Белый Андрей - Л. К. Долгополов. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого "Петербург"

лые тени" готова; задержка лишь за ремингтоном, который может опоздать и быть готовым 14-го, 15-го. Итак, 15-го или 16-го числа я очень хотел <бы> видеться с Вами, чтобы лично Вам передать роман. Окончен-ная порция представляет собой около 13 печатных листов (121/2 приблизительно); состоит из четы-рех очень больших глав (три последние представляю до апреля-мая, чтобы к моменту предполагаемого печатания у Вас весь роман был на руках). Согласитесь, что раз я мог с октября до 25 декабря написать около 300 страниц, написанных мелко (285), причем у меня по непредвиденным обстоятельствам пропали 3 рабочих недели и собственно говоря я работал не более 2 с лишним месяца, то остающиеся 150-180 страниц в течение января, февраля, марта, апреля я напишу безусловно; и таким образом, Русской Мысли беспокоиться нечего <...>".³⁴

  

   ³³ На самом деле никаких "японских гостей" в Петербурге в 1905 г. не было и быть не могло.

   ³⁴ ГБЛ, ф. 386, карт. 79, ед. хр. 3.

  

   Встретившись тогда же с Брюсовым, Белый передал ему готовую "порцию" романа. И вот тут произошло событие, потрясшее Белого. Воспоминания о нем он сохранил на всю жизнь.

   Событие это - решительный и категорический отказ Струве напечатать роман в "Русской мысли", а вместе с этим - и выплатить Белому причитавшуюся ему часть гонорара. Много раз впоследствии возвращался он к инциденту с "Петербургом", путая детали и искажая факты, но оставаясь верным одному: тому чувству ужаса, которое охватило его, когда он получил отказ.

   Явившись в отделение "Русской мысли" в Москве, где фактическим хозяином был Брюсов (Струве жил в Петербурге, оттуда осуществляя руководство журналом), Белый вручил ему рукопись романа. Прочитав ее тут же, Брюсов передал ее Струве, находившемуся в это время в Москве. Вместе с рукописью Струве возвращается в Петербург, прочитывает здесь роман, приходя от него в сильное негодование. 2 февраля 1912 г. он пишет в письме Брюсову: "Спешу Вас уведомить, что относительно романа Андрея Белого я пришел к совершенно категорическому отрицательному решению. Вещь эта абсолютно неприемлема, написана претенциозно и небрежно до последней степени. Я уже уведомил Белого о своем решении (телеграммой и письмом), - я заезжал к нему на квартиру Вяч<слава> Ива<новича> Иванова, но не застал его там. Мне очень жаль огорчать Белого, но я считаю, что из расположения к нему следует отговорить его от печатания подобной вещи, в которой проблески крупного таланта утоплены в море настоящей бели-берды, невообразимо плохо написанной".³⁵

   Что касается Брюсова, то его отношение к Белому и "Петербургу" не было устойчивым. Зная твердый характер своего патрона и не желая рисковать должностью и привилегированным положением в "Русской мысли", он, конечно, никаких решительных суждений высказать не мог. Он их и не высказывал, хотя - и здесь Белый опять неправ - симпатии его целиком находились на стороне Белого и "Петербурга". Очень осторожно, делая акцент главным образом на литератур-ной талантливости Белого, а также на том, что роман представлен еще не целиком, он пытает-ся уговорить Струве переменить решение. "Достоинства у романа есть бесспорные, - пишет он Струве. - Все же новый роман Белого есть некоторое событие в литературе, интересное само по себе, даже независимо от его абсолютных достоинств. Отдельные сцены нарисованы очень хорошо, и некоторые выведенные типы очень интересны. Наконец, самая оригинальная манера письма, конечно, возбудит любопытство, наряду с хулителями найдет и страстных защитни-ков и вызовет подражания".³⁶

   Но Струве доводы Брюсова не убедили. Через десять дней после своего первого письма, 12 февраля 1912 г., он отвечал Брюсову: "Относительно романа Белого я с Вами не согласен; по дружбе следует ему посоветовать вовсе не печатать этого незрелого и прямо уродливого произ-ведения. Дело тут вовсе не в "Русской мысли" и ее читателях, для которых вполне пригодно все хорошее, а в том, что роман плох до чудовищности. А, конечно, сам Белый человек талантли-вый, и если бы он себя взял в руки, из него мог бы получиться очень крупный писатель".³⁷

  

   ³⁵ ИРЛИ, ф. 444, N 65, л. 11.

   ³⁶ Вопросы литературы. 1973, N 6. с. 317-318. Публикация И. Г. Ямпольского.

   ³⁷ ИР ЛИ, ф. 444, N 62, л. 21 (Письмо ошибочно датировано 1911 г.).

  

   В тоне этих двух писем чувствуется активное неприятие "Петербурга", романа очень необычного для того времени.

   Струве ничего не говорит в письмах Брюсову о содержании романа. Его будто бы угнетает только то, что написан он "претенциозно", "небрежно" и "плох до чудовищности". Это все признаки, не затрагивающие существа содержания - о нем Струве (как, впрочем, и Брюсов) упорно молчит. Но именно здесь скрывалась главная причина отказа. О ней Белому и сказал Брюсов. В изложении самого Белого мысль Брюсова сводится к утверждению, что Струве "имеет очень многое возразить против тенденции "Петербурга", находя, что она очень зла и даже скептична", что "главное достоинство романа, разумеется, в злости, но Петр Бернгардович имеет особенное возражение именно на эту злость".³⁸ Очевидно, в этом пункте Белый был прав: Струве, один из идеологов конституционной монархии и лидеров кадетской партии, вряд ли способен был одобрить ту злую критику в адрес буржуазных верхов России и всей системы государственности, которая содержалась в романе Белого. Сторонник буржуазных реформ, Струве, естественно, не мог положительно отнестись и к тому отрицанию Запада, которое заполняло страницы романа Белого. Он-то хотел увидеть продолжение "Серебряного голубя" с его специфической проблематикой и разоблачением темных сторон жизни русской деревни, изолированной от буржуазного прогресса. Получил же он в "Лакированной карете" (или "Злых тенях"?) совсем другое.

   Возмущенный отказом, Белый стал метаться по Петербургу, взывая к общественному мнению. Инцидент получил широкую огласку. В историю с романом были втянуты другие писатели, и не только символистской ориентации. Белому сочувствовали; советовали порвать отношения со Струве и выйти из числа сотрудников "Русской мысли". 30 января 1912 г. он сообщал Э. К. Метнеру: "Поступок "Русской мысли" со мной рассматривается как почти подлость и в Москве, и в Петербурге <...> Между прочим, мой роман вызывает одобрение со стороны петербургских писателей. Утверждают, что он будто бы удачнее первой части (мнение Вячеслава Иванова, Аничкова, Гумилева, Кузмина и мн. других). Гр. Ал. Рачинский с Булгаковым хотят предать гласности инцидент со мною, если "Р<усская> м<ысль>" отвергнет мой роман (кстати сказать: мне пришлось, пишучи этот роман, 2 месяца жить в долг)".³⁹

   Особенно активным защитником Белого и пропагандистом романа стал Вяч. Иванов. Он организует ряд чтений Белым отрывков из "Петербурга" у себя на квартире - на знаменитой "башне". Чтения проходили с большим успехом. Необычная манера письма, гротескный, многозначный характер образов привлекли обостренное внимание к роману Белого.

   Вяч. Иванову мы обязаны и тем заглавием, которое роман имеет сейчас. Это была его идея: озаглавить роман по названию города, которому он посвящен. Белый вспоминал впоследствии: "И кстати сказать: "Петербург", то заглавие романа, придумал не я, а Иванов: роман назвал я "Лакированною каретою"; но Иванов доказывал мне, что название не соответствует "поэме" о Петербурге; да, да: Петербург в ней - единственный, главный герой; стало быть: пусть роман называется "Петербургом"; заглавие мне казалось претенциозным и важным; В. И. Иванов убедил меня так назвать свой роман".⁴⁰ Вяч. Иванов впоследствии написал статью о романе Белого ("Вдохновение ужаса", 1916), один из наиболее глубоких разборов "Петербурга".

   В этой статье он вспоминал: "Мне незабвенны вечера в Петербурге, когда Андрей Белый читал по рукописи свое еще не оконченное произведение, над которым ревностно работал и конец которого представлялся ему, помнится, менее примирительным и благостным, чем каким он вылился из-под его пера. Автор колебался тогда и в наименовании целого; я, с своей стороны, уверял его, что "Петербург" - единственное заглавие, достойное этого произведения... И поныне мне кажется, что тяжкий вес этого монументального заглавия работа Белого легко выдерживает...".⁴¹

  

   ³⁸ ЛН. с. 466.

   ^{3 9} ГБЛ, ф. 167, карт. 2, ед. хр. 52.

   ⁴⁰ ЦГАЛИ, ф. 63, оп. 1, ед. хр. 27, л. 38.

   ⁴¹ Иванов В. Родное и вселенское. Статьи. М., 1918, с. 92.

  

   Упрек в "примирительности", "благостности" финала "Петербурга", распространенный в критике и встречающийся до сих пор в эмигрантской мемуаристике, не может быть признан справедливым. Белый действительно хотел бы примирить всех со всеми, но он так далеко зашел в изображении всеобщего "распада", разрушения личности и ее связей с миром, что сделать ему это убедительно не удалось. В самом деле, двое из героев (Дудкин и Лихутин) кончают сумасшествием, один (Липпанченко) зверски убит, в неутешном горе Софья Петровна, навсегда нарушились всякие отношения между сенатором и его сыном. Какая же тут "примирительность"? С налетом слащавости действительно описаны в эпилоге Аполлон Аполлонович, соединившийся с раскаявшейся супругой, да времяпрепровождение его сына, увлекшегося "примирительной" философией Григория Сковороды, - вот и все. Во всех остальных случаях ощущение трагизма не покидает нас до самого конца.

   Внимание, проявленное к роману в Петербурге, оказалось совершенно исключительным. В среде сочувствующих Белому писателей возникает даже идея организовать новый журнал, специально для того, чтобы можно было беспрепятственно печатать "Петербург". Но тормозит дело отсутствие денег.

   Вместе с тем Белый начинает получать предложения от других издательств ("Шиповник", журнал "Современник") и издателей (К. Ф. Некрасов). Из материалов, обнаруженных нами в личном архиве К. Ф. Некрасова в Ярославле, явствует, что с предложением напечатать "Петербург" к нему обращались С. Соколов - владелец издательства "Гриф" и В. Ахрамович - секретарь издательства "Мусагет". В письме С. Соколова содержится и четкое объяснение того, почему роман был отвергнут Струве. "Только что на днях, - сообщает С. Соколов К. Ф. Некрасову 4 марта 1912 г., - произошел разрыв между Белым и Струве на той почве, что, по мнению Струве, роман имел в себе антизападнические идеи и проникнут пессимизмом, и роман Белого в "Русской мысли" не появится".⁴²

   Белый же, видя такой успех романа, колеблется. Ему важно не только "пристроить" "Петербург", но сразу получить за него хотя бы часть денег, чтобы иметь возможность продолжить работу. Он очень осторожно отвечает Е А. Ляцкому, обратившемуся к нему с предложением от имени журнала "Современник": "Что касается моего романа, то охотно прислал бы Вам рукопись, но сейчас ее у меня нет. Да и стоит ли присылать? Ведь в 1912 году все равно Вы ее не напечатаете, ибо слышал, что "Современник" нагружен материалом, и будь даже Вы за напечатание, Вам, вероятно, технически это будет трудно...".⁴³

   Вскоре, однако, выяснилось, что ни журнала, ни предполагавшегося издательства "Группы писателей" создано в Петербурге не будет. Не хватало ни средств, ни реального материала, не удалось выработать и единой эстетической платформы. Течение символизма распадалось в это время, каждый из крупных художников школы вырабатывал свою программу "жизни и искусства", как говорил Блок.⁴⁴

  

   ⁴² Рукописный отдел Ярославского гос. музея-заповедника, ф. 15710, ед. хр. 214.

   ⁴³ ИР ЛИ, ф. 163, оп. 2, ед. хр. 86, л. 1.

   ⁴⁴ Правда, с апреля 1912 г. в Петербурге стал выходить новый символистский журнал "Труды и дви", но носил он по преиму ществу теоретический и критический характер.

  

   Поэтому, после некоторых колебаний Белый продал свой роман издателю К. Ф. Некрасову, за два года до того организовавшему свое издательство в Ярославле (контора помещалась в Москве, на Цветном бульваре). Некрасов понимал всю важность для только что организованного издательства выпустить роман, отвергнутый "Русской мыслью" (о чем уже знали и в Москве, и в Петербурге) и нашумевший в Петербурге. Общество было заинтриговано, успех роману был обеспечен. Некрасов предложил Белому неплохой гонорар: 2200 рублей за весь роман с немедленной выплатой половины суммы в счет уже написанных глав. Белый сразу же соглашается. Это были условия, на которые он тщетно рассчитывал в истории со Струве.⁴⁵

   Однако "Современник" не успокаивается. Теперь уже Ляцкий обращается непосредственно к Некрасову, прося его уступить роман журналу. Некрасов отклоняет это предложение, ибо связывает с "Петербургом" серьезные надежды: "Роман А. Белого "Петербург" я предполагаю выпустить осенью. В нем 22 листа. Печатанье его в "Современнике" протянулось бы год или около того. Не знаю, подойдет ли этот роман и по направлению. Струве отказался печатать его в "Р<усской> М<ысли>". Для моего издательства очень важно начать второй сезон такой крупной вещью: кроме того, самый роман произвел на меня сильное впечатление, и я нахожу его более сильным и талантливым, чем "Сер<ебряный> Голубь". Вот почему я не могу согласиться на предложение "Современника". Я не могу упустить или отдалить возможность усилить вес и значение моего нового издательского дела".⁴⁶

  

   ⁴⁵ В письме К. Ф. Некрасову от 22 марта 1912 г. Белый так изложил суть достигнутого соглашения: "Я согласен отдать Вам мой роман Петербург, заключающий около 22 печатных листа но 40 000 букв (немного более или менее), за 2200 рублей, предоставляя Вам выработать аорму количества печатных экземпляров. Согласно нашему разговору, Вы даете мне за полученную часть рукописи в счет авторского гонорара 1100 рублей. Я же в течение 3-х месяцев, т. е. к концу июня, представляю Вам окончание романа" (Гос. архив Ярославской области, г. Ярославль, ф. 952, оп. 1, ед. хр. 41, л. 2-2 об.).

   ⁴⁶ ИРЛИ, ф. 163, оп. 2, N 359.

  

   Так роман и остается пока за Некрасовым. Получив от него 300 рублей и твердое обещание выслать вскоре еще 800, Белый во второй половине марта 1912 г. уезжает с А. А. Тургеневой в Брюссель.

   Он в возбужденном состоянии и приподнятом настроении. Дела его (как ему кажется) складываются хорошо, отношения с издателем налаживаются. 3 апреля 1912 г. он сообщает М. К. Морозовой из Брюсселя: "Теперь зреет рабочее настроение. Ася принимается на-днях за работу; а я принимаюсь за роман. Одно хорошо тут: тишина, благость <...>

   Я как-то тверд: и верю, верю, верю: хочется улыбаться, работать и будущее горит каким-то спокойным светом".⁴⁷

   Уезжая за границу, Белый оставил в руках Некрасова три главы "Петербурга". В течение марта-апреля-мая, живя то в Бельгии, то во Франции, то в Германии, он усиленно работает над продолжением. Параллельно идет разговор о переделке первой главы, которая показалась издателю длинной и он просил Белого сократить ее. Вскоре после приезда в Брюссель Белый сообщал К. Некрасову: "<...> у меня уже написано много. Остается переписать <...> К после-завтраму перепишу окончанье главы 4-ой и примусь переписывать пятую".⁴⁸

  

   ⁴⁷ ГБЛ, ф. 171, карт. 24, ед. хр. 1в, л. 1-3.

   ⁴⁸ Гос. архив Ярославской области, г. Ярославль, ф. 962, оп. 1, ед. хр. 41, л. 4-4 об.

  

   Однако работа задерживается. Окончание 4-й главы разрастается и становится самостоятельной, пятой главой, и вся дальнейшая нумерация глав передвигается на единицу вперед. Пятая глава оказывается целиком посвященной проблеме провокации и переживаниям Николая Аполлоновича, узнающего о "возложенной" на него обязанности покончить с отцом. В недатированном письме из Мюнхена (очевидно, апрель-май 1912 г.) Белый сообщал Некрасову: "Высылаю Вам пятую главу. Ужасно извиняюсь за опоздание. Дело в том, что у меня были всякие житейские сложности, а также нервное переутомление. Я абсолютно не мог работать две недели. Оттого и запоздал, 6-ая глава следует. Через дней 9. А седьмая придет вскоре после шестой <...>

   Окончание 4-ой главы есть в сущности 5-ая глава, а 5-ая - 6-ая. Но роман в фабулярном отношении осложнился и потому я удлинил 4-ую главу. Черкните два слова, что 5-ую главу получили. Гарантирую Вам быстрое окончание романа. Можете печатать".⁴⁹

   Однако, передав пять глав Некрасову и всячески обещая выслать в ближайшее время оставшиеся ненаписанными еще две (впоследствии Белый увидел, что должны быть дописаны не две, а три

   главы), ⁵⁰ он усиленно занялся переработкой всего произведения. Процесс этот оказался длительным и чрезвычайно трудоемким. Белый не просто шлифует уже готовый текст. Он выбрасывает целые куски, заменяя их новыми, создает заново целые главы, вводит пролог и эпилог. В таком направлении работа продолжается в течение не только 1912, но и 1913 г. До самого последнего дня перед сдачей очередной "порции" рукописи в набор Белый продолжает вносить в нее поправки.

  

   ⁴⁹ Гос. архив Ярославской области, г. Ярославль, ф. 962, оп. 1, ед. хр. 41, л. 11-12.

   ⁵⁰ Из писем Белого к матери явствует, что он собирался сдать К. Некрасову роман в законченном виде к июлю 1912 г. (см.: ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 359, л. 88 об., 93).

  

   Он работает теперь в иной психологической атмосфере. Произошло событие, решительным образом повлиявшее на весь строй этико-философского мышления Белого. Событие это - знакомство весной 1912 г. с Рудольфом Штейнером, положившее начало увлечению антропосо-фией. Увлечение было продолжительным и сильным. В очередной раз Белый нашел для себя "убежище", "приют", в котором он, как ему кажется, наконец-то сможет решить все главнейшие вопросы истории, бытия мира, судьбы человека, жизни и смерти.

   Учение Штейнера, как и антропософия в целом, как и ее предшественница теософия, - системы крайне эклектические, во многих аспектах наивные и бездоказательные, с таким количес-твом произвольных истолкований, что изложить любую из них в ее внутренней последовательности - дело затруднительное. Здесь многое зависит от силы личного воздействия, от способности внушения. Рудольф Штейнер такой способностью, видимо, обладал. И естественно, что Белый, привыкший во всем видеть отражение собственной тревоги, то же самое увидел и здесь. И он сразу же связал имя и учение Штейнера с Россией. В письме к Блоку из Брюсселя, подробно описывая таинственные события и "световые явления", сопровождавшие его встречу со Штейнером, Белый говорит вещи, которые могут показаться невероятными: "С осени 1911 года Штейнер заговорил <...> о России, ее будущем, душе народа и Вл. Соловьеве (в России он видит громадное и единственное будущее. Вл. Соловьева считает замечательнейшим человеком второй половины XIX века, монгольскую опасность знает, утверждает, что с 1900 года с землей совершилась громадная перемена и что закаты с этого года переменились: если бы это не

   был Штейнер, можно было бы иногда думать, что, говоря о России, он читал Александра Блока и "2-ю симфонию")".⁵¹

  

   ⁵¹ "Переписка", с. 296. Блок тогда же отметил (в письме А. М. Ремизову): "Если бы знали о Штейнере только от А. Белого, можно было бы подумать, что А. Белый сам его сочинил" (см.: Звезда, 1030, N 5, с. 161).

  

   Еще ранее, в период "Серебряного голубя", в сознании и творчестве Белого уже давали о себе знать определенные оккультные тенденции (во всяком случае, внимание к оккультизму), которые откладывались в художественных мотивах теософского свойства. Однако теософия не вполне удовлетворяла Белого, поскольку в ней неотчетливо была выражена идея обожествления духовной человеческой сущности, другими словами - момент нравственного возрождения личности. Оккульт-ные мотивы, самодовлеющий (т. е. мистический) характер интуитивного познания вытесняли в теософии представление об исключительности самой личности индивидуума. Такое представление Белый находит в антропософской доктрине Рудольфа Штейнера. Однако для достижения этой "божественной сущности" (как в себе самом, так и в окружающих) требуется овладение "тайным знанием" (тренировка интуиции, наблюдение над изменением нравственного статуса собствен-ного внутреннего мира и т. д.). В изучение "тайного знания" Белый и погружается после отъезда в 1912 г. за границу; ему начинает казаться, что наконец-то он обрел то, к чему бессознательно стремился в течение всех предшествующих лет сознательной жизни.

   Безусловно, увлечение идеалистической антропософской системой, к тому же достаточно эклектического свойства, не принадлежит к числу достижений Белого. Эпоха 1910-х гг. давала ему гораздо более емкие и, главное, более действенные нравственные стимулы, которые могли открыть перед ним реальную историческую перспективу, дать основу его философским исканиям. Белый предпочел замкнуться в сфере скрытых, "тайных" переживаний, в сфере поисков некоего личностного абсолюта, который стимулировал бы в каждом отдельном случае лишь индивидуальное перерождение (хотя, замечу в скобках, ему самому казалось, что он находится в гуще событий "сверхличного" характера).

   Небезынтересно в связи с этим обратить внимание на приводимые Белым выдержки из "тайных" лекций Штейнера, читавшихся им в 1912-1913 гг. В этих лекциях Штейнер, как видно, пытался найти соответствие между основными пунктами своей системы и "системой" человеческой личности, от ее непосредственных внешних проявлений до самых скрытых, духовно-нравственных. Выдержки эти содержатся в письме к 9. К. Метнеру и сопровождаются просьбой Белого никому о них не говорить. Прямая линия тянется от некоторых из них к "Петербургу". Привожу их в том порядке, в каком расположены они самим Белым.

   "Мы еще не достаточно оживили свое эфирное тело; оживи мы его, мы пульсацию этого тела, многообразные его истеченья, движенья переживали бы и в физическом теле, как движенья, как пульсации внутри наших физических ощущений; и эфирные ощущения были бы выданы нам не извне - изнутри".

   "Если бы мы воскресили все части нашего эфирного тела и работали ими в соответственных центрах тела физического, то во всех частях тела нам изнутри бы открылись движенья, соответствующие тому, которое в голове ощущаемо в мысли. И мыслили бы руки.

   "В физическом теле - чередование сна и бодрствования; в элементном теле (эфирном) - сон и бодрствование одновременны; тот кусок видит и бодрствует; этот - ничего не видит и спит".

   "Когда человек может чувствовать свое эфирное тело, ему сперва начинает казаться, будто ширится он в мировые дали пространства; испытание страха, тревоги не минует тут никого; оно гнетет душу; будто ты закинут в пространства; под ногами - нет почвы".

   "Эфирное тело - тело воспоминаний; колебание его в голове - "мысли мыслят себя"; при потрясениях, опасностях, эфирное тело частями выскакивает наружу; и врачами отмеченный факт, что вся жизнь проносится в воспоминании в минуты смертельной опасности, есть следствие частичного выхождения эф<ирного> тела".⁵²

   Опираясь на Штейнера, Белый прямо заявляет в феврале 1913 г. Э. К. Метнеру, что ныне "сызнова из ничего созидается мир".⁵³

  

   ⁵² ГБЛ, ф. 167, карт. 3, ед. хр. 3.

   ⁵³ 53Там же, ед. хр. 8, л. 3.

  

   Многие из мотивов, содержащиеся в приведенных выдержках, мы без труда обнаруживаем в тексте "Петербурга" -и во второй главе (главка "Второе пространство сенатора"), и в пятой главе (главки "Пепп Пеппович Пепп", "Страшный Суд"), и в шестой главе (главки "Мертвый луч падал в окошко", "Петербург", "Чердак"), и в седьмой главе (главка "Перспектива"), и в других местах романа.

   Главное же, что дало Белому знакомство с Штейнером и его доктриной, - это идея о необхо-димости личного нравственного совершенствования, выявления в себе "высшей" ("божествен-ной") сущности, идея необходимости полного внутреннего перерождения. Оно мыслится теперь Белым в границах всего человечества как акт единения всех со всеми и установления мирового братства людей. Прообразом этого будущего братства должна была стать антропософская община в Дорнахе, в которую вступает Белый вскоре после знакомства со Штейнером.

   Мысль о внесословном братстве и единении всех со всеми представляла в условиях антаго-нистического общества иллюзию, отдаленно напоминавшую ту, которой питал себя в последние годы жизни Гоголь и к которой пришел после перелома 1880-х гг. Лев Толстой, хотя истоки здесь были различными. Осуществиться в обществе, раздираемом не нравственными, а социально-классовыми противоречиями, она, естественно, не могла.

   Вместе с тем категории и образы, почерпнутые из разговоров со Штейнером и его проповедей, но очень по-своему переосмысленные, далеко не во всех случаях имели отрицательные влияния на художественную сторону романа. В некоторых сценах они по-своему стимулировали создание сгу-щенной атмосферы психологической и даже социальной напряженности и общего неблагополучия жизни. Прежде всего здесь следует назвать великолепно написанную главку "Второе пространство сенатора"; сон Аблеухова передан здесь в таких ярких образах и в плоскости таких глубоких и специфических сопоставлений, в каких на русском языке ни один сон ни одного из персонажей передан еще не был. "Астральный мир" приобретает под пером Белого почти материальную ощутимость и незаурядную художественную выразительность. Отвлеченная мистическая категория, призванная обозначить моменты "касания" человеком "миров иных", она неожиданно становится обозначением грандиозности и величия реального мира, окружающего сенатора, а в дополнение к этому - ощущение безликости и полной незащищенности самого сенатора, эфемерности его внешне могущественного бытия. Отвлеченная антропософская категория, подчиняясь силе художественно-го воображения писателя, теряет свой "потусторонний", но зато приобретает конкретный социаль-ный смысл. Аналогичную функцию выполняют и разделы, посвященные Николаю Аполлоновичу, - главки "Пепп Пеппович Пепп" и "Страшный Суд", представляющие собой изложение бреда сенаторского сына (отделение "духа" от "тела"), задремавшего над бомбой с заведенным часовым механизмом. Здесь уже эфемерным оказывается не индивидуальное бытие, а весь существующий "порядок" мировой жизни, под который историей подложена бомба, и ничего с этим поделать уже нельзя.

   Но сколь бы значительным не было увлечение Штейнером и его "учением", оно не затронуло основной идеи романа; как видно из содержания, заключается она в утверждении той мысли, что в ближайшее время Россия должна стать ареной событий всемирно-исторического значения. Если в прошлые исторические времена ей пришлось отражать опасность,надвигавшуюся с Востока (монголо-татарское нашествие), то теперь дело радикальным образом изменилось. Таким же врагом для России оказывается теперь и Запад с его мертвящей буржуазной цивилизацией, лишенной живого духа и живой мысли. Восток и Запад как бы объединяются, по мысли Белого, в еди-ном, губительном для России союзе. Этот союз для Белого есть царство "антихриста", "сатаны" - он грозит стране полным уничтожением национального своеобразия. Буржуазно-капиталистичес-кий путь, по которому пошли страны западной Европы, чужд России, считает Белый, как и путь террора, путь насилия. Антагонизм между Медным всадником (то есть Петром I с его западной ориентацией) и разночинцем Евгением, принимающим в романе обличье террориста Дудкина, Белым снимается. Этот антагонизм составлял главное в идейной концепции пушкинской поэмы. Для Белого же оба эти героя - союзники, поскольку оба они выражают чуждые для России и ее исторических потребностей пути развития. И с Медным всадником, и с Дудкиным - бывшим Евгением - сложными путями связан сын сенатора Николай Апол-лонович, в жилах которого течет монгольская кровь.

   Создается как бы единая система мирового "заговора" против России, в котором принимают участие самые разные силы. Но она должна выстоять, утверждает Белый; для этого ей необходимо будет выявить свои национальные - в окончательном смысле патриархальные и религиозные - начала народного самосознания.

   И здесь свою особую роль сыграли теософские и антропософские категории и образы, очень лично, жизненно-прагматически воспринятые Белым. Они как бы вливались в общее ощущение неустойчивости, тревожности, ожидания всеобщего "взрыва", которыми пронизан роман от начала до конца. В сознании Белого, формировавшемся под воздействием идеалистических философских систем, это ощущение имело провиденциальный характер. Но поскольку художест-венную реализацию оно получало на основе сложного взаимодействия реальных характеров (хотя по преимуществу это не характеры-типы, а характеры-символы), к тому же действую-щих и раскрывающихся в атмосфере исторически вполне достоверной (Петербург в октябрь-ские дни 1905 г.), оно неизбежно приобретало оттенок ожидания действительного социального взрыва. Этому, со своей стороны, способствовала реалистическая достоверность обличительно-сатирических сцен романа (связанных главным образом с изображением жизни и государст-венной деятельности Аблеухова-старшего).

   Встреча со Штейнером на время затормозила работу над романом. Лето и осень 1912 г. Белый посвящает освоению мистической доктрины "доктора". Для него в это время Штейнер - "единственное, несравненное, в мире небывалое явление".⁵⁴ Однако к зиме им снова и сильно овладевает желание дописать роман. Он "все более и более" начинает осознавать себя "беллетри-стом par excellence, а не критиком".⁵⁵ Под влиянием Штейнера и его учения оформляется и замысел окончания трилогии - третьей части, которая должна называться "Невидимый Град". Еще летом 1912 г. Белый писал Блоку: "С романом я измучился и дал себе слово надолго воздержаться от изображения отрицательных сторон жизни. В третьей части серии моей "Востока и Запада" буду изображать здоровые, возвышенные моменты "Жизни и Духа". Надоело копаться в гадости".⁵⁶ К зиме замысел третьей части проявился настолько, что он дал ей заглавие. Невидимый Град - это очевидно и есть скрытая, таинственная, мистическая жизнь духа со своими откровениями и просветлениями. В самый разгар поклонения Штейнеру Белый восклицает: "Есть свет, есть свобода: есть буду-щееМ".⁵⁷ "Свобода" понимается им в антропософском плане - как "освобождение" духа от земных зависимостей, от телесной оболочки (он даже употребляет специфически оккультный термин, обозначающий высшую степень "освобождения" духа - "эфирное тело"). Он мечтает: "<...> будь я обеспечен за эти два года, имей я возможность, не раскидываясь, работать над большими полотнами, то вскоре по окончании 2-ой части Голубя ("Петербург") принялся бы я за третью "Невидимый Град" <...>"⁵⁸ Всю жизнь мечтал Белый о средствах и путях возвышенного "преображения" личности, полного "пересоздания" ее, и вот теперь он нашел, как ему кажется, то, что искал много лет.

   Отдав К. Некрасову пять глав романа, Белый с осени 1912 г. принимается за их перера-ботку. Окончательно написанными он считает только главы четвертую и пятую. (Впоследствии и они подверглись переработке). Заново создается шестая глава и обдумывается заключитель-ная седьмая. ⁵⁹ В ноябре 1912 г. Белый пишет Б. А. Ляцкому: "в настоящее время я много работаю (над окончанием романа)".⁶⁰ Он забрасывает Блока сообщениями о романе и ходе работы над ним. Особенно привлекает Белого стихотворный цикл Блока "На поле Куликовом", созданный в 1908 и опубликованный в 1909 г. Цикл этот косвенно повлиял ранее на концепцию всей трилогии, и вот сейчас, работая над главным ее романом, Белый снова обращается к Блоку, хотя опять же по свойству своей натуры он видит в стихах Блока не столько то, что попытался выразить автор, сколько то, что он сам хотел там увидеть (пророчество о столкновении России с "татарами").

  

   ⁵⁴ "Переписка", с. 302.

   ⁵⁵ Там же, с. 309.

   ⁵⁶ "Переписка", с. 301.

   ⁵⁷ Там же, с. 303.

   ⁵⁸ Там же, с. 300.

   ⁵⁹ См.: "Переписка", с. 306.

   ⁶⁰ ИРЛИ, ф. 163, оп. 2, ед. хр. 86, л. 6 об.

  

   В такой сложной и противоречивой идеологической атмосфере протекает жизнь Белого в 1912-1913 гг. Увлечение штейнерианством соседствует с попытками разобраться в подлинном смысле перемен, назревающих в жизни европейских стран; глубокое внимание к Востоку, действительно пробудившемуся к исторической жизни, - с наивно-мистическими размышлениями о приближающемся столкновении рас.

   Но сама судьба "Петербурга" в 1912-1913 гг. складывается в отличие от 1911-начала 1912 гг. сравнительно благополучно. Роман близится к завершению, и Белый уже мечтает о том, как, работая в тиши и уединении, он через полтора-два года смог бы окончить всю трилогию.⁶¹

   В начале 1913 г. К. Некрасовым было отпечатано 9 печатных листов романа (2 главы). Они так и напечатаны в первоначальном виде, хотя именно в эти месяцы, живя за границей, Белый усиленно перерабатывал весь роман.

   В это же время, когда Некрасов приступил к набору и печатанию романа, в Петербурге при участии Блока возникает новое издательство "Сирин", которое и начинает функционировать в ноябре 1912 г. Фактически главой "Сирина" был М. И. Терещенко, капиталист и меценат (впоследствии - министр финансов и затем иностранных дел Временного правительства). Одно время он занимал должность чиновника особых поручений при директоре императорских театров и вел в 1912 г. переговоры с Блоком относительно либретто для балета А. К. Глазунова (а затем - для оперы) из жизни провансальских трубадуров XV в. Либретто впоследствии разрослось в драму "Роза и крест", Блок же близко сошелся с М. И. Терещенко.

   Блок по-прежнему сочувственно относится к "Петербургу". В ноябре 1912 г. он сообщает Белому: "М. И. Терещенко поручил мне просить тебя прислать твой новый роман для того, чтобы издать его отдельной книгой, или включить в альманах. Он лично особенно любит и понимает "Серебряного голубя" ".⁶² После некоторых колебаний Белый соглашается (Терещенко предлагает выгодные гонорарные условия), руководители "Сирина" выкупают у К. Некрасова право на издание романа. Некрасов, естественно, не был доволен такой операцией (он даже грозил выпустить в свет уже отпечатанные им 9 листов), но, не имея в распоряжении рукописи всего романа, согласился. Белый встречается за границей с Терещенко и спешно перерабатывает ("доперерабатывает", по его словам) первые главы; в середине февраля он уже высылает начало романа в Петербург Блоку. Блок тут же несет рукопись Терещенко. Боясь, что первые главы не произведут впечатления, Белый ручается в письме Блоку, что последующие будут "удачнее первых трех, ибо они - лишь подготовка к действию".⁶³ В чем состоит смысл этой "подготовки", Белый разъясняет в одном из последую-щих писем, раскрывая и характер внутренней "конструкции" "Петербурга"; "эти три главы непоня-тны (своими длиннотами), если не принять во внимание, что со следующей главы до конца события стремительны (план построения романа: 1) томление перед грозой и 2) гроза; томление - первые три главы; гроза - последние 4 главы с эпилогом)".⁶⁴

  

   ⁶¹ См. письма к Блоку за декабрь 1912 г. ("Переписка", с. 308, 309).

   ⁶² Там же, с. 304.

   ⁶³ Там же, с. 317.

   ⁶⁴ Там же, с. 320.

  

   Первые три главы - завязка действия; здесь дается характеристика всем основным действую-щим лицам романа. Дудкин уже побывал в гостях у Николая Аполлоновича и оставил у него "узелок"; но что это за "узелок", каково его назначение и какое он имеет отношение к хозяину дома, сенаторский сын пока не знает. Впереди - бал у Цукатовых (4-я глава), поворотный момент в развитии действия. "Предгрозовое томление" сменяется первыми раскатами грома: Николай Апол-лонович получает записку, в которой ему предлагается убить отца; сенатор вплотную сталкивается с человеком, облаченным в красное домино, о котором давно уже ходят тревожные слухи. Аполлон Аполлонович узнает, что человек этот - его сын, и понимает, что теперь карьера навсегда рухнула. Сходит с ума, оказавшись не в состоянии постичь сложность и запутанность происходящего, поручик Лиху-тин, с которым Николаю Аполлоновичу предстоит столкнуться в плачевных для него обстоятельствах. Но что самое главное - в действие прочно вступает охранное отделение, закрадывается предвестие провокации, жертвой которой должен стать Николай Аполлонович. Назначение четвертой главы - сжать до предела пружину действия. Выстрела еще не произошло, но курок уже взведен, "ожидание" грозы вот-вот сменится бурными раскатами грома. Очень точно Белый определил в этом письме "внутреннее содержание" тех двух частей, на которые явственно распадается "Петербург" в соответствии с развитием действия и характером фабулы. Водоразделом же и началом бурного allegro служит четвертая глава.

   23 февраля 1913 г. Блок делает важную запись в дневнике, в которой рассказывает о визите с рукописью к Терещенкам и о своих впечатлениях от романа: "Я принес рукопись первых трех глав "Петербурга", пришедшую днем из Берлина, от А. Белого. Очень критиковали роман, читали отдельные места. Я считаю, что печатать необходимо все, что в соприкоснове-нии с А. Белым <...> Поразительные совпадения (места моей поэмы); отвращение к тому, что он видит ужасные гадости; злое произведение; приближение отчаянья (если и вправду мир таков...); <...> И, при всем этом, неизмерим А. Белый, за двумя словами - вдруг притаится иное, все становится иным".⁶⁵

  

   ⁶⁵ Блок А. Собр. соч. В 8-ми т. М.; Л., 1963, т. 7, с. 223- 224. Поэма - имеется в виду "Возмездие", над которым Блок работал в те же годы.

  

   Судя по приведенной записи, Блок впервые познакомился с "Петербургом" только сейчас. И он сразу же "принял" роман Белого, отметив "поразительную" близость его своей поэме. Терещенко же с сестрами (которые также являлись пайщиками издательства "Сирин" и присутствовали при обсуждении "Петербурга") отнеслись к роману настороженно ("очень критиковали"). Не исключе-но, что причины, вызвавшие такое отношение, были в чем-то близки причинам, побудившим год назад П. Струве отвергнуть роман. Вряд ли будущему министру Временного правительства могла прийтись по душе та резкая антигосударственная и антибуржуазная направленность, которая как раз в первых главах романа проступает отчетливо. Сатирически, гротескно обрисованный Аблеухов-стар-ший, мечущийся, неприспособленный, как будто "распадающийся" на части Николай Аполло-нович, как и вся атмосфера взвихренности, хаоса, неизбежности надвигающейся на Россию катастрофы, не могли оказаться по вкусу Терещенкам, людям безусловно "культурным и просвещен-ным" (Блок), но более склонным искать в жизни устойчивости, уверенности в себе и в завтраш-нем дне. Белый своим романом уверенность эту сводил на нет. "Серебряный голубь" был принят без обиняков, потому что ощущение катастрофы не было выражено там с такой отчетливостью, как в "Петербурге". Отсутствовала и сатира на правительственные верхи, обличения же запада и западной (буржуазной) цивилизации носили еще достаточно отвлеченный характер. "Петербург" же - "злое произведение", "приближение отчаянья". Блок тонко уловил эту основную психологичес-кую направленность романа. Можно полагать, что если бы не его заступничество, "Петербург" в "Сирине" ожидала та же судьба, что и в "Русской мысли".

   На следующий день Блок записывает в дневнике: "Радуюсь: сегодня Терещенко почти решили взять роман А. Белого". И затем через день: "Роман А. Белого окончательно взят, телеграфирую ему".⁶⁶

  

   ⁶⁶ Блок А. Там же, с. 225. - Впоследствии Иванов-Разумник вспоминал в письме к К. Н. Бугаевой: "<...>Блоку и мне (тогда - редактору изд<ательства> "Сирин") о великими трудами удалось протащить "Петербург" сквозь Клавдинские теснины семьи Терещенок (издателей) и старания близкого к ним Ремизова не допустить этот роман в сборники "Сирина". Блок и я - одолели <...>)" (См.: ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1978 год. Л., 1980, с. 25).

  

   В середине марта 1913 г. Белый приезжает в Россию. Работа над романом, усугубленная усиленными занятиями антропософией, изнурила его. Он по-прежнему мечтает об уединении и спокойной жизни, которая дала бы ему возможность дописать роман. Три-четыре недели спокойного труда - вот что ему нужно. Не останавливаясь в Москве, он уезжает вместе с А. А. Тургеневой в Волынскую губернию и целиком погружается в работу над "Петербургом". Месяцы, проведенные в Волынской губернии (дер. Боголюбы), оказались в высшей степени плодотворными. В середине мая Белый проездом в Финляндию был в Петербурге, где трижды встречался с Блоком. Вопрос о романе и печатании его в сборниках издательства "Сирин" окончательно улаживается.

   Во всех трех сборниках он занимает центральное место как по количеству страниц, так и по значению (только в первом сборнике наряду с "Петербургом" впервые была опубликована драма Блока "Роза и крест").

   Завершился следующий, "сириновский", период .в истории "Петербурга". Его значение состоит в том, что он дал нам основной, канонический текст романа, который и лег в основу всех дальнейших перепечаток. Летом 1916 г., ожидая призыва в армию, Белый возвращается в Россию. Однако призыва удалось избежать. Огрубелый и поздоровевший (он принимал активное участие в строительстве антропософского храма в Дорнахе, работая резчиком по дереву), Белый включа-ется в литер