Авенариус Василий Петрович - Михаил Юрьевич Лермонтов

   В. П. Авенариус

  

   Как в жилах Карамзина, Жуковского и Пушкина текла отчасти иноплеменная кровь, так точно и Лермонтов, этот ближайший и достойнейший, но рано погибший преемник Пушкина, вел род свой, по мужскому колену, из чужих краев - из Шотландии.

   Шотландский историк XVI века Боэций повествует, что король Малькольм, короновавшись 25 апреля 1061 года, щедро одарил землями вельмож, храбростью своею содействовавших ему победить Макбета. В числе награжденных был и шотландец Лермонт (Leirmont), придавший это прозвище одному из дарованных ему поместьев.

   Двести лет спустя (в 1286 г.) шотландский бард-пророк - Томас Лермонт - предвещал своему королю, Александру III, скоропостижную смерть, - и на следующий же день король был сброшен испуганным конем в пропасть. Развалины замка Томаса Лермонта видны и доныне на берегах Твида. Знаменитый романист Вальтер Скотт, проведший детство поблизости от тех развалин и построивший впоследствии там же свой роскошный замок Абботсфорд, воспел Томаса Лермонта в балладе в трех частях "Томас-поэт".

   Один-то из потомков этой родовитой семьи, Юрий Андреевич Лермонт*, в начале XVII века переселился сперва в Литву, а оттуда перешел на службу молодого царя московского Михаила Феодоровича. Послушною грамотою царскою от 9 марта

   ______________________

   * В первой русской грамоте на имя Ю.А. Лермонта фамилия его неправильно написана Лермант; в последующих же грамотах этого семейства а перешло опять в о: Лермонтов.

   ______________________

   1621 года поручик Юрий Лермонт был пожалован восьмью деревнями и восьмью же пустошами в Чухломской "осаде" Костромского наместничества. От этого Юрия Лермонтова по прямой линии происходит наш русский поэт, как наглядно видно из следующей его родословной:

  

   Юрий Андреевич Лермонт, поручик в 1621 г; ротмистр в 1633 г.

   Петр Юрьевич, в 1656-57 гг. воевода в Саранске.

   Евгений (Юрий) Петрович, стряпчий в 1679 г., стольник в 1686 г.

   Петр Евтихиевич (Юрьевич), упоминается под 1698 г.

   Юрий Петрович.

   Петр Юрьевич.

   Юрий Петрович, род. в 1787 г., отставной капитан.

   Михаил Юрьевич Лермонтов, поэт, 1814-1841 г.

  

   Никогда сам не видав Шотландии, поэт наш не раз тосковал по ней. В стихотворении своем "Гроб Осси ана", прямо называя Шотландию "своею", он говорит, что дух его летит туда, к могиле великого барда -

  

   Родимым ветром подышать

   и от могилы сей забвенной

   Вторично жизнь свою занять!

  

   В другом стихотворении - "Желание" - он хотел бы "степным вороном" умчаться "на Запад", к "пустому замку предков на туманных горах", где "на древней стене висит их наследственный щит, заржавленный меч и шотландская арфа".

  

   Но тщетны мечты, бесполезны мольбы

   Против строгих законов судьбы:

   Меж мной и холмами отчизны моей

   Расстилаются волны морей.

   Последний потомок отважных бойцов

   Увядает средь чуждых снегов;

   Я здесь был рожден, но не здешний душой...

   О, зачем я не ворон степной!..

  

   Сведения о родителях Михаила Юрьевича довольно скудны. Относительно его отца (из указа об отставке) видно только, что тот был выпущен в 1804 году из кадет 1-го кадетского корпуса в Кексгольмский пехотный полк прапорщиком, в походах и штрафах не бывал, а 13 декабря 1811 года двадцати четырех лет от роду, за болезнью уволен от службы при том же 1-м кадетском корпусе с чином капитана. Собою Юрий Петрович Лермонтов, как рассказывают, был блондин-красавец, весельчак, добряк, но человек "пустой, странный и даже худой". В имении родственников своих Арсеньевых (в селе Васильевском, Тульской губ.) он случайно познакомился с возвращавшеюся из Москвы в свою пензенскую деревню Тарханы богатою помещицею, "вдовствующей гвардии поручицею" Елисаветой Алексеевной Арсеньевой и семнадцатилетнею дочерью ее - Марьей Михайловной. Старушка Арсеньева, мечтавшая всегда видеть свою единственную дочь замужем за каким-нибудь богачом и аристократом, очень неблагосклонно относилась к этому новому поклоннику дочери, бедному, неродовитому отставному офицеру. Но против ее воли и воли всей аристократической родни брак все же состоялся. Со второго на третье сентября 1814 года у молодых супругов родился сын, окрещенный Михаилом, восприемницей которого была, разумеется, бабушка его, Елисавета Алексеевна. Предоставив зятю управление Тарханами, Арсеньева поручила новорожденного внука здоровой кормилице из своих крепостных - Лукерье Алексеевне и бонне-немке - Христине Осиповне Ремер. Всегда нервная, хрупкая здоровьем, молодая мать будущего поэта, Марья Михайловна, далеко не была счастлива с мужем. Ее находили часто в слезах, и единственным ее утешением было фортепьяно, за которым она сидела по часам с малюткой своим на коленях. Играя, она плакала, и унаследовавший ее нервность ребенок плакал вместе с нею. Не было мальчику и трех лет, как бедная мать скончалась от злой чахотки (24 февраля 1817 г.). Отец, давно не ладивший с тещей, вскоре после похорон жены укатил навсегда из Тархан, оставив маленького сына временно на руках старушки-бабушки, которая как женщина, и притом с большими средствами, естественно, лучше бесприютного вдовца-отца могла воспитать ребенка.

   Елисавета Алексеевна Арсеньева была высокого роста, строгого вида, осанистая старуха, с плавною, умною речью; ходила, опираясь на трость, и всем говорила "ты". Только с любимцем-внуком она забывала свою строгость. Вся родня называла ее "бабушкою", а товарищи ее внука по юнкерской школе в Петербурге дали ей впоследствии прозвище Марфа-Посадница.

   Когда маленький Мишель стал подрастать, отец неоднократно требовал у тещи возвращения ему сына; но Арсеньева и слышать об этом не хотела, и свидания между отцом и сыном происходили только изредка и урывками. Семнадцати лет Мишель лишился отца, и что утрата эта была ему тяжела, видно из следующих строф, посвященных его памяти:

  

   Ужасная судьба отца и сына -

   Жить розно и в разлуке умереть...

   Мы не нашли вражды один в другом,

   Хоть оба стали жертвою страданья...

   Не мне судить, виновен ты иль нет?

   Ты светом осужден...

  

   Но сильно серчать на бабушку за такое отчужде ние его от отца Лермонтов не мог: милая старушка души в нем не чаяла и исполняла всякую его прихоть

   Привольно жилось мальчику в Тарханах - и много лет спустя, среди шумной пестрой толпы столичной, перед ним вдруг воскресало его беззаботное детство:

  

   И вижу я себя ребенком; и кругом

   Родные все места: высокий барский дом

   И сад с разрушенной теплицей;

   Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,

   А за прудом село дымится - и встают

   Вдали туманы над полями.

   В аллею темную входу я: сквозь кусты

   Глядит вечерний луч, и желтые листы

   Шумят под робкими шагами.

  

   Телосложения маленький Лермонтов был довольно слабого, косолап и ростом мал. Тем не менее, он отличался всегда между сверстниками бойкостью и шаловливостью. Вначале товарищами его детских игр были дворовые мальчики; а когда ему минуло шесть лет, бабушка Елисавета Алексеевна, желая облегчить ему и сделать приятнее первое учение, взяла к себе в дом еще двух однолеток его - сыновей соседки, племянницы ее Шан-Гирей. Первым учителем и дядькой их был старик-француз Жако, которого вскоре заменил из Петербурга француз же Капэ. Преподавание шло вообще успешно: благодаря своим природным способностям Лермонтов учился легко и в особенности любил рисование; только уроки музыки были для него пыткой. Нрава он был доброго и чувствительного, вежлив и услужлив; но и тогда уже в нем, как общем баловне, проявлялась крайняя настойчивость и упрямство. Так, например, учитель Капэ, большой любитель жаркого из молодых галчат, хотя и убеждал своих воспитанников, что нет ничего вкуснее этого блюда, но отведать его не мог заставить Мишеля, который называл этих птиц "падалью". В другой раз, когда один из маленьких товарищей Лермонтова не хотел исполнить какое-то его требование, тот настоял-таки на своем.

   - Хоть умри, но ты должен это сделать!

   Игры мальчиков носили по преимуществу военный характер: в саду они возвели батарею, которую потом брали приступом. Ездили они также верхом и, вооруженные детскими ружьями, ходили на охоту.

   В 1824 году Арсеньева повезла своего золотушного внука для укрепления здоровья на Кавказские минеральные воды. В Пятигорске они съехались с родною сестрою бабушки Екатериной Алексеевной Хостато-вой, жившей обыкновенно в своем кавказском имении Шелковицы, на Тереке. За неустрашимость свою Хостатова заслужила у соседей название "авангардной помещицы". Дикие горцы нередко делали ночные набеги на Шелковицы, но старушка-владелица, пробужденная набатом, спрашивала только: "Горит, что ли?", На ответ же, что черкесы пошаливают, она преспокойно поворачивалась на другой бок и опять засыпала. Рассказы бесстрашной тетки, а еще более природа Кавказа, дикая и величавая, произвели на десятилетнего Лермонтова уже в ту раннюю пору жизни неизгладимое впечатление. Кавказу посвящено им одно из первых его стихотворений, каждый куплет которого оканчивается словами: "Люблю я Кавказ".

  

   Но вот настала пора отдать Мишеля в настоящую школу. Когда мальчику стукнуло пятнадцать лет, бабушка перебралась с ним в Москву. Вместо уволенного между тем Капэ их сопровождал француз же Жандро, почтенный полковник наполеоновской гвардии, попавший в 1812 году в плен к русским да так и оставшийся с тех пор в России. Изо всех своих учителей Лермонтов более всего привязался к добродушному, начитанному Жандро. Его же влиянию надо приписать ту симпатию, которую питал поэт всегда к Наполеону и Франции, воспетых им во многих стихотворениях ("Наполеон", "Бородино", "Воздушный корабль", "Последнее новоселье" и проч.).

   Решено было поместить Мишеля в университетский благородный пансион (в котором, кстати сказать, воспитывались прежде такие корифеи нашей литературы, как Фонвизин, Жуковский, князь Одоевский, Грибоедов). Для более верного успеха приготовить туда мальчика был приглашен известный педагог Зиновьев, состоявший надзирателем и учителем русского и латинского языков того же пансиона. Год спустя, Лермонтов действительно был принят в пятый (предпоследний) класс полупансионером: бабушка не хотела спускать своего любимца с глаз и ежедневно сама отвозила его в пансион и точно так же приезжала опять за ним. Тем временем Жандро, простудившись, заболел чахоткой и умер. Репетитором к молодому Лермонтову был приставлен сперва ученый еврей Леви, а вскоре затем англичанин Виндсон, который познакомил своего воспитанника впервые с Шекспиром и Байроном, но не мог заменить ему покойного Жандро.

   Учение в университетском пансионе шло вообще удовлетворительно. Особенное внимание обращалось на древних и новых классиков. Профессором русской словесности был известный в свое время писатель Мерзляков. Он старался приохотить мальчиков к литературе, устраивал нарочно чтения, заставлял их писать на уроках стихи и поощрил их даже издавать свой собственный рукописный журнал. Одним из ревностнейших вкладчиков этого журнала сделался Лермонтов.

   Еще на двенадцатом году жизни ему была подарена кем-то довольно объемистая тетрадь в бархатном голубом переплете, с золотым обрезом и обшитая золотым шнуром, переплетенным во французские литеры "M.I.L.". (Тетрадь эту, так же как и несколько последующих, можно видеть и теперь в Публичной библиотеке, в Петербурге.) В начале тетради идут разные выписки из французских авторов; потом следуют "Бахчисарайский фонтан" Пушкина и "Шильонский узник" Жуковского. Очевидно, эти две поэмы: одна - навеянная Байроном, другая - переведенная из Байрона, особенно пришлись по душе отроку Лермонтову.

   Затем в тетрадях его, среди разных виньеток, головок, картинок (потому что Лермонтов, как сказано, охотно также рисовал), появляются уже наброски собственных его мыслей, мелкие стихотворения и отрывки не то оригинальных, не то подражательных поэм: "Черкесы", "Кавказский пленник"* (куда целиком вошло немало стихов из одноименной поэмы Пушкина), "Корсар", "Преступник". Если в этих поэмах преобладает влияние Пушкина и Байрона, то следовавшие в 1829 году быстро одно за другим подражания Шиллеру, а также переводы из него ("Три ведьмы", "Встреча", "Кубок", "Перчатка" и др.) показывают, как в то время он увлекся великим немецким поэтом.

   ______________________

   * Тетрадь из которой помешена эта поэма, озаглавлена печатными буквами: "Кавказский пленник", сочинение М.Лермонтова, Москва, 1828 г.". Заглавный лист украшен виньеткой, представляющей лиру между двух венков, по обе стороны от которых по стрелке внизу написано: "Черкесы"; под этим нарисованы груда ядер, а еще ниже - накрест сложенные пистолеты.

   ______________________

   Все эти опыты были, конечно, детски слабы, и Мерзляков (приглашенный давать Лермонтову уроки на дому) относился к ним со снисходительным пренебрежением:

   - Молодо-зелено, - говаривал он, не подозревая, что имеет перед собою будущего знаменитого поэта.

   Принимая близко к сердцу такое невнимание к его молодой музе, самолюбивый и нервный Лермонтов еще более, быть может, досадовал на старика-профессора за его враждебность к Пушкину, талант которого Мерзляков не признавал, так как принадлежал сам к старой державинской школе. Долго не мог забыть Лермонтов, как однажды профессор стал иронически разбирать в классе только что появившееся в печати новое стихотворение Пушкина "Зимний вечер" ("Буря мглою небо кроет") и раскритиковал в пух и прах.

  

   Кроме поэзии, Лермонтов рано стал выказывать большую склонность ко всем вообще искусствам. Будучи в пансионе, он рисовал уже очень мило и играл хорошо как на фортепьяно, так и на скрипке. Зиновьев, обучавший его вместе с его товарищами декламации, рассказывал, как Лермонтов отличился на пансионском акте 1828 года: "Среди блестящего собрания он произнес стихи Жуковского "К морю" и заслужил громкие рукоплескания. Тут же Лермонтов удачно исполнил на скрипке пьесу, и вообще на этом экзамене обратил на себя внимание, получив первый приз, в особенности за сочинение на русском языке".

   "Весело было смотреть, как он торжествовал, - рассказывает по поводу того же экзамена одна его хорошая знакомая Сушкова-Хвостова. - Зная его чрезмерное самолюбие, я ликовала за него. Смолоду его грызла мысль, что он дурен, нескладен, незнатного происхождения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное - никому в этом не быть обязану, кроме самого себя".

   Но, будучи на хорошем счету у начальства, поэт наш, насмешливый и придирчивый, не был любим пансионскими товарищами, прозвавшими его "лягушкой".

   На второй год своего пребывания в пансионе шестнадцатилетний Лермонтов сделал знакомство, которое послужило ему впоследствии благодарным материалом не только для многих прекрасных лирических стихотворений, но и для знаменитого его романа "Герой нашего времени". В доме родственников своих Верещагиных он встретился с девицами аристократками Сушковыми, из которых старшая, Екатерина Александровна, или, как ее звали тогда, Катя (вышедшая затем за Хвостова), оставила весьма любопытные записки. Описывает она Лермонтова, как "неуклюжего, косолапого мальчика, с красными, но умными выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой".

   Самой Кате Сушковой было тогда уже восемнадцать лет, и потому вполне понятно, что с шестнадцатилетним школьником, который притом был малого роста и казался оттого еще моложе, она обходилась как с "мальчиком".

   "Он учился в университетском пансионе, - рассказывает она, - но ученые его занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье и на вечерах. Все его называли просто Мишель, и я так же, как и все, не заботясь нимало о его фамилии. Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям, и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки; но перчатки он часто затеривал, и я грозила отрешить его от вверенной ему должности".

   Сушковой и на ум не могло прийти, что этот мальчик сочинял уже поэмы; что он пробует приспособить "Цыган" Пушкина к опере; что в голове у него роится несколько драм. Так, по прочтении романа Шатобриана "Атала" он задумал трагедию об американских краснокожих, угнетаемых испанцами; удельный период русской истории подал ему мысль для драмы "Мстислав Черный"; римская история навела его на две новые драмы - "Марий" и "Нерон". Но все эти сюжеты должны были отойти на задний план перед трагедией "Испанцы", которую внушило ему семейное предание, будто бы фамилия Лермонтовых происходит от испанского владетельного герцога Лерма, бежавшего из Испании в Шотландию. Наконец, Шиллеровы "Разбойники" и "Коварство и любовь" вдохновили его к драме "Menschen und Leidenschaften" ("Люди и страсти"), темой для которой послужила собственная его семейная жизнь, а именно - борьба из-за него, Мишеля, между бабушкой и отцом.

   Учебные занятия, а еще более неопытность пера не дали начинающему поэту совладать ни с одним из перечисленных сюжетов. А тут вдруг, по высочайшему повелению, пансион при университете был закрыт и самое заведение переименовано в гимназию. Лермонтов подал просьбу об увольнении, и бабушка стала подумывать уже о том, чтобы отвезти его доканчивать образование за границу; но дело не устроилось, и юноша поступил в московский университет.

   Настало лето 1831 года. Арсеньева с внуком осталась гостить близ Москвы, у родственников своих Столыпиных, в селе Средникове. В трех верстах оттуда, в имении своем Большакове, проводили лето Сушковы, а в полутора верстах от последних жили и Верещагины.

   "В деревне я наслаждалась полной свободой, - говорит Катя Сушкова. - Сашенька (Верещагина. - В.А.) и я по нескольку раз в день ездили и ходили друг ж другу, каждый день выдумывали разные parties de plaisir: катанья, кавалькады, богомолья... По воскресеньям мы езжали к обедне в Средниково и оставались на целый день у Столыпиной. Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Лермонтова: не нахвалится, бывало, не налюбуется на него... Сашенька и я - мы обращались с Лермонтовым как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности: он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения! А мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов".

   В отпор, вероятно, подобным насмешкам, Лермонтов написал в альбоме Кате Сушковой известные прекрасные стихи:

  

   Нет, я не Байрон, я другой,

   Еще неведомый избранник, -

   Как он, гонимый миром странник,

   Но только с русскою душой... и т.д.

  

   Но Сушкова по-прежнему видела в нем только полуребенка и продолжала потешаться над ним.

   "Еще более посмеивались мы над ним в том, - говорит она, - что он не только был наразборчив в пище, но никогда не знал, что ел: телятину или свинину, дичь или барашка. Мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения, он спорил с нами почти до слез, стараясь убедить нас в утонченности своего гастрономического вкуса. Мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день, после долгой прогулки верхом, велели мы напечь к чаю булочек - с опилками! И что же? Мы вернулись домой утомленные, разгоряченные, голодные, с жадностью принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе третью; но Сашенька и я - мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобоваримую для желудка начинку... Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже не показывался несколько дней, притворившись больным".

   К этому времени относятся следующие строки Лермонтова (от 7 июня 1831 года) к приятелю его, Поливанову:

   "Любезный друг, здравствуй! Протяни руку и думай, что она встречает мою; я теперь сумасшедший совсем... Нет, друг мой! Мы с тобой не для света созданы. Я не могу тебе много писать: болен, расстроен; глаза каждую минуту мокры: source intarissable (неиссякаемый ключ). Много со мной было..."

   Уединяясь от своих обидчиц-барышень, он старался забыться в изучении Байрона, Гете, Руссо, усердно переводил поэмы первого из них, работал над оригинальною поэмою "Демон" и над большою романтической драмой в прозе "Странный человек", в предисловии к которой говорит: "Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня и всю жизнь, может быть, занимать не перестанет. Почти все действующие лица писаны мною с природы; но те, кои могут узнать, с кого они взяты, едва ли откроют это миру. Читатель, верно, пожалеет о судьбе молодого человека, который подавал столь блистательные надежды и от одной безумной страсти навсегда потерян для общества..."

   "Молодо-зелено", - повторила бы, вероятно, за Мерзляковым Катя Сушкова, если бы вообще знала о существовании новой драмы.

   И точно: будь молодой человек так несчастлив, как он минутами воображал себя, он не утешался бы такими ребячествами, как ночные прогулки с юношей-соседом Лаптевым в самодельных папочных рыцарских латах по разным "страшным" местам: по кладбищу, к развалинам старой башни, к так называемому "Чертову мосту"; не стал бы, по возвращении оттуда, пресерьезно воспевать свою неустрашимость:

  

   Спокоен я. Душа пылает

   Отвагой. Ни мертвец, ни бес -

   Ничто меня не испугает.

  

   В это же лето, благодаря семинаристу Орлову, молодому учителю двоюродного брата Лермонтова, Аркадия Столыпина, поэт впервые познакомился с русскими народными былинами, по образцу которых шесть лет спустя написал свою превосходную былевую поэму из времен Иоанна Грозного "Песня про купца Калашникова".

  

   До окончательного переезда осенью из Средникова в Москву Столыпины, Арсеньева с внуком и соседи их - Сушковы и Верещагины - собрались на богомолье в Троицко-Сергиевскую лавру. На монастырской паперти попался им слепой нищий, которому в деревянную его чашечку всякий из наших богомольцев бросил мелких денег.

   - Пошли вам Бог счастья, добрые господа! - пожелал им слепец. - А вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, - насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камешков. Бог с ними!

   По возвращении из лавры, проголодавшиеся барышни засуетились около обеденного стола; Лермонтов же, стоя на коленях перед стулом, быстро писал что-то карандашом на клочке серой бумаги. Все уселись уже за ботвинью, окликали его, - он ничего не слышал. Вдруг он вскочил с пола, тряхнул головой и, усевшись на свободный стул против Кати Сушковой, подал ей через стол стихотворение, начинавшееся словами:

  

   У врат обители святой

   Стоял просящий подаянья...

  

   Звучные стихи до того понравились молодой барышне, что с этого времени она переменила свое обращение с автором: он как бы вырос в ее глазах, и она стала называть его часто уже Михаилом Юрьевичем.

   Зимою, уже студентом, Лермонтов по-прежнему почти каждый вечер встречался то здесь, то там с Верещагиным и Сушковым, участвуя с ними во всевозможных играх и особенно отличаясь в стихотворных экспромтах и каламбурах.

   Так, однажды затеялась у них игра, где про каждого из присутствующих поочередно остальные должны были высказывать свое мнение. Дошла очередь и до одного родственника Лермонтова, некоего Ивана Яковлевича. Последний имел рыжие волосы и был известен своею глупостью. И вот Лермонтов, на задумываясь, брякнул:

   - Vous etes Jean, vous etes Jacques, vous etes roux, vous etes sot, et cependant vos n'etes point Jea-Jaques Rousseau*.

   ______________________

   * Вы - Иван, вы - Яковлевич, вы рыжи, вы глупы - и тем не менее вы не Жан-Жак Руссо.

   ______________________

   Немного погодя, одна гостья-барышня стала упрашивать поэта написать ей в альбом хоть строчку правды. Лермонтов отнекивался, но та не давала ему покоя, и он потребовал перо и бумагу.

   Барышня, любопытно глядя через плечо, увидела, что он пишет: "Три грации" - и остановила его:

   - Михаил Юрьевич! Прошу без комплиментов; я правды хочу.

   - Не тревожьтесь, - отвечал он, - будет правда. И на альбомном листке появилась известная теперь всем эпиграмма:

   Три грации считались в древнем мире; Родились вы... всё три, а не четыре!

   Неудивительно, что злая шутка довела обиженную до слез; но подруги ее за то целый вечер фыркали от душившего их смеха.

   Насколько успешно шли университетские занятия Лермонтова - в точности неизвестно. Общую же характеристику своей университетской жизни поэт делает в следующих стихах:

  

   Из пансиона скоро вышел он,

   Наскуча все твердит азы да буки;

   И, наконец, в студенты посвящен,

   Вступил надменно в светлый храм науки.

   Святое место! Помню, как сквозь сон,

   Твои кафедры, залы, коридоры,

   Твоих сынов заносчивые споры...

   Бывало, только восемь бьет часов,

   По мостовой валит народ ученый

   Кто ночь провел с лампадой средь трудов,

   Кто в грязной луже, Вакхом упоенный;

   Но все равно задумчивы без слов

   Текут... Пришли, шумят... Профессор длинный

   Напрасно входит, кланяяся чинно.

   Он книги взял, раскрыл, прочел - шумят;

   Уходят - втрое хуже. Сущий ад!..

   По сердцу Саше жизнь была такая,

   И этот ад считал он лучше рая.

  

   Одно несомненно, что Лермонтов отнюдь не был "зубрилой" или кабинетным ученым: с толпой товарищей, таких же жизнерадостных повес-барчуков, как и сам, он почасту ездил в Сокольники, в Петровский, в Марьину рощу. Описывая в неоконченной своей повести "Княгиня Литовская" молодость своего любимого друга, Печорина, Лермонтов, между прочим, говорит, что "Печорин с товарищами являлся также на всех гуляньях. Держась под руки, они прохаживались между вереницами карет, к великому соблазну квартальных. Встретив одного из этих молодых людей, можно было, закрыв глаза, держать пари, что сейчас явятся и остальные. В Москве, где прозвания еще в моде, прозвали их la bande joyeuse..." (Веселая банда).

   Так именно была окрещена одною московскою барышнею Б. веселая студенческая компания, в которую попал Лермонтов.

   Два года всего пробыл он в Московском университете. Один из профессоров его имел обыкновение начинать всякую лекцию словами:

   - Человек, который...

   Однажды, когда профессор с этими же словами взошел опять на кафедру, студенты со смехом захлопали в ладоши:

   - Fora! Прекрасно!

   Профессор начинал говорить несколько раз, но шалуны всякий раз прерывали его тем же криком.

   - Господа! Я вынужден буду уйти... - сказал профессор.

   - И прекрасно! - был общий ответ. - Человек, который... Bis! Прекрасно.

   Профессор удалился, но некоторые из буянов поплатились и должны были оставить университет. В числе их был и Лермонтов.

  

   Легко представить себе огорчение бабушки нашего поэта. Как ни тяжело было ей расстаться с Москвою, но она решилась принести дорогому внуку эту жертву, чтобы дать ему окончить курс наук. Он, действительно, послал в Петербург прошение о приеме его в тамошний университет. Но там потребовали от него вторичного вступительного экзамена, и раздосадованный юноша махнул на науку рукою. Что было ему теперь делать? Идти в "подъячие" (как называли в то время чиновников) не позволял ему его дворянский гонор, и вот, несмотря на протест и мольбы бабушки, он остановил свой выбор на военной карьере.

   Летом 1832 года Арсеньева лично отвезла его в Петербург, где внук ее, однако, сперва не мог освоиться с новыми условиями жизни. В августе этого года он писал одной московской приятельнице (С.А. Бахметьевой):

   "...Я ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он должен занимать себя, чтобы шить, как занимали некогда придворные старых королей: быть своим гнутом!.. Одну добрую вещь скажу вам: наконец я догадался, что не гожусь для общества, и теперь больше, чем когда-нибудь. Вчера я был в одном доме NN, где, просидев четыре часа, я не сказал ни одного путного слова. У меня нет ключа от их умов, - быть может, слава Богу!

   ...Странная вещь! Только месяц тому назад я писал:

  

   Я жить хочу, хочу печали,

   Любви и счастию на зло!

   Они мой ум избаловали

   И слишком сгладили чело.

   Пора, пора насмешкам света

   Прогнать спокойствия туман.

   Что без страданий жизнь поэта

   И что без бури океан?

  

   И пришла буря, и прошла буря, и океан замер, но замер с поднятыми волнами, храня театральный вид движения и беспокойства, но в самом деле мертвее, чем когда-нибудь..."

   Вслед за тем (в письме к московской кузине Сашеньке Верещагиной) он капризно жалуется на петербургских родственников и вообще на тамошнее общество:

   "Назвать тебе всех, у кого я бываю? Назову - себя, потому что у этой особы бываю я с наибольшим удовольствием. Правда, по приезде я навещал довольно часто родных, с которыми мне следовало познакомиться; но под конец нашел, что самый лучший мне родственник - это я сам. Видел я образчики здешнего общества, дам очень любезных, молодых людей весьма воспитанных; все они вместе производят на меня впечатление французского сада, очень тесного и без затей, но в котором с первого раза можно заблудиться, потому что хозяйские ножницы уничтожили в нем всякое различие между деревьями".

   Заключает он письмо так:

   "Прощай; не могу больше писать. Голова кружится от глупостей. Мне кажется, по той же причине и земля вертится вот уже семь тысяч лет..."

   Третье письмо того же времени он кончает словами: "Все люди, такая тоска; хоть бы черти для смеха попадались!"

   Без особых затруднений принятый в школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров (помещавшуюся тогда у Синего моста, в великолепном здании, бывшем потом дворцом великой княгини Марии Николаевны, а в настоящее время занятом Государственным Советом и Кабинетом Министров), Лермонтов уже несколько серьезное стал раздумывать о своем будущем.

   "До сих пор я жил для поприща литературного, - писал он в Москву к М.А.Лопухиной, - принес столько жертв своему неблагодарному идолу, и вот теперь я - воин. Быть может, тут есть особенная воля Провидения; быть может, этот путь всех короче, и если он не ведет меня к моей первой цели, может быть, по нему дойду до последней цели всего существующего: ведь лучше умереть с свинцом в груди, чем от медленного старческого истощения... Я жил, я слишком скоро созрел, и затем нет больше места чувствованиям...

  

   Он был рожден для счастья, для надежд

   И вдохновений мирных! Но, безумный,

   Из детских рано вырвался одежд

   И сердце бросил в море жизни шумной:

   И мир не пощадил, и Бог не спас!

   Так сочный плод, до времени созрелый,

   Между цветов висит осиротелый:

   Ни вкуса он не радует, ни глаз,

   И час их красоты - его паденья час!

   И жадный червь его грызет, грызет,

   И между тем как нежные подруги

   Колеблются на ветках - ранний плод

   Лишь тяготит свою... до первой вьюги!"

  

   В действительности никаких особенных превратностей судьбы юноша-поэт еще не испытал; но его впечатлительная, эстетическая, глубокая натура не удовлетворялась мелочными интересами большинства, и он томился, безотчетно тосковал о чем-то лучшем и - рисовался этою поэтическою тоскою.

   Товарищами Лермонтова в юнкерской школе была молодежь высшего столичного круга, между прочим и любимый двоюродный брат его - Алексей Аркадьевич Столыпин, известный в школе под прозвищем Монго (по принадлежавшей ему собаке), и Лермонтов там наружно скоро обижался, тем более что по успехам был одним из первых.

   По уверению одного из товарищей его (Миклашевского), жилось будущим воинам привольно; офицеры обращались с ними по-товарищески, и никто из юнкеров за два года не подвергся никакому взысканию. По субботам великий князь Михаил Павлович брал к себе во дворец к обеденному столу по очереди двух пехотинцев или двух кавалеристов. Хотя те и другие помещались в разных этажах, и пехотных подпрапорщиков юнкера называли "крупою", но в свободные часы "кавалерия" нередко забиралась в небольшую рекреационную залу "пехоты", потому что там имелся разбитый старый рояль, под звуки которого хором распевались веселые французские шансонетки, особенно песни Беранже. Душою этих собраний был пехотинец, остряк и повеса Костя Булгаров (сын московского почт-директора). Лермонтов вторил ему едкими шутками и удачными каламбурами, причем не жалел при случае и самого себя; в получавшемся юнкерами парижском карикатурном журнале "Charivari" описывались, например, похождения косолапого урода "Monsieur Mayeux", и Лермонтов прозвал себя Маёшкой.

   Военная среда осталась не без влияния на литературном направлении начинающего поэта. Множество нескромных стихотворений его нашли место в рукописном журнале юнкеров "Школьная Заря". Но здесь же в юнкерской школе им написаны две поэмы: "Измаил-бей" и "Хаджи-абрек" (1833 г.), хотя и представляющие еще подражание Пушкину, но отличающиеся уже самобытными поэтическими красотами и в особенности живописными картинками дикой кавказской природы. Однако очень строгий к себе Лермонтов ни одного стихотворения своего еще не решился выпустить в печать. Только в 1835 году "Хаджи-абрек" появился в "Библиотеке для чтения", да и то без ведома автора, по милости одного из его приятелей.

   Когда же, спрашивается, находил Лермонтов время при классных занятиях и строевом учении писать еще целые поэмы? "По вечерам, после учебных занятий, - передает один из его товарищей, - поэт часто уходил в отдаленные классные комнаты, в то время пустые, и там один просиживал долго и писал до поздней ночи, стараясь туда пробраться не замеченным..."

   Так в беззаботном, задорном повесе-юнкере вырабатывался вдумчивый талант, смутно сознававший свое высокое назначение.

   После первого же года пребывания в юнкерской школе Лермонтов порывался уже на волю, не мог дождаться окончания "школьного" положения.

   "Одно меня ободряет: мысль, что через год я офицер!" - писал в августе 1833 года в Москву. - И тогда, тогда... Боже мой! Если бы знали, как жизнь я намерен повести! О, это будет восхитительно! Во-первых, чудачества, шалости всякого рода и - поэзия, залитая шампанским..."

  

   И вот ожидания его осуществились. В конце 1834 года он был выпущен в царскосельские лейб-гусары. Каков был Лермонтов в первые дни своего офицерства, в живых красках описывает случайно встретившийся с ним тогда В.П.Бурнашев:

   "Подходя уже к дверям квартиры Синицына, я почти столкнулся с быстро сбегавшим с лестницы и жестоко гремевшим шпорами и саблею по каменным ступеням молоденьким гвардейским гусарским офицером в треугольной, надетой с поля шляпе, белый перистый султан которой развевался от сквозного ветра. Офицер этот имел очень веселый, смеющийся вид человека, который сию минуту видел, слышал или сделал что-то пресмешное. Он слегка задел меня длинным капюшоном своей распахнутой и почти распущенной серой офицерской шинели с красным воротником и, засмеявшись звонко на всю лестницу (своды которой усиливали звуки), сказал, вскинув на меня свои довольно красивые, живые, черные как смоль глаза, принадлежавшие, однако, лицу бледному, несколько скуластому, как у татар, с крохотными и тоненькими усиками и с коротким носом, чуть-чуть приподнятым:

   - Извините мою гусарскую шинель, что она лезет без спроса целоваться с вашим гражданским хитоном.

   И продолжал быстро спускаться с лестницы, все по-прежнему гремя ножнами сабли, но пристегнутой на крючок.

   Войдя к своему знакомому Синицыну, рассказчик застал его в возбужденном состоянии.

   - Я, вы знаете, люблю, чтоб у меня все было в порядке, сам за всем наблюдаю, - говорил тот, - а тут вдруг, откуда ни возьмись, влетает к нам товарищ по школе, курит, сыплет пепел везде где попало, тогда как я ему указываю на пепельницу, и швыряет окурки своих проклятых трабукосов* в мои цветочные горшки, и как нарочно выбрал же он рододендрон, а не другое что, и забавляется, разбойник этакий, тем, что сует окурки в землю, и не то чтобы только снаружи, а расковыривает землю да и хоронит. Ну, далеко ли до корня? Я ему говорю резон, а он заливается хохотом! И при всем этом без милосердия болтает, лепечет, рассказывает, декламирует самые скверные французские стишонки, тогда как самого-то Бог наградил замечательным талантом писать истинно прелестные русские стихи. Так небось не допросишься, чтоб что-нибудь свое прочел. Капризный змееныш этакий!

   ______________________

   * Толстые пахитосы в маисовой соломе.

   ______________________

   Несколько времени спустя Бурнашов узнал от Синицына, что рододендрон его от лермонтовских трабукосов действительно погиб.

   Тогда же познакомился с Лермонтовым А.Н. Муравьев, которому удалось услышать от него отрывки "Демона".

   "Лермонтов просиживал у меня по целым вечерам, - говорит Муравьев, - живая и остроумная его беседа была увлекательна, анекдоты сыпались, но громкий и пронзительный его смех был неприятен для слуха..."

   Уже в декабре того же 1834 года поэт-гусар будто начинает разочаровываться в новом своем общественном положении и жалуется московской кузине:

   "Моя будущность, блистательная, по-видимому, в сущности пошлая и пустая. Нужно вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет, со всеми моими прекрасными мечтаниями и непрекрасными опытами в житейской науке, потому что мне либо не выходит случая, либо недостает решимости... Когда-то вы облегчали очень сильную горесть, - может, и теперь вы пожелаете ласковыми словами отогнать эту холодную иронию, которая неудержимо втесняется мне в душу, как вода, наполняющая разбитое судно! О! Как желал бы я опять вас увидеть, с вами поговорить: мне благотворны были самые звуки ваших слов. Право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами, а то теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: нет ни жизни, ни движения, выражение неподвижной мысли, что-то отзывающееся смертью..."

   В излияниях этих слыши