Берви-Флеровский Василий Васильевич - Мирабо. Его жизнь и общественная деятельность

дила, что полномочия представителей должны быть проверены в общем собрании всех палат, а потому приглашала дворянство и духовенство для совместной проверки. Когда же представители высших сословий отказались от этого, она объявила, что полномочия не могут считаться проверенными, избранники дворянства и духовенства не могут почитаться утвержденными в звании представителей, а потому палаты дворянства и духовенства не могут функционировать. Палата третьего сословия отказалась приступить к какой бы то ни было деятельности впредь до проверки полномочий. Дело поставлено было очень ловко: Генеральные штаты не могли функционировать без третьей палаты, требование этой палаты вполне разделялось общественным мнением. Для всякого было ясно, что, отказавшись от совместной проверки полномочий, привилегированные палаты могли сделать односторонний выбор и пристрастно устранять лучших из представителей. По этому поводу говорилось много прекрасных речей. Речи Мирабо можно назвать образцами красноречия. Он сам был преисполнен спокойного сознания своего умственного превосходства над дворянами и духовными, заседавшими в отдельных палатах, и такое сознание своей силы он внушал представителям третьего сословия. Нелепая заносчивость и дворянское чванство унижались им с большим искусством. Еще более умело он относился к королю. Поверхностную сторону английского красноречия он усвоил себе превосходно, но, к несчастью, только поверхностную. Ни он, ни другие либеральные вожди не подумали о том, чтобы согласовать действия даже в такой важный момент, когда один ложный шаг мог низвергнуть дело реформы. Каждый дул в свою дудку, не обращая внимания на другого, и рассыпал удары без толку направо и налево. Мирабо называл Сиеса теоретиком, другие упрекали Мирабо в желании разделить сословия и тому подобное. Каждый был в оппозиции против всех, один предлагал одно, другой другое, и собрание принимало решения наудачу. Всех превзошел бестактностью и нелепостью король.

   Слияние сословий в одно общее собрание составляло прямой интерес правительства - без него ни реформы, ни управление страною не были возможны; духовенство колебалось и выражало наклонность присоединиться к третьему сословию. Вдруг король стал на сторону дворянства. Мирабо в первых же письмах к своим избирателям с яростью нападал на Неккера; он бил его по самому больному месту, доказывая, что министр дерзко стремится наложить на мысль печать молчания. Неожиданно он вздумал, по совету Клавьера и Дюмона, сблизиться с Неккером. Попытка окончилась так, как можно было ожидать: они расстались еще более ожесточенными врагами. Друзья Неккера преследовали Мирабо, Мирабо преследовал Неккера; для всякого было ясно, насколько такой образ действия героев дня был полезен для успеха будущей реформы государства. Влияние общественного мнения весьма располагало к благополучному исходу дела, но вмешательство короля портило все. Дворянство держало себя с безрассудной кичливостью, а король его поддерживал, поэтому переговоры не могли быть успешными. Между тем палата среднего сословия видела, что все благоразумные люди в двух привилегированных палатах на ее стороне, а потому она решилась открыть им свои двери. Приглашали всякого представителя отдельно присоединиться к средней палате. Назначен был день, когда должна быть произведена проверка полномочий; в этот день сделали перекличку делегатов всех сословий и проверили полномочия оказавшихся налицо. С этого дня начали появляться в собрании представители от духовенства, и первые из них встречены были с восторгом. Настроение общества, громкие рукоплескания галерей дали делегатам от среднего класса возможность сделать решительный шаг. Палата среднего класса вместе с находившимися в ней представителями из привилегированных палат провозгласила себя Национальным собранием. Она представляет девяносто шесть процентов французского населения, а потому имеет полное основание считать себя представительным органом народа; она не лишает избранников остальных четырех процентов права заседать в ее среде, так как всякая часть народа может посылать к ней своих представителей, но отвергает всякие с их стороны притязания на отдельное от нее существование в виде особых палат. Ведь после этого и делегаты от Сан-Доминго, которые именно тогда просились в собрание, могли бы, как представители колоний, провозгласить себя отдельной палатой; наконец любой член, любая их горсть могли бы требовать для себя отдельного равноправного существования. Мирабо говорил по этому поводу много и хорошо, но мнение его все-таки не было принято, а прошло случайное предложение; неизбежным последствием был разброд. Великое дело совершилось, будущность реформ была обеспечена, палаты дворянства и духовенства уничтожены, единое представительное собрание создано при громком одобрении всего народа.

   Король собрал совет на секретное заседание. Крайние консерваторы под влиянием брата Людовика XVI, графа Артуа, будущего короля Карла X, взяли перевес: решено было принудить третье сословие к уступке и даже готовилось войско для подавления ожидаемого народного волнения. В этот день граф Артуа в первый раз погубил королевское семейство. В 1830 году ему удалось погубить его вторично - уже в качестве короля. Побежденный Неккер подал в отставку. 20 июня Национальное собрание нашло двери залы, где должны были происходить его заседания, закрытыми - под тем предлогом, что зала переделывалась для общего заседания всех сословий, чтобы выслушать волю короля. Было слишком ясно, в чем должна была заключаться эта воля, необходимо было предупредить удар. Представители собрались в первом помещении, которое им представилось, и, решив, что их заседания действительны везде, где бы они ни собирались, поклялись не расходиться до тех пор, пока не создадут конституцию на прочных основаниях. Несколько дней тому назад они уничтожили палаты привилегированных сословий, теперь поставили себя в независимое положение от короля. Вся Франция ликовала и рукоплескала им.

   23 июня король появился в общем собрании всех сословий и произнес речь, которую закончил словами: "Я приказываю вам разделиться и завтра заседать отдельно, каждой палате в предназначенном ей особом помещении". Дворянство и часть духовенства удалились вслед за королем. Представители среднего сословия остались, но в крайнем замешательстве не знали, что им делать. Вошел церемониймейстер и потребовал, чтобы они исполнили волю короля; наступила минута неловкого молчания. Мирабо вскочил и крикнул ему: "Мы слышали слова, внушенные королю. Но вы не можете быть его органом по отношению к нам; вы не имеете права ни заседать здесь, ни подавать вашего голоса, ни говорить... Я вам объявляю, что если вы имеете поручение удалить нас, то вы должны добыть себе право действовать оружием; мы уступим только вооруженной силе". Опешивший церемониймейстер отступил перед Мирабо, как отступают по церемониалу перед государями: он вышел из залы задом. Слова Мирабо облетели не только всю Францию, но всю Европу; он стал героем в глазах всего цивилизованного мира. Граф Артуа с пособниками подготовили огромное войско, но войско не помогло, - достаточно было двух слов, чтобы его уничтожить. Мирабо предусмотрительно предложил немедленно после этого объявить личность народного представителя неприкосновенной. Собрание признало заслуживающим казни всякого, кто сделает или исполнит распоряжение об аресте, суде и осуждении представителя за сказанное или сделанное им в качестве избранника народа. В тот же вечер сорок два дворянина присоединились к Национальному собранию. Войско протестовало против мер реакционеров, зачинщики были арестованы, народ восстал и освободил их. Национальное собрание просило короля отнестись к восставшим милостиво, так как снисхождение скорее успокоит народ, чем меры строгости. Правительство оказалось без средств для борьбы, перепугалось и уступило. Король приказал всем трем палатам слиться в одну. После такой блистательной победы немудрено было укорениться злополучной привычке парализовать затеи двора народными манифестациями. Советники короля все-таки надеялись низложить Национальное собрание силой и стали стягивать к Парижу войска. Тогда Мирабо произнес едва ли не лучшую свою речь: он заявил, что Национальное собрание окружено стражею, что в окрестностях Парижа и Версаля собрано до тридцати пяти тысяч войска, которые угрожают ему, и предложил поднести королю адрес об удалении солдат. Предложение было принято с восторгом, а составление адреса поручено ему. Он написал обращение к королю, ставшее знаменитым на весь мир. В нем он доказывал, что войско не только не способно успокоить народ, но, наоборот, оно сделается источником беспорядков, возмутит Париж и всю Францию. К королю послана была депутация, в которой участвовал и Мирабо. Король ответил, что если Национальное собрание чувствует себя небезопасным, то оно может удалиться в Суасон. Неккер и его друзья окончательно ушли в отставку. Мирабо с Робеспьером стали сочинять новый адрес. Существует основание думать, что в эту минуту Мирабо сблизился с герцогом Орлеанским, Филиппом Эгалитэ, с целью низвергнуть Людовика XVI. Никто не располагал такими большими средствами для произведения волнения в народе, как герцог: он имел самых многочисленных и деятельных агентов, ему принадлежал Пале-Рояль, где производились все народные сходки и затевались все манифестации. Париж на удаление Неккера ответил новому консервативному министерству взятием Бастилии. Войско не помогло, и под ногами королевского семейства сразу открылась пропасть. Граф Артуа, который первый затеял все дело, малодушно бежал за границу, чтобы там изменнически интриговать против своей родины; началась эмиграция. Председатель Национального собрания жаловался на громадное количество паспортов, которое требуют у него представители.

   На другой день после взятия Бастилии была послана новая депутация к королю с просьбой об удалении войска. Мирабо просил ее рассказать королю о бесчинствах дикой орды солдат, которая глумилась над всем, что священно в глазах народа, а члены царствующего дома и все близкие к государю угощали и поощряли ее. Так, по его мнению, подготавливалась Варфоломеевская ночь. Посылать депутацию не пришлось, Людовик XVI оробел и сам явился в Национальное собрание, чтобы возвестить ему об отзыве войска. Его приветствовали с единодушным восторгом; но затем, опять-таки под преобладающим влиянием Мирабо, составлен был адрес об удалении министров. Король согласился и на это: министры были удалены и возвращен Неккер. Вместе с тем для охранения порядка была создана национальная гвардия под начальством Лафайета; парижским мэром был избран Бальи. У них из рук Людовик XVI принял трехцветную кокарду. Консервативная партия, двор, дворянство были окончательно низложены, вся власть сосредоточилась в руках трех лиц: Неккера, Лафайета и Бальи. Мирабо, несмотря на громкие свои подвиги, ничего не получил, - ему никто не доверял. Лафайет располагал большими средствами, а Мирабо бился как рыба об лед из-за грошей. Смерть отца не помогла ему; все, что можно было передать, старик передал его брату, а затем так запутал дела, что с имения ничего нельзя было получить. Граф, с одной стороны, заискивал у короля, но его к нему и близко не пускали, а с другой - волновал народ. Он тотчас же начал интриговать против Неккера, Лафайета и Бальи. Неккера он старался заместить министром из среды Национального собрания, надеясь, что в этом случае выбор падет на него. Когда выбирали парижского мэра, он упустил случай баллотироваться, а теперь добивался реформ муниципальных учреждений столицы с целью таким образом низложить Лафайета и Бальи. Вместе с Робеспьером они возбуждали парижское население, а так как и помимо их было достаточное число интриговавших, то немудрено, если народ доведен был до такой ярости, что умертвил бывшего министра Фулона и его родственника Бертье. Конечно, при этом обнаружилось бессилие Лафайета и Бальи в деле охранения общественного порядка, точно так же, как бессилие Неккера обнаружилось при его попытке спасти Безенваля, командовавшего войсками в Париже. Враги прогресса не смели и носу показать; открыта была свободная дорога к установлению самого совершенного порядка; общество, охваченное энтузиазмом, тем охотнее поддерживало прогрессивные идеи, чем более было в них внутреннего достоинства.

   Но кто мог установить этот порядок? Все были во вражде друг с другом, и каждый был парализован всеми. Король и его братья старались любыми путями низложить друг друга. Министры, товарищи Неккера, интриговали против него; Неккер, Мирабо, Лафайет, Бальи были непримиримыми врагами. Мирабо с Ламарком был роялистом, с Робеспьером - демагогом.

   Но если уничтожены были все условия, необходимые для создания прочных свободных учреждений, то возникла самая благоприятная среда для размножения неурядицы. Всю Францию охватил пожар; все только и думали о том, как довести народ до крайнего исступления. Люди, которые под охраною пристрастной администрации так долго и так безнаказанно тиранствовали над народом, бежали теперь из страны без оглядки в то время, когда их замки горели и имущество уничтожалось.

   Но даже в эту печальную минуту французы совершали подвиги энтузиазма. Великая ночь 4 августа 1789 года была свидетельницей, как привилегированные классы сами отказались от своих привилегий; они сделали почин, отозвавшийся на человечестве неисчислимыми благодеяниями. Мирабо непременно следовало бы присутствовать при этом славном деле; он предпочел обозвать его "оргией" и в издаваемых им органах метал в него мелкой грязью придирок. Конечно, он умел высказывать свое скрытое неудовольствие так, чтобы не навредить своей популярности. Такое скрытое неудовольствие разделялось многими, и последствия его были печальны. Привилегированные классы старались дать постановлениям 4 августа такой оборот, при котором их доходы увеличились бы, вместо того чтобы уменьшиться; издан был ряд постановлений о выкупе феодальных прав, и часто оказывалось, что народу приходится платить больше, чем прежде. Не трудно себе представить, к чему это привело во время такого крайнего возбуждения; обманутое население стало неистовствовать, и это послужило одной из важных причин, придавшей революции такой жестокий характер. Вышло то же, что было на острове Гаити: и тут сначала дали свободу, а потом взяли ее назад. Зато борьба между белыми и черными на этом острове сопровождалась такими же зверствами, какие нам слишком хорошо знакомы из истории борьбы турок с восставшими христианами.

  

   Вместо "Писем" к своим избирателям Мирабо стал издавать "Курьер Прованса". Издание велось небрежно, подписчики не всегда получали номера. Мирабо был слишком занят, чтобы заботиться о своей газете, и не сумел выбрать людей, способных его заменить. Он не прекращал издания только потому, что ему нужен был орган. В это время Лафайет проводил через Национальное собрание провозглашение неотчуждаемых прав человека. Собрание было засыпано проектами и избрало комиссию из пяти лиц для обсуждения всех предложений.

   Руководящим лицом в комиссии был Мирабо. Не обладая даром философского обобщения, он был совершенно неспособен к подобному делу, сам это чувствовал и ругал возложенное на него поручение, как люди, взявшиеся не за свое дело, ругают непонятную для них задачу, которую им, однако, необходимо решить. В конституции Массачусетса неотчуждаемые права человека выражены в нескольких строках. Они остались непонятными для близорукой юриспруденции, всегда отличавшейся отсутствием философского смысла, но если бы она дала себе труд постигнуть эти немногие строки, то многие реформы, продиктованные жизнью в течение XIX века, были бы установлены на прочном философском основании, вместо того, чтобы инстинктивно блуждать в пространстве. Мирабо, попавший в чуждую ему среду, создал путаницу, в которой запутался сам и запутал других, и все-таки ни одной философской мысли ясно и глубоко не выразил. Он дошел до смешного, когда заговорил в таком акте о жалованье чиновникам и даже специально сборщикам податей. Он хотел показать себя трезвым государственным человеком среди мечтателей, а показал только малоспособным философом.

   Собрание не удовлетворилось его докладом и приняло другие меры для разъяснения дела. Когда покончено было с неотчуждаемыми правами человека, тогда на очередь поступил вопрос об организации законодательного собрания.

   Если бы Мирабо обладал государственным умом, то этот вопрос дал бы ему возможность проявить всю свою проницательность. Две палаты, имеющие право отвергать закон, прошедший через одну из них, в течение веков доказали свою несостоятельность. Они составляют учреждение слишком консервативное для того, чтобы требующиеся условиями прогресса законы могли проходить своевременно, не вызывая в стране слишком сильного волнения. Чрезмерная сила консервативных элементов, созданная подобными учреждениями, превратила XIX век в век революционный. Между тем революционный путь развития сопряжен с существенными неудобствами: он питает неестественную вражду между различными классами, заставляет бояться прогресса, дает в руки самой грубой части общества оружие в виде вечных обвинений прогрессивных элементов в анархических стремлениях и тем еще более ухудшает дело.

   Одна палата, которую создало из себя Национальное собрание, только что доказала легкость, с какой можно производить этим путем самые крупные реформы. Но вместе с тем обнаружилось, что прибегать к этому средству можно только при благоприятных условиях; в противном случае нетрудно разрушить прочные основы порядка. Причина разрушения этих основ во время французской революции заключалась в том, что предшествующее правительство не только не создало в народе привычек и обычаев, способных служить фундаментом для таких основ, но своим произволом воспитало в народе такие деспотические наклонности и замашки, при которых основы для свободной жизни не могли и образоваться.

   Итак, задача состояла теперь в том, чтобы создать такой законодательный орган, который не был бы слишком консервативен и не задерживал бы прогресса, но вместе с тем прививал бы гражданам и их вождям привычки и обычаи, необходимые для того, чтобы в случае нужды можно было сделать крутой поворот через одну палату, не опасаясь вызвать анархию.

   В те дни, о которых мы говорим, более чем когда-либо требовались деятели, способные понять, что Учредительное собрание должно было дать Франции законодательный орган, соединяющий в себе вышеуказанные качества. К несчастью, Франция не нашла такого деятеля даже в Мирабо; ему нельзя ставить этого в вину: и гений имеет свои пределы. При разрешении столь важной для будущего Франции задачи он увлекся посторонними целями, которыми ему менее всего следовало увлекаться. С тех пор как ему удалось приобрести в законодательном собрании большое влияние, его неотступно преследовала мысль сделаться министром. Чтобы достигнуть своей цели, ему прежде всего нужно было сблизиться с королем. Единственный путь к сближению представлялся ему через королеву посредством Ламарка. Его связь с Ламарком подвинулась так далеко, что в сентябре 1789 года, именно в то время, когда обсуждался вопрос об организации законодательного органа, он успел уже получить от Ламарка пятьдесят луидоров.

   Ламарк старается оправдать Мирабо и доказывает, что этот последний не продавал своих услуг. В то время, когда он боролся с биржевиками, его полемика будто бы почти не давала ему дохода; биржевики предлагали ему большие суммы, но он отказался от них. Все это весьма вероятно и вполне в духе Мирабо, тем не менее ему не следовало брать тайно деньги за то, чтобы действовать в пользу короля; такой образ действий по весьма веским и основательным причинам сильно преследовался тогда общественным мнением. В это крутое переходное время было делом первой важности, чтобы члены Учредительного собрания руководствовались исключительно своим понятием об общественном благе. Если Мирабо действительно так думал, как он говорил, то он тем более должен был опасаться брать что-нибудь от короля, чтобы не повредить этим своей репутации. Даже сам Ламарк вынужден сознаться, что Мирабо, выпрашивающий у него пятьдесят луидоров взаймы без отдачи, произвел на него жалкое впечатление.

   С такими задними мыслями по вопросу об организации законодательного органа Мирабо сосредоточился преимущественно на том, чтобы доставить королю безусловное veto по отношению к законам, прошедшим через палату представителей. Аргументируя это, знаменитый трибун не затруднялся становиться в самое резкое противоречие с тем, что он проповедовал всю свою жизнь с необузданной страстью. Все написанное им о деспотизме государей было позабыто; теперь оказывалось, что собрание народных представителей имеет неодолимую тенденцию к деспотизму, оно не только не представляет собою народа, но стремится сделаться независимым от него и тиранствовать над ним; при первом случае оно объявит себя несменяемым и создаст из себя аристократию, которая тяжким гнетом ляжет на народ. Наоборот, интересы короля и народа солидарны, благосостояние и могущество народа возвеличивают короля, и поэтому король - естественный страж свободы народа и должен защищать его от деспотизма его представителей.

   После пространного разглагольствования о королевском veto Мирабо только мимоходом коснулся главного вопроса об организации законодательного корпуса и прямо потребовал одной палаты; слитие всех народных представителей в одно собрание составляло дело, в котором он играл славную роль, о чем же тут толковать? Все чувствовали великое значение одной палаты для произведения реформ, что и было высказано в собрании с присовокуплением: удовлетворительна ли одна палата при обыкновенных обстоятельствах? Одна палата - сильное орудие, но она заменяет диктатуру. Конечно, диктатура представительного собрания, диктатура большинства, лучше других диктатур, но все-таки она неудобна для обыкновенных условий. Текущая жизнь требует такой комбинации, при которой ни одна часть общества не могла бы подвергаться притеснению и ни одна не могла бы создать из себя препятствие прогрессу.

   Этот великий вопрос остается великим и неразрешенным до наших дней. В сентябре 1789 года он составлял задачу самой первостепенной важности. Мирабо прошел мимо него и сосредоточился, - мы вынуждены сказать это с горечью, - на своем личном интересе. Не в оправдание ему, а для установления правильного взгляда на дело прибавим, что задача разрешалась неудовлетворительно не одним Мирабо, а всеми - и корыстными, и бескорыстными: она была не по плечу руководителям общества. В этот роковой час вожди не дали себе труда сойтись, обсудить, взвесить и прийти к общему, зрелому решению. Для этого у них не было свободного времени, они были слишком заняты пустячными счетами и решили этот важнейший вопрос торопливо. Как всегда, всякий тянул в свою сторону, и решение собрания было случайным.

   Подслуживаясь королю, Мирабо принимал на себя немалый риск. Народ был сильно предубежден против veto короля и волновался; требовали, чтобы защитники veto объявлены были изменниками и врагами общества; имена их были обнародованы, как людей, выставляемых на всеобщий позор. В числе этих имен не оказывалось имени Мирабо, что показывает, как легко было среди неурядицы вводить народ в заблуждение. Мирабо употребил немало старания, чтобы довести до сведения короля, что он защищал безусловное veto в то время, когда Неккер советовал Людовику XVI просить для себя у собрания только условное, которое и было ему дано. Он выставлял напоказ свое консервативное превосходство над Неккером и все-таки никого не убедил; королева высказала Ламарку надежду, что никогда не будет поставлена в злополучную необходимость искать помощи у Мирабо.

   Великий оратор усердно продолжал делать Неккеру разные подвохи. Некоторое время тому назад, когда Неккер просил себе право сделать заем, Мирабо предложил устроить заем под личное поручительство членов национального собрания; каждый народный представитель должен был поручиться в уплате известной части займа. Предложение Мирабо было отвергнуто, заем разрешен, но на таких условиях, что правительство не получило и десятой доли того, что должно было получить. Между тем вследствие всеобщего волнения в стране положение финансов сделалось безвыходным, косвенные подати не уплачивались, прямые поступали туго, таможни, окружавшие Париж, были разрушены народом, и город остался без дохода, а между тем издержки росли ежедневно, огромное число рабочих оставалось без работы, что давало возможность каждому и при всяком случае производить беспорядки в народе, приходилось покупать по дорогой цене хлеб и продавать его по дешевой, производить бесполезные общественные работы и т.п.

   Неккер составил финансовый план и представил его Национальному собранию. Мирабо предложил принять план министра без рассмотрения и оказать ему неограниченное доверие при его исполнении.

   Расчет был верен. Неккеру оказана была большая честь, а между тем честь эта должна была его погубить. Отказавшись от рассмотрения финансового плана, представительное собрание сложило с себя всю ответственность за него и целиком возложило ее на министра. Не подлежало сомнению, что при том состоянии, в котором находилась страна, никакой финансовый план удаться не мог и что после неудачи Национальное собрание будет очень радо свалить всю беду на популярного министра и выйти сухим из воды, уничтожив его популярность. Мирабо доказал, что он очень ловко умеет вредить своим врагам, но в данном случае для будущей его славы было бы полезнее, если бы он думал не о том, как вредить своим врагам, а о том, как избавить свое отечество от тяжких его бедствий.

   Несомненное достоинство Мирабо - его красноречие. Но Робеспьер был красноречивее: когда он говорил, якобинский клуб и галереи законодательного собрания шумели с неудержимым энтузиазмом, восторгов нельзя было унять, председатель кричал: "К порядку, галереи, к порядку!", грозился очистить их и прекратить заседание. Между представителями, наоборот, слышались ропот и возгласы: "Когда же заставят его замолчать?"

   Эффект лучших речей Мирабо зависел от уменья поднять в народных представителях чувство своего достоинства и поставить себя наравне со всем, что было во Франции наиболее великого и могущественного. Но и в этом отношении Робеспьер брал верх над Мирабо.

   Когда до Мирабо доходили вести о том, как к Робеспьеру относились король и королева, он предостерегал их, что они не ограждены от его ударов. Король всячески старался оттянуть утверждение постановлений 4 августа и доказывал их неисполнимость. Мирабо в то самое время, когда требовал безусловного veto для короля, доказывал, что постановления 4 августа вовсе не требуют высочайшего утверждения, что он обязан их обнародовать, исполнить без всяких рассуждений, и только. Он запутывал сам себя с каждым шагом далее и среди мучительных нравственных страданий с открытыми глазами шел на свою погибель, увлекаемый неудержимыми страстями. Королеве он также грозил ударом, предложив, чтобы к регентству до совершеннолетия короля или по другим причинам могло быть допускаемо только лицо, родившееся во Франции. По-видимому, угрозы подействовали, и Ламарк предложил ему ежемесячную пенсию в пятьдесят луидоров. После этого Ламарк делал ему выговоры, иногда очень строгие, - если он говорил в собрании что-нибудь не нравившееся королеве. Мирабо извинялся, изъявлял искреннее раскаяние, даже плакал и умилял душу Ламарка разговорами о своей преданности. Сотни государственных людей продавали и себя, и свое отечество; в истории это самое обыкновенное дело, гнусное, позорное и все-таки обыкновенное. Отвратительный цинизм, с которым относятся к нему многие высокопоставленные люди, сделался источником неисчислимых бедствий для человечества. И вот история дожила до того, что даже такой человек, как Мирабо, продавал себя.

  

   Вожди Национального собрания до того доинтриговались, до того перессорились между собою, что Вольней мог объявить собрание окончательно неспособным к выполнению своей задачи в тогдашнее тревожное время. А потому он предложил отложить все дела в сторону и заняться условиями для избрания новой палаты. Когда закон будет готов, тогда можно будет созвать новую палату, а Национальное собрание закрыть. Предложение это было встречено единодушным восторгом, до того члены собрания надоели друг другу. Брат оратора, виконт Мирабо, прибавил к этому предложение, чтобы ни один из представителей настоящего собрания не мог быть избран вновь. Мирабо увидал в этом смертельный для себя удар и вооружился против этих предложений всеми своими силами. Ему удалось отклонить их. Но зато его предложение ввести английский порядок назначения министров из среды народных представителей с предоставлением им права заседать в Национальном собрании не прошло. Неккера он продолжал преследовать и способствовал изданию закона, который предоставлял только палате представителей делать займы и выпускать кредитные знаки. Когда Неккер довел до сведения Национального собрания о распоряжениях, сделанных им на основании данного ему полномочия, Мирабо стал утверждать, что эти распоряжения должны быть обсуждаемы по существу, а не приняты к сведению. Таким образом, он, с одной стороны, всю ответственность за выполнение финансового плана свалил на Неккера, а с другой, - открыл себе возможность способствовать неудаче в исходе дела.

   Взяв на себя роль тайного защитника интересов короля, Мирабо тотчас же попал в самое затруднительное положение. В Париже ходили тревожные слухи, которые довели брожение общества до крайних пределов. Король действительно помышлял о том, чтобы бежать по направлению к германской границе и оттуда подавить революцию. Нетрудно было воспользоваться слухом о намерениях Людовика XVI с целью побудить народ захватить его в Версале, привести в Париж и держать там пленником. Такой акт был очень близок к его низложению, а потому вполне соответствовал интересам и видам Филиппа Эгалитэ. Еще более он соответствовал видам Лафайета; если бы король попал в Париж в виде пленника и в то же время продолжал оставаться главою государства, то обязанность охранения царствующего пленника лежала бы на Лафайете; он должен был бы наблюдать за каждым шагом короля, за всеми лицами, которые имели с ним сношения, и за всем, что творилось около него. Это дало бы ему решительное влияние на дела. Понятно, что он не мог ничего иметь против выполнения подобного плана.

   Чтобы защититься от грозно надвигавшейся тучи, двор старался стягивать в Версаль преданные ему полки. Право требовать военную силу принадлежало тогда городским властям. Городские власти Версаля действительно потребовали войска для охранения порядка в городе, но Национальное собрание объявило, что в городе, где оно находится, только оно одно может требовать военную силу, и отказало городским властям Версаля. Войско все-таки явилось, ему устроен был великолепный праздник, и члены королевского семейства всячески ухаживали за ним. Петион обличал этот образ действия в Национальном собрании и вызвал всеобщее негодование своими рассказами о враждебных демонстрациях солдат против революции.

   Все ожидали, что Мирабо и теперь, как в прежние времена, произнесет грозную речь и потребует удаления войска. По-видимому, для него невозможно было поступить иначе, не обличив перемены в своем направлении и не подтверждая самых мрачных подозрений относительно его сношений с королем. Между тем намерения Мирабо были противоположны. Он хотел оказать королю величайшую услугу - способствовать его удалению в такое место, где бы он мог управлять страной самостоятельно, опираясь на войско. Такой услугой он надеялся заслужить себе министерский портфель. Чтобы не вызвать против себя подозрений, Мирабо должен был сначала явиться отъявленным врагом короля и королевы. И вот он требует в Национальном собрании, чтобы только одна особа короля была признана неприкосновенной, все же члены королевского семейства подлежали суду наравне с прочими гражданами. Королева жестоко оскорбилась, услышав такое требование. Королю предложены были на утверждение выработанные Национальным собранием статьи конституции. Король соглашался утвердить их условно с целью оставить за собой исполнительную власть во всем ее объеме. Мирабо же настаивал на безусловном утверждении без всяких задних мыслей о расширении исполнительной власти.

   После этого он считал уже для себя возможным направиться к своей цели относительно войск. Он произнес грозную речь, в которой обличал безобразное поведение офицеров, но не настаивал на удалении солдат, а требовал, чтобы дисциплина не ослаблялась и чтобы войскам внушалось уважение к королю и к Национальному собранию; чтобы войску воспрещены были так называемые патриотические праздники, так как совершенно неприлично пировать в то время, когда народ голодает. Затем он находил неудобным и неблагоразумным дальнейшее обличение ввиду возбужденного состояния народа.

   Для того чтобы законодательному собранию легче было проглотить эту пилюлю, Мирабо преподнес ему еще одну конфетку - потребовал, чтобы всякое распоряжение короля непременно было скреплено министром. В то же время он продолжал пугать царствующую чету. Он наводил ужас на Ламарка и двор, уверяя его, что они слепы, что они не видят пропасти перед собою, что чернь будет волочить тела короля и королевы по улицам.

   5 октября разразилось возмущение. Толпы женщин и вооруженных мужчин кинулись на Версаль; одни требовали хлеба, другие - чтобы король был переведен в Париж и избрал этот город местом постоянного своего пребывания. После резни народ победил, придворные экипажи были задержаны, королю отрезаны пути к бегству. Мирабо воспользовался смутою, чтобы затеять новую интригу. Мы видели, что когда-то он замышлял вручить регентство герцогу Орлеанскому; теперь он хотел опять устранить короля и вверить управление государством другому его брату, графу Прованскому, будущему Людовику XVIII. Немудрено после этого, что королевская чета приписывала восстание 5 октября интригам Мирабо и что Мунье вынужден был исключить его из списка лиц, которые должны были сопровождать короля при въезде в Париж. Между тем Мирабо предложил нераздельность законодательного корпуса и короля, после чего и законодательному корпусу пришлось заседать в Париже.

   Вскоре после приезда в Париж Мирабо составил подробный план переселения короля в такое место, где бы он мог управлять страной самостоятельно. По его мнению, король не должен был удаляться к восточной границе, это объяснялось бы намерением подавить революцию с помощью иностранных штыков; ему следовало избрать себе резиденцию на западе, в преданной ему и защищенной войсками местности. Так как король и законодательный корпус нераздельны, то отказ Национального собрания следовать за ним мог бы дать ему повод собрать новую палату представителей. Этот проект составлен был для графа Прованского; если бы он осуществился, то в результате оказалась бы такая же междоусобная война, как при Карле I Английском. Услуга следовала за услугой. Мирабо возражал против назначения королю содержания только на один год; он настаивал на том, чтобы в указах король назывался царствующим милостью Божьей.

   Так как свалить Неккера было слишком трудно, то Мирабо задумал удалить одного из его товарищей, чтобы очистить для себя министерское кресло. Он обвинил министра, графа Сент-При, в том, будто он 5 октября сказал женщинам, требовавшим хлеба: "Когда вы имели одного короля, у вас был хлеб; а теперь, когда у вас 1200 королей, вы к ним и должны обращаться". Рядом с этим он защищал герцога Орлеанского, которого Лафайет хотел удалить в Лондон за его участие в происшествиях 5 октября. Герцогу все-таки пришлось удалиться.

   В то время, когда Мирабо бил таким образом направо и налево, вожди революции почувствовали в своих руках такую большую силу, что задумали захватить власть. Для этой цели назначена была большая сходка в доме госпожи д'Аррагон. Сюда явились не только претенденты на министерские кресла, но жаждущие получить дипломатический пост, место интенданта, губернатора и т.д. Знаменитый триумвират - Дюпор, Барнав и Ламет - тоже был там. На первом плане стоял вопрос о свержении Неккера; оказалось, однако же, что этот человек был еще слишком популярен для того, чтобы возможно было нанести ему такой удар. С целью ускорить его падение придумали сделать его президентом министров, а министром финансов - Талейрана, который своим управлением должен был окончательно его дискредитировать.

   Таковы были союзы того времени, они составлялись с целью погубить друг друга. Мирабо чувствовал за собою еще так мало веса, что не решился претендовать на министерский пост, а выбрал для себя место простого советника короля, то есть министра без портфеля. Союз тотчас же начал разлагаться, Мирабо решил действовать против Неккера всеми своими силами. Повод к нападению подало то обстоятельство, что исполнительная власть старалась по возможности препятствовать обнародованию постановлений Национального собрания и в особенности постановления от 4 августа. До Неккера ему не удалось добраться, точно так же, как все его речи о парижском голоде и тамошних беспорядках, а равно и закон об охране, не помогли ему добраться до Лафайета. Генерал держал в эту минуту в руках судьбы Франции, и когда 24 октября министерство доведено было до того, что изъявило готовность уступить свое место другим, более способным людям, тогда от него зависело явиться их заместителем. Но он не изъявлял готовности сделаться советником короля. Зато возникло предположение удалить Мирабо, назначив его куда-нибудь посланником. Как сильно возвысился Мирабо, видно из того, что он смотрел на такое назначение как на почетную ссылку. В прежнее время он ухватился бы с жадностью за дипломатический пост при каком-нибудь ничтожном германском дворе, теперь же он соглашался только на почетное назначение в Лондон, но с тем, чтобы остаться в Париже и получить от короля письменное удостоверение, что весною он получит министерский портфель. По поводу предложения Талейрана о конфискации церковных имуществ он доказывал, что церковные имущества не принадлежат духовенству, что большая часть этих имуществ пожертвована была церкви королями, а все, что дали короли кому бы то ни было, народ может отнять. Теми имуществами, которые даны были частными лицами и приобретены другими способами, духовенство управляет опять-таки не на правах собственности, а в качестве чиновников государства и народа. Они так же мало составляют его собственность, как корабли - собственность матросов и морских офицеров. Так как всякое право собственности вытекает из государства, то государство имеет право сделать церковные имущества своей собственностью, назначить духовенству жалованье, содержать церкви и помогать бедным за государственный счет.

  

   7 ноября Национальное собрание сделало постановление, которым члены собрания лишались права принимать должности министров в течение настоящей сессии. Постановление направлено было прямо против Мирабо и лишало его всякой надежды на исполнение его заветной мечты. Но оратор не унялся, он продолжал нападать на Неккера и, наконец, составил план нового министерства с графом Прованским во главе. Одно отчаяние могло внушить такую мысль; именно в это время раскрылся роялистский заговор и казнен был маркиз Фавра, в котором все видели агента графа Прованского. Мирабо писал для графа защитительные речи и послания, но министерских шансов у него все-таки не было никаких. Втереться в милость короля сделалось господствующей его мыслью, и тем не менее он должен был говорить зажигательные речи, которые приводили короля и королеву в отчаяние, а в стране усиливали анархию. Не он один, а все народные вожди должны были так действовать. Так как они не успели согласиться между собою и создать прочный порядок, то им оставалось одно: восстановлять народ против правительства и высших классов и держаться на беспорядках.

   Король и королева с каждым днем убеждались все более, что они не в силах совладать с бурей. Неккер не был в состоянии водворить порядок, так как не мог поправить финансов; ни конфискация церковных имуществ, ни ассигнации, ничто не помогало; положение было таково, что если бы конфисковали все имущество французов и распродали его на покрытие государственных издержек, то и тогда бы не поправили финансов. Один Лафайет мог еще до некоторой степени поддерживать порядок, опираясь на буржуазию и национальную гвардию. Король должен был его слушаться, назначать на места лиц, которых он ему указывал, но с каждым днем росла народная сила. Кроме старых, выросло много новых вождей; якобинский клуб придавал народной массе такую мощь, что она грозила за аристократией и духовенством низвергнуть в прах и буржуазию. Чтобы противодействовать ему, Лафайет задумал создать клуб умеренных под названием патриотического общества 1789 года. Открытие клуба встречено было шумными проявлениями народного негодования; хотя Лафайет, Мирабо и другие примкнули к нему, но все основные силы оказались в якобинском клубе, и новый клуб остался ничтожным.

   По мере того как волна росла, страх все более овладевал королем и королевой. Мирабо повторял, что для них одно спасение - удалиться из Парижа. Наконец, в мае 1790 года они решились-таки вступить в тайный союз с ним. Из Бельгии выписали Ламарка и через него сделали Мирабо предложение не только заплатить все его долги, равнявшиеся 208 тысячам франков, но также платить ему ежемесячно по 6 тысяч франков и на содержание письмоводителя 300 франков. Сверх того Ламарку вручили миллион франков с тем, чтобы по окончании заседаний Национального собрания передать их Мирабо, если король будет им доволен. Граф был в восторге, он завел себе лошадей, кучеров, лакеев, стал задавать пиры. Но при первой его попытке отстоять интересы короля появилась брошюра о великой измене Мирабо; народ кричал: "На виселицу его!", Марат пускал в него ядовитые стрелы.

   Между Англией и Испанией произошел разрыв, министерство сочло нужным стать на сторону Испании, сделано было распоряжение о вооружении флота. По этому случаю в Национальном собрании возбужден был вопрос о том, кому должно принадлежать право объявлять войну и заключать мир. Восемь дней в собрании происходила ожесточенная борьба, которая взволновала всю страну. Ораторы якобинского клуба хотели предоставить это право народу и его представителям, а короля сделать исключительно исполнителем народной воли. Мирабо намеревался оставить это право исключительно за королем, но вызвал этим такое негодование, что должен был отступиться от своего намерения и даже исказить в печати смысл своей первой речи. Правильного решения этого вопроса не было, так как Национальное собрание само помешало созданию министерства из своей среды. Только министры из среды собрания могли бы направлять внешнюю политику согласно с желанием общества. Раз этого нет, отношения неизбежно делаются уродливыми, если общество и законодательное собрание захотят сохранить свою самостоятельность и не станут покоряться министерству. Независимые от собрания министры могут всегда направлять иностранную политику так, что народу останется только повиноваться их воле. Собрание установило совместное действие короля и народных представителей, но это решение создало только новый повод, побуждавший народ принимать все более и более грозное положение, чтобы принуждать и короля, и министров покоряться своей воле.

   Наиболее сильным казался в это время Лафайет. Средства, которые Мирабо получал от короля, были ничтожны сравнительно с теми, которыми располагал Лафайет. Чтобы приобрести эти средства, Мирабо должен был отречься от своего прошлого; ему приходилось провозглашать себя убежденным монархистом. Лафайету ни от чего не приходилось отрекаться: он сохранил вполне и свою независимость, и чистоту. Мирабо тщетно заискивал перед ним. Лафайет считал его ничтожным и союз с ним совершенно для себя излишним. Мирабо возненавидел его жгучей ненавистью и указывал на него королю как на самого опасного врага. В этом было немало близорукости и ослепления. Правда, Лафайет мог играть первую роль на празднике народной федерации, а Мирабо являлся на нем представителем только от того клуба 1789 года, который он тщетно старался противопоставить якобинцам; но величие его было уже более декоративным, чем действительным. Сила переходила совсем в другие руки, он не умел заметить этого и парализовать вражду к себе.

   Чтобы спастись от Лафайета, Мирабо советовал королю удалиться в Фонтенбло и окружить себя там преданными войсками; но преданного войска не было более: войско находилось во власти клубов, а не в руках своего начальства. В этом случае Мирабо показал такую же недальновидность, как впоследствии Лафайет. Жажда сблизиться с королем и королевой продолжала расти в нем, но каждый шаг вперед по этому пути наносил удар его популярности. Он торжествовал, когда устроилось тайное свидание между ним и королевской четой, но тайна открылась и вызвала новый крик об измене Мирабо. Тайна этой связи была очень вредна для короля, так как приучала народ смотреть на него как на крамольника, а на связь с ним как на измену народу.

   В Национальном собрании Мирабо мог еще достигать успехов, но эти успехи роняли авторитет собрания. 19 июля 1790 года собрание отменило дворянство и все титулы, - граф Мирабо превратился в Рикети. Постановление было вполне в духе прежнего демагога Мирабо; но Мирабо, преданный слуга короля, брюзжал против него.

   На восточной границе командовал войсками Булье, прославившийся кровавой расправой с народом и солдатами; в июле 1790 года доложено было Национальному собранию, что он умышленно распоряжается так, чтобы лишить французов возможности защищаться в случае нападения иностранцев, и даже дозволяет им незаметно переходить на французскую территорию. По всей Франции раздался патриотический зов против изменников, и Мирабо не оставалось выбора, - он должен был выдавать себя за якобинца. В это время он доказывал королю и королеве, что для них будет полезно вызвать междоусобную войну, в которой они победят и водворят прочный конституционный порядок. Французы справедливо гордились тем, что у них все-таки революция, а не междоусобная война, - как ни велики бедствия революции, но их и сравнивать нельзя с ужасами междоусобной войны. Гнусная мысль вызвать во Франции междоусобную войну составляет самое черное из всех пятен на деятельности Мирабо. Притом он напрасно думал, что междоусобная война принесет торжество конституционной монархии; стоит прочесть письма, написанные в августе 1791 года Марией Антуанеттой графу Мерси, чтобы убедиться, что преданное войско в руках короля восстановило бы в окончательном результате автократическую, а вовсе не конституционную монархию. Мирабо сильно заботился о создании королевского войска; по поводу убийства одного из командовавших в Тулоне офицеров он 20 августа 1790 года предложил законодательному собранию полное преобразование армии с целью восстановления дисциплины. На это Марат в своей газете ответил следующими словами: "Я вижу восстание всего народа против этого адского замысла. Если черные (аристократы) и министры будут иметь дерзость приступить к его выполнению, то вы, граждане, должны поставить восемьсот виселиц и перевешать на них всех изменников, и в первую очередь негодяя Рикети Старшего". Со времени уничтожения титулов граф Мирабо стал называться Рикети Старшим