Главная » Книги

Блок Александр Александрович - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока, Страница 14

Блок Александр Александрович - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока



нарушить светские "приличия". Теперь Белый, в полном противоречии с тем, что проповедовал раньше, доказывал Любе, что полюбил и оценил ее не как персонаж мифа, но как живую прекрасную женщину.
   Она заколебалась, Белому удалось вскружить ей голову. И она словно заново расцвела, дышала молодостью и свежестью. Крупная, статная, белокожая и румяная, в тициановском золоте тяжелых волос, гладко уложенных на уши, с плавными, неторопливыми движениями, она могла показаться кому русской красавицей, кому - великаншей из скандинавских саг, а тому, кто смотрел на нее сквозь магический кристалл блоковских стихов, даже "нежной, тихой, светлой, обаятельной и таинственной", какой запечатлела ее чрезмерно благодарная память одной современницы. Оживленная, похорошевшая, она очень следила за собой, ходила в белом пушистом боа и в горностаевой шапочке.
   Да и Андрей Белый был в ту пору хоть куда. Франтоватый, в картинной, широко разлетавшейся николаевской шипели с отцовского плеча, тонкий и стремительный, с печатью избранничества на челе, он смахивал на лицеиста минувших времен.
   Совершенно синие фарфоровые глаза сияли, - про эти глаза говорили, что об них можно зажигать папиросу.
   Неистощимый говорун, свои многочасовые (!) монологи он каким-то образом ухитрялся сводить к Любови Дмитриевне: она-де единственная и неповторимая, совершенно особенная и необыкновенная, и смысл всего, что происходит с ним, - в ее существовании.
   Было от чего закружиться Любиной голове.
   Мало знавший женщин и, более того, побаивавшийся их, но постоянно ввязывавшийся в сложные романы (чего стоила одна инфернальная история с Ниной Петровской!), Белый сумел представиться опытным Дон-Жуаиом.
   Каждый день денщики Франца Феликсовича, посмеиваясь, вносили в гостиную корзины цветов для молодой барыни.
   По вечерам Белый приходил, присаживался к роялю, наигрывал романсы Глинки - "Уймитесь волнения страсти...", "Как сладко с тобою мне быть...". Импровизировал что-то свое, говоря многозначительно "Это - моя тема..." Сидели обычно без Блока - тот или уединялся в своей комнате с книгами (готовился к государственным экзаменам), или надолго уходил из дома.
   Намеки, наводящие речи, в которых все "темно иль ничтожно", нежные взгляды, скользящие улыбки, атмосфера утонченного флирта - и все под флером глубокомысленных рассуждений о тайном и несказанном.
   Гуляли по Петербургу, заходили в Эрмитаж - обсуждали краски Луки Кранаха, светотени Рембрандта, любовались танагрскими статуэтками. Глядели на закат с крутого мостика через Зимнюю канавку... Вспоминался старинный романс:
   Глядя на луч пурпурного заката,
   Стояли мы на берегу Невы...
   Длинным путем, по бесконечным набережным, возвращались к обеду в Гренадерские казармы. К столу выходил молчаливый, замкнувшийся в себе Блок.
   Белый с Любой мечтали о заграничном путешествии. Он готов был немедленно продать оставшееся от отца именье, - это дало бы до тридцати тысяч - деньги немалые. Можно было объехать весь свет, и еще осталось бы. Говорили об Италии, на Зимней канавке мерещились им каналы Венеции.
   Как-то возвращались с вагнеровского "Парсифаля". Блок ехал в санях с матерью, Люба - с Белым. На пустынной набережной, за домиком Петра Великого, она сдалась: "Да, люблю", "Да, уедем".
   После этого и пошел кавардак - жадные поцелуи, как только оставались вдвоем, клятвы и колебания, согласия и отказы. Однажды она даже поехала к нему. Уже были вынуты из волос гребни и шпильки. Но туг Белый допустил какую-то неловкость - и вот уже волосы собраны, и она опрометью бежит вниз по лестнице.
   Вот как рассказал об этом периоде Андрей Белый в поздних мемуарах (Любовь Дмитриевна фигурирует здесь и под своим именем, и под условным обозначением литерой Щ.): "Щ. призналась, что любит меня и... Блока; а через день: не любит - меня и Блока; еще через день: она любит его, как сестра, а меня - "по-земному"; а через день все - наоборот; от эдакой сложности у меня ломается череп и перебалтываются мозги; наконец, Щ. любит меня одного; если она позднее скажет обратное, я должен бороться с ней ценой жизни (ее и моей); даю клятву ей, что я разрушу все препятствия между нами, иль - уничтожу себя. С этим являюсь к Блоку: "Нам надо с тобой говорить"".
   Тон рассказа, конечно, пристрастный, но в общем так оно и было.
   Разговор состоялся, и, если верить Белому, Блок принял все спокойно и будто бы даже сказал, что "рад" происшедшему. Как вскоре же выяснилось, Белый на сей счет заблуждался, но такова уж была его неврастеническая натура: он всегда торопился с выводами, которые ему хотелось сделать.
   Но правда и то, что Блок поначалу отнесся к событию довольно инертно, о чем впоследствии горько сожалел. Пять лет спустя он записал в дневнике: "Городецкий, не желая принимать никакого участия в отношении своей жены ко мне (как я когда-то сам не желал принимать участия в отношении своей жены к Бугаеву), сваливает всю ответственность на меня (как я когда-то на Бугаева, боже мой!)".
   Итак, Любовь Дмитриевна и Белый решили уехать в Италию. Он бросается в Москву - добывать деньги. Оттуда идут "ливни писем"
   Атмосфера в Гренадерских казармах все больше сгущается. Александра Андреевна - в страшной тревоге. Со своей способностью все усложнять и преувеличивать, она улавливает в оживившейся Любе нечто демоническое. Теперь, на ее взгляд, Люба напоминает уже не врубелевскую Царевну-Лебедь, но одну из малявинских пляшущих баб, только что увиденных на выставке мирискусников, - именно ту, "страшную и грозовую", с окаменевшим лицом, что изображена справа, отдельно от других.
   Евгений Павлович Иванов 11 марта записал сбивчивый рассказ Любови Дмитриевны: "Я Борю люблю и Сашу люблю, что мне делать, что мне делать? Если уйти с Б.Н., что станет Саша делать... Б.Н. я нужнее. Он без меня погибнуть может. С Б.Н. мы одно и то же думаем: наши души это две половинки, которые могут быть сложены. А с Сашей вот уже сколько времени идти вместе не могу". ("Они не одно любят. Ей он непонятен", - замечает от себя Е.П. Иванов) "Я не могу поняь стихи, не могу многое понять, о чем он говорит, мне это чуждо. Я любила Сашу всегда с некоторым страхом. В нем детскость была родна, и в этом мы сблизились, но не было последнего сближения душ, понимания с полслова, половина души не сходилась с его половиной. Я не могла дать ему постоянного покоя, мира. Все, что давала ему, давала уют житейский, а он может быть вреден. Может, я убивала в нем его же творчество. Быть может, мы друг другу стали не нужны, а вредны друг другу... Провожали когда Борю на вокзале в феврале, все прояснилось, и стало весело на душе, и Саша повеселел. А последние дни, с 8-го, Саша вдруг затосковал и стал догадываться о реальной возможности ухода с Борей".
   Знаменательные признания! Хотя и чувствуется, что Любовь Дмитриевна поет отчасти с чужого голоса, именно с голоса Бори, Андрея Белого.
   Три дня спустя, 14 марта, она заверила Евгения Ивановича, что "точку над i поставила", а еще через несколько дней послала Белому письмо, "где твердо сказала, что все кончено между ними". На деле твердость обернулась очередным колебанием.
   А "бедный Боря" ударился в истерику. Болтал с первым встречным о своей драме, жаловался на жестокость Любы и засыпал и ее, и Блока, и Александру Андреевну сумасбродными письмами. Нужно дать хотя бы некоторое представление об их содержании и стиле. Пересказывать невозможно, приходится цитировать.
   Андрей Белый - Александру Блоку (апрель 1906 года): "Ты знаешь мое отношение к Любе: что оно все пронизано несказанным. Что Люба для меня самая близкая из всех людей, сестра и друг. Что она понимает меня, что я в ней узнаю самого себя, преображенный и цельный. Я сам себя узнаю в Любе. Она мне нужна духом для того, чтобы я мог выбраться из тех пропастей, в которых - гибель. Я всегда борюсь с химерами, но химеры обступили меня. И спасение мое воплотилось в Любу. Она держит в своей воле мою душу. Самую душу, ее смерть или спасение я отдал Любе, и теперь, когда еще не знаю, что она сделает с моей душой, я - бездушен, мучаюсь и тревожусь. Люба нужна мне для путей несказанных, для полетов там, где "все новое". В "новом" и в "Тайне" я ее полюбил. И я всегда верю в возможность несказанных отношений к Любе. Я всегда готов быть ей только братом в пути по небу. Но я еще и влюблен в Любу. Безумно и совершенно. Но этим чувством я умею управлять... Саша, если Ты веришь в меня, если Ты знаешь, что я могу быть благороден, Тебе мне нечего объяснять, что бы Ты ни думал обо мне внешне, дурно и пошло. Ты - не такой. Ты должен взглянуть на мои отношения к Любови Дмитриевне только с двух противоположных точек зрения, Или поверить в несказанность моего отношения к Любе; но тогда, тогда я должен, прежде чем ехать за границу, или определяться в ненужном и внешнем, теперь же видеться с Любой... Если же все мои отношения к Любе мерить внешним масштабом (Ты на это имеешь право), тогда придется отрицать всю несказанность моей близости к Любе, придется сказать: "Это только влюбленность". Но тогда мне становится невозможным опираться на несказанный критерий; тогда я скажу Тебе: "я не могу не видать Любу". Но я признаю Твое право взглянуть на все "слишком просто", налагать veto на мои отношения к Любе. Только, Саша, тогда начинается драма, которая должна кончиться смертью одного из нас. Стоя на первой, несказанной, точке зрения, я готов каждую минуту сойти на внешнюю точку зрения. Милый брат, знай это: если несказанное мое кажется Тебе оскорбительным, мой любимый, единственный брат, я на все готов! Смерти я не боюсь, a ищу..."
   Блок на эту ахинею не ответил.
   Он не только не отвечал на многие письма Белого, но иные из них даже не вскрывал, и они так и остались нераспечатанными до конца тридцатых годов, когда я, подготавливая к печати переписку этих так остро столкнувшихся людей, не без душевного трепета разрезал нетронутые конверты.
   Белый рвется в Петербург. Блоки просят не приезжать "ни в коем случае": она - больна, у него - государственные экзамены.
   Но ведь, как мы помним, Белый поклялся Любе, что, если она даже станет отрекаться от своей любви, он все равно должен этому не верить и разнести "все преграды".
   С этим он и является. С его появлением обстановка еще более осложняется. "Все принимает красноватый характер", - сокрушенно записывает Е.П.Иванов. Люба плачет на его плече: "Очень тяжело... Один - не муж. Белый - искушение".
   В довершение всех бед Белый совершил ужасную промашку - проболтался у Мережковских (где обожали сплетни), что Любовь Дмитриевна готова уйти с ним от Блока. Та, узнав об этом от простодушного Жени, пришла в страшное негодование: "Значит, я стала притчею во языцех!"
   И в самом деле: Зинаида Гиппиус и ее сестра Тата - деятельная девица, художница, часто бывавшая у Блоков, азартно ринулись не только в обсуждение пикантной истории, но и в устроение судьбы Белого. Тата, игравшая не очень достойную роль "лазутчицы" Белого в доме Блоков и в письмах к нему докладывавшая обо всем, что там происходило, пустилась в рискованную проповедь: вот есть ведь освященный временем союз трех - Мережковский, Гиппиус, Философов, почему бы не быть и такому - Блок, Любовь Дмитриевна, Белый. Сестры выспрашивали, наставляли, благословляли. Потерявшему голову Белому внушалось: "Вы - для Любы, Люба - для вас".
   Зинаида Николаевна захотела познакомиться с Любой (Блок до сих пор так и не удосужился свести их, - нужно думать, не хотел). Белый чуть ли не силком затащил Блоков в дом Мурузи. Люба понравилась Зинаиде: "Удивительно женственная натура". Даже Мережковский, обычно не замечавший посетительниц салона своей жены, растаял: "Да, что-то в ней есть". Люба была сильно возбуждена. Блок, закаменевший, уселся в углу, молчал.
   Меня сжимал, как змей, диван,
   Пытливый гость - я знал,
   Что комнат бархатный туман
   Мне душу отравлял.
   В конце апреля Белый вернулся в Москву в счастливой уверенности, что "истинная любовь торжествует".
   И вдруг - опять новый поворот на 180 градусов: Любовь Дмитриевна извещает Белого, что любовь их - "вздор" и что она не допустит появления его в Петербурге осенью (как было условлено), что ее героиня - ибсеновская Гильда - "имеет здоровую совесть, которой она и последует".
   На этот раз она, кажется, действительно поставила точку. Вспоминая на склоне лет, как все было, она писала: "Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно, как удобней... Я думала только о том, как бы избавиться от этой уже ненужной мне любви".
   Вся Любовь Дмитриевна в этом запоздалом признании: она всегда стремилась жить "как удобней" и не пощадила ради этого ни Белого, ни - позже - Блока.
   В мае Блоки перебрались в Шахматово. Ливень Бориных писем не иссякает. С каждой почтой на имя Любови Дмитриевны приходят толстые конверты. Письма объемом до ста страниц! В них по-прежнему и клятвы и упреки, обвинения в "лицемерии" и "мещанстве", даже в "контрреволюционности", невнятные слова о мщении. Тут же, однако, Белый сообщает, что издает свои "Симфонии" с посвящением: "Сестре и другу Л.Д.Б." В это время он пишет "Кубок метелей" - четвертую симфонию, в идее и сюжете которой обнаруживаются намеки на его душевную драму: герой симфонии, Адам Петрович, рыцарски влюбленный в мистическую "Невесту", Светлову, проходит через тяжкие испытания - безумие, смерть, чтобы обрести "жизнь вечную".
   О настроении Белого можно судить и по его взвинченно-истерическим стихам о собственной смерти:
   В черном лежу сюртуке
   С желтым -
   С желтым
   Лицом;
   Образок в костяной руке.
   Дилинь бим-бом!
   Нашел в гробу
   Свою судьбу.
   Мне приятно.
   На желтом лице моем выпали
   Пятна.
   Тема мертвеца продолжена в неважных стихах, где уже непосредственно фигурируют Блоки.
   На череп шляпу я надвинул,
   На костяные плечи - плед.
   Жених бледнел и брови сдвинул,
   Как в дом за ними шел я вслед.
   И понял он, что обвенчалась
   Она не с ним, а с мертвецом.
   И молча ярость занималась
   Над бледно-бешеным лицом.
   Над ней склоняюсь с прежней лаской;
   И ей опять видны, слышны:
   Кровавый саван, полумаска,
   Роптанья страстные струны,
   Когда из шелестящих складок
   Над ней клонюсь я, прежний друг.
   И ей невыразимо гадок
   С ней почивающий супруг.
   В начале августа почта доставила в Шахматове нечто уже вовсе несообразное - "обрывки бумаги в отдельных конвертах с угрозами".
   Блоки решают ехать в Москву, чтобы объясниться откровенно и до конца. Решение вызывает в семье некоторую панику: Александра Андреевна боится, что Боря "будет стрелять" в Сашу. Блок и Любовь Дмитриевна уверяют, что все кончится вздором, смеются и шутят. Тетка Марья заносит в дневник: "...ни малейшей жалости к Боре нет. Интересно то, что Сашура относится к нему с презрением, Аля с антипатией, Люба с насмешкой, и ни у кого не осталось прежнего".
   Восьмого августа Блок через посыльного в красной шапке вызвал Белого в ресторан "Прага". Тот мигом явился - в безумном заблуждении, что "они сдались". Любовь Дмитриевна, очень нарядная и спокойная, ставит ультиматум: угомониться! Разговор продолжался минут пять:
   - Не знаю, зачем вы приехали... Нам говорить больше не о чем - до Петербурга.
   - Нет, решительно: вы - не приедете!..
   - Я приеду.
   - Нет.
   - Да... Прощайте!
   Белый вскакивает и убегает, успев бросить десятку озадаченному лакею с заказанной бутылкой токайского.
   На следующий день Блок коротко известил Белого: "Боря! Сборник "Нечаянная Радость" я хотел посвятить Тебе, как прошедшее. Теперь это было бы ложью, потому что я перестал понимать Тебя. Только поэтому не посвящаю Тебе этой книги".
   Казалось бы, пришло время расстаться. Но безумный Боря все еще верит, что он любим и что только внешние обстоятельства ("приличия") стоят на его пути. После встречи в "Праге" он впал в полное умоисступление, принявшее формы клинические.
   Сразу после московского агрессивного разговора, очевидно в тот же день, он пишет Блоку: "Саша, милый, я готов на позор и унижение: я смирился духом: бичуйте меня, гоните меня, бегите от меня, а я буду везде и всегда с вами и буду все, все, все переносить. Планы один ужасней другого прошли передо мной, я увидел сегодня, что не могу рассудком, холодно переступить: я всех вас люблю. Мне остается позор: унижение мое безгранично, терпение мое не имеет пределов. Я все вынесу; я буду только с вами, с вами. Я орудие ваших пыток: пытайте и не бойтесь меня: я - собака ваша всегда, всю жизнь. До 22-го в Дедове. Потом в Москве, с сентября там, где вы, и на все унижения готовый. Отказываюсь от всех взглядов, мыслей, чувств, кроме одного: беспредельной любви к Любе. Твой несчастный и любящий Тебя Боря. P. S. Скажи Любе, что мы можем, можем, можем быть сестрой и братом. Скоро увидимся".
   Вслед за тем Белый пишет в трех экземплярах "клятву", которую посылает Блоку, Любови Дмитриевне и Александре Андреевне. Содержание ее примерно то же, что и в только что приведенном письме: "Клянусь Тебе, Любе и Александре Андреевне, что я буду всю жизнь там, где Люба". Иначе - он погибнет "для этого и будущего мира", да и самой Любе это "необходимо и нужно".
   Самое удивительное, что этот сумасшедший документ Белый писал с благим намерением, чтобы в него "не вкралось ничто истеричное"
   Парадоксальность поведения Белого состояла в том, что, вмешавшись в семейную жизнь Блока, пытаясь отнять у него жену и не преуспевая в этом, он искал сочувствия у того же Блока и обвинял его в душевной черствости, бесчеловечности. Вот извлечение из еще одного письма Белого (от 13 августа 1906 года), которое не было вскрыто Блоком: "Право, я удивляюсь, что ты меня не понимаешь. Ведь понять меня вовсе нетрудно: для этого нужно только быть человеком".
   Белый пребывал в горячке. Один хорошо знавший его человек заметил, что вокруг него "то и дело заваривалась суматошная смесь действительности с бредом". В Дедове, у С.М.Соловьева, он вознамерился "уходить себя голодом", но, пойманный с поличным, "отложил голодовку". Перебравшись в Москву, он в течение целой недели безвылазно сидел в пустой квартире (мать была за границей), не снимая с себя дамской черной маски, - к ужасу кухарки Дарьи и к тайному удовольствию бесноватого Эллиса, забегавшего его проведать. Однажды раздается звонок, Белый в маске открывает дверь: оказывается, вернулась мать. Она так и села на чемодан.
   Мотивы черной маски и красного домино прочно засели в сознании Белого. Распаляя себя, он воображал, как в этом наряде и с кинжалом в руке он предстает перед онемевшей Любовью Дмитриевной. Потом это откликнется в чеканных стихах:
   Только там по гулким залам -
   Там, где пусто и темно, -
   С окровавленным кинжалом
   Пробежало домино.
   Мотив кроваво-красного домино возникнет еще и в "Петербурге", в сценах с младшим Аблеуховым на Зимней канавке и на балу у Цукатовых.
   Эллис "науськивает" Белого вызвать Блока на дуэль. Тот соглашается - и вот уже Эллис в потрепанном сюртучке и помятом котелке летит с вызовом в Шахматово.
   Тут дело властно взяла в свои руки Любовь Дмитриевна. Эллис заявил, что должен говорить с Блоком с глазу на глаз, но она твердо ответила, что будет присутствовать, сбила официальный тон секунданта, усадила его обедать.
   Вопрос был улажен за полчаса. Какая дуэль? "Просто Боря ужасно устал", ему нужно отдохнуть. И Эллис, переночевав в Шахматове, возвращается к Белому, чтобы доказать, что повода для поединка, в самом деле, как будто и нет и что Блок "очень хороший".
   Белый сразу же решает: "Дуэли не быть!"
   Двадцать четвертого августа Блоки возвращаются в Петербург, а через несколько дней, верный своей клятве, туда является Белый и поселяется все в тех же номерах на углу Караванной и Невского.
   Блоки переезжают из Гренадерских казарм в свою первую собственную квартиру. Белому велено ждать приглашения.
   Он ждет десять дней, боясь отлучиться из тесного темноватого номера, смахивающего на камеру одиночного заключения, выходит из себя, трижды пишет Блоку - и не получает ответа. Как-то на Манежной площади промелькнул Блок и словно бы его не заметил. Белому он показался оскорбительно холодным, надменным, злым, и таким "впаялся в память", чтобы потом отразиться в облике Николая Аполлоновича Аблеухова.
   Наконец в начале сентября приносят сухую записку от Любови Дмитриевны. В ненастный, мглистый день, через Марсово поле, Троицкий мост, длинным Каменноостровским Белый идет на Лахтинскую.
   После просторных и до блеска натертых комнат в Гренадерских казармах поразила теснота неказистой квартирки в доходном доме.
   "В пышных, в неискренних выражениях Л.Д. объяснила: они пригласили меня для того лишь, чтоб твердо внушить мне - уехать в Москву". Блок молчал. Визит занял менее получаса.
   Белый ушел в полном смятении. Опять туман, мгла, леденящий ветер, темная Нева, какие-то барки. В мемуарах он сильно драматизировал все, что происходило, но в эту бессонную ночь в самом деле помышлял о самоубийстве - хотел броситься в Неву с Троицкого моста; потом передумал - решил дождаться рассвета и утопиться с лодки, выехав на середину реки; написал прощальное письмо матери... Воспоминание об этой сентябрьской ночи несколько раз мелькает в "Петербурге".
   Вдруг - ранним утром - стук в дверь: посыльный с запиской Любови Дмитриевны, на этот раз ласковой. Просит прийти сию же минуту. Очевидно, убитый вид Белого все же напугал Блоков.
   Уже в десять утра он был на Лахтинской. Состоялся примирительный разговор. Все трое сообща решают, в течение года не нужно видеться - с тем чтобы потом попытаться встретиться "по-новому".
   В тот же день Белый уезжает в Москву и вскоре оказывается в Мюнхене.

4

   Как же держался при всем этом Блок?
   В безнадежно запутавшихся отношениях с Белым он последовательно старался отделить личное от литературно-общественного. Положение его было тем более трудным, что к этому времени вполне выявились и все более обострялись его литературные разноречия с человеком, который оказался соперником в любви.
   Лично к Белому, поверх всего, что их разделяло, он относился как к писателю замечательному, но человеку больному, в сущности невменяемому, которого нужно по возможности щадить. В августе 1906 года, в самый разгар истерических выходок Белого, получив его "клятву", о которой уже сказано, он писал ему с полной откровенностью: "Летом большей частью я совсем не думал о Тебе или думал со скукой и ненавистью. Все время все, что касалось Твоих отношений с Любой, было для меня непонятно и часто неважно. По поводу этого я не могу сказать ни слова, и часто этого для меня как будто и нет. По всей вероятности - чем беспокойнее Ты, - тем спокойнее теперь я. Так протекает все это для меня, и я нарочно пишу Тебе об этом, чтобы Ты знал, где я нахожусь относительно этого, и что я верю себе в этом".
   Позиция, как видим, уклончивая. Однако на чем все-таки основывалось спокойствие Блока, его вера в себя? Конечно, на том, что Любовь Дмитриевна останется с ним.
   В третью годовщину свадьбы, 17 августа 1906 года, он написал известное стихотворение "Ангел-хранитель", обращенное к жене (имеется автограф этого стихотворения, озаглавленный: "Любе"). Здесь сказано все: "Люба была "светлой невестой", их связала "тайна и ночь", но она отняла его тайну, она не любит того, что любит он; и пусть они не могут "согласно жить", но все равно она ему в одном лице и сестра, и невеста, и дочь, и даже жена. Она на земле его ангел-хранитель, и - вопреки всему, что их разделяет, - они всегда должны быть вместе.
   Что огнем сожжено и свинцом залито,
   Того разорвать не посмеет никто!
   С тобою смотрел я на эту зарю -
   С тобой в эту черную бездну смотрю...
   Кто кличет? Кто плачет? Куда мы идем?
   Вдвоем - неразрывно - навеки вдвоем!
   Между тем вскоре, в сентябрьской книжке нового журнала "Золотое руно", появляется образцово нелепый аллегорический рассказ Андрея Белого "Куст", написанный еще в мае и опрометчиво отданный в печать. Сам Белый впоследствии по справедливости охарактеризовал это произведение как "сплошную депрессию" и "бред".
   В рассказе фигурирует Иванушка-дурачок - ранимое существо "с усталым сердцем", убежавшее с кафедры, с которой оно метало в толпу "динамитные слова", - убежавшее "в поля". Здесь он увидел колдовской куст, которому придано уродливо-человеческое обличье, отчасти напоминающее окарикатуренного Блока: "сухое лицо красноватое, корой - загаром - покрытое". Далее появляется красавица огородникова дочка - "лебедь" с "зеленым золотом волос", наделенная ведьмовской "ужасной прелестью". Ее держит при себе насильно и прячет от Иванушки колдовской куст, а она, оказывается, не более не менее как "душа" бедного Иванушки, охваченного "угаром страсти". Тот жалобно взывает: "Ты была бы, душа моя, со мною, кабы ворог давний не разлучил нас надолго". И хотя огородникова дочка отталкивает Иванушку, он вступает с дьявольским кустом в поединок, из которого не выходит победителем.
   Эта аллегория, изложенная в натужной сказовой манере, никому, кроме героев неразберихи, конечно, не была понятна. Только Блоки могли уразуметь, что значили такие, к примеру, признания Иванушки-дурачка: "Пусть с пути того, пути заповедного - возврата уже нет: нет и быть не может". На Блоков же была рассчитана и угроза потерпевшего поражение Иванушки: "Имейте в виду, что я ничего не забыл. Я еще приду к вам. Еще добьюсь своего..."
   Для читателя же была придумана такая мотивировка: вся эта история оказывается горячечным бредом некоего Ивана Ивановича, попавшего в лечебницу для душевнобольных. Куст - не более как пятно на обоях, плод распаленного воображения Ивана Ивановича.
   Любовь Дмитриевна, выпроводив Белого за границу, обещала писать ему - и обещание свое сдержала. Но, прочитав "Куст" и оценив его как "бессильный пасквиль", она в очередной раз известила Белого, что порывает с ним окончательно и бесповоротно. Тот вопреки очевидному ответил, что не имел в виду ни ее, ни Блока. Его заверения приняты не были.
   Сидя тем временем за границей (сперва в Мюнхене, потом в Париже), Белый отводил душу, обличая Блоков в эпистолярной прозе и в стихах.
   Им отдал все, что я принес:
   Души расколотой сомненья,
   Кристаллы дум, алмазы слез,
   И жар любви, и песнопенья,
   И утро жизненного дня.
   Но стал помехой их досугу.
   Они так ласково меня
   Из дома выгнали на вьюгу.
   Непоправимое мое
   Воспоминается былое...
   Воспоминается ее
   Лицо холодное и злое...
   При всем том Белый предпринимал попытки нового сближения. В декабре он снова объясняется Блоку в любви, просит о встрече с глазу на глаз, признается, что в его поступках было "много лжи", посылает "в знак примирения" фотографию и стихи.
   ... Забыл ли ты прежние речи,
   Мой странный, таинственный брат?
   Ты видишь - в пространствах бескрайных
   Сокрыта заветная цель.
   Но в пытках, но в ужасах тайных
   Ты братa забудешь - ужель?
   Тебе ль ничего я не значу?
   И мне ль ты противник и враг?
   Ты видишь - зову я и плачу,
   Ты видишь - я беден и наг.
   Но, милый, не верю в потерю:
   Не гаснет бескрайняя высь.
   Молчанью не верю, не верю.
   Не верю - и жду: отзовись.
   Разительным контрастом этим плаксивым стихам была присланная с ними фотография. На ней изображен гладкий и, признаться, изрядно самодовольный мужчина с холеными усами, в баварском костюме и кокетливо наброшенной пелерине, с тростью и лайковой перчаткой в руке.
   Блок отозвался - достаточно сдержанно и не без иронии. Белый все еще твердил о каком-то долге и о каких-то принципах, а Блок отвечал: "Я могу исходить только из себя, а не из принципа, как бы он ни был высок". Уйти от лжи, оставившей их отношения, - вот единственный, общий их долг. И еще жестче: "А "бескрайняя высь" все-таки - стихи. И из всего остального - из слов и лица на фотографической карточке - я не вижу в тебе того, кого могу сейчас принять в свою душу". В заключение он попросил: "Пожалуйста, пиши мне "ты" с маленькой буквы, я думаю, так лучше".
   Здесь - рубеж в их переписке. Приближалось время разнузданной полемики, тщетных попыток новою примирения и полного разрыва.
   Остается досказать историю отношений Андрея Белого и Любови Дмитриевны.
   Белый хотя и ожесточился против нее, доказывая Блоку, что именно она и только она разрушила их "братство", тем не менее не оставлял попыток войти к ней в доверие и добиться своего. Это было тем более нелепо, что Любовь Дмитриевна уже решительно ничем не обнадеживала его.
   На помощь себе Белый мобилизовал всех своих друзей. В Париже он встретился с Мережковскими - и безусловно по его инспирации Зинаида Гиппиус обратилась к Любови Дмитриевне с многословным, льстивым, ханжеским и бестактным письмом, в котором убеждала ее "поверить" в свою якобы недоосознанную любовь к Белому и воплотить ее "реально".
   Другой старинный друг Белого, корректнейший Эмилий Метнер в свою очередь пытался уговорить Любовь Дмитриевну. Стоит привести выдержку из ее ответа: "Во мне нет больше того озлобления против Б.Н. Напротив, теперь я определенно чувствую свою вину перед ним... Дело в том, что когда я поняла, что не люблю его (тогда же, весной 1906 г.), я так легкомысленно, непоследовательно и непонятно вела себя, что лишила Б.Н. всякой возможности придавать значение моим словам. У него сложилось такое представление, что я из трусости прогоняю его, не даю ему возможности убедить себя и обманываю себя и его, когда говорю, что не люблю его. "Возможность" это устранить и мучает его. Все дело в том, чтобы он понял, что никаких возможностей нет".
   Время идет. В личной жизни Любови Дмитриевны происходят серьезные перемены. А Белый все не прекращает своих домогательств. В июле 1907 года Любовь Дмитриевна сообщает Блоку, что получила от "Бори" новое "многолистное повествование о его доблести и нашей низости в прошлогоднем подлом тоне". Письмо сожгла и пепел выбросила. Теперь Любовь Дмитриевна полна доверия к Блоку: "Какой ты надежный, неизменно прямой, самый достоверный из всех..."
   В октябре и ноябре 1907 года Белый дважды побывал в Петербурге и возобновил встречи с Любовью Дмитриевной. Снова между ними возникли, как она говорит, "серьезные контры" и произошло "очень крупное объяснение", на этот раз уже последнее.
   Много лет спустя Белый сказал об этом прямо и жестко: "Я опять имел встречи с Щ.: я, как Фома, таки палец вложил в рану наших мучительных отношений; и я убедился, что суть непонятного в Щ. для меня - в том, что Щ. понимания не требуeт: все - слишком просто, обиднейше просто увиделось в ней. Я-то? Последнее мое правдивое слово к Щ.: - Кукла! Сказав это слово, уехал в Москву, чтобы больше не встретиться с ней; все ж мы встретились лет через восемь; и даже видались, обменивались препустыми словами".
   Слова были, впрочем, вовсе не препустые. Из письма Любови Дмитриевны к Блоку выясняется, что при этой встрече (в августе 1916 года) они говорили о прошлом, "сознали свои вины".
   Они встретились еще раз - через пять лет, у гроба Блока...
   Белый не признался лишь в одном - что вдохновительница "душевных мистерий", обернувшаяся в конце концов "куклой", была его единственной настоящей любовью, пронесенной через всю жизнь.
   Кровь чернела, как смоль,
   Запекаясь на язве.
   Но старинная боль
   Забывается разве?
   Такие стихи сочинил Белый в 1906 году. И эта старинная боль не переставала бередить ему душу. Пятнадцать лет спустя люди, тесно общавшиеся с Белым в Берлине, долгими часами выслушивали его многоречивые, полные мельчайших подробностей рассказы о том, что некогда было и навсегда сплыло. Он исповедовался с такой страстью и с таким отчаяньем, словно речь шла о событиях если не нынешнего, то не далее как вчерашнего дня. Он даже по ночам ломился к утомленным слушателям, чтобы досказать то, о чем не успел поведать днем.
   Белый в эти дни переживал очередную тяжелую личную драму: от него ушла жена - та Лея (она же Нелли), чье имя многократно встречается в его стихах и прозе. Но, как проницательно заметила одна писательница, с которой Белый делился своими переживаниями и воспоминаниями, Ася-Нелли была всего лишь "заместительницей" той - давней, которую он так горячо обличал и проклинал.
   Нельзя было не остановиться на этом злосчастном романе - и не потому только, что он сыграл столь значительную роль в жизни людей, попавших в его водоворот. Роман этот отразил психологию, нравы, поведение, характерные для эпохи окрашенного в "лиловый сумрак" декадентского безвременья, знаменательные признаки которого Блок увидел в дверях, распахнувшихся на просвистанную ветром площадь, в отпылавших семейных очагах.
   Вслед за поэтом и его спутницей мы вступаем в разбушевавшуюся метель.
   Нет исхода из вьюг,
   И погибнуть мне весело.
   Завела в очарованный круг,
   Серебром своих вьюг занавесила...

ОЧАРОВАННЫЙ КРУГ

1

   "Я - во вьюге..." - сказал Блок Евгению Иванову 3 января 1907 года. Он влюбился - так, как мог влюбиться только поэт, умеющий целиком отдаваться стихии, знающий, что такое гоголевская "грозная вьюга вдохновенья". В полете, в вихревом кружении сердца для него потеряли значение непрекращавшиеся истерики Андрея Белою. Ему было просто не до них.
   Кончался напряженный, богатый событиями, смутными надеждами и горькими разочарованиями год.
   Жизнь шла рывками, ухабистой колеей. Стихи, неотвязные думы об искусстве, по средам - изысканные словопрения на Башне у Вячеслава Иванова, по воскресеньям - чинные собрания поэтов у старого, холодного, ироническою Федора Сологуба. Вино, случайные встречи... И страшное недовольство собой.
   "Знаю, что перестаю быть человеком бездны и быстро превращаюсь в сочинителя. Знаю, что ломаюсь ежедневно. Знаю, что из картона. Но при этом... не умею самому себе каяться в этом, думаю, что поздно каяться, что та молодость прошла".
   Но так сказать он мог только своему незаменимому рыжему Жене. Среди же людей чужих, сторонних, с кем ненароком сводила жизнь, он оставался неизменно строгим, собранным, благожелательным и недоступным.
   Ему было двадцать шесть лет, а в кругу литературной молодежи он уже слывет мэтром. К нему прислушиваются, дорожат его оценкой - всегда прямой, нелицеприятной.
   На шумной и пестрой писательской вечеринке все по кругу читают стихи. Одному из начинающих он советует выбросить нестерпимо банальную и трескучую концовку - и тот расцветает, убедившись, как выигрывают стихи от этой безболезненной операции.
   В другой раз он ласково спрашивает у маленького, но страшно самолюбивого писателя - очень ли огорчил он его своей суровой рецензией?
   В третьем случае на многолюдном угарном ужине у преуспевающего издателя подвыпивший Куприн осведомляется: кто этот красивый и молчаливый молодой человек? Блок? Избалованный успехом прозаик искренне удивлен. Очевидно, он представлял себе автора "Стихов о Прекрасной Даме", "Незнакомки" и "Балаганчика" совсем другим... Никакой позы, никакого апломба, ничего от "любимца публики".
   ... Зима выдалась на удивление снежная. Случается, выпадают в болотном Петербурге такие сухие, ясные, морозные, белые зимы.
   Он еще чаще, чем обычно, бродил по глухим закоулкам Петербургской стороны.
   Давно приглянулся ему затрапезный трактирчик, расположившийся в ветхом деревянном домишке на углу Большой Зелениной и Геслеровского. Места были достоевские, - неподалеку отсюда в последние свои часы затравленно бродил Свидригайлов.
   Медленно и мягко падал голубоватый снег. Тускло светили редкие фонари. Пьяницы неверной походкой пересекали улицы, пугливо оглядываясь на городовых, и скрывались в темных подворотнях.
   Улица, улица...
   Тени беззвучно спешащих
   Тело продать,
   И забвенье купить,
   И опять погрузиться
   В сонное озеро города - зимнего холода...
   О, если б не было в окнах
   Светов мерцающих!
   Штор и пунцовых цветочков!
   Лиц, наклоненных над скудной работой!..
   Он толкнул замызганную дверь на тугой пружине. В трактире было людно и парно. Сквозь пар и табачный дым со всех сторон наплывали с обшарпанных стен нарисованные на обоях гордые корабли с громадными флагами, вспенивающие голубые воды.
   Еще сильнее запахло Достоевским, которого он в эти дни опять перечитывал. Казалось, вот сейчас войдет Раскольников и присядет за стол Мармеладова...
   Обо всем остальном рассказано в первом видении его новой лирической драмы.
   - Молчать! Не ругаться! Еще бутылочку, любезный...
   - Позвольте, господин. Так нельзя. Вы у нас всех раков руками переберете. Никто кушать не станет...
   - И танцевала она, милый друг ты мой, скажу я тебе, как небесное создание...
   - Пей, да помалкивай...
   - И все проходит. И каждому - своя забота...
   - Рад служить русской интеллигенции...
   - Бри!
   - Ну это... это... знаете...
   И тут же - захмелевший Поэт, которому среди тысяч лиц опять открывается единственно прекрасный лик Незакомки-Мироправительницы.
   Голубые с гены трактира начинают кружиться, плывут корабли, накренившийся потолок открывает зимнее, холодное небо.
   Блок вышел и зашагал дальше. Дошел до моста, за которым пролегла прямая, как стрела, аллея Крестовскою острова. Дома остались позади. Кругом - одна синяя ночь. Все в снегу - и пустынный мост, окаймленный цепочками фонарей, и зазимовавшие корабли с сигнальными огнями, и деревья.
   Здесь развертываемся второе видение. Широкой дугой падает с темною неба звезда и превращается на мосту в высокую, тонкостанную женщину в черном, опушенную легким, искристым снегом.
   Протекали столетья, как сны.
   Долго ждал я тебя на земле.
   Так из ночного пейзажа петербургской окраины, из наблюдений над вульгарными происшествиями в промозглом трактире, которые потом зеркально повторяются в буржуазной гостиной, из романтической фантазии и романтической иронии возникла вторая, драматическая, "Незнакомка". Она была закончена 11 ноября 1906 года.
   Блок писал ее вдохновенно. А лирическими стихами своими после Озерковской "Незнакомки" и "Ночной Фиалки" был недоволен.
   "Потом началась летняя тоска, потом действенный Петербург и две драмы, в которых я сказал, что было надо, а стихи уж писал так себе, полунужные. Растягивал. В рифмы бросался. Но, может быть, скоро придет этот новый свежий мой цикл. И Александр Блок - к Дионису".
   Это было записано в декабре 1906 года. Он как в воду глядел.
   Но почему "к Дионису"? В том же декабре Блок зачитывался книгой Ницше "Рождение трагедии из духа музыки". Он воспринял ее как "откровение", законспектировал в записной книжке. Очень может быть, что он читал ее по совету Вячеслава Иванова - исследователя и пропагандиста "религ

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 469 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа