Благой Д. - Д. Д. Благой. Мир как красота (О "Вечерних огнях" А. Фета).

кого труда", как Фет называл напряженнейшую, целиком захватившую его работу во имя своего помещичьего жизнеустройства (В.

   С. Соловьеву - "Ты изумляешься, что я еще пою...", 1885), он в сущности вовсе бросил заниматься поэзией. И это была едва ли не самая тяжкая для него

   - поэта - жертва из тех многих, которые он принес на алтарь своей идеи-страсти. "Он стал рьяным хозяином и гонит музу взашей", "выдохся до последней степени" - такими суждениями пестрят письма близко знавших его современников. Не только стихи Фета, но и упоминания о нем как стихотворце почти совершенно исчезают в эти десятилетия со страниц журналов. Сам он упорно твердит о себе как о поэте, навсегда конченном. Решительно не соглашался с этим один Лев Толстой: "Я от вас все жду, как от 20-тилетнего поэта, и не верю, чтобы вы кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш все течет, давая то же известное количество ведер воды - силы. - Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток все течет, и ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса" Письмо от 28 июня 1867 г. - Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 61, стр. 172.. И Толстой оказался весьма прозорливым. Еще долгие годы лирический поток Фета оставался под землей, и все же в конце концов он с необыкновенной силой выбился нарушу. Сам Фет писал К. Р.: "Жена напомнила мне, что с 60-го по 77-й год, во всю мою бытность мировым судьею и сельским тружеником, я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и другого в Воробьевке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни" Письмо от 25 августа 1891 г. (ПД)..

   И в самом деле, с конца 70-х годов Фет начал писать стихи в количестве не меньшем, если не большем, чем в молодую свою пору. Новому отдельному сборнику своих стихотворений, вышедшему после двадцатилетнего перерыва, в 1883 г., когда ему было уже 63 года, он дал заглавие "Вечерние огни". Под этим же очень емким, точным и поэтичным названием он опубликовал в 1885, 1888 и 1891 гг. еще три сборника - выпуска - новых стихов; подготовлял и еще один, пятый выпуск, который издать уже не успел. Заглавие, несомненно, говорило о вечере жизни, ее закате. Но к Фету его последнего периода можно с полным правом применить слова Баратынского: "Твой закат пышней, чем день!". "Вечерний" день Фета оказался необычным, в своем роде единственным. В стихотворениях, создававшихся на исходе шестого, на седьмом и даже на восьмом десятке лет жизни поэта, его творческий дар не только сохранил свою свежесть и юношескую силу, но и достиг высшего расцвета, полностью развернулся во всем своем "благоуханном" - фетовском - своеобразии, восхищавшем критиков 50-х годов. При этом лирический поток Фета не только стал падать на снова налаженное прежнее колесо, но "завертел" и другие, новые.

   В числе более трехсот стихотворений, вошедших в состав пяти выпусков "Вечерних огней", нетрудно обнаружить то, что Страхов называл "железом" и "медью" Фета. Несколько стихотворения обращено против представителей гражданской поэзии, от которой Фет снова демонстративно отрекался. Среди довольно значительного числа включенных в первый, наиболее обширный, выпуск стихотворных переводов из разных поэтов, имеется перевод сатирического стихотворения Альфреда Мюссе с выпадами против утопического социализма Фурье и вкрапленными в него самим Фетом ироническими насмешками в адрес "семинаристов" - шестидесятников, которых он иронически "задирает" даже в своих примечаниях к переводу поэтики Горация - его знаменитого послания к Пизонам, выполненному еще в 60-е годы, но впервые опубликованному в том же выпуске "Вечерних огней". Встречаются и стихотворения "на случай", которые, по собственному признанию Фета, он не умел писать, в том числе комплиментарные обращения к высочайшим особам и такие, в своем роде характерные, стихотворные пустячки, "безделки", как "ода" на юбилей конского завода ("И. Ф. О-у"). И надо прямо сказать, что вся эта относительно небольшая часть "Вечерних огней" не имеет, за немногими исключениями, сколько-нибудь серьезного художественного значения. Попадаются в них и просто слабые, неудачные стихотворения. Зато лучшая часть составляющих их стихов является, действительно, чистым золотом лирики, не только лишенным посторонних примесей - "железа" и "меди", - но коренным образом от них отличающихся. Резкое отличие житейского Фета, каким его знали, видели и слышали окружающие, от его лирических стихов дивило многих, даже очень близких ему людей. "Что ты за существо - не понимаю, - писал Фету незадолго до его смерти Полонский, - ...откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человечек, окруженный сиянием, с глазами из лазури и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений..." Письмо от 25 октября 1890 г. (ПД). Остро сформулированное Полонским противостояние двух миров - мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения - и мира фетовской лирики, по отношению к тому, первому, бывшего словно бы антимиром, являлось "загадкой", "тайной" и для огромного большинства его современников. Характерно в этом отношении высказывание писателя А. В. Амфитеатрова, который, делая упор уже не на мировоззрение Фета вообще, а на его общественно-политическую позицию, поражается возможности "совместительства" в одном лице крупного поэта-художника и крайнего реакционера: "Страннейший, почти патологический пример такого совместительства мы видим в оригинальной фигуре Фета, человека, жестокостью общественной мысли походившего на первобытного варвара, что не мешает ему быть поэтом поразительной глубины..." По-разному отвечала на недоуменный вопрос "что же такое Фет, и как нам следует ценить его?" и критика А. В. Амфитеатров. Собр. соч., т. 21. М., "Просвещение", [б. г.], стр. 334-335; H. H. Страхов. Несколько слов памяти Фета. - "Заметки о Пушкине и других поэтах", 2-е изд. Киев, 1897, стр. 230..

   Для критиков, отрицательно относившихся к его поэзии, ссылка на Фета-человека давала легкую возможность вслед за Писаревым "разоблачать" ее, произнести над ней суровый, не подлежащий обжалованию приговор. В противовес такому механическому отожествлению биографии Фета и его творчества, критики, высоко ценившие его лирику, наоборот, стремились полностью оторвать поэта от человека. На это толкал и сам Фет, который, "конечно, хорошо сознавал, что носит в себе "тайну" своего поэтического творчества, но часто выражал ее в очень странных речах. Он говорил, что поэзия и действительность не имеют между собою ничего общего, что как человек он - "одно дело, а как поэт - другое"" Там же, стр. 231.. Словно бы подсказывала это отделение и двойная фамилия Фета - имя, которым, при всей к нему ненависти, он все же, видимо, вняв столь обидевшим его словам Тургенева, продолжал подписывать свои стихи и тогда, когда юридически стал Шеншиным, вместе с тем решительно ограничивая область его применения ("Я между плачущих Шеншин, а Фет я только средь поющих") ("Член Академии больной", 1887). Эту двуфамильность один из авторов "Козьмы Пруткова", поэт А. М. Жемчужников, написавший ряд эпиграмм в адрес представителей "чистого искусства", использовал как своего рода примирительную формулу: "Искупят прозу Шеншина // Стихи пленительные Фета" А. М. Жемчужников. Избранное. Тамбов, 1959, стр. 109..

   Однако обе эти попытки "разгадать" двойственность Фета носят явно односторонний - либо вульгарно-матерналистический, либо идеалистический - характер. На самом деле "тайна" Фета и гораздо сложнее и одновременно проще. И есть все основания считать, что сам Фет, основательно прошедший школу немецкой домарксовой диалектики, несмотря на свои "странные речи", продиктованные его дворянско-поместным бытием и сознанием, это понимал.

   "Жизнь есть гармоническое слияние противоположностей и постоянной между ними борьбы: добрый злодей, гениальный безумец, тающий лед. С прекращением борьбы и с окончательной победой одного из противоположных начал прекращается и самая жизнь, как таковая" А. А. Фет. Два письма..., стр.

   48.. Слиянием взаимоисключающих друг друга и вместе с тем взаимно же друг друга обусловливающих "противоположностей" в некое живое и целостное единство и было отношение между, условно говоря, Фетом-поэтом и Фетом-человеком.

   Еще в 1850 г., вскоре после трагической смерти Марии Лазич, Фет писал другу: "идеальный мир мой разрушен давно..." "Литературная мысль", выи. I, стр, 221. Место этого разрушенного - идеального - мира заняла та реальная будничная жизнь, сугубо прозаичным законам которой Фет счел себя вынужденным не только подчиниться, а и начать в соответствии с ними строить свое житейское благополучие, но которая резко отвращала его как поэта. И чем больше в своей практической деятельности Фет следовал этим законам, тем сильнее в своем поэтическом сознании стремился он выйти из-под их власти. Оглядываясь в предисловии к III выпуску "Вечерних огней" на всю свою творческую жизнь, Фет писал: "Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии". В последние десятилетия жизни Фета своего апогея достигло глубокое и прочное - всеми корнями - врастание его в тот мир, в котором житейски он пребывал, в котором сложились и его реакционные взгляды, и глубоко пессимистическое воззрение на жизнь и людей вообще. Соответственно этому своего апогея достигла в "Вечерних огнях" и потребность задыхавшегося в этом мире поэта вырваться на чистый и свободный воздух поэзии:

   Без усилий

   Залетать -

   Преклонений

   И молитв;

   Радость чуя,

   Не хочу я

   Ваших битв.

   ("Quasi una fantasia", 1839)

   Признаком истинного лирика - мы помним - была, по Фету, готовность "броситься с седьмого этажа вниз головой с непоколебимой верой в то, что он воспарит по воздуху". В этой, весьма своеобразной, формуле, вызывающая парадоксальность которой производила комический эффект, было выражено, однако, одно из задушевнейших убеждений поэта. Совсем близко к этому в стихотворении, написанном почти через тридцать лет после статьи о Тютчеве ("Я потрясен, когда кругом..."), раскрывает он столь непонятный для Полонского "психический процесс" своего "лирического настроения": "просветленный и немой", вслушивается он во вдруг зазвучавшие ему "неизреченные глаголы":

   Я загораюсь и горю,

   Я порываюсь и парю...

   И верю сердцем, что растут

   И тотчас в небо унесут

   Меня раскинутые крылья.

   И действительно, в поразительной способности Фета, в моменты своего лирического настроения, того лиризма, который он считал "цветом и вершиной жизни" А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева. - "Русское слово", 1859, февраль, стр. 75., полностью перенестись из привычного буднично-прозаического мира - "душно-зловонной псарни" А. Фет. Из деревни.

   - "Русский вестник", 1863, январь, стр. 467. в диаметрально ему противоположный, заново, взамен утраченного "идеального", им созидаемый, - "благовонный, благодатный" мир своих лирических "вздохов" - было, нечто подобное дерзновенно-романтическому прыжку с седьмого этажа. И вера поэта оправдывалась; Фет вспоминает, какою радостью затрепетало его сердце, когда, прочитав Тютчеву одно из своих новых стихотворений, он услышал его восклицание: "Как это воздушно!" А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, стр. 4. Это можно сказать и о многих стихотворениях "Вечерних огней", в которых столько синевы и лазури, так часто встречаются эпитеты: _воздушный, крылатый_; глаголы: _лететь, парить, окрылиться, мчаться на воздушной ладье, взлетать над землей, подняться в жизнь иную_. Это чувствовал Лев Толстой, когда однажды, характеризуя полушутя современных писателей различными красками, назвал Фета "светло-голубым" Там же, ч. I, стр. 268.. Очень точно писал об этом в рецензии на I выпуск "Вечерних огней" и Страхов: "Каждый стих у него с крыльями, каждый сразу подымает нас в область поэзии" Н. Страхов. Заметки о Пушкине..., стр. 223..

   Уход от неудовлетворяющего реального мира в мир, создаваемый искусством, от борьбы со злом - от "битв" - в эстетическую созерцательность

   - все это типичные черты того типа литературного романтизма, который Горький называл "пассивным" и родоначальником которого у нас был Жуковский. В лирике Фета, несомненно, имеются родственные Жуковскому черты, возникшие в результате как исторической преемственности, так и типологических совпадений. Но имеется и существеннейшее между ними различие.

   В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически-потустороннего. Извечным объектом искусства - считает Фет

   - является красота. Но эта красота не "весть" из некоего нездешнего мира,

   это и не субъективное прикрашивание, эстетическая поэтизация

   действительности - она присуща ей самой. "Мир во всех своих частях равно

   прекрасен, - утверждает Фет. - Красота разлита по всему мирозданию и, как

   все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух

   питает и того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для

   художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или

   даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко

   звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, - он еще

   не поэт... Итак, поэтическая деятельность, - заключает Фет, - очевидно,

   слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и

   субъективного, зоркости поэта - этого шестого чувства, не зависящего ни от

   каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного

   поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом...

   Ты видишь ли или чуешь в мире то, что видели или чуяли в нем Фидий, Шекспир,

   Бетховен? "Нет". Ступай! ты не Фидий, не Шекспир, не Бетховен, но благодари

   бога и за то, если тебе дано хотя воспринимать красоту, которую они за тебя

   подслушали и подсмотрели в природе" А. Фет, О стихотворениях Ф. Тютчева,

   стр. 65.. Все эти суждения Фета высказаны им в одной из относительно ранних

   его статей дошопенгауэровского периода и находятся в несомненном

   противоречии с его нарочито парадоксально заостренными "странными речами",

   отрицающими наличие чего-либо общего между поэзией и действительностью,

   утверждающими, что "поэзия есть ложь и что поэт, который с первого же слова

   не начинает лгать без оглядки, - никуда не годится" Н. Страхов. Заметки о

   Пушкине, стр. 231; А. Фет. Ранние годы моей жизни, стр. 153. и т. п. На самом же дели представлению о "красоте", как о реально существующем элементе мира, окружающего человека, Фет остается верен до конца. "Целый мир от красоты // От велика и до мала", - читаем в одном из позднейших его стихотворений, примыкающих к периоду "Вечерних огней". И в этом отношении Фет идет не за Жуковским, а за Пушкиным, во всеохватывающем творчестве которого среди бесчисленных семян и побегов, прорастающих в последующей русской литературе, есть и несомненное и по-своему весьма значительное "фетовское" зерно. Это ощущал и сам Фет, когда на вопрос: "Ваш любимый поэт?", ответил: "Пушкин" (в другом "альбоме признаний" им назван и такой "поэт объективной правды", как Гете).

   Романтическая по пафосу и по методу, лирика Фета вместе с тем сродни пушкинской "поэзии действительности", представляет своеобразный - _романтический_ - ее вариант. Только, говоря о Пушкине, в этом словосочетании логическое ударение следует ставить на каждом из двух слов, говоря о Фете, - на первом из них. "У всякого предмета, - пишет Фет, - тысячи сторон", по "художнику дорога только одна сторона предметов: _их красота_, точно так же, как математику дороги их очертания или численность" А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева, стр. 64.. Каждый предмет не только многосторонен, он - и единство противоположностей: прекрасное слито с безобразным, ужасным, жестоким. Нежит слух пение соловьев, ласкает глаз расцветка бабочек. Но Фету известно и другое: прекрасные соловьи клюют прекрасных бабочек. Однажды он писал Льву Толстому, что, помимо ума-интеллекта, можно "думать" и "умом сердца" ("...вам спасибо большое, - горячо отозвался Толстой. - _Ум ума и ум сердца_ - это мне многое объяснило") А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, стр. 121.. "Умом ума" Фет не только признает, по Дарвину, борьбу за существование всеобщим и непреложным биологическим законом, - как непреложен для него, по Шопенгауэру, ужас жизни вообще, - но и прямо руководствуется им, распространяя его в своей практической деятельности на общественные отношения. Но "умом сердца" он "думает" по-иному: идет на своего рода эстетическое "расщепление атома" - разрыв единства противоположностей. По строкам его лирических созданий, продолжая вековечную поэтическую традицию, звучат и разливаются соловьиные трели; бабочке, которая для него, поэта, - вся из одних крыльев ("Весь бархат мой с его живым миганьем // Лишь два крыла"), - он посвящает одно из самых "воздушных" своих стихотворений ("Бабочка", 1884). Но ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты. Это явная односторонность, на которую поэт, демонстративно опираясь на тоже односторонне понятые и развиваемые им пушкинские суждения об искусстве, не только сознательно, но и принципиально идет: дело "поэзии или вообще художества воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала" А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева, стр. 64-65.. В этой односторонности - специфичность лирики Фета, в ней ее слабость - та узость кругозора, в которой так резко укоряли его критики-шестидесятники; но в ней же и ее сила - ее художественное обаяние, ее эстетическая прелесть.

   Будучи в курсе "последних слов" современных ему естественных наук, Фет, в отличие от многих писателей-романтиков, скажем, Баратынского, не рассматривал поэзию, искусство вообще и науку как нечто враждебное, друг друга исключающее: Наоборот, он считал их "двумя близнецами": "у обоих общая цель - отыскать истину", "самую сокровенную суть предмета". Но между ними существует огромная разница - "характеристическое различие" - в методе, в тех способах и приемах, которые они применяют для достижения этой цели. "Сущность предметов, - пишет Фет, - доступна для человеческого духа с двух сторон. В форме отвлеченной неподвижности и в форме своего животрепещущего колебания, гармонического пения, присущей красоты... К первой форме приближаются бесконечным анализом или рядом анализов, вторая схватывается мгновенным синтезисом всецельно. Приведем, - продолжает Фет, - наглядное, хотя несколько грубое сравнение. Перед нами дюжина рюмок. Глазу трудно отличить одну от других. Избрав одну из них, мы можем задавать ей обычные вопросы: что? откуда? к чему? и т. д., и если мы стоим на высоте современной науки, то получим самые последние ответы насчет физических, оптических и химических свойств исследуемой рюмки, а математика с возможной точностию выразит ее конфигурацию. Но этим дело не кончится. Восходя все выше по бесконечному ряду вопросов, мы неминуемо приведем науку к добросовестному сознанию, что на последний вопрос она в настоящее время еще не знает ответа. Этого мало: так как сущность предметов сокрыта на неизмеримой глубине, а восходящему ряду вопросов не может быть конца, то сама наука не может не знать, - a priori - что ей никогда не придется сказать последнего слова... Но вот паша рюмка задрожала всей своей нераздельной сущностью, задрожала так, как только ей одной свойственно дрожать, вследствие совокупности всех исследованных и не исследованных нами качеств. Она вся в этом гармоническом звуке; и стоит только запеть и свободным пением воспроизвести этот звук, для того чтобы рюмка мгновенно задрожала и ответила тем же звуком. Вы несомненно воспроизвели ее отдельный звук: все остальные подобные ей рюмки молчат. Одна она трепещет и поет..."

   Нет нужды оговаривать идеалистический характер этих и многих других рассуждений Фета, но его сравнение с рюмкой очень выразительно. Если художественный мир Пушкина - гигантская чаша, способная вместить в себя весь океан бытия, лиризм Фета подобен хрустальной рюмке; но он настроен - звенит и трепещет - в унисон красоте. Вместе с тем самому понятию _красота_ Фет придает, как видим, и философское значение. Один из самых рьяных приверженцев "чистой поэзии", Боткин, как-то писал Фету: "Я дорожу искусством за наслаждение, которое оно мне доставляет, и до всего прочего мне нет дела" А. Фет. Два письма..., стр. 52, 53-55; письмо Боткина Фету от 27 ноября 1867 г. - А. Фет. Мои воспоминания, ч. II, стр. 168.. Для Фета поэзия нечто гораздо большее. В одном своем стихотворении он прямо выступает против бездумного, а по существу и бездушного эстетического залюбовывания. Далеко в степи вспыхивает как некое "диво", как не вовремя, "прозрачно и красиво", вставшая заря, пожар:

   И в эту красоту невольно, взор тянуло,

   Ужель ничто тебе в то время не шепнуло:

   Там человек сгорел?

   ("Когда читала ты мучительные строки", 1887)

   Правда, других высказываний этого рода у Фета словно бы нет, но это не лишает концовки данного стихотворения ее далеко идущей значительности. Ведь поэзия для Фета, помимо доставляемого ею эстетического наслаждения, - это проникновение в "самую сокровенную суть мира", его гармонический строй, а тем самым и ответ на "конечные" вопросы о цели и смысле бытия, которые, считает он, бессильна решить и наука, и религия. Однако до самого конца, буквально до последнего своего вздоха оставаясь убежденным атеистом, Фет, говоря о поэзии, характерно прибегает к религиозно-культовым образам и метафорам. В ее "чертоги", в которых "окрыляется" дух поэта, он вступает молитвенно, как в храм:

   Подняты очи, и руки воздеты,

   Как и бывало, пред вами, поэты.

   ("Поэтам", 1890)

   Себя он ощущает "верховным жрецом" культа красоты ("С бородою седою верховный я жрец", 1884). Свое поэтическое дело определяет как служение "святыне", уподобляя свои стихи "священной хоругви" крестного хода, которую он возносит высоко над толпою ("Оброчяик").

   В первый период своего творческого пути (4050-е годы) Фет обретает взыскуемый им идеал совершенной красоты на признанной - под могучим воздействием "классицизма" Гете и Шиллера - родине прекрасного - в искусстве древних Греции и Рима. В его поэзии того времени очень видное место занимают писавшиеся им параллельно с переводами из Горация антологические стихи - жанр, в котором, развивая традиции А. Шенье, поэта, любимого Пушкиным, и в особенности самого Пушкина, Фет добивается в это время наиболее блистательных успехов.

   С необычайным восторгом встречено было критикой разных направлений 50-х годов его стихотворение "Диана". В этом стихотворении, написанном в один из самых мрачных периодов жизни Фета - в годы военной службы на юге, и в самом деле с полным блеском проявилась его способность, "пробивая будничный лед", создавать чистейшее, лишенное каких-либо примесей золото красоты. Поэт видит "меж дерев над ясными водами" статую "каменной девы" - нагой богини. Читая эти строки, вспоминаешь дивную пушкинскую "Нереиду", но вторая часть стихотворения, равномерно (без прямого членения, но по внутреннему смысловому движению) разбитого на два восьмистишия, - совершенно оригинальная, "фетовская":

   Качнулся на воде богини ясный лик;

   Я ждал, - она пойдет с колчаном и стрелами,

   Молочной белизной мелькая меж древами,

   Взирать на сонный Рим, на вечный славы град,

   Белел передо мной красой непостижимой.

   Корифеи "эстетической критики" восприняли стихотворение как триумф пропагандируемой ими теории "искусства для искусства": "Перл антологической поэзии... высочайший апофеоз... всего мифологического мира" (Боткин); "Антологической очерк..., который сделал бы честь перу самого Гете в блистательнейший период для германского олимпийца" (Дружинин). С не меньшим безоговорочным восхищением отнеслись к "Диане" не только придирчивый Тургенев, почти всегда находивший в высоко ценившихся им стихах Фета какой-нибудь недостаток, "пятнышко", но и Некрасов: "Всякая похвала немеет перед высокой поэзиею этого стихотворения, так освежительно действующего на душу" В. П. Боткин. Соч., т. II, стр. 381, 382; А. В. Дружинин. Собр. соч. в 8-ми томах, т. 7. СПб., 1865, стр. 121-122; Н. А. Некрасов. Полн. собр. соч. и писем, т. XI, стр. 336.. Но особенно останавливает на себе внимание отзыв незадолго до этого после каторги и солдатской службы в Сибири вернувшегося в литературу Достоевского. "Последние две строки этого стихотворения, - писал он, - полны такой страстной жизненности, такой тоски, такого значения, что мы ничего не знаем более сильного, более жизненного во всей нашей русской поэзии. Это отжившее, прежнее, воскресающее через две тысячи лет в душе поэта, воскресающее с такою силою, что он ждет и верит, в молении и энтузиазме, что богиня сейчас сойдет с пьедестала и пойдет перед ним. Но богиня не воскресает и ей не надо воскресать, ей не надо жить; она уже дошла до высочайшего момента жизни; она уже в вечности, для нее время остановилось; это высший момент жизни, после которого она прекращается, - настает олимпийское спокойствие. Бесконечно только одно будущее, вечно зовущее, вечно новое, и там тоже есть свой высший момент, которого нужно искать и вечно искать, и это вечное искание и называется жизнью, и сколько мучительной грусти скрывается в энтузиазме поэта, какой бесконечный зов, какая тоска о настоящем в этом энтузиазме к прошедшему!"

   Для критиков-эстетов стихотворение Фета совершенно оторвано от современности, в нем - лишь "то чувство, какое ощущал древний грек, смотря на изваяния олимпийских богов своих" (Боткин). Достоевский, также восхищенный красотой стихотворения, почуял за ней - совсем по будущей фетовской формуле: "Там человек сгорел" - страстный и мучительно грустный голос своего современника, человека XIX столетия, его "моление перед совершенством прошедшей красоты и скрытую внутреннюю тоску по такому же совершенству" В П. Боткин. Там же, стр. 381; Ф.М. Достоевский. Собр. соч., т. XIII, стр. 89..

   В своем прочтении стихотворения Достоевский оказался глубже и проницательнее всех остальных. Поэта такой жизненности, как Фет (она-то и составляет замечательное свойство его романтизма, с особенной силой сказавшееся в "Вечерних огнях"), не только не влекло в потустороннее, - не мог он надолго удовлетвориться и уходом в давно отжившее прошлое. Он жаждал обрести прекрасное в том потоке живой жизни, которую сегодня, сейчас ощущал и в себе самом и в мире, его окружающем. "Диана" явилась высшим достижением Фета в жанре антологической поэзии, особенно ценившемся приверженцами теории "искусства для искусства", и одновременно началом отхода от него. В ближайшее десятилетие он продолжал писать антологические стихотворения, но этот жанр все явственнее отодвигался в его собственном творчестве на задний план. Влечение и любовь Фета к античной поэзии, проявившиеся с ранних лет в настойчивой работе над переводами на русский язык Горация, с годами не только не ослабевают, но все более усиливаются. Как раз в период "Вечерних огней", помимо вспыхнувшего с новой силой оригинального творчества, Фет, наряду с переводом "Фауста" Гете Фет одним из первых перевел обе части "Фауста". Среди многочисленных переводов XIX в, фетовский - в числе наиболее значительных. - См. в примечаниях Н. Вильмонта к изданию "Фауста" в серии "Библиотеки всемирной литературы". М., 1969, стр. 475-476., проделал колоссальную работу по переводу и наиболее значительных творений древнеримской поэзии (помимо окончания перевода всего Горация, переводы элегий Катулла, Тибулла, Проперция, сатир Ювенала, Персия, эпиграмм Марциала, "Метаморфоз" и "Скорбей" Овидия, "Энеиды" Вергилия и др.). Не все они одинаково на высоком уровне, но за перевод Горация, который очень высоко оценивали и Чернышевский, и Некрасов, и Тургенев, Фет получил в 1884 г. Пушкинскую премию Академии наук, членом-корреспондентом которой в 1886 г. был избран.

   В числе относительно небольшого количества переводных стихотворения, включенных Фетом в выпуски "Вечерних огней" (в отличие от Жуковского, Фет-переводчик неизмеримо уступает Фету - оригинальному лирику), есть и несколько переводов древних поэтов. Но имеется всего два оригинальных стихотворения на античные мотивы, причем оба написаны в предыдущий период ("Зевс" в 1859 г., а "Геро и Леандр" еще в 40-е годы) и не относятся к антологической поэзии. Характерно, что не включена и прославленная "Диана", ибо своей застывшей, навеки неподвижной, "олимпийской" красой она явно не соответствовала лирическому миру "Вечерних огней".

   Тем не менее пристальное, в течение всей жизни изучение (вспомним, что Фет считал лучшим его способом именно перевод) великих творений античной литературы и вместе с тем живое и непосредственное творческое общение с ними сыграло очень важную роль в его литературном развитии. Оно усилило его эстетическое чутье, развило художественный вкус, посвятило в тайны и "секреты" высокого поэтического мастерства, главное же - оно предохраняло его от чрезмерного романтического субъективизма, обращало лицом к миру объективному, учило тому "ясно-видению" (слово, которое он употребляет как синоним зоркости, не внося в него ничего мистического, отсюда и написание через черточку), которое давало возможность поэту разглядеть и воссоздать красоту, реально разлитую по мирозданию. В значительной степени именно благодаря этому романтик-Фет стал в стихах тем, чем реалист-Тургенев, автор "Записок охотника", - был в прозе - замечательным певцом-художником русской природы (главным образом, как и Тургенев, средней полосы России), по широте охвата ее явлений и, в особенности, по реалистической конкретности деталей превосходящим всех современных ему поэтов, в том числе и боготворимого им Тютчева См. сопоставительные таблицы "флоры и фауны" в поэзии Фета и Тютчева в кн.: В. С. Фед_и_на. А. А. Фет (Шеншин), стр. 87-109.. В то же время природа Фета, полностью сохраняя русский характер, по колориту (преимущественное влечение поэта к картинам весны, ночи, утренних и вечерних часов) и, главное, по способу ее изображения имеет свое индивидуальное лицо, глубоко своеобразные - фетовские - черты.

   В отличие от научного, Фет - мы видели - считал художественное познание синтетическим, схватывающим предмет, во всей его целостности и единстве, всеми органами чувств, которыми обладает человек, и вместе с тем еще одним - "шестым" - чувством, чутьем поэта, воспринимающим предмет "со стороны красоты". Из всех искусств наибольшие возможности для подобного синтетического восприятия и воссоздания предмета открывает, в силу всеобъемлющей природы своего материала, искусство слова - поэзия. И Фет очень широко и очень по-своему возможности эти использует.

   Особая острота и тонкость видения воссоздаваемого предмета - необходимое условие для художника-живописца. "Кто из не посвященных в тайну живописи видит на молодом лице все радужные цвета и их тончайшие соединения?

   - спрашивает Фет, - а между тем разве они не существуют и разве Ван-Дик и

   Рембрандт их не видят?" А. Фет. О стихотворениях Ф. Тютчева, стр. 65.

   "Соглядатай природы", как он однажды себя назвал, Фет обладал таким

   изощренным, художническим глазом. Причем зрительные образы его стихов

   отличаются не столько разнообразием и яркостью красок, сколько й4 тончайшими

   сочетаниями, воспроизводимыми в движении - в живой игре оттенков, полутонов,

   переходов. Характерно в этой связи пристрастие Фета к воспроизведению,

   наряду с прямым изображением предмета, его отраженного мобильного

   "двойника": звездное небо, отражающееся в ночном зеркале моря (гениальные

   образы этого рода уже были даны Тютчевым в стихотворениях "Лебедь" и "Как

   океан объемлет шар земной"); "повторяющие" себя пейзажи, "опрокинутые" в

   зыбкие воды ручья, реки, залива. Так, оставаясь полностью на почве

   реальности, Фет даже неподвижные предметы, в соответствии со своим

   представлением об их "сокровенной сущности", приводит в движение: заставляет

   _колебаться, качаться, дрожать, трепетать_.

   Необычно большое место в синтетическом - всеми органами чувств - восприятии Фетом объективного мира принадлежит обонянию. С величайшим презрением, наряду с обычным упреком в отсутствии вкуса, подчеркивал он отсутствие у критиков конца 70-х годов и "обоняния" Письмо к Н. Н. Страхову от 16 января 1879 г. - "Русское обозрение", 1901, вып. I, стр. 87. Сам Страхов "обонянием" обладал: "Получил я вашу розу и не раз ее нюхал. Прелесть!" - пишет он Фету 29 января 1887 г. об его стихотворении "Если радует утро тебя..." (ПД).. Своему стиху он придал однажды эпитет "благовонный". И, в самом деле, художественный мир Фета - в обоих основных его разделах - лирики природы и лирики любви - насыщен "благоуханиями", "ароматами", "запахами" трав и цветов, лесной тени и морских волн, "благовонных ночей", "благоуханных зорь". В этом - одна из характерных черт утонченной поэзии Фета. В своем упоении красотой благоуханий превосходящего всех предшественников, в том числе и Пушкина, и Лермонтова. Особую "воздушность" фетовской лирике придает и восприимчивость поэта к тончайшим осязательным ощущениям - "веяниям", "дуновениям", столь часто "дышащим" в строках его стихов.

   Но "шестое чувство" Фота не только синтетически сливает воедино все остальные, оно порой стирает грани между ними, в особенности между зрением и слухом, который вообще в фетовском синтезе чувств играет основную, ведущую роль. Молодая девушка поет, а перед внутренним взором поэта, уносимого, подобно "шаткой тени за крылом", на "незримых зыбях" напева в неведомые просторы, возникает особое - музыкальное, - пространство, в котором слуховые и зрительные образы, гармонически заключая в себе друг друга, сливаются в некое единое целое. Даль _звенит_, звуки песни становятся _серебристым_ путем, _голос_ певицы оборачивается то _месяцем_, печально сияющим над потемневшей рощей, то горящей _зарей_, замирающей за ночным морем, то самим _морем, с жемчужным звоном_ приливающим к берегам ("Уноси мое сердце в звенящую даль", 1857).

   К песням Фет вообще с первых же своих литературных шагов был особенно восприимчив. "Меломаном я никогда не был, - пишет он о себе, - но иногда самая простая и задушевная мелодия в состоянии подействовать на меня потрясающим образом" А. Фет. Мои воспоминания, ч. I, стр. 285.. Одним из особенно "сильных", навсегда запавших в душу "потрясений" этого рода были цыганские песни, в своеобразнейший поэтический мир которых, издавна - от Державина и Пушкина - увлекавший русских поэтов, ввел Фета "страстный цыганист" - Аполлон Григорьев в те же 50-е годы, когда так увлекался "цыганами". Лев Толстой. "Всесильную власть" "цыганские мелодии" имели над Фетом всю его жизнь. "Боже!.. - восклицает он в чрезвычайно оригинальном образце своей художественной прозы - рассказе "Кактус", написанном и опубликованном в период "Вечерних огней", - какая томительная жажда беззаветной преданности, беспредельной ласки слышится в этих тоскующих напевах. Тоска вообще чувство мучительное, почему же именно эта тоска дышит таким счастием? Эти звуки не приносят ни представлений, ни понятий; на их трепетных крыльях несутся живые идеи..." "Русский вестник", 1881, ноябрь, стр. 231.

   Огромное впечатляющее действие производили на Фета и песни Шопена ("Шопену", 1882) и романсы Бетховена ("Anruf an die Geliebte Бетховена",

   1857). Всю душу его "возмутила... до дна" какая-то не названная им "злая песнь"

   Эта песня, эта песнь одна.

   И поющим отдаваться мукам

   Было слаще обаянья сна,

   Умереть хотелось с каждым звуком,

   Сердцу грудь казалася тесна.

   (Романс "Злая песнь!

   как больно возмутила",

   1882)

   Самым художественно сильным из многочисленных стихотворных откликов этого рода (см. еще "Прежние звуки с былым обаяньем", 1862 и др.) является, бесспорно, уже упоминавшееся стихотворение "Сияла ночь..." Навеянное пением Кузминской, оно представляет собой несомненную параллель к пушкинскому "Я помню чудное мгновенье", параллель не случайную, ибо среди песен, исполнявшихся тогда Кузминской, был и знаменитый романс Глинки на эти слова. В обоих стихотворениях лирически повествуется о двух встречах, двух сильнейших повторных впечатлениях. Но у Пушкина речь идет в основном о встрече после долгих лет с пленившим его прекрасным женским образом, который снова воскресил в его сердце "и жизнь, и слезы, и любовь". Все существо Фета было охвачено подобным же порывом ("Ты одна вся жизнь... ты одна любовь", "Тебя любить, обнять и плакать над тобой") под влиянием тоже повторившегося, но чисто музыкального воздействия. Кстати, стихом Пушкина "И вот опять явилась ты" подсказано и первоначальное заглавие фетовского стихотворения: "Опять". В числе того, что так чаровало Пушкина в его "гении чистой красоты", называется и "голос нежный", но в контексте стихотворения это скорее воспринимается как нежно звучащая речь. Лишь во время второй встречи с Керн Пушкин, мы знаем, был восхищен и ее пеньем. "Скажи... Козлову, - писал он П. А. Плетневу из "мрака заточенья" - своей Михайловской "глуши", - что подавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его "Венецианскую ночь" на голос гондольерского речитатива" Письмо около 19 июля 1825 г. - Пушкин. Полн. собр. соч. в 16-ти томах, т. XIII. М., Изд-во АН СССР, 1937, стр. 189.. Однако в стихотворение эпитет "небесный" характерно придан ее зримому облику ("твои небесные черты"); именно к нему относится и все остальное ("явилась", "виденье", "милые черты"). Наоборот, в стихах Фета не сказано ни слова о наружности той, кто так обаяла его своим пеньем: речь идет только о нем: "песнь", "пела", и "так хотелось жить, чтоб, звука не роняя..." "твой _голос_ слышу вновь, // И веет, как тогда во _вздохах_ этих звучных", "рыдающие _звуки_". Только что приведенное сопоставление наглядно показывает, во что развилось у Фета данное пушкинское зерно, что является своего рода ключом, позволяющим заглянуть в заповедные черты фетовской лирики. У Пушкина - два _виденья_, у Фета - два _пения_.

   Исключительная восприимчивость автора "Вечерних огней" к впечатлениям музыкального ряда, преимущественно к малым, синтетически сливающим в себе, слово и музыку, формам песни, романса - определяет те свои, особые черты, которые присущи художественному миру его стихов.

   "Художественное творчество есть самая изумительная, самая непостижимая, самая таинственная тайна... Вы жаждете проникнуть в тайну творчества... в таинственную лабораторию, в которой целое жизненное явление претворилось в совершенно чуждый ему звук, краску, камень. Торопитесь спросить художника, еще не остывшего над своим вдохновенным трудом. - Увы! ответа нет. Тайна творчества для него самого осталась непроницаемой тайной". А. Фет. Два письма..., стр. 55-56. К раскрытию "тайны" творчества Фета (у каждого большого писателя-художника она своя) в той или иной мере приближались наиболее эстетически чуткие критики. Аполлон Григорьев уже в первом периоде поэзии Фета особенно ценил присущее ей "тонкое музыкально-неуловимое": "Никому но удается подмечать так хорошо задатки зарождающихся чувств, тревоги получувств", "неопределенных, недосказанных, смутных чувств", - писал он в статье "Русская изящная литература в 1852 году" "А. А. Григорьев. Материалы для биографии", стр. 205; А. Григорьев. Собр. соч. вып.

   9. М., 1916, стр. 111.; этому вторили и Дружинин ("уменье ловить неуловимое") и особенно Боткин: "Мотивы г. Фета заключают в себе иногда такие тонкие... можно сказать, эфирные оттенки чувств, что нет возможности уловить их в определенных отчетливых чертах и их только чувствуешь в той внутренней _музыкальной перспективе_, которую стихотворение оставляет в душе читателя... И самое произведение и содержание его давно уже забылись, - но мелодия его таинственно слилась с общей жизнию души нашей, сплелась с нашим духовным организмом" А. В. Дружинин. Собр. соч., т. 7, стр. 119;. В. П. Боткин, Соч., т. II, стр. 375. Курсив мой. - Д. Б..

   В этих суждениях метко схвачены некоторые черты фетовской лирики, составляющие специфическую ее особенность.

   Как больной в утомительном сне,

   И всплывают, и стонут, и тонут,

   Но о чем это стонут оне?

   ("Полуночные образы

   реют...")

   Читая эти строки из раннего стихотворения Фета (1843), невольно вспоминаешь: "Плеская шумною волной // В края своей ограды строп ной // П