Главная » Книги

Белинский Виссарион Григорьевич - П. В. Анненков. Замечательное десятилетие. 1838 -1848, Страница 12

Белинский Виссарион Григорьевич - П. В. Анненков. Замечательное десятилетие. 1838 -1848


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15

я он вопросом, какого результата в будущем следует ожидать от всех этих начинаний, к каким положительным выводам можно прийти относительно дальнейшего развития цивилизации уже и теперь, на основании существующих данных,- словом, как велика сумма общечеловеческих надежд, носимых в себе всей этой видимой культурой? Ответов получено было много и большею частью самых благоприятных для грядущих поколений, за исключением только мнения Герцена по этому предмету, которое особенной веры в силу современных людей и их способности к прогрессу не обнаруживало. Белинский оставался, таким образом, между двумя противоположными суждениями о предмете, который его занимал. Не считая самого себя достаточно подготовленным для разрешения вопроса собственной мыслью, он покинул Париж с неясным представлением дела, которое делал город. Да и кто мог тогда ясно видеть, что готовится в нем, или предсказать, что несет ему ближайший наступающий день истории?
   Вообще насколько становился Белинский снисходительнее к русскому миру, настолько строже и взыскательнее относился к заграничному. С ним случилось то, что потом не раз повторялось со многими из наших самых рьяных западников, когда они делались туристами: они чувствовали себя как бы обманутыми Европой, смотрел и на нее с упреком, как будто она не сдержала тех обещаний, какие надавала им втихомолку. Это обычное явление объясняется довольно просто. Сухая, деловая, часто ограниченная и невежественная и всегда мелочная плутоватая толпа новых людей первая встречала за границей путешественников и, случалось, довольно долго держала их в среде своей, прежде чем они переходили к явлениям и порядкам высшего строя жизни. Но тогда они уже расположены были требовать у последних отчета за всю виденную прежде пошлость и возлагать на эти явления ответственность за все то безобразное и ничтожное, которое не было уничтожено их влиянием. Белинский не избег общей участи путешественников. Под впечатлением скучного процесса своего лечения и особенно под впечатлением зрелища громадной людской массы, не имеющей и предчувствия тех идей и начал, которые возвещались миру от ее имени, Белинский давал мрачный отчет о заграничном своем житье-бытье друзьям в Москве - и напугал их. Им показалось, что он может вернуться домой скептиком по отношению к европейской культуре вообще и в дальнейшей своей деятельности, даже нехотя и против своей воли, способствовать при таком настроении распространению надменных взглядов на западную цивилизацию, уже существующих в русском обществе. Опасения свои они сообщили и самому Белинскому. Один из них -В. П. Боткин- писал:
   "Москва. 19 июля 1847. Сегодня получил твое письмо из Дрездена, милый мой Виссарион... Понимаю твое отвращение от Германии, Белинский,-очень понимаю, хоть и не разделяю его. Я не могу жить в Германии, потому что немецкая общественность не соответствует ни моим убеждениям, ни моим симпатиям, потому что нравы ее грубы, что в ней мало такта действительности и реальности и так далее, но я не изрекаю ей такого приговора, как ты, и относительно дурных и хороших сторон народов придерживаюсь несколько эклектизма. Понимаю твою скуку; я и здоровый захворал бы от скуки, проведя полтора месяца в Германии, а ты еще провел их в Силезии, в Сальцбрунне! Париж, я надеюсь, постоит за себя. Но зачем тебе видеть там одних только конституционных подлецов? Там есть много такого, что посущественнее и поинтереснее их. Политические очки не всегда показывают вещи в настоящем свете, особенно если эти очки сделаны из принятых заочно доктрин. Часто и доморощенные доктрины заставляют городить вздор (что доказывает книга Луи Блана; с твоим умным мнением о нем совершенно согласен), а беда, если наш брат приезжает в страну с заранее вычитанною доктриною... Получа твое письмо, я тотчас побежал поделиться им с Коршем и сегодня пошлю его к Грановскому... Ты получил письмо от Гоголя? По рассказам, это письмо показывает, что Гоголь потерял наконец смысл к самым простым вещам и делам... Сейчас получаю твое ко мне письмо обратно от Грановского; он недоволен им и боится, чтобы ты с твоей теперешней точки зрения на Германию и Францию не стал бы писать о них, воротясь в Россию. В самом деле, это было бы большим торжеством для наших невежд и мерзавцев. О цензурных обстоятельствах, надеюсь, тебе сообщил уже Некрасов, и ты, конечно, уже знаешь, что теперь Ж. Занд не будет читаться на русском языке..." и т. д. [323].
   Не трудно было окружающим Белинского, к которым московские друзья тоже обращались с запросами о нравственном его состоянии, разъяснить, что в основании всех его нареканий на заграничную жизнь лежит совсем не враждебное Европе чувство, а скорее чувство нежное к ней, раздосадованное только тем именно, что должно сдерживать, ограничивать себя и подавлять свои порывы.
   Настроение, однако же, не прошло у Белинского бесследно.
   О мозговом раздражении русской либеральной колонии, с ее заботами об устроении для себя наилучшего умственного комфорта, причем, конечно, не могли быть забыты ею и эффектные подробности из современных открытий, уже и говорить нечего. Белинский не обратил на колонию никакого внимания, как на дело, известное ему по опыту и у себя дома [324].
   Мы слышали, что позднее и уже находясь в Петербурге, Белинский принял известие о революции 48 года в Париже почти с ужасом. Она показалась ему неожиданностию, оскорбительной для репутации тех умов, которые занимались изучением общественного положения Франции и не видели ее приближения. Горько пенял он на своих парижских друзей, даже и не заикнувшихся перед ним о возможности близкого политического переворота, который, как оказалось, и был настоящим делом эпохи. Этот недостаток предвиденья, по мнению Белинского, превращал людей или в рабов, или в беззащитные жертвы одного внешнего случая. Упреки были справедливы, но надо сказать, что окончательная форма переворота была неожиданностию и для тех, кто его устроил.
   Жена Герцена, по инстинкту женского сердца, поняла, между прочим, Белинского, заехавшего в Париж, лучше и скорее всех других. Она собрала маленькую и хорошо подобранную коллекцию "образовательных" игрушек, уже существовавших тогда в Париже, хотя и без систематизации их, и подарила ее дочери Белинского. Между подарками были зоологические альбомы с великолепными рисунками животных всех поясов земли, которыми Белинский не уставал восхищаться. Он мечтал о воспитании дочери на естествознании и точных науках. Между прочим, он в это время нашел игрушку и для самого себя. Фланируя по улицам, он наткнулся в одном магазине готовых платьев на изумительно пестрый халат с огромными красными разводами по белому фуляровому полю и влюбился в него. Халат был именно той выставочной вещью, которую магазины нарочно заказывают с целью огорошить проходящего и остановить его перед своими зеркальными стеклами. Белинский почувствовал род влечения к этому предмету, долго колебался и наконец купил его, серьезно растолковывая нам, что предмет совершенно необходим ему для утренних работ в Петербурге. Подробность заслуживает упоминовения потому, что этот несчастный халат наделал потом много хлопот ему и мне.
   По мере того как приближалось время к отъезду Белинского в Россию, о чем он уже стал мечтать чуть ли не со дня своего появления в Париже, возникал вопрос о способах удобнейшего отправления его на родину, так как предоставить Белинского самому себе в этом деле не было возможности по малой его опытности и неспособности беседовать на иностранных диалектах. Решение вопроса было уже принято, когда представилась возможность дать Белинскому благонадежного сопутника и вместе оказать услугу честному старику, занимавшему важную в Париже должность portier - привратнику в нашем доме. Старика, очень строгого к простым жильцам, которые поздно возвращались домой, и привязавшегося к русским своим пансионерам как-то страстно и безотчетно, звали Фредерик. Он был родом немец из Саксонии, свершил поход 12 года в Россию с армией Наполеона, попал в ординарцы к губернатору Москвы маршалу Даву, что и помогло ему возвратиться целым и невредимым в Париж, где он и поселился. Он охотно, особенно под хмельком, рассказывал об ужасах, какие он видел на пути в Россию и из России и в Москве. Вместе с тем он сгорал желанием побывать на родине (где-то около Лейпцига), которой не видал уже более 35 лет, и когда я предложил ему, под условием сперва довезти моего приятеля до Берлина, посетить на наш счет свой фатерланд и затем возвратиться назад к месту, которое покамест будет блюсти его супруга (толстая и величественная баба), старик как-то присел, положил обе руки между колен и, легко подпрыгивая, мог только несколько раз промычать: "Oui, monsieur! Ah, monsieur!.." Для Белинского нашелся надежный проводник, говоривший по-немецки и по-французски и готовый беречь его особу и особенно его кошелек, как честь знамени или пароль, полученный от своего шефа.
   В Париж пришел также и ответ Гоголя на письмо Белинского из Зальцбрунна. Грустно замечал в нем Гоголь, что опять повторилась старая русская история, по которой одно неосновательное убеждение или слепое увлечение непременно вызывает с противной стороны другое, еще более рискованное и преувеличенное, посылал своему критику желание душевного спокойствия и восстановления сил и разбавлял все это мыслями о серьезности века, занимающегося идеей полнейшего построения жизни, какого еще и не было прежде. Что он подразумевал под этим построением, письмо не высказывало и вообще не отличалось ясностью изложения. Белинский не питал злобы и ненависти лично к автору "Переписки", прочел с участием его письмо и заметил только: "Какая запутанная речь; да, он должен быть очень несчастлив в эту минуту".
   День отъезда из Парижа, после предварительного совещания с друзьями, был назначен окончательно [325]. Накануне его, вечером, Белинский посидел еще раз на любимом своем месте, на мраморных ступеньках террасы, окружающей площадь Согласия, de la Concorde, задумчиво смотря на лукзорский обелиск посреди площади, на Тюльери, выступавший фасадом и куполом из каштанового сада своего, на мост через Сену и Бурбонский дворец за ним, обратившийся в палату депутатов, и вспоминая страшные сцены и драмы, некогда разыгрывавшиеся в этих местах. Поздно ночью, после прощания у Герцена, возвратились мы домой. Все было там уложено и приготовлено с помощью Фредерика, и на другой день в 5 часов утра мы были уже на ногах, а в половине 6-го - ив карете, которая должна была доставить нас на дебаркадер дальней северной железной дороги. Уже подъезжая к ней и за какие-нибудь четверть часа до отхода самого поезда, мне вздумалось спросить Белинского: "Захватили ли вы халат?" Бедный путешественник вздрогнул и глухим голосом произнес: "Забыл, он остался в вашей комнате, на диване".- "Ну,- отвечал я,- беда небольшая, я вам перешлю его в Берлин". Но упустить халат из рук показалось Белинскому невыносимым горем. Надо было видеть ту печальную мину и слышать тот умоляющий голос, с которыми он сказал мне: "Нельзя ли теперь?" Отказать ему не было возможности без уничтоженья в его уме всех приятных впечатлений вояжа. Я призвал на помощь русское авось, остановил карету и послал Фредерика скакать в первом попавшемся фиакре домой что есть мочи, подобрать халат и застать нас еще на станции. Простее было бы отложить поездку до завтра, но мной завладел тоже некоторого рода азарт и желание одолеть помеху во что бы то ни стало. Русское авось, однако же, изменило на этот раз. Я едва успел взять билет для Белинского, распорядиться с его багажом, как пробил третий звонок, а Фредерика не было. Известно, что на французских дорогах царствует или царствовал военный распорядок, так что под криками и командами кондукторов мне всегда казалось, что я скорее на бастионе крепости, чем на мирном дебаркадере железной дороги. На этот раз командующие бастионом были еще суровее обыкновенного. В растворенную дверь настежь по третьему звонку гнали они теперь толпу пассажиров на террасу с таким неистовством, что можно было подумать, нет ли у нас сзади неприятельской артиллерии и казаков: "Allez, passez, depechez-vous!" (Проходите! торопитесь! (франц.) Я шепнул Белинскому, чтоб оставил адрес свой в Брюсселе на станции и ждал там Фредерика; затем его втиснули в толпу, из которой он вылетел на террасу, но меня, как не имеющего билета, уже не пустили туда: права провожать своих знакомых и родных граждане Парижа тогда не имели, да, кажется, и теперь не имеют. Что происходило затем с Белинским на террасе, он описал мне потом из Брюсселя. Измученный, надорванный шумом, суетой, толчками, он остановился с билетом в руках на террасе, тяжело дыша и не зная, куда направиться. Тут усмотрел его один из бешеных кондукторов, рыскавших на террасе, заметил билет и с восклицанием:"Маis que faites vous la, sacrebleu?" (Но что вы тут делаете, черт возьми? (франц.) потащил его за руку и бросил в первый попавшийся вагон поезда, который уже тронулся. Так он и доехал до Брюсселя, но на пути повстречался с новым происшествием. Бельгийская таможня, раскрыв его чемодан, увидала коллекцию игрушек, подлежащую пошлине, и потребовала от него определения ценности этого добра. Вместо ответа, Белинский стал объяснять, как умел, что ценности вещей не знает, так как это подарок одной прекрасной дамы в Париже и т. д., а наконец и вовсе замолчал. Надо отдать справедливость таможенному чиновнику: посмотрев на немого и сконфуженного человека, который стоял перед ним, он прозрел, что имеет дело не с контрабандистом и, захлопнув чемодан, не взял никакой пошлины. Белинский изъяснял иначе великодушие чиновника, и довольно уморительным образом: "Догадавшись, что я глуп до святости,- писал он,- он сжалился надо мной и оставил меня в покое" [326]. На другой день Фредерик, чуть не плакавший от неудачи, повез ему в Брюссель знаменитый халат, легко отыскал там многострадального путешественника, благополучно препроводил его в Берлин, где и сдал с рук на руки Д. М. Щепкину, молодому, рано умершему и замечательному ученому по археологии и мифологии [327]. В Петербург Белинский явился, к изумлению и радости своих знакомых, гораздо свежее и бодрее, чем выехал из него, но радость их была непродолжительна...
  
  
  

УСЛОВНЫЕ ОБОЗНАЧЕНИЯ

  
   Анненков и его друзья - "П. В. Анненков и его друзья", СПб. 1892.
   Белинский - В. Г. Белинский, Собрание сочинений в тринадцати томах, изд. Академии наук СССР, 1953-1959.
   Воспоминания и критические очерки - "Воспоминания и критические очерки. Собрание статей и заметок П. В. Анненкова", отд. I-III, СПб. 1877-1881.
   Герцен - А. И. Герцен, Собрание сочинений в тридцати томах, изд. Академии наук СССР, тт. I-XX, 1954-1960.
   Гоголь - Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений в четырнадцати томах, изд. Академии наук СССР, 1937-1952.
   Гоголь в воспоминаниях - "Н. В. Гоголь в воспоминаниях современников", Гослитиздат, 1952.
   ЛН - "Литературное наследство".
   Стасюлевич - "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке", т. Ill, СПб. 1912.
   Тургенев - И. С. Тургенев, Собрание сочинений в двенадцати томах, Гослитиздат, 1953-1958.
  
  

ПРИМЕЧАНИЯ

  

ЗАМЕЧАТЕЛЬНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ 1838-1848

  
   В "Замечательном десятилетии" наиболее ярко проявилось свойство Анненкова-мемуариста, подмеченное И. С. Тургеневым, его "энциклопедически-панорамическое перо" (см. письмо к Анненкову от 15/27 февраля 1861 г.). Сложность темы, многоплановость материала обусловили и форму воспоминаний - членение их на массу небольших главок, содержащих то живые зарисовки, то критические экскурсы и раздумья автора.
   Анненков долго вынашивал "Замечательное десятилетие". Поначалу, как всегда у Анненкова, это были "разбросанные заметки", отдельные наблюдения и мысли, которые он заносил на бумагу по мере их возникновения. По-видимому, ими то он и пользовался, рассказывая П. Г. Чернышевскому в начале пятидесятых годов о Белинском. И лишь впоследствии, уже в семидесятых годах, из этих разбросанных заметок стало складываться "нечто органическое".
   Судя по переписке, Анненков вплотную приступил к созданию "Замечательного десятилетия" осенью 1875 г., после свидания с Пыпиным летом этого же года в Петербурге и по его настоятельному совету (см. письмо Анненкова Стасюлевичу от 25/13 марта 1876 г.- Стасюлевич стр. 321-322).
   Однако в начале XXV главы "Замечательного десятилетия", рассказывающей о жизни в Соколове в 1845 г., есть такая фраза: "Лето 1845 года оставило во мне такие живые воспоминания, что я и теперь (1870 год), по прошествии с лишком 25-ти лет..." и т. д.
   Трудно поверить, что это "опечатка", не замеченная ни Анненковым, ни редакторами. Не правильнее ли будет предположить, что мемуарист приступил к созданию этих воспоминаний около 1870 г., в связи со смертью Герцена.
   За несколько месяцев до этого (в июле-августе 1869 г.) Анненков встречался в Аахене с больным В. П. Боткиным, внимательно расспрашивал его о Белинском, желая вызвать на воспоминания, читал письма Белинского к В. Боткину. Характерен и тот факт, что накануне смерти В. П. Боткину читали биографию Станкевича, написанную Анненковым, и он пополнял ее своими замечаниями (см. об этом Анненков и его друзья, стр. 578, 580). В этом же году Анненков вел корректуру воспоминаний И. С. Тургенева о Белинском, и это тоже не могло не оживить его личных воспоминаний из дорогой для него эпохи сороковых годов.
   Второй этап работы Анненкова над "Замечательным десятилетием" связан с замыслом А. Н. Пыпина в начале семидесятых годов создать монографию о Белинском. В числе других лиц, близко знавших критика, Пыпин обратился и к Анненкову. Оживленная и содержательная переписка, завязавшаяся между ними (см. ЛН, т. 57, стр. 304-309- сообщение Т. Ухмыловой, и т. 67, стр. 539-554 - публикация К. П. Богаевской), а затем и самая монография Пыпина, которая стала печататься в 1874 г. в "Вестнике Европы" с 3-й книжки, открыли Анненкову "многое совершенно новое" для него "и положительно объясняющее то, о чем" он "только догадывался". "Все эти откровения,- писал Анненков Стасюлевичу,-приводят в порядок собственную нашу мысль" (Стасюлевич, стр. 311).
   Анненков тщательно выверял факты, используя богатейшую переписку свою и чужую, изучал журнальную полемику тех лет, делал попытку, но, очевидно, безуспешную, познакомиться с пятой частью "Былого и дум" Герцена, тогда не опубликованной. А когда работа в основном была завершена, Анненков на различных стадиях поправок и переделок знакомил с нею Стасюлевича, Пыпина, близких друзей Белинского - Н. Н. и А. П. Тютчевых и, наконец, И. С. Тургенева (сентябрь 1879 г.).
   Известно, что летом 1879 г. Стасюлевич был у Анненкова в Бадене, чтобы вместе с автором договориться об исключении из рукописи целого ряда мест "для многих страниц" еще до представления воспоминаний в официальные инстанции. Насколько существенны были исключения, сделанные в рукописи Стасюлевичем и Анненковым, мы не знаем. Но обращает на себя внимание хотя бы такой факт: если судить по нумерации глав, то и в журнальной публикации, и в издании "Замечательного десятилетия" в третьем томе Воспоминаний и критических очерков (1881) отсутствуют X XI и XXII главы, в которых, по логике, речь должна была идти о "натуральной" школе. Были ли эти главы недописаны самим Анненковым или они почему-либо исключены авторам и Стасюлевичем перед публикацией - неизвестно, но вряд ли такого рода пробел объясняется авторским и редакторским промахом.
   Появлению "Замечательного десятилетия" в печати во многом способствовали широкие знакомства Анненкова и Стасюлевича в правительственных сферах, в частности ходатайство за воспоминания Анненкова М. Н. Островского (брата драматурга), тогда товарища министра, перед Л. С. Маковым, тогда министром внутренних дел, и И. В. Гурко, гогда временным петербургским генерал-губернатором (см. об этом Стасюлевич, стр. 370-371). Сыграло свою роль и общее ослабление строгостей цензурного режима в период второго демократического подъема (1879-1881).
   Впервые "Замечательное десятилетие" было напечатано в "Вестнике Европы", 1880, NoNo 1, 2, 3, 4, 5, и перепечатано с небольшими изменениями в Воспоминаниях и критических очерках, отд. III, стр. 1-224.
   В большинстве случаев изменения носили стилистический характер. В ряде случаев имела место замена отдельных усложненных или неточных фраз и выражений более ясными и простыми или более точными (так, например, в журнальном тексте по поводу книги Штрауса было:
   "Германия произвела в самое это время книгу..." В книжном издании имеем более точное: "Германия произвела несколько ранее книгу..." О Герцене за границей в журнальном тексте было: "Какая готовность попрать все связи и воспоминания, симпатии..." и т. д. В книжном тексте имеем: "Какая готовность попрать все связи и воспоминания, все старые симпатии..." и т. д.).
   В отдельных случаях Анненков ввел в книжный текст и более существенные изменения. В гл. XXXIII в характеристике воззрения Огарева на нравственность Анненков заменил грубую и явно несправедливую фразу о "демократических умах", искавших якобы "установить равенство даже и по отношению органических и психических отличий человека" (журнальный текст) на более объективную: "установить общие правила и начала даже и для..." и т. д.
   В гл. XXIX. учитывая, очевидно, протесты печати и лично ф. М. Достоевского, Анненков смягчил в книжном издании категоричность своего утверждения, будто "Бедные люди", по требованию писателя, были напечатаны в "Петербургском сборнике" с какой-то особенной каймой. В книжном тексте он опустил фразу: "Роман и был действительно обведен почетной каймой в альманахе", но все же оставил слова о том, будто таково было требование молодого Достоевского.
   В настоящем издании "Замечательное десятилетие" печатается по Тексту Воспоминаний и критических очерков с проверкой и уточнениями по журнальной публикаций. Явные опечатки и авторские описки устранены. Наиболее существенные поправки в тексте и разночтения оговариваются в примечаниях.
   [082] В. Г. Белинский переехал из Москвы в Петербург в конце октября 1839 г. для ведения критического отдела в журнале "Отечественные записки". Большую роль в привлечении Белинсксго к сотрудничеству в обновленном журнале сыграл И. И. Панаев (1812-1862) - беллетрист реалистического направления, един из основных сотрудников "Отечественных записок", а с 1847 г., вместе с Н. А. Некрасовым - издатель обновленного "Современника". Панаев был искренне привязан к Белинскому, принимал горячее участие в его нелегкой судьбе, сочувствовал его идейным устремлениям и с конца тридцатых годов до последних дней критика принадлежал к его ближайшему окружению (см. об отношениях Белинского и Панаева во второй части "Литературных воспоминаний" последнего и в его "Воспоминании о Белинском"-Гослитиздат, 1950. редакция текста, вступительная статья и примечания И. Г. Ямпольского). Вскоре по приезде в Петербург, очевидно через Панаева, Белинский вошел в "молодой и шумный" кружок А. А. Комарова. Поначалу кружок этот состоял из любителей литературы и искусства, из начинающих литераторов, группировавшихся вокруг прогрессивных тогда изданий Краевского. "Субботы" А. А. Комарова посещали И. И. Панаев, П. В. Анненков, И. И. Маслов, М. А. Языков, Н. Я. Прокопович, художник К. А. Горбунов, в дальнейшем - Н. II. Тютчев, А. Я. Кульчицкий и др. На одной из "сходок" у Комарова П. В. Анненков и познакомился с Белинским. Первое упоминание об Анненкове, равно как и о А. А. Комарове, в письмах Белинского относится к середине июня 1840 г. "Доставитель этого письма, г. Анненков,- писал Белинский В. П. Боткину 13 июня,- мой добрый приятель, хоть я виделся с ним счетом не больше десяти раз... ты увидишь, что это бесценный человек, и полюбишь его искренно. От него ты услышишь многое обо мне интересное, о чем не хочу писать... Анненков тебе сообщит и о моих новых знакомствах, особенно о Комарове. Я вошел в их кружок и каждую субботу бываю на их сходках" (Белинский, т. XI, стр. 530).
   [083] Каченовский Михаил Трофимович (1775-1842) - журналист, профессор истории Московского университета. В исторической науке заявил себя критиком авторитета Карамзина. По этой причине Каченовский, очевидно, и сочувствовал молодому Белинскому, тоже потрясавшему литературные авторитеты.
   [084] "Библиотека для чтениям - ежемесячный журнал "словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод", основанный в Петербурге в 1834 г. на средства издателя-книготорговца А. Ф. Смирдина (1795-1857); до конца 1856 г. выходил под редакцией профессора восточных языков Петербургского университета О. И. Сенковского (1800-1858) - "Известные сатурналии" - беспринципные, рассчитанные на скандальный эффект критические оценки О. И. Сенковского с целью дезориентировать, "запугать молодое поколение" (Белинский). Сенковский превозносил, например, ходульно-романтические драмы Н. Кукольника, стихи Бенедиктова и глумился над произведениями Гоголя, над поэзией Пушкина и Лермонтова- "Чем взял Сенковский? - писал Белинский в начале 1840 г. - Основною мыслию своей деятельности, что учиться не надо и что на все в мире надо смотреть шутя" (Белинский, т. XI, стр. 453).
   [085] Греч Николай Иванович (1787-1867) - литератор, автор довольно популярной в свое время повести "Черная женщина", редактор журнала "Сын отечества" и соредактор Ф. В. Булгарина (1789- 1859) по газете "Северная пчела". До разгрома декабристов Греч придерживался либерального направления, а после 1825 года круто повернул вправо и вкупе с Булгариным стал ревностным сторонником правительственной реакции. "Сиамские близнецы", как их называли, Греч и Булгарин представляли крайнюю реакционную "партию" в литературе того времени, связанную с 111 отделением и опиравшуюся в своей травле всего передового и прогрессивного на поддержку высокопоставленных чиновных кругов.
   Жалобы эти не остались без последствий для литературы. При издании Пушкина (1854 г.) возникли цензурные затруднения при передаче суждений нашего поэта о Державине, так как прежде того состоялось распоряжение цензурного комитета оберегать от непрошеных критик имена Державина, Ломоносова, Карамзина, а также и личность самого Булгарина. Никто не чувствовал тогда обиды, наносимой первым трем великим именам нашего отечества этим уравнением их с персоной издателя "Северной пчелы". (Прим. П. В. Анненкова.)
   [086] Анненков имеет здесь в виду литературно-философский кружок тридцатых годов, объединившийся вокруг воспитанника Московского университета Николая Владимировича Станкевича (1813-1840) и состоявший, главным образом, из той части московской университет. ской молодежи, которая увлекалась тогда немецкой философией. Наряду с кружком Герцена, интересовавшимся преимущественно социально-политическими вопросами, кружок Станкевича сыграл важную роль в развитии русской передовой мысли. Но Анненков не был в кружке Станкевича; он только с появления Белинского в Петербурге "получил понятие" о нем (ЛН, т. 67, стр. 547) и потому впадает здесь в ошибку, когда, очевидно со слов В. П. Боткина, объявляет Белинского "простым эхом" суждений и приговоров, существовавших в недрах кружка. Такую же ошибку он допускает и в "Биографии Н. В. Станкевича" (1857). Спорной, а подчас и неверной является характеристика, которую дает Анненков ниже первой обзорной и просветительской по своей направленности статье Белинского "Литературные мечтания".
   [087] Анненков имеет в виду Сергея Николаевича Глинку (1775-1847) - редактора издателя журнала "Русский вестник", одержимого ура-патриотическими и националистическими идеями.
   [088] Кольцов уже введен был тогда Станкевичем в круг московских друзей его и, по всей вероятности, был косвенной причиной тех надежд, которые выражал Белинский на людей среднего положения, (Прим, П. В. Анненкова.)
   [089] Заговор против литературы - борьба так называемого с литературного триумвирата", то есть Булгарина ("Северная пчела"), Греча ("Сын отечества") и Сенковского ("Библиотека для чтения"), против передовой русской литературы того времени во главе с Пушкиным и Гоголем. В этой борьбе "литературный триумвират" опирался на поддержку официальных кругов и "светской черни".
   [090] Пушкин прибавлял, по тому же свидетельству, секретно и еще замечание, что у Белинского есть чему поучиться и тем, кто его ругает, (Прим, П. В., Анненкова.)
   [091] Масальский К. П. (1802-1861), Степанов А. П. (1781-1837), Тимофеев А. В. (1812-1883), Кукольник Н. В. (1809-1868) - посредственные литераторы официозно-реакционного направления, развращавшиеся похвалами и поддержкой барона Брамбеуса (литературный псевдоним Сенковского), Булгарина и Греча. Имея в виду целую школу литераторов, группировавшихся вокруг "литературного триумвирата", Герцен писал: "Подобные цветы могли расцвести лишь у подножья императорского трона да под сенью Петропавловской крепости" (Герцен, т. VII, стр. 221).
   [092] Для поддержания этого издания Гоголь принял на себя роль пропагандиста и собирал подписки со всех своих знакомых в Петербурге - и, прибавим, чрезвычайно настойчиво и энергично. Каждый из нас должен был иметь и имел своего "Наблюдателя". (Прим. П, В. Анненкова.)
   [093] "Телескопа - журнал, издававшийся в Москве в 1831-1836 гг. с приложением еженедельника "Молва"; редактировался профессором Н. И. Надеждиным. В этом журнале и газете с 1834 г. вел борьбу с "литературным триумвиратом", главным образом, Белинский. Журнал был закрыт правительством в 1836 г. за напечатание "Философического письма" П. Я. Чаадаева. - "Московский наблюдатель-журнал, издававшийся в 1835-1837 гг. под редакцией В. П. Андросова при ближайшем участии С. П. Шевырева и М. П. Погодина. Вначале Пушкин и Гоголь поддерживали этот журнал, рассчитывая, что он будет серьезно "бороться с литературными концессионерами". Но Шевырев и Погодин повели дело так, что уже с первых номеров "Московский наблюдатель" заявил себя врагом не "Библиотеки для чтения", не изданий Булгарина и Греча, а "Телескопа" и в первую очередь Белинского. "Московский наблюдатель" влачил жалкое существование, и уже в статье "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году" Гоголь писал о его безжизненности. "Современник" Пушкина, напечатавший в первом номере вышепоименованную статью Гоголя, наносившую главный удар "Библиотеке для чтения", тоже вскоре захирел со смертью поэта.
   [094] "Литературные воспоминания" И. Панаева, "Современник", 1861, февраль. (Прим. П. В. Анненкова.)
   [095] Очевидно, Анненков не имеет здесь в виду какого-то определенного факта - размолвки Белинского с Герценом, несогласий его с Грановским или же столкновений с отдельными членами кружка Станкевича - В. Боткиным, М. Бакуниным, К. Аксаковым и др. на почве издания "Московского наблюдателя" и резких выступлений критика в печати. Белинский и Герцен не были еще друзьями, с Грановским у критика дело не дошло до размолвки, а столкновения с К. Аксаковым и др. не приобрели еще остро конфликтного характера. Мемуарист обобщает множество фактов, предположительно трактует высказывания Белинского, имея в виду "разрыв" его с "московскими друзьями" в самом широком смысле этих слов, то есть тот "разрыв", ту подспудную дифференциацию в кружках, те накапливавшиеся разногласия в них, которые вскоре выльются в размежевание. В таком широком плане трактует Анненков ниже и отрывки из отдельных статей Белинского.
   [096] И здесь и выше с незначительными отклонениями приводятся отрывки из статьи Белинского "О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя", напечатанной в книгах 5-й и 6-й "Телескопа" за 1836 г. (см. Белинский, т. II, стр. 172 и 177); в двух последних случаях курсив принадлежит Анненкову. Очевидно, лирический пафос этой статьи действительно навеян, как проницательно догадывается Анненков, осложнениями отношений Белинского с друзьями по кружку Станкевича, обвинявшими его в "крайностях", в нападках на "личность" - особенно в связи с появлением незадолго перед этим резкой статьи против Бенедиктова. Даже Н. Станкевич писал тогда о Белинском, что он якобы "оскорбил" "человеческую сторону" .Бенедиктова.
   [097] Анненков вольно цитирует здесь отзыв Белинского о "Современнике" из его рецензии на вторую книжку этого журнала (см. Белинский, т. II, стр. 234). Поначалу Белинский "радушно и искренно" приветствовал пушкинское издание. В первой книжке "Современника" его восхитила статья Гоголя "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 г." (там же, стр. 178- 184). О второй же книге журнала, особенно о статьях сторонника "светскости" в литературе кн. П. А. Вяземского, Белинский отозвался резко отрицательно.
   [098] Имеется в виду столкновение с Герценом, Грановским и др. (см. "Былое и думы", ч. IV, гл. XXV). По-видимому, встречи и споры Герцена с Белинским происходили в сентябре 1839 г. (Герцен приехал в Москву с семьей 23 августа и жил там до 1 октября). На это косвенно указывает и событие - бородинская годовщина,- явившееся ближайшим поводом для горячих споров и нашедшее в дальнейшем отклик в полемически заостренных против Герцена статьях Белинского. Есть основание думать, что в спорах были затронуты не только политические вопросы, в которых правда была на стороне Герцена, но и вопросы русской литературы, русского искусства (в частности, вопрос о Пушкине - на это указывает сам Герцен, ссылаясь на "Бородинскую годовщину" Пушкина), и здесь Белинский был неизмеримо выше Герцена и его круга, не освободившегося еще от романтизма. Не случайно в письме Белинского к Н. Станкевичу от 29 сентября/11 октября содержится наряду с ироническим отзывом о вкусах Грановского, ставившего Шиллера выше Пушкина и плакавшего от восторга над стихами Бенедиктова (свидетельство И. С. Тургенева), не менее иронический отзыв и о наших "московских, Грановских", для которых "Жуковский выше Пушкина", а простота содержания при художественной форме, как и для многих,- камень преткновения (Белинский, т. Х 1, стр. 381).
   [099] Рецензия Белинского "Бородинская годовщина В. Жу-ковского" появилась в No 10 "Отечественных записок" за 1839 г. (цензурное разрешение 14 октября), когда Белинский, действительно, не был еще постоянным сотрудником журнала Краевского. Рецензия же на "Очерки Бородинского сражения" Ф. Глинки появилась в No 12 "Отечественных записок" за 1839 г. (цензурное разрешение 14 декабря). К этому времени Белинский уже переехал в Петербург и состоял сотрудником "Отечественных записок".
   [100] Герцен "явился в Петербург" на короткое время не "через год", а через два месяца после отъезда туда Белинского, во второй половине декабря 1839 г.- и тогда же, по-видимому, встречался с Белинским, о чем мы можем догадываться на основании письма Белинского к Боткину от 30 декабря 1839 г. ("Герцен был восторжен и упоен Каратыгиным в роли Гамлета"). Возможно, что к этому времени и относится их столкновение, о котором Герцен рассказывал Анненкову.
   [101] Герцен пробыл в Новгороде с июля 1841 г. по июль 1842 г., после чего возвратился не в Петербург, а в Москву. "Примирение" же его с Белинским произошло значительно раньше - во второй половине 1840 г., когда Герцен переехал служить в Петербург (ср. отзыв Белинского о Герцене в письме к В. П. Боткину от 3-10 февраля 1840 г.- Белинский, т. XI, стр. 439).
   [102] Анненков упрощает содержание статьи Белинского. Ее пафос не в признании прав выдающихся личностей, а в утверждении "реального такта", необходимого для общественного деятеля, в обосновании первостепенной роли "исторических обстоятельств" для плодотворной практической деятельности.
   [103] Умерший во время составления этих заметок. (Прим. П. В. Анненкова.)
   [104] М. Бакунин умер в 1876 г. Говоря о нем как об "отрицателе всех доселе, известных форм правления" и т. д., Анненков имеет в виду анархизм Бакунина во вторую половину жизни. Первая же его "ошибка" в диалектической логике - истолкование в реакционном духе философии Гегеля, в частности формулы; "Все действительное разумно".
   [105] См. об этом в главе XXIX "Былого и дум" Герцена в разделе II, "На могиле друга". Однако Герцен, а вслед за ним и Анненков, правильно оценивая исключительные философские способности Белинского, преувеличивают способности Прудона. Идеалист и доктринер, Прудон освоил, по выражению К. Маркса в "Нищете философии", лишь "язык" диалектики, а не ее сущность, и потому не пошел дальше софистики (см., например, критику "диалектики" Прудона у К. Маркса в главе второй "Нищеты философии" или же в его письме к Анненкову от 28 декабря 1846 г.- "Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями", М. 1951, стр. 10-21).
   [106] По-видимому. Анненков имеет в виду факт, впервые сообщенный в печати Герценом, писавшим в своей книге "О развитии революционных идей в России": "Однажды, сражаясь в течение целых часов с богобоязненным пантеизмом берлинцев, Белинский встал и дрожащим, прерывающимся голосом сказал: "Вы хотите меня уверить, что цель человека - привести абсолютный дух к самосознанию, и довольствуетесь этой ролью, ну, а я не настолько глуп, чтобы служить невольным орудием кому бы то ни было. Если я мыслю, если я страдаю, то для самого себя. Ваш абсолютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мне незачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет" (Герцен, т. VII, стр. 237).
   [107] Белинский жил в Премухине (тверском имении Бакуниных) с конца августа до середины ноября 1836 г.
   [108] См. прим. 59 к стр. 199.
   [109] Несмотря на склонность к памфлету и явную тенденциозность в характеристике Бакунина, Анненков все же верно подмечает те его черты - дилетантизм, поверхностность, фразерство, игру идеями, деспотичность и проч., - которые отталкивали в свое время Белинского и приводили его к резким столкновениям с Бакуниным (см. об этом письма Белинского к Бакунину от 10 сентября 1838 г., от 12-24 октября этого же года и др.- Белинский, т. XI, стр. 281-305, 307-348).
   [110] Анненков явно сгущает краски. В письме к Пыпину от 3 июля 1874 г. он более объективно и более глубоко, на наш взгляд, расценивал правогегельянский искус Белинского. "Примите особенную благодарность,- писал он,- за вашу мысль о том, что консервативная теория Белинского 1840 г. стояла выше разодранных протестов прежнего времени, потому что представляла уже систему, из которой мог быть выход, между тем как из порывов и стремлений никакого выхода не бывает" (ЛН, т. 67, стр. 547). Кроме того, Белинский всегда был не только свободен от какого бы то ни было "послушнического" подчинения Гегелю и его системе, как пишет Анненков, но и оригинален в своих философских исканиях и особенно в своих критических суждениях (см. например, его письмо к М. Бакунину от 12-24 октября 1838 г.- Белинский, т. XI, стр. 313).
   [111] На самом деле "многие из друзей редактора" (М. Бакунин, В. Боткин, К. Аксаков и др.) были "недовольны" не "примирением" Белинского, как пытается представить Анненков, а его обличениями, его независимостью и активным вмешательством с помощью журнала во все важнейшие вопросы жизни того времени. И друзья не раз пытались "образумить" Белинского ссылками на авторитет Гегеля, Станкевича, с помощью своеобразной "дружеской" цензуры и т. д. Когда же "образумить" Белинского не удалось, "друзья" попросту перестали сотрудничать в журнале. Объясняя свои неудачи с "Московским наблюдателем", Белинский писал Станкевичу: "Участие приятелей моих прекратилось - я остался один; цензура теснила" (Белинский, т. XI, стр. 399). Так уже в период "Московского наблюдателя" началось то распадение разнородных элементов в кружке "друзей Станкевича", которое в начале сороковых годов выльется в идейное размежевание. Что же касается неудачи с этим журналом, то Белинский принял его редактирование в тот момент, когда журнал был уже загублен прежней редакцией. Издатель Степанов срывал выход номеров в срок, цензура снимала статью за статьей, и если все же "Московский наблюдатель" выходил в течение длительного времени (апрель 1838 г. - июнь 1839 г.) и стал при Белинском едва ли не лучшим русским журналом, то это объясняется только неутомимой деятельностью редактора.
   [112] "Московский наблюдатель" редакции Белинского т. XVI кн. I, цензурное разрешение 11 апр. 1838 г.) в качестве философской программной статьи имел предисловие М. Бакунина к его же переводу "Гимназических речей Гегеля" (стр. 5-20). Статья же Ретшера, тоже программная по вопросам эстетики и критики, в переводе и с предисловием М. Каткова, была напечатана в т. XVII (цензурное разрешение 22 сентября 1838 г.).
   [113] Цитата (с пропусками) из статьи Белинского под названием: "Полное собрание сочинений Д. И. Фонвизина.-Юрий Милославский, или Русские в 1612 году" (см. Белинский, т. II, стр. 565). Статья эта была напечатана в "Московском наблюдателе" (т. XVIII, кн. II - цензурное разрешение 16 ноября 1838 г.) и посвящена преимущественно вопросам теории искусства.
   [114] Анненков имеет в виду статью Белинского "Гамлет". Драма Шекспира. Мочалов в роли Гамлета". Начальная часть статьи была напечатана через посредство Н. Полевого в "Северной пчеле" (1838, No 4), полностью статья появилась в "Московском наблюдателе" в I и II мартовских, I апрельской книжках за 1838 г. (т. XVI). Основываясь на отдельных, отнюдь не главных положениях, Анненков субъективно трактует содержание этой статьи Белинского, не утратившей своего позитивного значения и до сих пор.
   [115] Цитируется отрывок из рецензии Белинского на книжки "Современника", изданные после смерти поэта. Рецензия напечатана в разделе "Литературная хроника" в "Московском наблюдателе" (1838, т. XVI, март, кн. I). Курсив принадлежит Анненкову (см. Белинский, т. II, стр. 348-349).
   [116] Приводится с пропусками отдельных фраз отрывок из рецензии Белинского "Очерки Бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе)". Сочинение Ф. Глинки", опубликованной в "Отечественных записках", 1839, No 12 (см. Белинский, т. III, стр. 341).
   [117] Анненков имеет в виду письмо Белинского к И. И. Панаеву, впервые опубликованное последним в его "Воспоминании о Белинском", напечатанном в "Современнике", 1860, No 1 (см. это письмо - Белинский, т."Х1, стр. 371-374). Вторая часть "Фауста" Гете действительно подала повод к полемике между Белинским и остальными членами кружка. В письме к М. Бакунину от 12-24 октября 1838 г., в котором Белинский отстаивал свою независимость от Гегеля, он заявлял, имея в виду Вторую часть "Фауста" Гете, что "символы и аллегории" для него - "не поэзия, но совершенное отрицание поэзии, унижение ее" (Белинский, т. XI, стр. 314).
   [118] В "Телескопе" 1835 года помещены были образцовые статьи:
   "О русской повести и повестях Гоголя", "О стихотворениях Баратынского", "Стихотворения Владимира Бенедиктова" и "Стихотворения Кольцова". Надеждин, поручивший издание "Телескопа" Белинскому при своем отъезде за границу, был удивлен по возвращении в декабре 1835 года и доброкачественности ю статей, в нем помещенных, и запущенности редакции, не додавшей множество книжек журнала. Таков был и потом Белинский как "редактор". (Прим. П. В. Анненкова.)
   [119] См. мои "Воспоминания и критические очерки", т, I, в статье- о Гоголе. (Прим. П. В. Анненкова.)
   [120] Московские знакомые и доброжелатели - очевидно, М. Погодин, С. Шевырев и Киреевские, тяготевшие к "Московскому наблюдателю" в период фактического его редактирования С. Шевыревым. О Гоголе в "Московском наблюдателе" писал сам Шевырев. Статья его

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 301 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа