Блок Александр Александрович - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока

  Ты говоришь, что угнетен рабочий?

   Постой: весной я видел смельчака,

   Рабочего, который смело на смерть

   Пойдет, и с ним - друзья. И горны замолчат,

   И остановятся работы разом

   На фабриках. И жирный фабрикант

   Поклонится рабочим в ноги. Стой!

   Ты говоришь, что женщина - раба?

   Я знаю женщину. В ее душе

   Был сноп огня. В походке - ветер.

   В глазах - два мира скорби и страстей.

   И вся она была из легкой персти -

   Дрожащая и гибкая. Так вот,

   Профессор, четырех стихий союз

   Был в ней одной. Она могла убить -

   Могла и воскресить. А ну-ка, ты

   Убей, да воскреси потом! Не можешь?

   А женщина с рабочим могут.

   Вот каков был диапазон поэтического представления Блока о Н.Н.В. - от беспечной баутты "бумажного бала" до мятежной соратницы поднявшегося на борьбу пролетария!

   Черты свободной и удалой русской молодицы, роднящие образ Фаины с некрасовской женщиной, которая и "коня на скаку остановит", и "в горящую избу войдет", щедро рассыпаны в стихах Блока, вызванных к жизни увлечением Н.Н.В. Тут и "лебяжья поступь", и "открытый говор", и "цветистый хмель" женской красы под строгим платком монашенки, и "щемящие звуки" русской песни, и вообще - вся поэзия "вольной Руси".

   Смотрю я - руки вскинула,

   В широкий пляс пошла.

   Цветами всех осыпала

   И в песне изошла...

   С ума сойду, сойду с ума,

   Безумствуя, люблю,

   Что вся ты - ночь, и вся ты - тьма,

   И вся ты - во хмелю...

   Далее героиня этого цикла возникает в образе "лихой солдатки", написанной уже совершенно некрасовской кистью:

   В ней сила играющей крови,

   Хоть смуглые щеки бледны.,

   Тонки ее черные брови,

   И строгие речи хмельны...

   И сам герой преображается, проникаясь поэзией "вольной Руси":

   Ты знай про себя, что не хуже

   Другого плясал бы - вон как!

   Что мог бы стянуть и потуже

   Свой золотом шитый кушак!

   Что ростом и станом ты вышел

   Статнее и краше других...

   Наиболее полное воплощение национальный женский характер получил в творчестве Блока в образе другой Фаины - героини драматической поэмы "Песня Судьбы", которую он начал писать в апреле 1907 года.

   О "Песне Судьбы" речь впереди. Здесь скажу только, что Блок думал о Волоховой, когда писал и эту Фаину, и писал для нее, хотел видеть ее в эффектной роли знаменитой каскадной певицы, "самой красивой дивы мира", родом из русских крестьянок раскольничьей веры.

   Блок вдохнул в образ Фаины свои заветные мысли о русской национальной стихии, о судьбе России. Н.Н.В. в лучшем случае, вероятно, смогла бы сценически воплотить эту аллегорию. Но того груза, который Блок вознамерился возложить на ее плечи, выдержать ей было не по силам. Не была она ни кометой, ни раскольничьей богородицей, а просто умной, тонкой, интеллигентной женщиной, актрисой среднего дарования, не причастной никаким инфернальным раделиям.

   Поистине Блок сочинил о ней сказку, понять которую она не могла, да и не хотела.

   А реальная, повседневная, по-своему сложная, запутанная жизнь, не считаясь ни с какими мифами и аллегориями, увлекала живых людей по своему течению.

   Как странны были речи маски!

   Понятны ли тебе? - Бог весть!

   Ты твердо знаешь: в книгах - сказки,

   А в жизни - только проза есть.

   Тут, наряду с Натальей Николаевной Волоховой, снова выступает на сцену Любовь Дмитриевна Блок со своими победами и поражениями, надеждами и досадами, со своей порушенной семейной жизнью. Блок мог бы сказать про "безумный год", проведенный "у шлейфа черного", стихами младшего своего собрата:

   Две женщины, как отблеск ламп Светлана,

   Горят и светят средь его тягот...

   После разрыва с Андреем Белым Любовь Дмитриевна решительно отказывается от амплуа "функции" при муже, которое на деле оборачивалось "фикцией" личной жизни, и, как говорит в воспоминаниях, "уходит с головой в свое "человеческое существование"". В чем выражалось это по преимуществу, увидим дальше.

   Впоследствии, пережив бурные взлёты и катастрофические крушения, Любовь Дмитриевна объясняла дело таким образом, что, оставшись с Блоком, она тем самым определила единый и окончательный "курс" своей жизни, "какой бы ни была видимость со стороны".

   "Оставшись верной настоящей и трудной моей любви, я потом легко отдавала дань всем встречавшимся влюбленностям - это был уже не вопрос, курс был взят определенный, парус направлен, и "дрейф" в сторону не существен".

   Объяснение удобное, но не убедительное, ибо "дрейфы" Любови Дмитриевны были столь часты и так далеко уводили ее в сторону, что ни о каком "определенном курсе" говорить не приходится.

   В начале 1907 года, в хороводе закружившихся масок, Любовь Дмитриевна оказалась в трудном положении. Отношения с Андреем Белым оборвались обидно для ее самолюбия, а поведение Блока задевало ее еще сильней.

   Свою растерянность и досаду она скрывала под наигранным весельем и несколько нервозной аффектацией (вообще говоря, ей несвойственной). О том, чего это ей стоило, говорят ее стихи, которые она стала писать в это время. Часть их сохранилась среди ее бумаг. Они обращены к Блоку и полны воспоминаний о якобы обретенном и вскоре потерянном счастье.

   Зачем ты вызвал меня,

   Из тьмы безвестности -

   И бросил?

   Зачем вознес меня

   К вершинам вечности -

   И бросил?

   Зачем венчал меня

   Короной звездной -

   И бросил?

   Зачем сковал судьбу

   Кольцом железным -

   И бросил?

   Пусть так. Люблю тебя.

   Люблю навек, хоть ты

   И бросил.

   Фигурирует в стихах Любови Дмитриевны и разлучница - Н.Н.В.: "Зачем в наш стройный круг ты ворвалась, комета?.."

   Блок оценил эту неплохую строчку, поставив ее, наряду с великолепной "Кометой" Аполлона Григорьева, эпиграфом к сборнику "Земля в снегу".

   Такова Dichtung. Какова же была Wahrheit?

   Образовалось довольно сложное положение. Снова, как и в случае с Андреем Белым, переплелись судьбы трех людей. "На всем острове - только мы втроем, как-то странно относящиеся друг к другу, - все очень тесно", - пишет Блок матери. Случайный знакомый забрел как-то на Лахтинскую - сидели все трое, - и вот его впечатление: "Какая-то странная напряженность чувствовалась в воздухе. Все в комнате делалось и говорилось как-то через силу".

   Внешним образом Любовь Дмитриевна "дружит" с Н.Н.В. Она - непременная участница общего хоровода, то (как мы уже знаем) великодушно тушуется перед соперницей, то, напротив, пытается вступить с ней в борьбу - при явном несоответствии сил.

   О подробностях узнаем от все того же домашнего летописца - М.А.Бекетовой. Блок в чаду своего увлечения бескомпромиссен, даже "жесток". Правда, в семейном кругу он утверждает: "Влюбленность не есть любовь, я очень люблю Любу", но на деле резко отстраняется от нее. "Все это вполне откровенно и весело делается, но Любе говорится, например, на ее предложение поехать за границу: "С тобой не интересно". Каково все это ей переносить при ее любви, гордости, самолюбии, после всех ее опьяняющих триумфов". Однако "Люба ведет себя выше всяких похвал: бодра, не упрекает и не жалуется". Только замечает сокрушенно, хотя и не без кокетства: "Какая я рожа, до чего ж подурнела!"

   Мать Блока целиком на ее стороне. Как раз в это время возникает и сразу же гаснет мысль о разводе. "Аля в восторге от Любы, боится их развода, считает, что она "ангел-хранитель"".

   Главное, чем живет теперь Любовь Дмитриевна, - мечта о самоутверждении и эмансипации. Она вознамерилась "все создать сама", мечтает о карьере трагической актрисы и разучивает вслух стихи символистов, чем изрядно раздражает Блока, не находившего в ней актерского таланта. Впрочем, проходит немного времени - и она теряет "самоуверенность и победоносность" и думает уже не о сцене, а о скромной "мастерской дамских платьев".

   Между тем все обернулось, как всегда, проще простого. Любовь Дмитриевна решила "отомстить". На ее горизонте появляется Георгий Иванович Чулков - не вполне бескорыстный "друг" Блока, вернее сказать - его постоянный в ту пору фактотум, спутник и собутыльник.

   Нужно сказать, жизнь сыграла с Любовью Дмитриевной дурную шутку. Как сплошь и рядом случается, за большим и значительным неотступно следует его карикатурная тень. Сколь ни безмерно отягощал Андрей Белый чужое существование своими истерическими выходками, но это была личность по-настоящему крупная, блестящая, глубокая. А преемником его оказался человек внешний, типичный декадентский болтун, чьи претензии дерзновенно переступить через "мещанскую" мораль приобретали едва ли не пародийный характер. Однако именно Чулкову удалось легко добиться того, чего отчаянно и тщетно домогался Андрей Белый. Именно потому Белый так смертельно возненавидел Чулкова.

   Новое увлечение Любови Дмитриевны, как и следовало ожидать, не осталось незамеченным, и уже 12 января 1907 года Евгений Иванов, возвращаясь в круг образов "Балаганчика", записывает в дневнике: "Чулков в роли Арлекина".

   Впоследствии, в воспоминаниях, Любовь Дмитриевна охарактеризовала эту арлекинаду как "нетягостную любовную игру": "О, все было - и слезы, и театральный мой приход к его жене, и сцена a la Dostoievsky. Но из этого ничего не получалось, так как трезвая NN в нашу игру не входила и с удивлением пережидала, когда мы проснемся, когда ее верный по существу муж сбросит маскарадную маску. Но мы безудержно летели в общем хороводе: "бег саней", "медвежья полость", "догоревшие хрустали", какой-то излюбленный всеми нами ресторанчик на островах, с его немыслимыми вульгарными "отдельными кабинетами" (это-то и было заманчиво!), и легкость, легкость, легкость..."

   В семье Кублицких обсуждалась, конечно, и эта новость. Трогателен переданный М.А.Бекетовой отклик простодушного полковника, ненароком очутившегося среди наблюдателей "хоровода": "Франц думает, что это надрыв".

   По иронии судьбы "легкость" вульгарно разрешилась в день, который оказался знаменательным, - 20 января 1907 года. В этот день Блок получил из Москвы авторские экземпляры нового своего сборника "Нечаянная Радость", у Комиссаржевской шел "Балаганчик", а главное - в 5 часов утра от паралича сердца скончался Дмитрий Иванович Менделеев.

   Через три дня состоялись грандиозные похороны. Всю дорогу до Волкова кладбища студенты несли металлический гроб на руках. На улицах, по которым двигалась процессия, средь бела дня горели фонари. На Технологическом институте были вывешены черные флаги. Впереди процессии плыла высоко поднятая таблица Периодической системы элементов...

   "Нетягостная любовная игра" тем временем продолжалась. По неписаным законам декадентской моды Чулков не только не скрывал своей победы, но афишировал ее. В альманахе "Белые ночи" появился цикл его деревянных виршей "Месяц на ущербе", где нескромно рассказывалось о том, что произошло 20 января. Здесь был весь набор декадентских банальностей - и слияние Любви и Смерти, и сладостные томленья темных мук, и богорожденная мечта... Чулков не только беспардонно имитировал блоковскую интонацию, но и образ самого Блока легко угадывается в этих дурных стихах. Год спустя Чулков все же не решился перепечатать эти стихи в своем сборнике "Весною на Север".

   Если столкновение с Андреем Белым на личной почве, при всей сдержанности Блока, бесспорно задело его душевно, то в данном случае он сумел отнестись к происшедшему иронически и с брезгливым высокомерием. Он даже не вступал по этому поводу ни в какие объяснения с Любовью Дмитриевной.

   ... А пока жизнь "у шлейфа черного" продолжалась и проходила через трудные испытания.

   Труппа Комиссаржевской ранней весной уезжает в гастрольную поездку.

   Вскоре и Любовь Дмитриевна, на этот раз одна, перебирается в Шахматово. Шлет оттуда Блоку нежные и любящие письма, - как будто ничего и не произошло. Сообщает, как тихим вечером поет в кустах зорянка, и вспоминает: "Стояла на балконе, и так близки, так живы были наши поцелуи в такие вечера, а потом, когда мы затихали в моей комнате, зорянка продолжала свою милую, одну и ту же, без конца песню, так громко, под окном. У меня дыханье захватило, когда все это ожило, и если ты не помнишь, не любишь это теперь, вспомнишь и полюбишь потом, непременно".

   Он отвечает: "Ты важна мне и необходима необычайно; точно так же Н.Н. - конечно, совершенно по-другому. В вас обеих - роковое для меня. Если тебе это больно - ничего, так надо. Свою руководимость, и незапятнанность, несмотря ни на что, я знаю, знаю свою ответственность и веселый долг. Хорошо, что вы обе так относитесь друг к другу теперь, как относитесь... и не преуменьшай этого ни для себя, ни для меня. Помни, что ты для меня необходима, я твердо это знаю".

   Неприятное, сказать по правде, письмо. Все та же декадентская игра в демонизм и самолюбование, все те же преследовавшие Блока двойственность и нерешительность, которые он хотел победить - и еще не умел этого сделать. Что значит: "знаю свою ответственность и веселый долг"? Пока это пустые слова. Но уже недалеко время, когда Блок заговорит по-другому.

   Вслед за письмом он посылает Любови Дмитриевне стихотворение "Ты отошла, и я в пустыне...". В нем есть второй план, arrire-pense.

   О том, что было, не жалея,

   Твою я понял высоту:

   Да. Ты - родная Галилея

   Мне - невоскресшему Христу.

   И пусть другой тебя ласкает,

   Пусть множит дикую молву...

   Семантика зашифрована: "отошла" можно понимать и как "бросила", "дикая молва" - пересуды по поводу "дрейфа" Любови Дмитриевны.

   "Я думаю, что тебе будет приятно вот это стихотворение, которое, в сущности, исчерпывает все, что я могу написать тебе", - приписывает Блок. Она ответила, что стихи ей нравятся, но притворилась, будто ей непонятно, что означает "И пусть другой тебя ласкает": "Надо бы переделать".

   Пришла осень. Вернулась Н.Н.В. "Закулисная жизнь прекратилась", - сообщает Блок матери. Однако возобновились и ежедневные встречи, и поездки по ночным ресторанам, и посещения концертов. Они и сами оба выступают в концерте, в другой раз читают по ролям "Незнакомку" в Новом театре (она - Незнакомка, он - Голубой). Она присылает ему на день рождения белые лилии, не пускает его играть в лото и пить...

   В конце ноября выясняется: Мейерхольд набирает труппу для весенних и летних гастролей в западных городах и на Кавказе. В труппу зачисляют и Любовь Дмитриевну, - исполнилась ее давняя и заветная мечта. Блок подумывает - не присоединиться ли и ему. Волохова решительно против: недостойно поэта ездить за актерами!

   Он обиделся, - это была их первая открытая размолвка.

   В дальнейшем отношения все более осложнялись. Дело неотвратимо шло к концу.

   К первым числам февраля 1908 года относится обращенное к Волоховой стихотворение "Она пришла с мороза...". В конце февраля Н.Н.В. еще записывает на блоковском экземпляре "Снежной маски": "Радостно принимаю эту необычайную книгу, радостно и со страхом - так много в ней красоты, пророчества, смерти. Жду подвига. Наталия".

   А через несколько дней все меняется - и как круто!

   Первого марта Н.Н.В. уезжает в Москву. Блок на следующий день "был пьян до бесчувствия", о чем и пометил в записной книжке. Еще через день он появляется в Москве. И здесь, в гостиничном номере, всю ночь напролет между ними происходит решительное, по-видимому, очень нервное и напрасное объяснение. Памятником этой встречи остался один из лирических шедевров Блока.

   Я помню длительные муки!

   Ночь догорала за окном.

   Ее заломленные руки

   Чуть брезжили в луче дневном.

   Вся жизнь, ненужно изжитая,

   Пытала, унижала, жгла;

   А там, как призрак возрастая,

   День обозначил купола;

   И под окошком участились

   Прохожих быстрые шаги;

   И в серых лужах расходились

   Под каплями дождя - круги;

   И утро длилось, длилось, длилось...

   И праздный тяготил вопрос;

   И ничего не разрешилось

   Весенним ливнем бурных слез.

   Стихотворение долго обрабатывалось и исправлялось. В первоначальном, мартовском, наброске есть такие детали:

   Я помню - вся ты, вся поникнув,

   В углу дивана замерла,

   И я хотел, безумно вскрикнув,

   [Тебя убить. И не убил.]

   И ничего не разрешилось... Бурный роман со Снежной Девой иссяк, неприметно испарился, как подтаявшая снежная лужица.

   Люба была далеко, в гастрольной поездке, писала редко, и загадочно.

   Блок остался один. "Я как-то радуюсь своему одинокому и свободному житью", - пишет он матери.

   Через некоторое время Н.Н.В. появилась в Петербурге. Они встретились - уже холодно и отчужденно. "Наталья Николаевна уехала давно, я даже не простился с ней". Накануне он записал: "Не было любви, была влюбленность".

   Конец влюбленности был воспринят как освобождение;

   И те же ласки, те же речи,

   Постылый трепет жадных уст,

   И примелькавшиеся плечи...

   Нет! Мир бесстрастен, чист и пуст!

   И, наполняя грудь весельем,

   С вершины самых снежных скал

   Я шлю лавину тем ущельям,

   Где я любил и целовал...

   ... Прошло двенадцать лет (опять двенадцать, как и в случае с К.М.С). За эти годы Н.Н.В. скрылась с горизонта: уехала в провинцию, вышла замуж, родила и потеряла ребенка, подолгу не играла, потом жила в Москве, с Блоком не встречалась и стихов его якобы почти не читала.

   В мае 1920 года она, поблекшая и постаревшая, увидела тоже постаревшего и усталого Блока на утреннем спектакле в театре Незлобина, где служила. Подошла к нему, он молчаливо склонился к ее руке. Условились встретиться в следующем антракте. Но когда дали свет, Блока в зале уже не было: он ушел посреди действия. Говорить ему с нею было не о чем.

   А она в это время будто бы еще не знала его стихов, которыми он в 1908 году сказал о ней свое последнее слово, нужно признать - суровое слово. Сперва шли воспоминания о страстных встречах, глухих улицах, удалых лихачах, потом - следовал горький итог:

   Так - сведены с ума мгновеньем -

   Мы отдавались вновь и вновь,

   Гордясь своим уничтоженьем,

   Твоим превратностям, любовь!

   Теперь, когда мне звезды ближе,

   Чем та неистовая ночь,

   Когда еще безмерно ниже

   Ты пала, униженья дочь,

   Когда один с самим собою

   Я проклинаю каждый день, -

   Теперь проходит предо мною

   Твоя развенчанная тень...

   С благоволеньем? Иль с укором?

   Иль ненавидя, мстя, скорбя?

   Иль хочешь быть мне приговором? -

   Не знаю: я забыл тебя.

   Но какова же сила поэзии! Современники заметили, что, как только Блок "забыл", Снежная Дева, Фаина, "раскольница с демоническим" сразу утратила все, чем щедро наградило ее воображение поэта. Осталась просто хорошенькая брюнетка.

   Так улетучилась еще одна иллюзия, потерпела крах еще одна попытка обрести "земное счастье". Но Блок и не жалел об этом: "Чем хуже жизнь, тем лучше можно творить..."

   Вместе с концом Снежной Девы в жизни Блока кончилось все, что шло одновременно и от декадентского демонизма и от "легкого веселья".

   Лиловый сумрак рассеялся, растаял - и в беспощадном свете белого дня перед нами все резче проступает по-дантовски строгое лицо сурового, требовательного, готового к житейским битвам трагического Блока. Поэт уже вышел на широко открытый простор действительной жизни - бесконечно трудной, беспредельно желанной.

   О, весна, без конца и без краю -

   Без конца и без краю мечта!

   Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!

   И приветствую звоном щита!..

   И смотрю, и вражду измеряю,

   Ненавидя, кляня и любя:

   За мученья, за гибель - я знаю -

   Все равно: принимаю тебя!

   Эта страстно-трагическая нота ворвалась в темную музыку "Фаины". И как знаменательно, что в январе 1908 года, уже в предощущении разрыва с Н.Н.В., Блок пишет матери: "Чем холоднее и злее эта неудающаяся "личная" жизнь (но ведь она никому не удается теперь), тем глубже и шире мои идейные планы и намеренья. У меня их столько, что руки иногда опускаются - столько надо сделать..." Он и приступил к делу.

   И снова на авансцене появляется Андрей Белый. Поистине он стал неотвязной тенью Блока.

   На обидчивое и, как всегда, полное околичностей письмо его из Парижа (конец декабря 1906 года) с заверениями, что, несмотря на всю "безобразную путаницу и бессмыслицу", их еще ждет "будущее", Блок не ответил.

   Вскоре Белый, ко всему прочему подвергшийся серьезной операции, в растерзанном душевном состоянии вернулся в Москву и с ходу погрузился в пучину литературных и личных недоразумений и конфликтов, без которых невозможно представить его существование.

   В начале марта 1907 года он холодно поблагодарил Блока за "любезную присылку" сборника "Нечаянная Радость". Между тем он уже готовился перейти от келейного спора в личной переписке к открытому нападению в печати.

   Уже была написана рецензия на "Нечаянную Радость". Она появилась в новом московском журнале "Перевал".

   Рецензия была написана с тонким расчетом подкупить читателя искренностью тона и озабоченностью судьбой поэта. Начало в ней - во здравие, середина - за упокой, конец - реверансом.

   "Блок - один из виднейших современных русских поэтов. Поклонники могут его восхвалять. Враги - бранить. Верно - одно: с ним необходимо считаться. Рядом с именами Мережковского, Бальмонта, Брюсова, Гиппиус и Сологуба в поэзии мы неизменно присоединяем имя Александра Блока. Первый сборник стихов поэта появился только в 1905 году. Тем не менее есть уже школа Блока".

   Далее следовал вопрос, на который рецензент отказывался ответить однозначно: "Каково идейное содержание высокочтимого поэта?"

   В "Стихах о Прекрасной Даме" содержание было весьма значительным, более того - высоким, вобравшим в себя раздумья Платона, Шеллинга и Владимира Соловьева, гимны Данте, Петрарки, Гете, Лермонтова, Фета... "Вдруг он все оборвал": в "Балаганчике" и в "Нечаянной Радости" - "горькие издевательства над своим прошлым".

   С Блоком случилось непоправимое, но закономерное. "Стихи о Прекрасной Даме", как выяснилось, не выражали истинного лика поэта; "Нечаянная Радость" раскрывает его сущность. Блок оказался мнимым мистиком, мнимым теургом, мнимым провозвестником будущего. И это тем более очевидно, что как поэт, как художник он вырос, окреп, расцвел, "становится народным поэтом": "тончайший демонизм" жизненных впечатлений удивительным образом сочетается в новой книге "с простой грустью бедной русской природы".

   Однако "с нечистью шутки плохи". Завораживающая "прелесть болотная" опасна. "Нам становится страшно за автора. Да ведь это же не Нечаянная Радость, а Отчаянное Горе". Русское Горе-Горькое уже подорвало силы, если не сгубило, многих "витязей": закричал Гоголь, заплутал Достоевский, зарыдал Некрасов, провалился в немоту Толстой, сошел с ума Успенский. Так устоять ли Блоку? Ведь у него нет веры, даже его "полевой Христос" - оборотень: вовсе не Христос, а леший.

   Кончалась рецензия в лукаво-соболезнующем тоне: "Сквозь бесовскую прелесть, сквозь ласки, расточаемые чертеняткам, подчас сквозь подделку под детское или просто идиотское обнажается вдруг надрыв души глубокой и чистой, как бы спрашивающей: "Зачем, за что?" И увидав этот образ, мы уже не только преклоняемся перед крупным талантом, не только восхищаемся совершенством и новизною стихотворной техники, - мы начинаем горячо любить обнаженную душу поэта. Мы с тревогой ожидаем от нее не только совершенной словесности, но и совершенных путей жизни".

   Блок откликнулся немедленно: "Приношу Тебе мою глубокую благодарность и любовное уважение за рецензию о "Нечаянной Радости"... Она имела для меня очень большое значение простым и наглядным выяснением тех опаснейших для меня пунктов, которые я сознаю не менее. Но, принимая во внимание Твои заключительные слова о "тревоге" и "горячей любви к обнаженной душе поэта", я только прошу Тебя, бичуя мое кощунство, не принимать "Балаганчика" и подобного ему - за "горькие издевательства над своим прошлым". Издевательство искони чуждо мне, и это я знаю так же твердо, как то, что сознательно иду по своему пути, мне предназначенному, и должен идти по нему неуклонно. Я убежден, что и у лирика, подверженного случайностям, может и должно быть сознание ответственности и серьезности, - это сознание есть и у меня..."

   Сознательно иду... Должен идти... Это лейтмотив всех возражений Блока в его затянувшемся споре с Белым. Тот обвинял его в измене, а он из письма в письмо твердил о закономерности, неуклонности и единстве своего пути.

   В тот же день, что и Белому, Блок написал Брюсову - по поводу его отзыва о "Нечаянной Радости" (в "Весах"). Высоко оценив книгу, Брюсов тоже, но совсем в ином смысле, нежели Белый, утверждал, что Блок вовсе не "поэт таинственного, мистического", как можно было судить по "Стихам о Прекрасной Даме": "Это была не мистичность, а недосказанность". Блок - "поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков, полных звуков, а не криков и не молчания. Он только там глубок и истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным. Он только там силен, где перед ним зрительные, внешние образы... Перед нами создается новая вселенная, и мы верим, что увидим ее полную и богатую жизнь - ярко озаренной в следующей книге А. Блока".

   Можно спорить, насколько прав был Брюсов в своем, пожалуй, слишком прямолинейном истолковании тогдашней лирики Блока, но он уловил его тенденцию. То, что он сказал, отвечало внутреннему пафосу автора "Нечаянной Радости" - и потому таким горячим был отклик Блока: "Ваши драгоценные для меня слова о "дне, а не ночи, красках, а не оттенках, полных звуках, а не криках..." я принимаю как пожелания Ваши и благодарю Вас за них со всей живой радостью".

   К тому времени, к весне 1907 года, разброд в лагере символистов выявился уже со всей очевидностью.

   После отшумевшей революции символисты добились признания широкой буржуазной общественности. Вчерашние отверженные и гонимые "декаденты", над которыми грубо и безнаказанно потешались газетные борзописцы и юмористы, неожиданно для обывательской публики выдвинулись чуть ли не на первый план.

   Но тут-то и начался распад того, что казалось единым художественным течением, единой литературной школой,

   В течение долгого времени центром русского символизма оставалась Москва. Здесь вокруг издательства "Скорпион" и журнала "Весы" были объединены основные силы символистов первой волны (в том числе и петербуржцы). Другое возникшее в Москве символистское издательство - "Гриф" - заметной роли не играло.

   Теперь положение изменилось. Границы символизма сильно расширились. Появилось множество стихотворцев и беллетристов, беспардонно переводивших "высокие" темы символистов на язык пошлого и вульгарного эпигонства. Символисты-зачинатели почувствовали угрозу дискредитации своей идейно-художественной программы.

   Валерий Брюсов, капитан символистского корабля, попытался взять дело в свои властные руки. Он сплотил вокруг "Весов" все наличные силы, выделил отряд боевых застрельщиков - Белого, Эллиса, Сергея Соловьева, Бориса Садовского, опубликовал свой "манифест" в форме объявления о подписке на журнал.

   Здесь было сказано: ""Весы" идут своим путем между реакционными группами писателей и художников, которые до сих пор остаются чужды новым течениям в искусстве (получившим известность под именем "символизма", "модернизма" и т. под.), и революционными группами, полагающими, что задачей искусства может быть вечное разрушение без строительства. Соглашаясь, что круг развития той школы в искусстве, которую определяют именем "нового искусства", уже замкнулся, "Весы" утверждают, что дальнейшее развитие художественного творчества должно брать исходной точкой - созданное этой школой".

   Высокомерное заявление это в общем довольно точно характеризует позицию, которую в ходе разгоревшейся полемики занимали московские символисты, в их числе - Андрей Белый.

   Однако из попытки Брюсова мало что вышло. Наряду со "Скорпионом" и "Весами", где Брюсов правил безраздельно и деспотически, образовались новые центры притяжения молодых литературных сил. Такими центрами стали в Москве два журнала - "Золотое руно" и "Перевал", а в Петербурге - издательство Вячеслава Иванова "Оры" и сборники Георгия Чулкова "Факелы". Периферийное положение занимало петербургское коммерческое издательство "Шиповник", выпускавшее с 1907 года популярные альманахи, где на равных правах печатались и "неореалисты" и символисты. Руководящую роль здесь играл Леонид Андреев.

   Вокруг новых журналов и издательств собрались люди, не мирившиеся с гегемонией Брюсова. Явственно обозначился разлад между "москвичами" и "петербуржцами".

   Отчетливую картину создавшегося положения рисует письмо Брюсова к отцу от 21 июня 1907 года: "Среди "декадентов", как ты увидишь отчасти и по "Весам", идут всевозможные распри. Все четыре фракции декадентов: "Скорпионы", "Золоторунцы", "Перевальщики" и "Оры" - в ссоре друг с другом и в своих органах язвительно поносят один другого. Слишком много нас расплодилось и приходится поедать друг друга, иначе не проживешь. Ты читал, как мы нападаем на "петербургских литераторов" ("Штемпелеванная калоша"): это выпад против "Ор" и, в частности, против А.Блока. Этот Блок отвечает нам в "Золотом руне", которое радо отплатить нам бранью на брань. Конечно, не смолчит и "Перевал" в ответ на "Трихину"! Одним словом, бой по всей линии".

   Упомянутая Брюсовым необузданная статья "Штемпелеванная калоша" была написана Андреем Белым. Таким образом, Блок и Белый уже открыто оказались в разных лагерях.

   Белый неистовствовал, обличая "петербургских литераторов" в "Весах" из номера в номер. В мае он печатает "Штемпелеванную калошу", в июне - злейшие рецензии на альманах "Цветник ор" и на драму Чулкова "Тайга", в июле - фельетон "Синематограф" и рецензию на альманах "Белые ночи", в августе - памфлет "Детская свистулька". В том же духе подвизался он в "Перевале" и в киевском журнальчике "В мире искусств".

   И везде - несдержанные выпады против Блока: "корифей российской словесности", "автор золотого кренделя", "бессмысленные, идиотские, бесчеловечные гримасы", "неустанные кощунства", "дешевый и приевшийся модернизм", "ералашные глубины" и тому подобное.

   Внешним поводом к полемике в первую очередь послужил злосчастный "мистический анархизм" и его незадачливый изобретатель - Георгий Чулков.

   Удивления достойно, сколько энергии уходило на разоблачение очевидной чепухи. Но нужно иметь в виду, что Белый, Сергей Соловьев, Эллис, Зинаида Гиппиус (писавшая под псевдонимом: Товарищ Герман) и другие авторы "Весов" (сам Брюсов в полемике почти не участвовал) усмотрели в беспочвенных и спекулятивных рассуждениях Вячеслава Иванова и Чулкова о "соборности", "мистическом анархизме" и "мистическом реализме" раскольническую ревизию символистской доктрины и попытку образования новой литературной школы. Это обстоятельство и определило меру их негодования.

   Любопытно, что трескучая декламация на темы "неограниченной внутренней свободы" и "неприятия мира" всерьез принималась Брюсовым и его оруженосцами как "политическое революционерство", несовместимое с настоящим искусством.

   Уровень полемики был крайне невысок. К спорам, казалось бы, принципиальным примешивалась сущая ерунда. Так, например, Вячеслав Иванов смертельно обиделся на "Штемпелеванную калошу", усмотрев в самом заглавии намек на треугольную марку созданного им издательства "Оры" (на калошах известной фирмы "Треугольник" ставился фабричный штемпель той же формы). И это обсуждалось бесконечно!

   Чулков подлил масла в огонь, опубликовав в начале августа в газете "Товарищ" статью "Молодая поэзия", где прямо говорилось о "принципиальном расколе" среди символистов и о "новом литературном течении, возникшем после "Весов"". Символистов-зачинателей Чулков обвинил в антиобщественном настроении "и даже реакционности", припомнив, к примеру, что Мережковский в своем исследовании о Толстом и Достоевском открыто защищал идею самодержавия.

   Главарями нового течения были объявлены Вячеслав Иванов и Александр Блок.

   Внешним образом Блок, казалось бы, в самом деле давал повод причислить его к этому несуществующему течению: участвовал в "Факелах", дружил с Чулковым. Последнее обстоятельство особенно раздражало Белого, можно сказать - приводило его в бешенство (для этого у Белого, как мы знаем, были особые причины).

   Между тем Блок с самого начала относился к чулковской проповеди с явным предубеждением, да и сам Чулков все чаще вызывал его раздражение.

   "Почти все, что Вы пишете, принимаю отдельно, а не в целом. Целое (мистический анархизм) кажется мне не выдерживающим критики" (июль 1906 года). Через год: "Я все больше имею против мистического анархизма". Немного позже: "Мистический анархизм! А есть еще - телячий восторг. Ничего не произошло, а теленок безумствует".

   И о самом Чулкове: "Есть писатели с самым корявым мировоззрением, о которое можно зацепиться все-таки. Это значит, у них есть пафос. А за Чулкова, например, не зацепишься. У него если пафос - так похож на чужой, а чаще поддельный - напыщенная риторика". И, наконец, уже со всей откровенностью: "...он совсем некультурен. Возмутительно его притягивание меня к своей бездарности".

   И при всем том Блок продолжал тесно общаться с Чулковым, собутыльничал с ним, посвятил ему "Вольные мысли". Человек добрый и отзывчивый, он жалел нещадно травимого со всех сторон Чулкова, хорошо зная ему цену как литератору. Вот он пишет Чулкову: "К Вам я совсем не изменился... по-прежнему "лично" отношусь к Вам с нежностью, а к мистическому анархизму - отрицательно". И почти одновременно - матери: "С Чулковым вижусь изредка, всегда неприятно и для него и для себя".

   Непоследовательность? Да, конечно. Что ж, и Блок при всей своей разборчивости и строгости отношения к людям бывал непоследовательным. Чулков с его богемными наклонностями, что называется, пришелся ко двору в те годы, когда Блок учился топить свою душевную боль и тревогу в стакане вина. Потом он даже изобрел понятие: "дочулковыванье жизни".

   В августе 1907 года Блок писал Чулкову, решительно отрекаясь от "мистического анархизма": "Я прежде всего - сам по себе и хочу быть все проще". Вот это и было главным и решающим. И, конечно, вовсе не убогий мистический анархизм, а занятая Блоком самостоятельная и независимая позиция послужила причиной нового сильнейшего взрыва в его отношениях с Андреем Белым.

   Среди новых журналов самое заметное место заняло "Золотое руно". Это была дорогостоящая затея младшего отпрыска знаменитой династии Рябушинских. Выходцы из кондового старообрядческого купечества, Рябушинские выдвинулись в первый ряд всероссийских воротил. Старшие братья зашибали миллионы, а младшему - Николаю - была предоставлена для шика и близира роль мецената. Рыжий, цветущего здоровья, самодовольный и самоуверенный человек, он и сам, под псевдонимом Н.Шинский, баловался искусством - малевал картины в новомодном духе, пописывал декадентские стишки.

   Издание журнала, посвященного искусству и литературе, было поставлено с крупнокупеческим размахом. "Золотое руно" должно было заткнуть за пояс не только скромные по внешнему облику "Весы", но и богато издававшийся в свое время "Мир искусства". Первый же номер "Руна", появившийся в январе 1906 года, ошеломил публику неслыханной роскошью: тетрадь альбомного формата, дорогие автотипии и гелиогравюры, прикрытые особо выделанной шелковой бумажкой, параллельные переводы русского текста на французский язык (достаточно дурной). Подписчикам журнал доставлялся в футлярах с золоченым шнуром и нарядной блямбочкой.

   Наиболее близко к журналу стояли молодые художники из группы "Голубая роза". К участию были привлечены и все сколько-нибудь видные писатели модернистского толка. В их числе, конечно, и Валерий Брюсов. Оберегая свои права признанного лидера новейшей литературы, он сразу же вознамерился прибрать к рукам литературный отдел нового журнала. С этой целью он принял непосредственное участие в редактировании первых книжек "Золотого руна".

   Однако вскоре он бурно поссорился с Рябушинским, который осмелился, как рассказывает А.Белый, "просунуть нос в компетенцию Брюсова". Властный и нетерпимый Валерий Яковлевич в таких случаях спуску не давал. Он немедленно ушел из "Золотого руна", но настоял, чтобы Андрей Белый остался в журнале в качестве его преемника, "дабы туда не внедрились враги".

   Рябушинский даже предложил Белому стать официальным редактором литературного отдела. Тот согласился, но, по инспирации Брюсова, предъявил издателю "ультиматум" - предоставить ему как редактору полную свободу действий.

   Пока шли переговоры, Рябушинский - субъект вздорный и бестактный - грубо оскорбил мелкого литератора-символиста А.Курсинского, временно исполнявшего обязанности редактора. В результате, как писал Брюсов в Петербург Федору Сологубу, "выяснилось окончательно, что отношение Рябушинского к своим сотрудникам и к писателям вообще таково, что исключается возможность участия в его журнале для людей, себя уважающих".

   Белый послал Рябушинскому резкое письмо - "с вызовом: с него достаточно чести журнал субсидировать; он самодур и бездарность, не должен в журнале участвовать". Вместе с Брюсовым и Белым, в знак солидарности, с "Золотым руном" порвали Мережковский, 3.Гиппиус, М.Кузмин, Ю.Балтрушайтис, М.Ликиардопуло. Вся эта история получила широкую огласку в печати.

   Из газетной хроники тех дней известно, что Рябушинский, "тщетно разыскивая" писателя, который принял бы на себя ведение литературного отдела, обращался к Леониду Андрееву и Борису Зайцеву, но "ответ писателей был неизменно один: Н.Рябушинский должен вверить издание журнала редакционному комитету, сам же фактического участия в идейной стороне журнала не принимать". Самолюбивый меценат такого условия не принял.

   Тем более неожиданным для литературной публики было короткое извещение, появившееся в апрельской книжке "Золотого руна" за 1907 год: "Вместо упраздняемого с N 3 библиографического отдела редакция "Золотого руна" с ближайшего N вводит критические обозрения, дающие систематическую оценку литературных явлений. На ведение этих обозрений редакция заручилась согласием своего сотрудника А.Блока, заявление которого, согласно его желанию, помещаем ниже".

   В заявлении Блока сказано: "Редакция "Золотого руна" поручила мне сложное и ответственное дело... Для того чтобы успеть отметить своевременно все ценное, я намереваюсь объединить в каждом из первых очерков maximum того, что мне предст