоставлены ей применять ко всем, кто не хочет познать милосердие Божие и христианскую любовь этого святого учреждения, и которые предназначены к тому, чтобы находящихся во тьме обращать к свету, а сбившихся с истинного пути - на стезю вечной жизни.
   Бруно понял намек, заключавшийся в этих словах. На следующий день (3 июня) он стал еще мягче, производя впечатление совсем подавленного человека. Его допрашивали об отношениях его с Генрихом Наваррским. Очевидно, донос Мочениго достиг своей цели. Кроме того, Бруно пришлось также оправдываться в своем восхвалении еретической королевы английской. Он объяснял, что его похвала - простая риторика в античном вкусе. Наконец, у Бруно вынудили признание, равносильное полному отречению от своих убеждений. Все ошибки, которые до сего времени он совершил в отношении церкви, все ереси, в которых сделался виновным, - теперь он отбрасывал и обещал впредь гнушаться их; он раскаивался, если что подумал, сказал или сделал противное учению церкви; наконец он умолял святое учреждение, чтобы оно, снисходя к его слабости, дало ему возможность вернуться в лоно церкви и испытать на себе милость Божию.
   День спустя был еще один, на этот раз короткий, допрос, и затем наступила пауза в восемь недель. Этого времени было достаточно для пытки, которую обыкновенно применяли к тем, кто слишком скоро раскаивается в своих заблуждениях.
   30 июля Бруно снова предстал перед судьями. На этот раз великий страдалец показывал, что хотя он и не помнит, но очень может быть, что в течение своего продолжительного отлучения от церкви ему приходилось впадать еще и в другие заблуждения, кроме тех, которые уже им познаны. Затем, упав перед судьями на колени, Бруно со слезами продолжал: "Я смиренно умоляю Господа Бога и вас простить мне все заблуждения, в какие только я впадал; с готовностью я приму и исполню все, что вы постановите и признаете полезным для спасения моей души. Если Господь и вы проявите ко мне милосердие и даруете мне жизнь, я обещаю исправиться и загладить все дурное, содеянное мною раньше".
   Этим окончился собственно процесс в Венеции; все акты были отправлены в Рим, оттуда 17 сентября последовало решение: требовать от Венеции выдачи Бруно для суда над ним в Риме.
  
  

Глава VI

Римская инквизиция. - Папа благодарит Венецию за выдачу Бруно. - Причины продолжительности его заключения в тюрьмах Рима. - Религиозный элемент в характере Бруно. - Произнесение приговора и последние слова Бруно, обращенные к судьям. - Описание шествия на костер. - Сожжение Бруно. - Его вера в торжество справедливости оправдывается. - Открытие памятника Бруно в Риме

  
   Бруно отрекся от своих религиозных убеждений с целью спасти себе жизнь и, вероятно, спас бы ее, если бы инквизиционное судилище в Венеции постановило свой приговор. Но, к сожалению, общественное влияние обвиняемого, число и характер ересей, в которых он подозревался, были так велики, что венецианская инквизиция не отваживалась сама окончить этот процесс. Кроме того, имелось в виду еще и то обстоятельство, что раньше Бруно избежал двух предстоявших ему процессов в Неаполе и Риме. Поэтому, как бы ни порешили его дело в Венеции, он все-таки должен был попасть в руки инквизиции этих двух городов. Венеция, чтоб отклонить от себя ответственность за приговор, отослала все акты великому инквизитору в Риме, и, вероятно, в числе их находились все сочинения и рукописи Бруно.
   Римское инквизиционное судилище (конгрегация) состояло из нескольких кардиналов под личным руководством папы. Великим инквизитором в процессе Бруно был кардинал Мадручи; следующее по влиянию место занимал кардинал Сан-Северино, тот самый жестокий, но раздававший милостыню прелат, который назвал Варфоломеевскую ночь "днем великим и радостным для всех католиков". Экспертом в деле Бруно был кардинал Белармин, ученый доктринер того времени, автор многочисленных брошюр в защиту католицизма и компилятор объемистых книг о ересях его времени.
   Узнав, что знаменитый ересиарх арестован наконец в Венеции, Рим как тигр набросился на свою жертву.
   Не медля (12 сентября 1592 года), кардинал Сан-Северино написал инквизиционному судилищу в Венеции, что Бруно не есть обыкновенный еретик, а вождь еретиков, что им написано немало книг, в которых восхваляются королева английская и другие еретические государи, что Бруно доминиканец и, несмотря на то, провел много лет в Женеве и Англии, что инквизиция Неаполя и других городов не раз уже требовала его на свой суд и что в силу всех этих соображений Бруно должен был при первом удобном случае препровожден в Анкону, а оттуда в Рим. Отправлявшаяся в Анкону барка была уже готова к отплытию, и, желая воспользоваться этим случаем, инквизитор настаивал на исполнении своего требования. Однако венецианский Верховный совет не мог так скоро решиться на что-нибудь; барке пришлось уехать без пленника. Только в октябре совет, через своего посланника в Риме, уведомил курию, что он отказывается выдать Бруно, так как, по его мнению, подобная выдача не соответствовала бы достоинству и независимости Венецианской республики.
   Но Рим продолжал настаивать на выдаче, ссылаясь между прочим на то, что Бруно в качестве монаха подлежит юрисдикции папы. Наконец, 7 января 1593 года Верховный совет решил уступить желанию его святейшества. Прокуратору Контарини как консультанту совета было предложено дать заключение по этому делу в желательном для папы смысле; Контарини в представленном им совету заключении, за которым и последовала выдача Бруно, собственно, лишь повторил мотивы, имевшие значение в глазах только курии, и закончил словами: "Бруно долго жил в еретических странах и в течение всего этого времени вел распутный, совершенно дьявольский образ жизни. Он в высшей степени виновен в ереси; тем не менее, это один из выдающихся умов, какой только можно себе представить; это человек замечательной начитанности и огромных знаний".
   В этих словах удивительнейшим образом, но совершенно в духе того времени, удивление перед духовным величием Бруно смешивается с суеверным страхом перед его ересью.
   "Его святейшество папа, - как доносил 16 января 1593 года из Рима венецианский посланник, - принятое республикою решение назвал делом для него в высшей степени приятным, за что и обещал навсегда остаться признательным". 27 февраля Бруно был перевезен в Рим; он переменил тюрьму Венеции на заточение в Риме. 17 лет прошло со времени его бегства из Рима; теперь ему было 45 лет от роду.
   Бруно намеревался свое отречение, к которому он прибегнул в Венеции, повторить и в Риме. Это обстоятельство еще более усиливает трудность решения вопроса: почему Бруно так долго томился в римских тюрьмах в ожидании исхода своего дела, тем более, что затягивать решение - вовсе не было в обыкновении инквизиционного судилища? Из помеченного пятым апреля 1599 года списка лиц, находившихся одновременно с Бруно в заточении, видно, что всех заключенных было 20 человек; в числе них семь священников и монахов, и только один из них содержался более двух лет. Лишь Бруно провел в тюрьме свыше шести лет. Все попытки объяснить столь долгое его заключение носят характер одних предположений, но предположения эти не только оправдываются свидетельством Шоппа, но, благодаря ему, приобретают значение почти достоверных фактов. Гаспар Шопп, бывший в молодости протестантом и обращенный папою Клементом VIII в рыцаря св. Петра и графа Кларавальского, по профессии писатель-ремесленник, является единственным из современников Бруно, который в качестве очевидца оставил нам описание смерти великого итальянца. В письме к своему приятелю Конраду Риттергаузену Гаспар Шопп рассказывает, что знаменитым теологам не раз удавалось убеждать Бруно в его заблуждениях, он уверял, что отречется от них, но, дав подобное обещание, опять обращался к защите своих "ничтожных идей", а потом снова назначал сроки для своего отречения, постоянно отдаляя этим путем произнесение над собою приговора. То, что Шопп относил лишь к последним годам заключения Бруно, а именно к 1598 и 1599 годам, обнимает в действительности весь долгий период его содержания в тюрьмах Рима. В поправке нуждается также и утверждение Шоппа, что Бруно не раз был опровергаем теологами. Уже одно то обстоятельство, что Бруно снова возвращался к защите своего учения, свидетельствует о совершенно противоположном. В действительности же именно старания опровергнуть его учение и были истинною причиною его столь продолжительного заточения в римских тюрьмах. Инквизиция требовала от него отречения без оговорок, без колебаний, без обращения взора назад к своим прежним научным убеждениям о величии бесконечной вселенной. Если бы от Бруно домогались простого отречения - он бы отрекся и был бы готов еще раз повторить свое отречение. Но от него требовали другого: хотели изменить его чувства, желали получить в свое распоряжение его богатые умственные силы, обратить к услугам церкви его имя, его ученость, его перо. С этой целью и нападали на его философию. Но мог ли Бруно с высот открывшегося ему нового воззрения на мир обратиться опять к узким горизонтам аристотелевской средневековой системы? Благодаря этим бесконечным спорам с римскими богословами он окончательно освободился от неуверенности, от сомнения в себе самом, которое присуще каждому, кто идет против умственного течения и условий, господствующих в современном ему обществе.
   Вошел Бруно в темницу не как герой, но героем он вышел из нее. Там он освободился от недостойного малодушия, которое проявлял в первое время своего заключения, и достиг того нравственного спокойствия и величия, о которых свидетельствуют последние минуты его жизни. То, что вначале он был слаб, лишь приближает его к нам, и жертва, которую он принес, становится оттого еще большею. По своим чувствам Бруно был глубоко религиозный человек в истинном значении слова. В течение всей своей жизни он не освободился от веры детских лет и от влияния авторитета, который был им так долго чтим. И всякий раз, когда судьи обращались к его религиозным чувствам, они встречали в нем полную готовность сделать им уступки. Но этого было для них мало: они хотели доказать ему ошибочность его учения также и с научной точки зрения, заставить его и в этой области отречься от своих взглядов, убедить его они не могли; отказаться же от своей философии вопреки убеждениям для Бруно значило изменить истине. Долгое время держал он себя и своих судей в ложной надежде на возможность своего отречения и назначал для этого всё новые сроки. Какие душевные муки должен был испытывать при этой ужасной внутренней борьбе этот некогда столь бодрый и уверенный в себе человек, теперь покинутый целым миром, одинокий, отданный во власть своих тюремщиков!
   Но восторженная любовь к истине наконец одержала победу над темным инстинктом самосохранения, - и Бруно сделался жертвою своих научных убеждений.
   В одном из своих латинских стихотворений Бруно восклицает: "Храбро боролся я, думая, что победа достижима. Но телу было отказано в силе, присущей духу, и злой рок вместе с природою подавляли мои стремления... Я вижу, что победа есть дело судьбы. Было во мне все-таки то, что могло быть при этих условиях и в чем не откажут мне будущие века, а именно: "Страх смерти был чужд ему, - скажут потомки, - силою характера он обладал более, чем кто-либо, и ставил выше всех наслаждений в жизни борьбу за истину". Силы мои были направлены на то, чтобы заслужить признание будущего".
   Сохранился разговор, который Бруно еще до возвращения в Италию часто вел с собою, пытаясь ослабить в себе боязливые предчувствия своей страдальческой кончины. Вспоминая о философах древности и св. Лаврентии, который, по словам легенды, был заживо сожжен на медленном огне, Бруно спрашивал, что делало этих людей героями среди ужаса смертельных страданий. И отвечал: "Есть, люди, у которых любовь к божественной воле так велика, что их не могут поколебать никакие угрозы или запугивания. Тот, кто заботится еще и о своей плоти, не может чувствовать себя в общении с Богом. Лишь тот, кто мудр и добродетелен, может быть вполне счастлив, ибо он более не чувствует страданий". Только с начала 1599 года мы опять имеем сведения об узнике, который надолго без вести исчез для мира. 14 января Белармин представил восемь еретических положений, извлеченных из сочинений Бруно. Конгрегация постановила потребовать от Бруно отречения от этих положений и потому нашла необходимым дополнить их. Три недели спустя папа, по согласию с конгрегацией, приказал предъявить эти дополненные тезисы обвиняемому как еретические: "Если признает он их такими - хорошо; не признает - дать ему на размышление 40 дней". Но срок этот истек без результата. 21 декабря при общем обходе заключенных Бруно опять спрашивали, желает ли он отречься от своих заблуждений. Великий узник твердо заявил, что он не может и не хочет отречься, что ему не от чего отрекаться, что он не знает, в чем его обвиняют. Это заявление лишь ускоряло развязку. Тщетно посылала конгрегация для переговоров с Бруно генерала ордена Ипполита Марию и его викария Павла Мирандолу. Бруно отказался признать представленные ему тезисы за еретические и с негодованием прибавил: я не говорил ничего еретического, и учение мое неверно передано служителями инквизиции.
   20 января 1600 года состоялось последнее, заключительное заседание по делу Бруно. Сочинение его, посвященное папе, было развернуто, но не читалось. Его святейшество одобрил решение конгрегации и постановил о передаче брата Джордано в руки светской власти. 9 февраля Бруно был отправлен во дворец великого инквизитора кардинала Мадручи, и там, в присутствии кардинала и самых знаменитых теологов, его принудили преклонить колено и выслушать приговор. Он был лишен священнического сана и отлучен от церкви. После того его сдали в руки светским властям, поручая им подвергнуть его "самому милосердному наказанию и без пролития крови". Такова была лицемерная формула, означавшая требование сжечь живым.
   Бруно держал себя с невозмутимым спокойствием и достоинством. Только раз он нарушил молчание: выслушав приговор, философ гордо поднял голову и, с угрожающим видом обращаясь к судьям, произнес следующие слова, ставшие историческими: "Быть может, вы произносите приговор с большим страхом, чем я его выслушиваю".
   Из дворца Мадручи Бруно был отвезен в светскую темницу; исполнение приговора назначили на 12 февраля. Инквизиция еще не теряла надежды, что она устрашит этого удивительного еретика близостью мучительной казни и заставит его как раскаявшегося ренегата его собственной философии вернуться в лоно католической церкви. Но и на этот раз надежды судей не оправдались. Бруно не отрекся. "Я умираю мучеником добровольно, - сказал он, - и знаю, что моя душа с последним вздохом вознесется в рай". Таким образом, еще раз предоставленный ему срок истек бесполезно. Наступил день 12 февраля 1600 года.
   В Римской Кампанье цвела и благоухала итальянская весна. Жаворонки щебетали в голубом эфире; в миртовых рощах пели соловьи. В самом Вечном городе хоругви и звон колоколов возвещали большое торжество. Климент VIII, тот мудрый и благочестивый папа, которому удалось вернуть Генриха IV в лоно католической церкви, праздновал свой юбилей. Рим кипел пилигримами из всех стран. Одних кардиналов съехалось до пятидесяти; вся католическая церковь, в лице ее высших сановников, собралась около своего главы и ожидала сожжения Бруно. Представители религии любви предвкушали зрелище предсмертных мук умирающего философа.
   "Суровость приговоров святой инквизиции, - говорит Шиллер, - могла быть превзойдена лишь тою бесчеловечною жестокостью, с какой приводились они в исполнение. Соединяя смешное с ужасным, увеселяя глаз оригинальностью процессии, инквизиция ослабляла чувство сострадания в толпе; в насмешке и презрении она топила ее сочувствие. Осужденного с особенной торжественностью везли на место казни; красное как кровь знамя предшествовало ему; шествие сопровождалось совокупным звоном всех колоколов; впереди шли священники в полном облачении и пели священные гимны. За ними следовал осужденный грешник, одетый в желтое одеяние, на котором черною краскою были нарисованы черти. На голове у него был бумажный колпак, который оканчивался фигурою человека, охваченного огненными языками и окруженного отвратительными демонами. Обращенным в противоположную сторону от осужденного несли Распятие: ибо спасения уже не существовало для него. Отныне огню принадлежало его смертное тело; пламени ада - его бессмертная душа. За грешником следовали духовенство в праздничном одеянии, правительственные лица и дворяне; отцы, осудившие его, заканчивали ужасное шествие. Можно было подумать, что это труп, который сопровождают в могилу, а между тем это был живой человек, муками которого теперь должен был так жестоко развлекаться народ. Обыкновенно эти казни совершались в дни больших торжеств; к этому времени накопляли побольше жертв, чтобы численностью их увеличить значение праздника. В особо торжественных случаях при казнях присутствовали короли, они сидели с непокрытыми головами, занимая места ниже Великого Инквизитора, которому в эти дни принадлежало первое место. Да и кто бы мог не трепетать перед трибуналом, рядом с которым не садились сами короли?"
   Такое аутодафе было приготовлено 17 февраля для Бруно. Сотни тысяч людей стремились на campo dei Fiori и теснились в соседних улицах, чтобы, если уж нельзя попасть на место казни, то по крайней мере посмотреть процессию и осужденного. Но вот и он, худой, бледный, состарившийся от долгого заключения; у него каштановая окладистая борода, греческий нос, большие блестящие глаза, высокий лоб, за которым скрывались величайшие и благороднейшие человеческие мысли. Свой последний ужасный путь он совершает со звенящими цепями на руках и ногах; на вид он как будто выше всех ростом, хотя в действительности он ниже среднего. На этих некогда столь красноречивых устах теперь играет улыбка - смесь жалости и презрения. Цель шествия достигнута; остается еще подняться по лестнице, ведущей на костер. Осужденный поднялся, его привязывают цепью к столбу; внизу зажигают дрова, образующие костер. Пламя трещит; огненные языки поднимаются все выше и выше; вот они уничтожили позорное одеяние и, как бы негодуя, что на голове мыслителя оказался дурацкий колпак, обращают его в пепел; стали видны лоб и роскошные волосы, обвивающие столб, к которому привязан страдалец. Пламя уничтожает и их и начинает жечь обнаженное тело...
   Бруно сохранял сознание до последней минуты; ни одной мольбы, ни одного стона не вырвалось из его груди; все время, пока длилась казнь, его взор был обращен к небу.
   Из толпы смотрел на эту казнь известный уже нам Гаспар Шопп. Вернувшись домой, он тотчас же в письмах к своему другу описал это сожжение, которое, по его саркастическому выражению, "перенесло Бруно в те миры, которые он выдумал".
   То, что теперь представляется нам как героическая смерть, в глазах современников было позорной казнью...
   "Смерть в одном столетии делает мыслителя бессмертным для будущих веков"; "Придет время, когда все будут видеть то, что теперь ты видишь".
   И действительно, выраженная в этих словах вера Бруно в торжество справедливости оправдалась спустя три века после его смерти.
   9 июня 1889 года в Риме, на campo dei Fiori, на том самом месте, где он был сожжен, воздвигнут ему памятник работы Этторе Феррари, лучшего из скульпторов современной Италии. Эта замечательная даже в художественном отношении бронзовая статуя Бруно стоит

Другие авторы
  • Сакс Ганс
  • Мордовцев Даниил Лукич
  • Гиппиус Зинаида Николаевна
  • Кигн-Дедлов Владимир Людвигович
  • Сельский С.
  • Кохановская Надежда Степановна
  • Светлов Валериан Яковлевич
  • Мурахина-Аксенова Любовь Алексеевна
  • Жуковский Владимир Иванович
  • Воровский Вацлав Вацлавович
  • Другие произведения
  • Шепелевич Лев Юлианович - Король Джон
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Хламушка
  • Татищев Василий Никитич - А. Г. Кузьмин. Татищев
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Арабески... Н. Гоголя... Миргород... Н. Гоголя...
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Изображение переворотов в политической системе европейских государств с исхода пятнадцатого столетия
  • Богословский Михаил Михаилович - Петр Великий
  • Зубова Мария Воиновна - Я в пустыню удаляюсь...
  • Пумпянский Лев Васильевич - Тредиаковский
  • Хвостов Дмитрий Иванович - Стихотворения
  • Каченовский Михаил Трофимович - Взгляд на Благородный Пансион при Императорском Московском Университете
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 385 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа