Бекетова Мария Андреевна - Александр Блок и его мать

еображения людей в духе и говорила про наше время, что оно переходное к жизни духа и оттого так мучительно дается людям, стремящимся перейти в другую стадию.

   В характере Ал. Андр. было много противоречий. Она была в одно и то же время подозрительна и доверчива, большая доля скептицизма уживалась в ней с глубокой, искренней верой, высокомерие с самоуничижением и т. д. Она была очень сложный человек. В одном из последних писем ко мне, посланных в Лугу в 1919 году, она говорит: "Ты пишешь, что я лучше, чем я о себе думаю. Меня - пять человек, а может, и больше. Я не только раздвоилась, я упятерилась. И уж, кажется, даже один за другого не отвечают, до того они разные во мне, потому и мнения обо мне нельзя иметь. Таковы результаты культуры: хаос".

   То, что она говорила о себе, часто бывало очень метко. Вот отрывок из другого ее письма, написанного в 1920 г. после вечера, на котором А. Белый прочел свое стихотворение "Россия" {Начало этого стихотворения я приводила выше. Есть несколько вариантов этого начала, и даже называются стихи то "Россия", то "Родина".}.

   "...Я до сих пор, четвертый день под обаянием А. Белого, его сущности. Хочется экстаза, он его дает - говорить об этом не надо... Я там на вечере попала в свою атмосферу бездействующих мечтателей, не умеющих в жизни шагу ступить... И хорошо мне там было..."

   Тоскующий дух ее вечно влекся к таким мечтателям, которые, с точки зрения уравновешенных людей, не более, как безумцы. "Безумная душа поэта" ⁵¹ была ей глубоко понятна, это безумство было ей сродни, она шла даже дальше. В последние годы ее жизни, когда мы гуляли с ней в летние вечера и медленно, медленно шли по любимой дороге - сначала направо по берегу Пряжки, а потом налево через мостик по набережной Мойки, мимо больницы Николая Чудотворца - она всегда останавливалась у ворот этого здания, заходила во двор, осененный большими деревьями, и прислушивалась к диким песням сумасшедших, раздававшимся из открытых окон. Ей мнилось в них что-то родственное, свое. Она была очень близка к их странному, нереальному миру, во всяком случае, ближе, чем к миру трезвых и уравновешенных людей. Не раз в своей жизни бывала она на границе безумия и, заглянув в какую-то темную бездну, с трудом удерживалась на узком гребне между действительной и призрачной жизнью.

   Она пребывала в вечном томлении духа. Но среди этих томлений возникали у нее подчас светлые мысли о будущем человечества, которые принимали вдохновенную и отчетливую форму прозрений. В такие минуты молодые друзья ее Евг. Фед. Книпович, поэтессы Шкапская и Павлович находили у нее и поддержку, и утешение. Она говорила иногда очень мудрые слова и умела дать советы, выводившие из тупика трудных положений и отношений. Многих обманывала она своей бодростью и оживлением даже в последний год своей жизни, уже после смерти сына, когда отчаяние охватывало ее все с большей и большей силой. Это происходило от молодости ее души, которая многих поражала и осталась в ней до конца. А кроме того, у нее было много нервной силы и сознание какого-то долга перед людьми, которым она считала нужным дать все, что могла. Последние полгода ее жизни это стоило ей очень больших усилий и напряжения, но она только изредка позволяла себе уклониться от разговора с кем-либо из друзей, пришедших ее проведать, и нередко бывало, что после какого-нибудь разговора, оставившего в ее собеседниках особенно хорошее впечатление, у нее делался припадок, и силы ее совершенно падали, между тем как гости ее уходили с мыслью, что она поправляется. Ее друзей, особенно молодых, поражала также ее склонность рассказывать о своих ошибках и недостатках. У нее был какой-то вечный страх, что о ней будут думать лучше, чем она того заслуживает, а кроме того, она считала, что надо научить молодых своему опыту, так как только молодые могут воспринять ее советы и указания и научиться от нее жизни. Про нее можно было сказать, что она щедра, как материально, так и духовно. Она легко и охотно раздавала свои вещи и деньги и столь же щедро делилась с людьми дарами своего духа.

  

   Теперь я скажу несколько слов об отношении Ал. Андреевны к искусству. После литературы она больше всего любила музыку, особенно во вторую половину своей жизни. Любила она, с одной стороны, цыганские и русские песни и романсы Шуберта и Шумана, а с другой - оперу, особенно оркестр. И больше всего оперы Вагнера, главным образом, цикл "Кольцо Нибелунга". Сильное впечатление производил на нее Бетховен, особенно его сонаты, из которых любимая ее была "Appassionata". Симфоний Бетховена она не понимала. От оркестра требовала она большей звучности и эффектов, и потому бетховенские средства ее не удовлетворяли. Из симфонистов всего ближе ей были Чайковский и Скрябин. Ее поражала и увлекала "Поэма экстаза". Но больше всего чувствовала она 6-ю симфонию Чайковского, находя в ее безысходном отчаянии что-то родственное своей душе. Некоторые мотивы оттуда внезапно возникали в ее мозгу в особенно тяжелые минуты ее жизни. Шопен был ей антипатичен, очень немногие из его пьес ей нравились, большую часть их она находила вычурными, слащавыми и мелкосубъективными. "Все жалуется на свою судьбу, все плачется", - говорила она. Из исполнителей она особенно любила в юности несравненного Ан. Рубинштейна, из певцов - Фигнера, а позднее Ершова. Одним из последних ее впечатлений такого рода было удивительное исполнение Ершовым песни Гаэтана из "Розы и Креста" (муз. Гнесина). Это исполнение ее потрясло. Очень нравилась ей также певица Д'Орлиак, исполнявшая шербачевские романсы на слова Блока ⁵². Пение Олениной-д'Альгейм производило на нее в свое время чрезвычайно сильное впечатление. Шаляпин особенно нравился ей в "Хованщине", которую она вообще любила. "Кармен" Бизе в исполнении Л. А. Дельмас этой роли было одним из событий в жизни Ал. Андреевны. Про музыку она говорила: "Музыка что-то знает, она многое объясняет, она идет еще дальше стихов".

   К живописи Ал. Андр. относилась гораздо холоднее, чем к музыке. Она считала, что это искусство самое материальное, и вообще зрительные впечатления ставила ниже других. И все же она чувствовала иногда настоящую красоту и в живописи, но сама часто говорила: "Я ничего не понимаю в живописи, это искусство не для меня". Из русских художников ближе всех были ей Нестеров и Левитан, из иностранных - Леонардо да Винчи. Очень нравился ей Берн-Джонс ⁵³. Но вообще она предпочитала живописи скульптуру, особенно любила Венеру Милосскую, прекрасный снимок которой, привезенный из Парижа Сашей, всегда висел у нее на стене. Любила она и Микель-Анджело, особенно "Давида" и "Моисея".

   В жизни интимной Ал. Андр. чрезвычайно ценила, во-первых, чистоту и порядок. Комната, где она жила, сразу поражала этими особенностями. Кроме того, она любила уютность. В ее манере обставлять свою комнату, в мелочах ее обихода было много изящного, но не художественного вкуса. Недостаток последнего она вполне в себе сознавала и особенно ценила присутствие художественного вкуса у Саши и его жены. Но она любила красивое. Неэстетичность, как внутренняя, так и внешняя, действовала на нее болезненно. Вид безобразных людей, грязных улиц, разрушенных домов и неряшливости прямо расстраивал ей нервы. Она часто не ходила гулять, боясь некрасивых впечатлений. Она очень любила Петербург и ценила его красоту, поэтому ее особенно больно поражал вид его обезображенных улиц, - не по воспоминаниям о старом режиме, нет, его она навсегда и бесповоротно осудила. Вообще мало кто принял революцию так хорошо, как она, особенно из людей ее поколения. Она считала, что революция и понятна, и поучительна, и верила, что "мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем" ⁵⁴. Верила она и в идею интернационализма.

   Еще два слова о характере Ал. Андреевны, о ее противоречиях. Она была в некоторых случаях очень строга и требовательна, в других, напротив, удивительно снисходительна. К себе она была поистине беспощадна. В конце концов она пришла к тому заключению, что в жизни ее были только одни ошибки. В особенности виноватой считала она себя перед сыном. Она винила себя и в том, что рассталась с Ал. Львовичем, и что вышла замуж за Фр. Феликс., говорила, что не сумела достаточно сблизиться с Сашей в его гимназические годы, и т. д. Мои аргументы на нее не действовали. Она говорила, что я к ней пристрастна. Припоминая малейшие мелочи, в которых она когда-либо провинилась перед сыном, она кончила тем, что забыла все хорошее, что она для него сделала, и помнила только свои ошибки. Когда я напоминала ей разные счастливые случаи из его детства и юности, она отвечала: "Разве это было? Я ничего не помню". Она часто говорила: "Я наказана за свои грехи. Это все за мои грехи я страдаю". А иногда еще так: "Я великая грешница: мне никого не жаль". Она действительно разучилась жалеть и в иных случаях бывала очень сурова и даже жестока. Она не выносила жалоб и слез, особенно по поводу мелких причин, и прямо говорила иногда какой-нибудь старой приятельнице, изливавшейся в жалобах на своих домашних или на трудное свое положение: "Зачем ты мне все это говоришь? Ведь я злая, мне никого не жаль". Или же начинала жестоко отчитывать свою собеседницу, после чего сама же просила у нее прощения за резкость. Вообще она охотно и великодушно протягивала руку и делала первый шаг к примирению, даже в тех случаях, когда не считала себя виноватой, просто чтобы покончить с какой-нибудь ссорой и возобновить хорошие отношения. Обидев человека и причинив ему боль и огорчение, она быстро сознавала свою вину и умела загладить ее, как никто: или лаской, или ободряющим словом и самым неподдельным, глубоким раскаянием.

   Свое превосходство над средними людьми она сама сознавала и потому не раз говорила: "Мне много дано, с меня много и спросится, а с них нельзя требовать того, что с меня, они не виноваты".

   В ней было известное высокомерие, которое она тоже за собой знала, но с теми, кого она очень любила или почитала, она могла быть бесконечно смиренна. Так было в особенности с Сашей и с его женой, так как не только его, но и ее она считала человеком совершенно исключительным по крупности ума и характера, по мудрому пониманию жизни и по общей талантливости.

   Очень презирала сестра бездарность, бесцветность и буржуазность. Поэтому и прощала она многие грехи и пороки за широту натуры, даровитость и самобытность. Рядом с ее комнатой, за плохо заделанной дверью, жил некий беспутный матрос, известный под именем Шурки; все, что делалось за стеной, слышно было прекрасно, а сестра отличалась еще исключительно чутким слухом. В течение трех лет она изучила жизнь своего соседа до мелочей. А жизнь эта была очень буйная и крайне предосудительная. Шурка был пьяница, спекулянт, развратник, ругатель, колотил свою сожительницу, дрался во время ночных попоек со своими гостями. Сестре случалось не спать по целым ночам, мучительно задыхаясь и ворочаясь под пьяные песни и крики, битье посуды, швырянье стульев и откалывание плясовой под мотив чьей-то залихватской гармоники. Иногда она пробовала стучать в стену, просить, чтобы были потише, но это редко помогало. Очень страдала она от всей этой бесшабашной компании, часто мечтала о том, чтобы Шурка съехал, и сердилась на него, но стоило ему, бывало, днем и не в очень пьяном виде запеть своим сильным тенором какую-нибудь любовную или революционную песню, как все ее раздражение пропадало. Она готова была по целым часам слушать это пение и говорила, что если Шурка уедет, ей будет жаль, потому что другой жилец может оказаться буржуазным, а он талантливый, широкий, удалой. Она рассказывала мне, как он, пьяный, каялся в своих грехах, вздыхал и плакал. "Нет, Шурка - недурной человек, он ребенок",- говорила она. Что и говорить, поразительно было слушать, с каким неподдельным лиризмом и глубокой нежностью пел этот вечно пьяный драчун и ругатель:

  

   Ты услышишь протяжное пенье,

   Как меня понесут хоронить,

   Вспомни, вспомни, моя дорогая...

  

  

  

  

  

  

  

   и т. д.

  

   Откуда только брались у него эти задушевные ноты?

   Последние полтора года своей жизни, уже после смерти сына, Ал. Андр. жила все в той же атмосфере милого уюта, изящества и порядка, она не опустилась, не давала себе поблажки и не поддавалась ни одолевавшей ее физической слабости, ни искушению легко и быстро покончить свою постылую и, как думала она, никому не нужную жизнь. "Кому я такая нужна? Как ты можешь меня любить?" - говорила она. Пока могла, она неутомимо работала, переписывала целые тома рукописей своего сына. Читала она мало, чаще, конечно, перечитывала стихи и прозу сына, да иногда евангелие. Молиться совсем не могла, в церковь она давно уже перестала ходить, говорила, что служба ее не трогает, и сердце ее остается в церкви пустым, но прежде дома молилась, теперь же потеряла и эту способность.

   После удара стало еще труднее, работать уже было нельзя. Ее единственным развлечением, кроме редких и слишком утомительных для нее прогулок, было по целым часам смотреть в окно. Вид на Пряжку, на которой живем мы, очень красивый и оживленный, особенно летом в праздничное время: с утра уже начинает сновать целая вереница лодок, бегают дети. Смотрела сестра на закаты, на розовые зори... Ложилась спать она по большей части рано и потому почти не видела звезд. Много радости доставляли ей цветы, которые она всегда особенно любила. Ей приносили их и мы с Люб. Дм., и друзья, особенно Евг. Фед. Книпович и милый Дм. Мих. Пинес {Секретарь Вольфилы ⁵⁵.}, который знал ее так недолго (около полутора лет) и успел выказать ей за это время столько деликатного внимания. Бывало, весь письменный стол ее заставлен был букетами купальниц, сирени, ландышей и др. прекрасных цветов. Сестра даже улыбалась, глядя на них, что вообще с ней не часто случалось. Друзья ее не забывали. Не могу не выразить своей особой благодарности за любовь к покойной сестре моей старым друзьям ее Евг. Павл. Иванову и сестре его Map. Павл., писавшей ей по невозможности к ней прийти такие трогательные, прекрасные письма, заставлявшие трепетать даже ее скорбное сердце, совсем отвыкшее от радостных чувств. Говорю спасибо и М. Л. Толмачевой, выказывавшей ей так много сочувствия, и всем молодым ее друзьям, особенно Евг. Фед. Книпович, у которой было с ней так много общего в понимании друг друга и Ал. Ал-ича, и Сам. Мирон. Алянскому, выказавшему ей беспримерное участие и любовь.

   Под влиянием долгих скорбных дум о своей греховности, о необходимости смириться и забыть все личное, - сестра моя сильно смягчилась в последнее время, в ней появилось что-то новое, какая-то покорность и даже тихость. И лицо ее отражало эту перемену, становясь все более одухотворенным и смягченным. Все больше и больше страдала она от проявления своих болезней. Задыханье, бессонница, различные боли и другие тяжелые ощущения мучили ее непрестанно, но переносила она это все терпеливо. Всего тяжелее было для нее чувство постоянного холода. Она согревалась только у топящейся печки и вечно мучительно зябла. Со мной наедине она очень много говорила о смерти, радовалась, когда ей становилось особенно дурно, и огорчалась, когда делалось легче. Все боялась она, что переживет меня и даже Люб. Дм.: "Я еще не готова к смерти, недостойна ее", - говорила она. Но опасения ее были напрасны... В день ее смерти, на вопрос лечившей ее докторши, чего она хочет, она отвечала: "На кладбище". Немного погодя, она спросила меня: "Скоро ли я умру?" Зная, что ей осталось всего несколько часов жизни, я сказала: "Теперь уж скоро". И она заснула с видом глубокого успокоения, даже с легкой улыбкой.

   В гробу она поражала всех своим прекрасным, спокойным выражением. Ее лицо побледнело, стало моложе, красивее. "Она от мук помолодела, вернув бывалую красу" ⁵⁶. Так пело у меня в душе словами ее сына. Друзья разукрасили гроб ее цветами. Люб. Дм. расположила их с присущим ей одной вкусом. Мы похоронили мать Блока по ее завету против могилы сына. Их кресты смотрят друг на друга, и по ее завещанию, найденному у нее в столе, на ее кресте обозначена фамилия не только второго, но и первого ее мужа, чтобы увековечить и после смерти ее причастность к сыну, к ее дорогому ребенку.

  

   В своем неполном очерке я старалась показать, что было своеобразного в душевном и духовном облике матери Блока. Знаю, что я не сказала много, что было бы можно сказать, но в душе моей толпится столько воспоминаний и мыслей, что мне пока еще трудно облечь их в стройную форму. И все же думаю я, что недаром мы были так близки с покойной и кое-что ей, именно ей, присущее мне удалось передать и объяснить всем тем, хотелось заглянуть в ее душу.

   В заключение я скажу еще несколько слов, которыми попытаюсь дать более верное освещение той картины, которую я нарисовала. Боюсь, что, обнажая язвы души моей покойной сестры, я впала в односторонность и не сумела передать всего синтеза этой сложной души и ее истинной сущности. Во избежание того, что облик матери Блока во вторую половину ее жизни может показаться слишком болезненным, мрачным и темным, я должна сказать, что способность радоваться прекрасному во всех смыслах этого слова не покидала ее до конца жизни. Не только природа, вид зелени, неба, цветов и высокое в искусстве, но и всякое проявление благородства, бескорыстной любви и возвышенных стремлений в человеке - будь то частный или общий случай - было для нее источником подлинных, живых радостей. Но, помимо этого, она отличалась такой богатой жизнью духа, такой неувядаемой молодостью души, что эта старая, сломленная горем мать до последних дней своей жизни привлекала к себе молодых, которые искали у нее оживляющего влияния и выходов к свету. На них неотразимо действовала та атмосфера святой тревоги и вечного бунта, которая ее окружала. В ней всегда жил революционный дух. Она никогда не мирилась с тем, что ей претило.

   Прибавлю к этому, что она была целомудренна и горда в высшем смысле этого слова. Она никогда не жаловалась на свои страдания, как душевные, так и физические. Только я одна знала, что она чувствует. Перед всеми остальными (за самыми редкими исключениями) она прятала свои муки, делая это инстинктивно, почти невольно, и всегда являлась бодрой и живой, готовой идти навстречу другой душе. Если бы она производила впечатление темное, мрачное, кто бы пошел к ней со своими заветными чувствами и мыслями? Кто бы стал искать у нее поддержки? А между тем к ней шли и уходили от нее ободренные, зараженные ее духовной силой и теми светлыми возможностями, которые она умела показать в будущем. Так было в последние годы ее жизни, а что же сказать о том времени, когда она была еще сравнительно молода? В годины самых мрачных раздумий и разочарований ей случалось предаваться самому непосредственному веселью. Особенно весела бывала она с детьми. Она оживляла их игры, смешила их, придумывала тысячу милых глупостей и делалась с ними сама как дитя, забывая все свои мрачные думы. Да и всякое общество, в которое являлась она в то время, она оживляла своим присутствием: или пробуждала веселость, или поднимала какие-нибудь вопросы, возбуждавшие споры, но всегда умела расшевелить стоячую воду и зажечь те искры, которые дремлют на дне почти всякой души. Этими словами закончу я свое заключение в надежде, что мне удалось смягчить те резкие тени, которые могли бы исказить облик матери Блока, столь близкой ему по духу и по натуре.

  

   14 июня 1923 года

  

   Книги М. А. Бекетовой о Блоке, ее воспоминания и дневники, бесспорно, сохранили свое значение для нашего времени. Однако за время, прошедшее со дня их написания, советским блоковедением накоплен значительный запас знаний, которые отчасти дополняют, а отчасти и исправляют некоторые мысли автора.

   При подготовке настоящего издания ставилось основной целью воспроизведение текстов мемуарных работ и дневников М. А. Бекетовой с минимальными комментариями, необходимыми для более точного восприятия текстов. Цитируемые М. А. Бекетовой произведения и письма Блока были сверены с наиболее авторитетными изданиями: восьмитомным собранием сочинений, с двухтомником "Письма Александра Блока к родным"; в тех случаях, где это было возможно, - с другими научными публикациями. Все встречавшиеся довольно многочисленные разночтения исправлены без оговорок. Специальных архивных разысканий, необходимых для воссоздания канонического текста воспоминаний, не проводилось.

   Купюры, сделанные в цитируемых текстах самой М. А. Бекетовой, обозначены простыми отточиями, редакционные сокращения - отточиями в угловых скобках.

   Примечания к книге далеки от сугубо академического типа. Они предназначены прежде всего для того, чтобы читатель мог корректировать те или иные утверждения автора без обращения к специальным источникам, а также получать краткие сведения о лицах, упоминаемых на страницах воспоминаний и дневников, и об их взаимоотношениях с Блоком. Указываются также статьи и воспоминания, где более подробно говорится о затронутых автором проблемах. Особенно широко использованы в примечаниях справки о лицах, связанных с Блоком, составленные авторами публикации "Дарственные надписи Блока на книгах и фотографиях" - Ю. М. Гельпериным, В. Я. Мордерер, А. Е. Парнисом и Р. Д. Тименчиком (ЛН, т. 92, кн. 3, с. 5-152), т. к. в них в сжатой форме приводятся необходимые данные о взаимоотношениях того или иного лица с Блоком.

   Там, где это возможно, в одном примечании комментируется целый ряд соседствующих имен. Не даются справки о тех лицах, о которых М. А. Бекетова подробно пишет в своих книгах.

   Все ссылки на собрание сочинений Блока в 8 томах (М.-Л., 1960-1963) даются в примечаниях сокращенно: римскими цифрами обозначен том, арабскими - страница. Прочие сокращения:

   Библиотека - Библиотека А. А. Блока. Описание. Сост. О. В. Миллер, Н. А. Колобова, С. Я. Вовина, Под ред. К. П. Лукирской. Вып. 1-3. Л., 1984-1986.

   Блоковский сборник (с обозначением выпуска) - Блоковский сборник. Тарту. [Вып. I] - 1964; вып. II - 1972; вып. III -1979; вып. IV -1981; [вып. V] - 1985; вып. VI - 1985; вып. VII -1986.

   Воспоминания - Александр Блок в воспоминаниях современников. Т. 1-2. М, 1980.

   ЗК - Александр Блок. Записные книжки 1901-1920. М., 1965.

   ЛН- "Литературное наследство" (с указанием тома и книги).

   Письма к родным - Письма Александра Блока к родным. Т. I - II. Л., 1928-1932.

  

  

  

   Печатается по единственному изданию книги (Л.-М., 1925). Первая часть книги представляет собой развернутый комментарий к фотографиям Блока и его окружения, помещенным в книге; вторая является самостоятельной биографией А. А. Кублицкой-Пиоттух.

  

   ¹ О Ф. Д. Батюшкове см. выше, прим. 6 к гл. 14 "Биографии". О каком именно Майкове идет речь, мы не знаем. Ниже М. А. Бекетова именует его племянником поэта, Валерианой Николаевичем. Однако так звали брата поэта А. Н. Майкова, известного критика, умершего еще в 1847 г. Ни один из известных нам Майковых под эти определения не подходит.

   ² Здесь, очевидно, какая-то путаница, т. к. академик Федор Федорович Брандт, знаменитый зоолог, скончался еще в 1879 г., т. е. до рождения Блока.

   ³ Об Анне Николаевне Энгельгардт (урожд. Макаровой, 1836-1903) и ее муже Александре Николаевиче (1823-1893) см. подробнее ниже.

   ⁴ Об О. А. Мазуровой и К. В. Недзвецком см. подробнее ниже. Семья К. В. Недзвецкого поддерживала отношения с Блоком только в ранние годы его жизни.

   ⁵ Стихи, посвященные Олениной д'Альгейм - "Темная, бледно-зеленая..." (I, 304).

   ⁶ Ступинская библиотека - серия детских книг, выпускавшаяся издательством А. Д. Ступина (Москва).

   ⁷ Более подробно об этих журналах см.: З. Г. Минц. Рукописные журналы Блока-ребенка.- Блоковский сборник, вып. II, с. 292-308.

   ⁸ Елизавета Ивановна Левкеева (1851-1904) - актриса Александрийского театра.

   ⁹ Из стихотворения Пушкина "Городок" (1814).

   ¹⁰ Буриме - стихотворения, написанные на заранее подобранные рифмы, как правило, общие для нескольких участников конкурса. Тексты этой записной книжки опубликованы: Вл. Орлов. "Здравствуйте, Александр Блок". Л., 1984, с. 122-136.

   ¹¹ Феликс Фор (1841-1899) был в эти годы президентом Франции. В 1897 г. приезжал в Россию.

   ¹² Ефим Ефимович Волков (1844-1920) и Степан Владиславович Бакалович (1857-1919?) - малоизвестные художники.

   ¹³ Из стихотворения Пушкина "Добрый совет" (1817?).

   ¹⁴ М. А. Рыбникова. А. Блок - Гамлет. М., 1923. Записи о спектаклях в Боблове в этой книге сделаны со слов С. Д. и Л. Д. Менделеевых.

   ¹⁵ Шарль Андрие (1845-1910) - артист французской труппы в Петербурге с 1875 г.

   ¹⁶ Эпиграф - стихотворение-двустишие Симеона Полоцкого "Розга" из "Вертограда многоцветного".

   ¹⁷ Илларион Игнатьевич Кауфман (1847-1915) - экономист и статистик.

   ¹⁸ Стихотворение ориентировано на стихи и афоризмы Козьмы Пруткова. Первая строфа использует традиционную форму его афоризмов, напр.: "Слабеющие глаза всегда уподоблю старому потускневшему зеркалу, иногда даже надтреснутому"; последняя строфа перепевает заключительную строфу стихотворения "Честолюбие":

  

   Для значения иного

   Я восхитил бы из тьмы

   Имя славное Пруткова,

   Имя громкое Козьмы!

  

   ¹⁹ Слова, заключенные в скобки, принадлежат М. А. Бекетовой.

   ²⁰ О судьбе автографов Блока, посланных в издательство "Скорпион" и попавших в руки к В. Я. Брюсову, см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 176-178 и особенно в предисловии Ю. П. Благоволиной к публикации переписки Блока и Брюсова (ЛН, т. 92, кн. 1, с. 479-480).

   ²¹ Под заглавием "Знаю" и с посвящением О. М. Соловьевой вошло в первый сборник стихов Белого "Золото в лазури" (М., 1904).

   ²² Андрей Белый. Воспоминания об А. А. Блоке.- "Эпопея", 1922, N 2, с. 252-261.

   ²³ Ошибка М. А. Бекетовой или опечатка: речь идет о письме Андрея Белого, полученном Блоком 13 октября 1905 г. (см.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, с.155-157)

   ²⁴ Письмо от 15 октября 1905 г. (VIII, 137-141).

   ²⁵ М. А. Бекетова, верно излагая смысл письма Л. Д. Блок к Белому от 27 октября 1905 г., в кавычках приводит слова, которых в этом письме нет (см.: ЛН, т. 92, кн. 3, с. 231). Ср. там же письмо А. А. Кублицкой-Пиоттух к Белому от 9 ноября 1905 г.

   ²⁶ Письмо от 30 октября 1905 г. (Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, с. 160).

   ²⁷ Константин Александрович Сюннерберг (1871-1942), чаще всего выступавший в печати под псевдонимом Конст. Эрберг, оставил воспоминания, где есть раздел о Блоке. Эти воспоминания, а также письма Блока к Эрбергу (публ. С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова) см.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1977 г. Л., 1979, с. 99-158.

   ²⁸ Политехникум - здесь, конечно, имеется в виду Политехнический музей, в Большой аудитории которого проходили вечера Блока.

   ²⁹ Э. Комб. Уход за детьми, физиологический и нравственный. Изд. 4-е. СПб., 1876.

   ³⁰ Одна книга этих сказок сохранилась в библиотеке Блока: Н. Ахшарумов. Русские сказки с рисунками для детей. СПб., 1869 (Библиотека, вып. 1, с. 15).

   ³¹ Ольгой Вревской персонаж "Возмездия" именовался в первом издании поэмы ("Русская мысль", 1917, N 1). В основном тексте, печатаемом в собрании сочинений, ее зовут Анна Павловна Вревская.

   ³² Мазини Анджело (1846-1926), Котоньи Антонио (1831- 1918) - итальянские певцы.

   ³³ Никакими данными об этом певце мы не располагаем.

   ³⁴ Опера Г. Доницетти "Лючия ди Ламмермур" (1835).

   ³⁵ См. "Фауст" Гете, ч. I, сцена "Комната Гретхен".

   ³⁶ Шатлэна (от франц. chatelaine) - владелица замка.

   ³⁷ См.: А. Белый. Воспоминания об А. А. Блоке.- "Эпопея", 1922, N2, с. 216-217: "Этот Панченко мне показался фальшивым; сквозь напускной легкомысленный скепсис французского остроумия он пытался пустить пыль в глаза, озадачить особенным пониманием жизни. Я только раз встретился с ним, он меня оттолкнул".

   ³⁸ См., напр.: "Мережковский <...> путал всегда, он - не слышал, не слушал: физиологически впитывал атмосферу происходящего, лишь извне полируя ее схематизмом своим" (там же, с. 169). См. главу "А. А. Блок и Д. С. Мережковский" (Там же, с. 189-206).

   ³⁹ Николай Николаевич Евреинов (1879-1953) был режиссером, и автором пьес для театра "Кривое зеркало", где работал в 1910 - 1917 гг. Антитезы типа "Христос и Антихрист", "тайновидец плоти и тайновидец духа" были характерны для творческого сознания Д. С. Мережковского. В пародии на их место подставляются названия пароходной фирмы ("Кавказ и Меркурий"), обиходное название учебника математики (Малинин и Буренин).

   ⁴⁰ В 1913 г., когда во время т. н. "дела Бейлиса" В. В. Розанов выступил на стороне обвинявших Бейлиса в ритуальном детоубийстве, Мережковский добился его исключения из Религиозно-философского общества.

   ⁴¹ Одним из характерных фактов публицистической деятельности В. В. Розанова было одновременное сотрудничество его в газетах с различной политической ориентацией - от консервативных (прежде всего "Новое время") до либеральных (и даже попытка сотрудничества в первой легальной газете большевиков "Новая жизнь").

   ⁴² См. об этом: П. Перцов. Ранний Блок. М., 1922, с. 31-36.

   ⁴³ "Эпопея", 1922, N 2, с. 159-165.

   ⁴⁴ Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920) - черносотенец, член Государственной думы, принимал участие в убийстве Распутина.

   ⁴⁵ Из стихотворения Тютчева "Эти бедные селенья..." (1855).

   ⁴⁶ Стихотворение Белого более известно под заглавием "Родине" и с первой строкой: "Рыдай, буревая стихия..." (Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. М.-Л., 1966, с. 381-382). М. А. Бекетова цитирует его по рукописи.

   ⁴⁷ Ольга Дмитриевна Форш (1875-1961) - известная советская писательница, активно участвовавшая в деятельности Вольфилы. Блок рецензировал ее пьесу "Смерть Коперника" (VI, 325-326). См.: А. Лапутина. Свидетельство современницы.- "Радуга", 1971, N 4, с. 168-174; Р. Маркова. Блок в графике Ольги Форш.- "Лит. Россия", 1976, 24 сентября; Мария Львовна Толмачева (урожд. Погодина) - детская писательница. Сохранились 4 ее письма к Блоку (ответы утрачены). Евгения Егоровна Соловьева - автор статей о детской литературе.

   ⁴⁸ Речь идет о вечере памяти Пушкина, на котором Блок читал речь "О назначении поэта", Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) - речь "Колеблемый треножник", а литературовед Борис Михайлович Эйхенбаум (1886-1959) - доклад "Проблемы поэтики Пушкина". Письмо датировано, очевидно, по старому стилю (ср. с письмом А. А. Кублицкой-Пиоттух к М. П. Ивановой от 16 февраля 1921 - ЛН, т. 92, кн. 3, с. 519). Описание первого вечера см.: Свидетельство очевидца. Дневниковые записи Е. П. Казанович. Публ. А. Конечного и В. Сажина.- "Литературное обозрение", 1980, N 10, с. 108-109; Владислав Ходасевич. Некрополь. Брюссель, 1939, с. 123-126. Описание второго вечера в Доме литераторов см. в дневнике К. И. Чуковского (ЛН, т. 92, кн. 2, с. 254).

   ⁴⁹ Николай Петрович Вагнер (псевд. Кот Мурлыка, 1829-1907) - зоолог и детский писатель, автор книги "Сказки Кота Мурлыки".

   ⁵⁰ Мария Людвиговна Моравская (1889-1947). Речь идет о рукописной книге ее стихов, которую Иванов-Разумник отправлял на просмотр некоторым литераторам, в том числе В. Я. Брюсову (его предисловие к стихам Моравской "Объективность и субъективность в поэзии" сохранилось в архиве поэта).

   ⁵¹ Пушкин. "Евгений Онегин", гл. II, строфа XX: "Ах, он любил, как в наши лета / Уже не любят; как одна / Безумная душа поэта / Еще любить осуждена..."

   ⁵² О романсах композитора Владимира Владимировича Щербачева (1889-1952) на стихи Блока см.: Т. Болеславская. Поэзия Блока в романсах Н. Я. Мясковского и В. В. Щербачева.- Блок и музыка. М., 1972, с. 162-176.

   ⁵³ Эдуард Берн-Джонс (1833-1898) - английский художник-прерафаэлит.

   ⁵⁴ Стихи из поэмы "Двенадцать" (III, 351).

   ⁵⁵ Дмитрий Михайлович Пинес (1891-1937) был историком литературы, библиографом. Основной сферой его штудий было творчество Андрея Белого.

   ⁵⁶ Слегка измененная цитата из стихотворения "Успение" (1909).