| Главная » Книги |
Бальмонт Константин Дмитриевич - Поэзия как волшебство, Страница 2
Бальмонт Константин Дмитриевич - Поэзия как волшебствор, брошенный Роком. Вместе с грубым У порочит в слове У_р_о_д. Ловко
и злобно куснет острым дротиком. Запоет, заноет как колокол. Вздохом шепнет
как осока. Глубоким раскроется рвом. Воз за возом громоздким, точно слон за
слоном, полным объемом сонно стонет обоз. В многоствольном хоре лесном
многолиственном или в хвойном боре, вольно, как волны в своем переплеске,
повторным намеком и ощупью бродит. Знойное лоно земное, и холод морозных
гор, водоворотное дно, омут и жернов упорный, огнь плоти и хоти. Зоркое око
ворога волка, - и око слепое бездомной полночи. Извои суровые воли. Высокий
свод взнесенного собора. Бездонное О.
У - музыка шумов, и У - всклик ужаса. Звук грузный, как туча и гуд
медных труб. Часто У - грубое, по веществу своему: С_т_у_к, б_у_н_т,
т_у_п_о, к_р_у_т_о, р_у_п_о_р. В глухом лесу плутает - А у. Слух ловит
уханье филина. Упругое У, многострунное. Гул на морском берегу. Угрюмая дума
смутных медноокруглых лун. В текучем мире гласных, где нужна скрепа, У вдруг
встает, как упор, как угол, упреждающий разлитие бури.
Как противоположность грузному У, И - тонкая линия. Пронзительная
вытянутая длинная былинка. Крик, свист, визг. Птица, чей всклик весной,
после ливня, особливо слышен среди птичьих вскликов, зовется И_в_о_л_г_а. И
- звуковой лик изумления, испуга: - Т_и_г_р, К_и_т. Наивно искреннее: -
И_ш_ь т_ы к_а_к_о_й. Острое, быстрое: - И_г_л_ы, ч_и_р_к. Листья, вихримые
ветром, иногда своим шелестом внушают имя дерева: Л_и_п_а, И_в_а. И - вилы,
пронзающий винт. Когда быстро крутится вода, про эту взвихренную пучину
говорят: В_и_р. Крик, Французское C_r_i, Испанское C_r_i_t_о, в самом слове
кричит, беспокоит, томит, - как целые игрища воинств живут в выразительном
сильном и слитном клике победительных полчищ: - Латинское V_i_v_a_t.
Е - самая неверная, трудно определяемая гласная. Недаром мы различаем -
Е, Ѣ, Э. Этого еще мало - у нас есть Ё. Безумцы борются с Ѣ и Э. Но желание
обеднить наш алфавит есть напрасное желание просыпать из полной пригоршни,
медлящие на ней, золотые блестки песчинок. Тщетно. Песчинки пристают.
Скажите - М_е_л_к_и_й, скажите - Л_ѣ_с. Вы увидите тотчас, что первое слово
вы произносите быстро, второе медленно. Е и ѣ вполне уместны, как
обозначение легкого и увесистого, краткого и долгого. Тройная, четверная эта
буква есть какая-то недоуменная, прерывистая, полная плеска и переплеска,
звуковая весть. То это - светлое благовестив, как в веющих словах - Вешняя
верба, то задержанное зловестие, как в словах - С_ѣ_р_ы_й, M_ѣ_p_a, Т_ѣ_н_ь,
то это отзвук пения в вогнутости свода, как в слове - Э_х_о. И если Е есть
смягченное О, в половину перегнувшееся, то каким же странным ёжиком, быстрым
ёршиком, вдруг мелькнет, в четвертую долю существующее, смягченное Е,
которое есть Ё.
Я, Ю, Ё, И суть заостренные, истонченные А, У, О, Ы. Я - явное, ясное,
яркое. Я это Ярь. Ю - вьющееся, как плющ, и льющееся в струю. Ё - таящий
легкий мёд, цветик - лён. И - извив рытвины Ы, рытвины непроходимой, ибо и
выговорить Ы невозможно, без твердой помощи согласного звука. Смягченные
звуковести Я, Ю, Ё, И всегда имеют лик извившегося змия, или изломанной
линии струи, или яркой ящерки, или это ребёнок, котёнок, соколёнок, или это
юркая рыбка вьюн.
Как в мире живых существ, населяющих Землю, есть не только существа
женские и мужские, но и неуловимо двойственные существа андрогинные,
переменчиво в себе качающие оба начала, так и между гласными и согласными
зыбится несколько неуловимых звуков, которые в сущности не суть ни гласные,
пи согласные, но взяли свою чару и из согласных и из гласных. Самое
причудливое звуковое существо есть звук В. В Русском языке, так же как в
Английском, В легко переходит в мягкое У. В наречиях Мексиканских В
перемешивается с легким Г. И вот два такие разные звука, как В и Г, недаром
стоят в нашей азбуке рядом, и не случайно мы говорим - Г_о_л_о_с, а
Латинянин скажет - V_o_x. Голос Ветра слышен здесь.
Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное, - Л_ю_т_и_к,
Л_и_а_н_а, Л_и_л_е_я. Переливное слово Л_ю_б_л_ю. Отделившийся от волны
волос своевольный локон. Благовольный лик в лучах лампады. Светлоглазая
льнущая ласка, взгляд просветленный, шелест листьев, наклоненье над люлькой.
Послушайте внимательно, как говорит с нами Влага.
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
"Милый! Мой милый!" Светло,
Сладко от белого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
Вдаль, под луною белея.
Ластятся волны к веслу.
Ластится к влаге лилея.
Слухом невольно ловлю
Лепет зеркального лона.
"Милый! Мой милый! Люблю!" -
Полночь глядит с небосклона.
Л - ласковый звук не только в нашей Славянской речи. Посмотрите, как
совпадают с нами Перуанцы, далекие Перуанцы, отделенные от нас громадами
Океанов и принадлежащие к совершенно другой группе народов. Л_ю_л_ю
по-Перуански Л_ю_б_и_м_к_а, Л_ю_л_ю_й - Л_е_л_е_я_т_ь, Л_ь_н_я_н_л_ь_я_й -
В_н_о_в_ь з_е_л_е_н_е_т_ь, Л_ь_о_х_л_ь_я - Л_и_в_е_н_ь, Л_ь_ю_л_ь_я_й -
У_л_е_щ_а_т_ь, Л_ь_ю_с_к_а_й - С_к_о_л_ь_з_и_т_ь, Л_ь_ю_л_ь_ю -
Л_а_с_к_о_в_ы_й. Я беру другую страну, затерянную в Морях: Самоа. Ни с нами
Самоанцы не связаны, ни с Перуанцами, и однако, чтобы сказать С_о_л_н_ц_е,
они говорят Л_а, Н_е_б_о у них Л_а_н_г_и, П_е_т_ь - Л_я_н_г_и, Г_о_л_о_с -
О_-_л_е_-_л_е_о, М_е_л_к_о_в_о_д_ь_е - В_а_и_л_я_л_ё_а, Л_и_с_т П_а_л_ь_м_ы
- Л_я_о_а_и, З_е_л_е_н_е_т_ь - Л_е_л_я_у, М_о_л_в_и_т_ь - Л_я_л_я_у,
К_р_а_с_и_в_ы_й - Л_е_л_е_й. Ласковое требует Л.
В самой природе Л имеет определенный смысл, так же как параллельное,
рядом стоящее Р. Рядом стоящее - и противоположное. Два брата, но один
светлый, другой черный, Р - скорое, узорное, угрозное, спорное, взрывное.
Разорванность гор. В розе - румяное, в громе - рокочущее, пророческое - в
рунах, распростертое - в равнине и в радуге. Рокотание разума, рекущий рот,
дробь барабана, срывы ветра, рев бури, взрыв урагана, рокоты струн, красные,
рыжие вихри пожаров разразившихся гроз, прорычавших громом. Р - взоры гор,
где хранится руда - разных самородков. Не одно там Солнце в зернах. Не одни
игры украшающего серебра, - тут ворчанье иных металлов, в их скрытости.
Кровью тронутая медь,
Топорами ей греметь,
Чтоб размашисто убить,
И железу уступить.
Под железом - О, руда -
Кровь струится, как вода,
И в стальной замкнут убор
Горный черный разговор.
Р - один из тех вещих звуков, что участвуют означительно и в языке
самых разных народов, и в рокотах всей природы. Как З, С и Ш слышны - ив
человеческой речи, и в шипении змеи, и в шелесте листьев, и в свисте ветров,
так Р участвует и в речи нашего рта и горла, и в ворчанье тигра, и в
ворковании горлицы, и в карканье ворона, и в ропоте вод, текущих громадами,
и в рокотаниях грома. Не напрасно мы, Русские, сказали Г_р_о_м, и недаром
Германцы его назвали D_o_n_n_e_r, Англичане - Т_h_u_n_d_е_r, Французы -
Т_о_n_n_e_r_r_e, Скандинавы назвали бога Громовника Т_о_р, Древние Славяне -
П_е_р_у_н, Литовцы - П_е_р_к_у_н_а_с, а в Халдеи - Р_а_м_а_н. Не напрасно
также нашу речь мы определяем глаголом Г_о_в_о_р_и_т_ь, что звучит
по-Немецки - S_p_r_e_c_h_e_n, по-Итальянски - P_a_r_l_a_r_e, по-Санскритски
- Б_р_у, по-Перуански - Р_и_м_а_й.
Я говорил, что некоторые звуки особенно дороги нашему чувству, нашему
бессознательному, мудро понимающему, чувству, ибо они основные, первородные,
так что даже внешнее их начертание странно волнует нас, мы им
залюбовываемся. В старинном счислении А - 1: А, обведенное тонким кругом,
означает Т_ь_м_у или 10.000; А, обведенное более плотным кругом, означает
Л_е_г_и_о_н или 100.000; А, обведенное причудливым кругом, состоящим из
крючьев, означает Л_е_о_д_о_р или Тысячу Тысяч, 1.000.000. Поистине много
оттенков в красивой букве А, и тысяча тысяч это вовсе не такое уж
неисчислимое богатство, ибо человеческая речь есть непрерывно текущий Океан,
а сосчитано, что в одном Арабском языке - 80 слов для обозначения Меда, 200
- для Змеи, 1000 - для Меча, и 4.000 для Несчастия.
А - первый звук нашего открытого рта, у закрытого же рта первый звук -
М, второй - Н. И вот мы видим, что во всех древнейших нам известных религиях
звуки А и Н выступают как яркое знамя. Священный город Солнца в Египте,
любимый богами Солнцеград, есть А_н_у. Халдейский бог Неба есть А_н_н_а.
Халдейская богиня Л_ю_б_в_и зовется Н_а_н_а. По-санскритски А_н_н_а значит
П_и_щ_а. Индусский дух радости - А_н_а_н_д_а_н_а_т_х_а. Индусский мировой
змей - А_н_а_н_т_а. Сестра Мирового Кузнеца Ильмаринэна зовется в "Калевале"
А_н_н_и_к_и. Жена Скандинавского Солнечного бога Бальдэра зовется Н_а_н_н_а.
Это все не заимствования и не случайные совпадения. Это проявление закона,
действующего неукоснительно, - только действия закона мало нами изучены.
Участвуя в самом высоком - в первичном взрыве человеческого,
восхотевшего речи, - А участвует и в самом смиренном, что есть - звериный
крик. А есть в лае собаки, А есть в ржании лошади. Так и таинственное В. Я
не тело, а дух. А дух есть Ветер. А Ветер есть В. Вайю и Ваата
по-Санскритски, Вейяс у Литовцев, Ventus у Римлян, Viento у Испанцев, Wind у
Германцев, Wind /Уинд/ и стихотворное Wind /Уайнд/ у Англичан, Wiatr у
Поляков, - Ветер, живущий и в человеческом духе и в духе Божием, что носился
над бесформенными водами, водоворот мчащийся в циклоне и забвенно веющий в
листве ивы над ручьем. Ветер шаловливо уронил малый звуковой иероглиф свой -
В - в хрустальное горлышко певчих птиц: В_и_и_т поет малиновка, Ц_и_в_и
зовет трясогузка, Т_и_и_в_и_т_ь - десятый высший звук соловья. Эта рулада
Тии-вить, как говорит Тургенев, у хорошего н_о_т_н_о_г_о соловья имеет
наивысшее значение, делающее его верховным маэстро.
Зная, что звуки нашей речи участвуют, не равно и с неопределимой долей
посвященности, в сокровенных голосах Природы, мы бессильны в точности
определить, почему тот или иной звук действует на нас всем очарованием
воспоминания или всею чарою новизны. Прикасаясь к музыке слова сознанием, мы
ухватываем часть разорванного ее богатства, но только мудрым чувством
ощущаем мы музыку слова сполна и, радостно искупавшись в се звенящих волнах
и глухих глубинах, властны создавать, освеженные, новую гармонию.
Красноцветные дикие Северной Америки, силой магического пения и особых
плясок, как и представители дикой Мексики, заклинающие нисхождение дождя и
огненную музыку грома, говорят о наших Европейских песнях, что мы слишком
много болтаем, - сами же они в священном порядке расставляют определенные
слова определенных строк, необъяснимо повторяя в них известные припевы и
перепевы, ибо слово для них священно по существу. Заклинательное слово есть
Музыка, а Музыка сама по себе есть заклинание, заставляющее неподвижность
нашего бессознательного всколыхнуться и засветиться фосфорическим светом.
<...> Но стих вообще магичен по существу своему, и каждая буква в нем -
магия. Слово есть чудо, Стих - волшебство. Музыка, правящая Миром и нашей
душой, есть Стих. Проза есть линия, и проза есть плоскость, в ней два лишь
измерения. Одно или два. В стихе всегда три измерения. Стих - пирамида,
колодец или башня. А в редкостном стихе редкого поэта не три, а четыре
измерения, - и столько, сколько их есть у мечты.
Говоря о стихе, самый волшебный поэт XIX века, Эдгар По, сказал: "На
рифму стали смотреть как на принадлежащую по праву к_о_н_ц_у стиха - и тут
мы сожалеем, что это так окончательно укрепилось. Ясно, что здесь нужно было
иметь в виду гораздо больше. Одно чувство р_а_в_е_н_с_т_в_а входило в
эффект. Рифмы всегда были п_р_е_д_в_и_д_е_н_ы. Великий элемент неожиданности
не снился еще, а как говорит Лорд Бэкон - нет изысканной красоты без
некоторой с_т_р_а_н_н_о_с_т_и в соразмерности". Эдгар По, заставивший
говорить Ворона и звенеть в стихах колокольчики и колокола, и перебросивший
в перепевный свой стих полночную магию Моря и тишины, и сорвавший с неба для
рифм и созвучий несколько ярких звезд, первый из Европейцев четко понял, что
каждый звук есть живое существо и каждая буква есть вестница. Одной строкой
он взрывает глубь души, показывая нам звенящие ключи наши, и в четырех
строках замыкает целый приговор Судьбы.
Напев с баюканьем дремотным,
С крылом лениво-беззаботным,
Средь трепета листов зеленых,
Что тени стелят на затонах,
Ты был мне пестрым попугаем,
Той птицею, что с детства знаем,
Тобой я азбуке учился.
С тобою в первом слове слился,
Когда лежал в лесистой дали,
Ребенок, чьи глаза - уж знали.
Но в то самое время, когда юный кудесник, Эдгар По, переходя от юности
к молодости, созидал символизм напевной выразительно-звуковой поэзии, в
области Русского стиха, из первоистоков Русской речи, возник совершенно
самостоятельно, в первоначатках, символический стих. Поэт, который знаменит
и, однако, по существу, мало известен, описывая в 1844 году впечатление от
музыки на реке, говорит, точно играя по нотам:
Струйки вьются, песни льются,
Вторит эхо вдалеке.
Еще на два года ранее, описывая гадание, он говорит:
Зеркало в зеркало с трепетным лепетом
Я при свечах навела.
В том же 1842 году он пропел:
Буря на Море вечернем,
Моря сердитого шум,
Буря на Море и думы,
Много мучительных дум.
Буря на Море и думы,
Хор возрастающих дум.
Черная туча за тучей,
Моря сердитого шум.
Это магическое песнопение так же построено все на Б, Р, и в особенности
на немеющем М, как первый запев "Рейнского Золота", где волшебник северного
Моря, Вагнер, угадывает голос влаги, построенный на В... <...>
Русский волшебник стиха, который одновременно с Эдгаром По, слушая нашу
мятель, понял колдовство каждого отдельного звука в стихе, и у Музы которого
-
Отрывистая речь была полна печали,
И женской прихоти, и серебристых грез, -
волшебник, говорящий о ней -
Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались с поцелуем,
И долго без нее душа была больна, -
этот волшебник, сладостный чародей стиха, был Фет, чье имя, как вешний
сад, наполненный кликами радостных птиц. Это светлое имя я возношу как имя
первосоздателя, как имя провозвестника тех звуковых гаданий и угаданий
стиха, которые через десятки лет воплотились в книгах "Тишина", "Горящие
здания", "Будем как Солнце" и будут длиться через "Зарево Зорь".
Еще раньше, чем Фет, другой чарователь нашего стиха, создал звуковую
руну, равной которой нет у нас ни одной, я говорю о Пушкине, и при звуке
этого имени мне кажется, что я слушаю ветер, и мне хочется повторить то, что
записал я о нем для себя в минуту взнесенную.
Все, что связано с вольной игрою чувства, все, что хмельно,
винно-завлекательно, это есть Пушкин. Он научит нас светлому смеху, этот
величавый и шутливый, этот легкий как запах цветущей вишни, и грозный
временами, как воющая вьюга, волшебник Русского стиха, смелый, внук Белеса.
Все журчанье воды, все дыхание ветра, весь прерывистый ритм упорного
желанья, которое в безгласном рабстве росло и рвалось на волю, и вырвалось,
и распространило свое влияние на версты и версты, все это есть в пушкинском
"Обвале", в этом пляшущем празднике Л, Р, В.
Оттоль сорвался раз обвал
И с тяжким грохотом упал.
И всю теснину между скал
Загородил,
И Терека могучий вал
Остановил.
Вдруг истощась и присмирев,
О Терек, ты прервал свой рев,
Но задних стен упорный гнев
Прошиб снега...
Ты затопил, освирепев,
Свои брега...
Краткость строк и повторность звуков, строгая размерность этой
словесной бури, проникновение в вещательную тайну отдельных вскриков
человеческого горла - не превзойдены. Здесь ведун-рудокоп работал и узрел
под землей текучие колодцы драгоценных камней и, властной рукой зачерпнув
полный ковш, выплеснул нам говорящую влагу. Русский крестьянин выносил в
душе своей множество заговоров, самых причудливых вплоть до З_а_г_о_в_о_р_а
н_а т_р_и_д_ц_а_т_ь т_р_и т_о_с_к_и. Неуловимый в своих неожиданностях,
ветролетный Пушкин создал в "Обвале" бессмертный и действенный "Заговор на
вещие буквы", "Заговор на вызывание звуковой вести-повести".
Современный стих, принявший в себя колдовское начало Музыки, стал
многогранным и угадчивым. Особое состояние стихий и прикосновение души к
первоистокам жизни выражены современным стихом ведовски. Не называя имен,
которые конечно у всех в памяти, как прославленные, я беру две напевности из
двух разных поэтов, независимо от соображений общей оценки,
историко-литературной, лишь в прямом применении примера чаровнической
поэзии: "Печать" Вячеслава Иванова, где внутренняя музыка основана на Ч, П и
немотствующем М, и "Венчание" Юргиса Балтрушайтиса, где взрывно-мятелистое
буйное Б, вместе с веющим В дает мелодию смертного снежного вихря.
Неизгладимая печать
На два чела легла.
И двум - один удел: - Молчать
О том, что ночь спряла, -
Что из ночей одна спряла,
Спряла и распряла.
Двоих сопряг одним ярмом
Водырь глухонемой.
Двоих клеймил одним клеймом,
И метил знаком: Мой,
И стал один другому - Мой...
Молчи. Навеки - Мой.
В этом страшном напеве, где поэт изобличает не только магическое
понимание звука М, но и мудрость сердца, что в ужасе немеет, все душно,
тесно, тускло, мертво, любовь - проклятие, любовь - препона. В напеве
Балтрушайтиса, широком и вольном, - не теснота комнаты, а простор солнечного
зрения, не любовь - как проклятие и смерть, а смерть - как благословение и
любовь.
Венчальный час! Лучистая Зима
Хрустальные раскрыла терема.
Белеет лебедь в небе голубом.
И белый хмель взметается столбом.
Лихой гонец, взрывая белый дым,
Певучим вихрем мчится к молодым.
Дымит и скачет, трубит в белый рог.
Роняет щедро жемчуг вдоль дорог.
В венчальном поле дикая Мятель
Прядет - свивает белую кудель.
Поют ее прислужницы и ткут,
Тебя в свой бархат белый облекут, -
И будешь ты на вечность темных лет,
Мой бледный княжич, щеголем одет.
Твоих кудрей веселых нежный лен
Венцом из лилий будет убелен.
И в тайный час твоих венчальных грез
Поникнешь ты средь белых-белых роз.
И трижды краше будешь ты средь них,
Красавец бледный, белый мой жених!
Магия знания может таить в себе магию проклятия. Опираясь на понимание
точного закона, мы можем впасть в цепенящее царство убивающего сознания.
Есть ценная истина, хорошо формулированная певцом Ветра, Моря и человеческих
глубин, Шелли: "Человек не может сказать - я хочу написать создание Поэзии.
Даже величайший поэт не может этого сказать, потому что ум в состоянии
творчества является как бы потухающим углем, который действием невидимого
влияния, подобно изменчивому ветру, пробуждается для преходящего блеска. Эта
сила возникает из недр души, подобно краскам цветка".
Современный стих легко забывает, слишком часто не помнит, что нужно
быть как цветок, для того чтобы чаровать, корнями быть в темных глубинах
внесознательного, долго быть в испытующих недрах Молчания, прежде чем,
раскрыв свою чашу, быть влюбленником Луны, и главное, главное, пламенником
Солнца. Лишь тогда оправдывается вещее сказание Скандинавов, что творческий
напиток, делающий человека скальдом, состоит из крови полубога и пьянящего
меда <...>.
ПРИМЕЧАНИЯ
Эта работа издавалась отдельной книгой, первое издание - в 1915 г. /М.:
Скорпион/. Публикуется в сокращенном виде по изданию 1922 г. /М.: Задруга/.
Осмыслялась автором как программная. Разрабатывая своего рода трактат о
поэзии, Бальмонт привлек обширный материал из мифологии народов Центральной
и Южной Америки, древней Индии /"Веды"/, древнего Египта, Скандинавии,
русского народного творчества, эпических сказаний: "Эдда" /сканд./,
"Калевала" /карело-финский эпос/, упоминает героев и персонажей этих
произведений и т. д. Вместе с тем суждения автора носят субъективный
характер, они не выдерживают научной критики /например, попытка закрепить за
отдельными звуками определенный смысл/. Однако они должны учитываться при
изучении поэтических принципов, которыми руководствовался Бальмонт в своем
творчестве, так как могут прояснить некоторые особенности его поэзии и
работы над стихом.
В начале было Слово - этим изречен 
| |
| Просмотров: 516 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры