Блок Александр Александрович - В. Ходасевич. Гумилев и Блок

ерять, что ему суждено прожить очень

  долго - "по крайней мере до девяноста лет". Он все повторял:

  

  - Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.

  

  До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:

  

  - Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет

  моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в

  жмурки играю - и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста

  лет, а вы через пять лет скиснете.

  

  И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись,

  волочить ноги, и как он будет выступать "молодцом".

  

  Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день

  кое-какие вещи на сохранение. Когда на утро, в условленный час, я с вещами

  подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой

  служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увезли. Итак, я

  был последним, кто видел его на воле. В его преувеличенной радости моему

  приходу, должно быть, было предчувствие, что после меня он уже никого не

  увидит.

  

  Я пошел к себе - и застал там поэтессу Надежду Павлович, общую нашу с

  Блоком приятельницу. Она только что прибежала от Блока красная от жары и

  запухшая от слез. Она сказала мне, что у Блока началась агония. Как

  водится, я стал утешать ее, обнадеживать. Тогда, в последнем отчаянии, она

  подбежала ко мне и, захлебываясь слезами, сказала:

  

  - Ничего вы не знаете... никому не говорите... уже несколько дней...

  он сошел с ума!

  

  Через несколько дней, когда я был уже в деревне, Андрей Белый известил

  меня о кончине Блока. 14 числа, в воскресенье, отслужили мы по нем панихиду

  в деревенской церкви. По вечерам, у костров, собиралась местная молодежь,

  пела песни. Мне захотелось тайком помянуть Блока. Я предложил спеть

  "Коробейников", которых он так любил. Странно - никто не знал

  "Коробейников".

  

  В начале сентября мы узнали, что Гумилев убит. Письма из Петербурга

  шли мрачные, с полунамеками, с умолчаниями. Когда вернулся я в город, там

  еще не опомнились после этих смертей.

  

  В начале 1922 г., когда театр, о котором перед арестом много хлопотал

  Гумилев, поставил его пьесу "Гондла", на генеральной репетиции, а потом и

  на первом представлении, публика стала вызывать:

  

  - Автора!

  

  Пьесу велели снять с репертуара.

  

  

  

  Париж, 1931.