Блок Александр Александрович - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока

Блока - невольника и жертвы страшного мира.

   Собственно лирическим вариантом темы служит стихотворение "Как свершилось, как случилось?.." - сжатое размышление о собственной судьбе. Здесь прослежены три главных этапа блоковского "вочеловечения": ранний опыт постижения великой тайны, затем вхождение "падшего ангела" во "вражий стан" (иначе говоря - в "лиловые миры"), наконец - открывшийся ему в "день жестокий, день железный" мир исторической реальности, страшный в своей обыденности.

   Дорогой ценой куплено это приобщение к действительной жизни:

   Не таюсь я перед вами,

   Посмотрите на меня:

   Я стою среди пожарищ,

   Обожженный языками

   Преисподнего огня.

   Обожженный, но не уничтоженный и не сдавшийся, не потерявший воли свершить свое "земное дело".

   Заключительная строфа - призыв к некоему союзнику, единомышленнику, брату по духу:

   Где же ты? не медли боле.

   Ты, как я, не ждешь звезды,

   Приходи ко мне, товарищ,

   Разделить земной юдоли

   Невеселые труды.

   Еще не все потеряно в безрадостной "земной юдоли" - потому что "слишком много есть в каждом из нас неизвестных играющих сил".

   Это вторая важнейшая тема Блока. Она на равных правах живет в его стихах рядом с темой страшного мира и звучит с не меньшей силой: "О, я хочу безумно жить!..", "Пускай зовут: Забудь, поэт! Вернись в красивые уюты! Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой! Уюта - нет. Покоя - нет", "Я верю: новый век взойдет средь всех несчастных поколений...", "На непроглядный ужас жизни открой скорей, открой глаза, пока великая гроза все не смела в твоей отчизне..."

   В промежутке между созданием мрачнейших циклов "О чем поет ветер" и "Черная кровь" была написана "Новая Америка" (первоначальное заглавие: "Россия") - одно из самых жизнеутверждающих стихотворений Блока.

   "Роковая, родная страна" все та, что была, и не та: она обернулась к своему поэту уже "новым ликом" - дымящими трубами фабрик, "многоярусным корпусом завода", городами из рабочих лачуг, углем, рудой и солью. За всем этим угадывается мысль о трудовом народе, который только и ждет, чтобы приложить руки к большому созидательному, историческому делу. (В черновике находим такие строки: "Там за белым, за красным, за черным есть великое счастье труда".)

   В черновике другой "России", написанной на пять лет раньше, в разгар неонароднических и почвеннических увлечений Блока, он тоже заговорил было о фабрике, но в каком, однако, тоне:

   Пускай скудеющие нивы

   Устелят красным кирпичом,

   И остов фабрики спесивый

   Твоим да будет палачом.

   В "Новой Америке" от этого смешанного чувства осуждения и обреченности не осталось и следа. Напротив, здесь отразилась сильно увлекавшая поэта с недавних пор мысль о "великом возрождении" будущей России "под знаком мужественности и воли", симптомы которого он видел, между прочим, в начавшемся подъеме национальной промышленности, в частности - горнозаводской. В этой связи находят объяснение мотивы "угля", "руды", "черного бриллианта", присутствующие не только в "Новой Америке," но и в прологе поэмы "Возмездие" и в "Ямбах".

   Несколько позже он скажет: "Будущее России лежит в еле еще тронутых силах народных масс и подземных богатств". А когда его "Новая Америка" (тогда еще "Россия") была сочувственно процитирована и прокомментирована в передовой статье журнала "Горнозаводское дело", он, как передает В.Пяст, "глубоко обрадовался, воочию увидев тут силу воздействия слова, поэзии - на действительность".

   С кругом этих мыслей тесно связан и долго увлекавший Блока замысел драмы "Нелепый человек", тоже посвященной "фабричному возрождению России". "Новая Америка" была написана 12 декабря 1913 года, а первая наметка сюжета драмы датирована 9 декабря.

   В этом произведении Блок собирался реализовать свое представление о "новом человеке", волевом и мужественном, способном "жадно жить и действовать", который должен прийти на смену человеку "старому", вялому, не приспособленному к живому делу, искалеченному в водовороте страшного мира. Отдельные линии намечавшегося (крайне разветвленного) сюжета - разорение дворянской семьи, прожектерская причуда "мечтателя", продажа имения, находка промышленного угля на проданной земле - сближают блоковский замысел с "Вишневым садом" Чехова.

   Само понятие новая Америка (не "старая", уже существующая, а именно новая, еще "небывалая") было для Блока образом будущей России - "нового света", "Великой Демократии", которая должна прийти в мир "опоясанная бурей". И чем больше размышлял он о будущей России, тем острее чувствовал неотвратимо приближающийся конец России старой. В октябре 1913 года он пророчит: "Не все можно предугадать и предусмотреть. Кровь и огонь могут заговорить, когда их никто не ждет. Есть Россия, которая, вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой, может быть более страшной" (статья "Пламень").

   В его сознании и творчестве возникает образ бездны, куда вот-вот провалится старая Россия - вся целиком, с царской камарильей, Распутиным, черной сотней, финансовой плутократией, со всем, что он так страстно ненавидел и проклинал.

   Он занесен - сей жезл железный -

   Над нашей головой. И мы

   Летим, летим над грозной бездной

   Среди сгущающейся тьмы.

   Здесь бездна уже не тот отвлеченно умопостигаемый "бездонный провал в вечность", в который преображалась пустота под петербургскими мостами, но метафора, насыщенная не приблизительным, а точнейшим реально-историческим смыслом, однозначная в своем семантическом содержании.

   В свисте и вое безудержного полета над разверстой бездной Блока не отпускала "роковая о гибели весть", - ведь вместе с обреченным миром можно погибнуть и самому. "Но если гибель предстоит?" - этот вопрос никогда не терял для него громадного значения, напротив - с годами он звучал все настойчивее и тревожнее.

   Да и как могло быть иначе! Нет поэта (если это настоящий поэт) без ощущения своей судьбы как самопожертвования, как постоянной готовности погибнуть во имя своей "крылатой мечты". Гениальный поэт революционной демократии, все отдавший борьбе за дело народа, взывал: "Уведи меня в стан погибающих..."

   Блок давно постиг ту истину, что человек мужает и духовно вырастает перед лицом гибели, обретает высшее счастье - торжество личной победы над смертью. Больше того: как никто умел он испытывать упоенье на самом краю бездны. Он и в самом деле "любил гибель", в чем признался когда-то Андрею Белому.

   Губительный "восторг самозабвенья" - без этого Блок и непредставим. Он был настоящим Вальсингамом русской поэзии, и, конечно, никто другой не мог бы с такой силой понимания и сочувствия откликнуться на страстное убеждение, высказанное не каким-нибудь мизантропом, но величайшим жизнелюбцем, притом в тот миг, когда он думал о бессмертье:

   Все, все, что гибелью грозит,

   Для сердца смертного таит

   Неизъяснимы наслажденья -

   Бессмертья, может быть, залог,

   И счастлив тот, кто средь волненья

   Их обретать и ведать мог.

   Все эти годы Блок жил ощущением полета над бездной. В переводе на язык точных понятий такое ощущение прекрасно передано в одном из его писем (несколько более позднего времени): "Вся современная жизнь людей есть холодный ужас, несмотря на отдельные светлые точки, - ужас, надолго непоправимый. Я не понимаю, как ты, например, можешь говорить, что все хорошо, когда наша родина, может быть, на краю гибели, когда социальный вопрос так обострен во всем мире, когда нет общества, государства, семьи, личности, где было бы хоть сравнительно благополучно".

   За примером не нужно было ходить далеко. Хуже не могло быть, нежели в его непоправимо распавшейся семье, в его собственном опустевшем доме.

   В светлой квартире окнами на тихую Пряжку сохранялся налаженный быт, порядок, даже уют. Но никакими тяжелыми шторами нельзя было отгородиться ни от того, что происходило в России, ни от того, чем так болела душа.

   Милый друг, и в этом тихом доме

   Лихорадка бьет меня.

   Не найти мне места в тихом доме

   Возле мирного огня!

   Голоса поют, взывает вьюга,

   Страшен мне уют...

   Даже за плечом твоим, подруга,

   Чьи-то очи стерегут!

   Милый друг... подруга... Жизнь разделила. Не осталось уже ничего, кроме воспоминаний. "Как когда-то, ты помнишь тогда... О, какие то были года!"

   Память об этих баснословных годах не отпускала ни на миг. Когда случайно возникший на горизонте Блока, после долгой разлуки, Сергей Соловьев заметил, что в Любу в свое время, в самом деле, можно было "поверить", Блок написал ей: "Я-то знал это прежде всех и знаю до сих пор". А она в ответ признавалась с отнюдь не подкупающим простодушием: "Я все диву даюсь - какие ты стихи хорошие сочиняешь! И как это я про них могу временами забывать!"

   Разговор глухих...

   Они условились, что останутся "товарищами", но и из этого мало что получалось. Любовь Дмитриевна пропадала то в Житомире, то в Бердичеве, целиком уйдя в "личную жизнь" (по-своему тоже нелегкую). Блок пишет ей: "Нет-нет и забеспокоюсь о тебе, все думаю, где ты и как ты, часто думаю, скучаю иногда, каждый вечер хожу к тебе и окрещиваю твою кроватку". Немного погодя: "Приехала бы; весна, я бы тебя покатал и сладкого тебе купил. Ты даже почти не пишешь..." Приближается лето - он спрашивает: "Где и с кем ты хочешь быть?" Она отмалчивалась или со дня на день меняла решения. В конце концов договорились: вместе едут за границу.

   Двенадцатого июня 1913 года они отправились во Францию. Десять дней провели в Париже. Блок целыми днями бродил по городу, полюбил сидеть в маленьком кафе на Монмартре, у подножья Sacre Coeur, и смотреть на Париж - громадный, подернутый лиловой дымкой. В Лувре мало что понравилось, - "музей восковых фигур интереснее".

   Решили поехать на юг, на Бискайское побережье. Там - "близко от Толозы и тех мест, где родилась Изора".

   Поселились в уединенном Гтари. Некогда, в XV - XVI веках, здесь была баскская Гетария - оживленный город рыбаков, китобоев и мореходов, родина прославленного Эль-Кано, по сути дела первым осуществившего кругосветное плавание. Сейчас это было совсем маленькое местечко с единственным скромным Hotel de la Plage.

   Ландшафт, суровый и величественный, Блоку понравился. "Здесь все так грандиозно, как только может быть": справа - Биарриц, слева - Сен-Жан де Люц, за ним - Испания, впереди - ничем не загражденный океан. Волны так шумят, что заглушают шум пролетающего по ночам рядом с отелем sud-express'a.

   "У меня окно во всю стену, прямо на море, я так и сплю, не закрывая его... Вся моя комната пропитана морем".

   Время проходило в купаньях (Блок плавать не умел, Люба учила его, он делал успехи) и в длинных прогулках - пеших, верховых, экипажных. Блок сильно загорел, стал красно-коричневым, ходил в эспадрильях - местных сандалиях на веревочной подошве.

   Ездили в Биарриц, Сен-Себастьян, Фуэнтеррабию, Сен-Жан де Люц, Гандай, в Пиренеи, где понравились старые церкви и "страшные усатые испанцы" - стражники. Как-то проскакали галопом по берегу океана к устью Адура, где саженные волны боролись с бурной рекой.

   Смотрели праздничные шествия с фонарями, барабанами и трубами, танцы басков, гиньоль с петрушкой, великолепный фейерверк... Воспоминание об этом зрелище закреплено в филигранно отделанном стихотворении:

   Из ничего - фонтаном синим

   Вдруг брызнул свет.

   Мы готовы наверх закинем -

   Его уж нет.

   Раскинулся над черной далью

   Златым пучком.

   А здесь - опять, - другой, спиралью,

   Шаром, волчком,

   Зеленый, желтый, синий, красный -

   Вся ночь в лучах...

   И всполошив ее напрасно,

   Зачах.

   Но самой большой радостью оказались крабы - громадные и драчливые. "Я провожу много времени с крабами, они таскают окурки и кушают табак... Это - самое интересное, что здесь есть". Потом эти крабы появятся в поэме "Соловьиный сад", в которой вообще узнается пейзаж Гетари - океан, скалистый берег, таинственный сад за оградой, с которой свешивались крупные, тяжелые розы.

   Впрочем, была еще молодая испанка необыкновенной красоты, поселившаяся в том же отеле. Блок заглядывался на нее, прозвал ее perla del Oceano и пометил в книжке: "Надо быть в хорошем настроении, чтобы записывать какой-то вздор об испанке. Какое мне дело до зубов и глаз? Со вчерашнего дня нашла опять тоска. Заграница мне вредна вообще..."

   Ровного настроения и впрямь хватило ненадолго. Как обычно, он стал раздражаться иноземными порядками и затосковал по дому, по Шахматову. "Да и вообще надо сказать, что мне очень надоела Франция и хочется вернуться в культурную страну - Россию", - пишет он матери. И тут же в юмористическом тоне описывает поездку в достопримечательное место Pas de Rolands: "Французы переводят это - "путь Роланда" (а я - "здесь нет Роланда"), там есть ущелье, где будто бы прошла вся армия Роланда. Мы тоже прошли через это ущелье, там страшно сильно пахнет ватер-клозетом".

   Люба... Даже здесь, среди прелестной природы и приятных развлечений, эта открытая рана болела. Вот несколько горестных замет в записной книжке: "Вечером - горькие мысли о будущем и 1001-й безмолвный разговор о том, чтобы разойтись. Горько. Горько. Может быть, так горько еще и не было... Утром - разговор до слез. Потом - весь день дружны... Я купил милой роз... Всего много, но - как будто жизнь кончается. Какая безвыходность на рассвете!"

   То, что разбилось вдребезги, не склеишь. Да и стоило ли собирать осколки? Он любил ее теперь, может быть, как никогда раньше, но уже примирился с тем, что произошло.

   Тень утешения он нашел у Стриндберга, - "старый Август" опять пришел на помощь. Говорят о женоненавистничестве сурового шведа. Но ведь он предал проклятью только "бабье", не посягнув на женственное, - и поступил как "мужественный человек, предпочитающий остаться наедине со своей жестокой судьбой, когда в мире не встречается настоящей женщины, которую только и способна принять честная и строгая душа".

   В Париж Блок вернулся уже до крайности раздраженным. Великий город ему "нестерпим", Версаль - тоже. "Все, начиная с пропорций, мне отвратительно в XVIII веке, потому Версаль мне показался даже еще более уродливым, чем Царское Село". Ничего не скажешь, не расхожие вкусы были у нашего поэта!

   Третьего августа Блок в Петербурге и через несколько дней уезжает в Шахматово.

   Здесь было прекрасно: "После заграницы ценишь все подлинное особенно".

   Стояли засушливые, знойные дни. Блок чистит сад, собирается с мыслями, по вечерам сочиняет замысловатые шарады, развлекая мать и тетку. Любы с ними не было.

   Он и не подозревал, какая новая буря ждет его через какие-нибудь полгода.

   ... В феврале 1914-го Любовь Дмитриевна принесла известие, что Мейерхольд задумал показать на Пасхе силами своей студии блоковский спектакль - в один вечер впервые "Незнакомку" и заново "Балаганчик".

   Блок отнесся к этой затее равнодушно, никаких радостей для себя от нее он не ждал. На следующий день он записывает: "Опять мне больно все, что касается Мейерхольдии, мне неудержимо нравится "здоровый реализм", Станиславский и Музыкальная драма. Все, что получаю от театра, я получаю оттуда, а в Мейерхольдии - тужусь и вяну. Почему они-то меня любят? За прошлое и настоящее, боюсь, что не за будущее, не за то, чего хочу".

   Мейерхольд и его студисты горячо взялись за дело. Любовь Дмитриевна была вся в хлопотах. Собрали деньги, сняли Тенишевский зал для пяти вечерних и двух утренних представлений на Святой неделе (7 - 11 апреля). Художником спектакля был Юрий Бонди, один из самых страстных приверженцев Мейерхольда.

   Скучный Тенишевский зал преобразился: люстры затянули темно-голубыми лентами, такого же цвета ткани с нарисованными крупными звездами образовали задник открытой, не отгороженной занавесом сцены. Играть должны были на просцениуме, устланном синим сукном.

   "Слуги просцениума" - те же студисты, одетые в серое, - бесшумно, как мыши, меняли на глазах у зрителей ткани и бутафорию, ловко орудовали бамбуковыми палками с натянутой на них голубой тканью, долженствовавшей изображать снежную ночь. Возбужденный Мейерхольд в рабочем комбинезоне сам таскал реквизит.

   Первой шла "Незнакомка". На сцену вынесли легкий горбатый мост. Исполнявшая заглавную роль хорошенькая и стройная студийка Ия Ильяшенко в шуршащих шелках и в громадной шляпе с черными страусовыми перьями (из гардероба Любови Дмитриевны) возникла на мосту на фоне иссиня-черного неба, под ярко горевшей звездой.

   Условность постановки была доведена до предела. Когда Голубой должен был исчезнуть в метели, "слуги просцениума" попросту окутывали его кисеей. Когда нужно было показать превращение Незнакомки в звезду, она быстро проскальзывала в еле заметную щель - и тотчас же за окном вспыхивала большая острозубая звезда.

   В антракте очаровательные фокусники-китайчата, где-то разысканные Мейерхольдом, жонглировали и перекидывались ножами, а вымазанные сажей "арапчата" кидали в публику апельсины. Зрителям предоставлялось догадаться, что тут был намек не только на дивертисмент графа Гоцци "Любовь к трем апельсинам", но и на озаглавленный так же театральный журнал Мейерхольда (он же Доктор Дапертутто), первый номер которого только что вышел в свет.

   "Балаганчик" был поставлен совсем по-другому, нежели восемь лет тому назад у Комиссаржевской. И, нужно сказать, гораздо проще, беднее. На просцениуме стоял только длинный стол, за которым восседали мистики. Первые ряды амфитеатра были убраны, и действие происходило на образовавшемся свободном, но крайне узком пространстве, как бы среди публики, кольцом окружавшей актеров. Когда актеры передвигались, случалось, развевающийся шарф задевал зрителя.

   Завсегдатаи театральных премьер, знавшие всех и каждого, с любопытством поглядывали в первый ряд, где сидел элегантный, неулыбчивый, отчужденный Блок.

   Арапчата, китайчата, апельсины... - как все это было бесконечно далеко от его театра...

   Рядом, положив красивую, сильную, очень белую руку на черный рукав его сюртука, сидела рыжеволосая женщина в открытом вечернем платье лиловых тонов. Одному из присутствовавших на спектакле запомнилось ее злое и помятое лицо.

   Он словно напророчил себе эту встречу...

   Натянулись гитарные струны,

   Сердце ждет.

   Только тронь его голосом юным -

   Запоет!

   Это было написано в декабре 1913-го. Остается неясным, когда именно услышал он голос, тронувший его сердце. То ли это случилось еще в октябре, то ли - несколько позже.

   ... В 1912 году в Петербурге возник новый театр - Музыкальная драма. По замыслу учредителей (режиссер И.М.Лапицкий, дирижер М.А.Бихтер), погрязшей в рутине и сплошных условностях опере следовало противопоставить целостное музыкально-драматическое представление, реалистическое по духу и формам, с характерами и бытом. Труппа составилась в основном из молодых артистов и студентов Консерватории, хотя в дальнейшем в нее вошли и такие знаменитости, как Собинов и Липковская.

   Новый театр открылся "Евгением Онегиным". Блок смотрел этот спектакль и одобрил его горячо - за "здоровый реализм", за то, что "сжимается сердце от крепостного права", за психологию и мелочи быта, короче говоря, за все, чего он не находил в "Мейерхольдии".

   Второй постановкой Музыкальной драмы была "Кармен". Премьера состоялась 9 октября 1913 года. Спектакль имел успех, даже в снобистском "Аполлоне" отметили, что "постановка поражает своей жизненностью". Очень может быть, что Блок был на премьере. Во всяком случае, осведомленная тетушка Марья Андреевна утверждала, что увидел он этот спектакль именно в октябре.

   Увидел - и зачастил: 12 января 1914-го он смотрит "Кармен" во второй раз (вместе с женой), 14 февраля - в третий (вместе с матерью).

   Откуда такой напряженный интерес к давно знакомой, конечно не раз слышанной опере? Примерно за год перед тем Блок слушал "Кармен" с прославленной Марией Гай в заглавной партии - и не обмолвился о ней ни единым словом. На сей же раз все дело было именно в исполнительнице.

   Пришел, не ожидая никаких чудес, - и вдруг, в буре бессмертной бравурно-тревожной музыки, на сцене возникла настоящая Кармен, полная огня и страсти, вся - дерзкая, неукротимая воля, вся - вихрь и сверканье. Разлетающиеся юбки, рыжие косы, сияющие глаза, зубы, плечи...

   Потом он вспоминал: "С первой минуты не было ничего общего ни с одной из моих встреч. Сначала - буря музыки и влекущая колдунья, и - одинокое прислушивание к этой буре, какое-то медленное помолодение души".

   Как океан меняет цвет,

   Когда в нагроможденной туче

   Вдруг полыхнет мигнувший свет, -

   Так сердце под грезой певучее

   Меняет строй, боясь вздохнуть,

   И кровь бросается в ланиты,

   И слезы счастья душат грудь

   Перед явленьем Карменситы.

   Этот, еще летний, набросок, в замысле обращенный к другой женщине, был обработан как раз в октябре 1913-го. А в феврале 1914-го Блок записывает: "К счастью, Давыдова заболела, и пела Андреева-Дельмас - мое счастье".

   Это была еще не очень известная столичной публике оперная актриса (меццо-сопрано). Украинка по происхождению, она в 1905 году окончила петербургскую консерваторию, пела в киевской опере, в петербургском Народном доме, участвовала в "Русских сезонах" в Монте-Карло. Когда Блок увидел ее, ей шел тридцать пятый год. Она была замужем за известным басом-баритоном Мариинской оперы П.3.Андреевым. Исполнение партии Кармен было ее первым и, в сущности, единственным настоящим сценическим успехом. Все, что она спела в дальнейшем (Марина в "Борисе Годунове", Полина и Графиня в "Пиковой даме", Лаура в "Каменном госте", Лель и Весна в "Снегурочке", Волшебная дева в "Парсифале", Амнерис в "Аиде"), не шло ни в какое сравнение с ее Кармен. Да и Блок отнесся ко всем остальным ее созданиям вполне равнодушно.

   Была ли она хороша собой? Бог знает, теперь установить это трудно. Сохранившиеся фотографии довольно плотной дамы (не в ролях, а в жизни), признаться, не позволяют догадываться о бушевавшей в ней "буре цыганских страстей. Я узнал ее уже грузной пятидесятилетней женщиной, у которой от блоковской Кармен остались разве что медно-рыжие волосы. А ведь были же и "зубов жемчужный ряд", и "певучий стан", и "хищная сила" прекрасных рук.

   Блок много раз, и не только в стихах, говорит о ее красоте, но, во всяком случае, это не была миловидность, как обычно ее понимают. У Блока было свое представление о женской привлекательности, бесконечно далекое от стандарта писаной красавицы. Все его женщины были не красивы, но прекрасны, - вернее сказать, такими он сотворил их - и заставил нас поверить в его творение.

   Однако вот впечатление стороннего наблюдателя (март 1914 года): "...рыженькая, некрасивая".

   Но какое все это имеет значение, если живет и будет жить только дивный женский образ, созданный воображением поэта!

   ... Блок потерял голову. Вот как развертывались события. В тот же вечер, когда он назвал ее своим счастьем, он пишет ей первое, еще анонимное, письмо:

   "Я смотрю на Вас в "Кармен" третий раз, и волнение мое растет с каждым разом. Прекрасно знаю, что я неизбежно влюбляюсь в Вас, едва Вы появитесь на сцене. Не влюбиться в Вас, смотря на Вашу голову, на Ваше лицо, на Ваш стан, - невозможно. Я думаю, что мог бы с Вами познакомиться, думаю, что Вы позволили бы мне смотреть на Вас, что Вы знаете, может быть, мое имя. Я - не мальчик, я знаю эту адскую музыку влюбленности, от которой стон стоит во всем существе и которой нет никакого исхода. Думаю, что Вы очень знаете это, раз Вы так знаете Кармен (никогда ни в чем другом, да и вообще - до этого "сезона" я Вас не видел). Ну, и я покупаю Ваши карточки, совершенно не похожие на Вас, как гимназист, и больше ничего, все остальное как-то давно уже совершается в "других планах" (дурацкое выражение, к тому же Вы, вероятно, "позитивистка", как все настоящие женщины, и думаете, что я мелю вздор), и Вы (однако продолжаю) об этом знаете тоже "в других планах"; по крайней мере когда я на Вас смотрю, Ваше самочувствие на сцене несколько иное, чем когда меня нет (думаю все-таки, что все это понятно художникам разных цехов и без теософии; я - не теософ). - Конечно, все это вздор. Кажется, Ваша Кармен - совершенно особенная, очень таинственная. Ясно, что молитва матери и любовь невесты от гибели не спасут. Но я не умею разделить - моя проклятая влюбленность, от которой ноет сердце, мешает, прощайте".

   Какое блоковское письмо! Оно, конечно, не могло не произвести впечатления, - тем более что Любовь Александровна не была особенно избалована знаками внимания. Пусть слова о совершающемся "в других планах" и о телепатическом воздействии зрителя и в самом деле должны были показаться ей вздором, но из письма можно было извлечь простую и приятную истину: в нее бурно влюбился человек зрелый, неординарный н, как видно, известный.

   Все дальнейшее зарегистрировано в записной книжке.

   Второго марта в очередной раз он приходит на "Кармен". Рядом оказывается знакомый, с другой стороны - офицер, "паршивый хам", громко разговаривающий с дамой. На афише сегодня Давыдова. "Выходит какая-то коротконогая и рабская подражательница Андреевой-Дельмас. Нет Кармен". И вдруг выясняется, что сама Андреева-Дельмас - в театре, в зрительном зале. Капельдинерша показывает ее Блоку. Он переходит в темноте на свободное место поближе к ней. Она простужена - чихает и кашляет. "Как это было прекрасно, даже это!" Он неотрывно смотрит на нее. "Чуткость скоро дает себя знать. Она оглядывается все чаще. Я страшно волнуюсь". В антракте она беседует с кем-то. "Может быть, спрашивает, кто такой, когда я нарочно и неловко прохожу мимо". Антракт кончается. "Она проскальзывает тихо и садится на свое место. Все чаще смотрит в мою сторону. Я вне себя, почти ничего не слушаю. Иногда явственно овал ее лица в темноте обращен ко мне. Перед занавесом, еще в темноте, я прохожу мимо. Она бросает взгляд, быстро отворачивается, когда я прохожу к выходу, - и точно ждала, что я подойду".

   Вскоре дневник безоглядно влюбившегося "гимназиста" преобразился в бессмертные стихи:

   Сердитый взор бесцветных глаз.

   Их гордый вызов, их презренье.

   Всех линий - таянье и пенье.

   Так я Вас встретил в первый раз.

   В партере - ночь. Нельзя дышать.

   Нагрудник черный близко, близко...

   И бледное лицо... и прядь

   Волос, спадающая низко...

   О, не впервые странных встреч

   Я испытал немую жуткость!

   Но этих нервных рук и плеч

   Почти пугающая чуткость...

   В движеньях гордой головы

   Прямые признаки досады..

   (Так на людей из-за ограды

   Угрюмо взглядывают львы.)

  

   * * *

  

   О, не глядеть, молчать - нет мочи,

   Сказать - не надо и нельзя...

   И Вы уже (звездой средь ночи),

   Скользящей поступью скользя.

   Идете - в поступи истома,

   И песня Ваших нежных плеч

   Уже до ужаса знакома,

   И сердцу суждено беречь,

   Как память об иной отчизне,

   Ваш образ, дорогой навек...

   Безмолвная встреча в театральном партере имела продолжение, в стихах не отразившееся.

   В следующем антракте Блока окружили знакомые, завязался обычный театральный разговор. Светская дама, супруга знаменитого историка, небрежничает: "Разве Андреева-Дельмас лучше? Я ее много раз видела... Она прежде пела в оперетке... Миленькая".

   Гасят свет. Начинается четвертый акт. Ее нет. Он бросается из зала, расспрашивает служителя у вешалки: она только что ушла. Он торопится вслед, боится и надеется нагнать. На улице - мокрая метель.

   А там: Уйдем, уйдем от жизни,

   Уйдем от этой грустной жизни!

   Кричит погибший человек...

   И март наносит мокрый снег.

   Арена действия - район Мариинского театра и Консерватории (здесь идут спектакли Музыкальной драмы), Торговая, Мастерская, Офицерская, Екатерининский канал... По редкому стечению обстоятельств, они оба жили рядом - он в самом конце Офицерской, она - на один дом ближе. Пока еще он об этом не знает, расспрашивает дворника и швейцариху другого дома, - те путают, несут околесицу. "Возвращаюсь домой, сбитый с пути... О, как блаженно и глупо - давно не было ничего подобного. Ничего не понимаю. Будет еще что-то, так не кончится".

   В тот же вечер он пишет ей второе письмо, опять без подписи. Вот отрывки: "Я - не мальчик, я много любил и много влюблялся. Не знаю, какой заколдованный цветок Вы бросили мне, не Вы бросили, но я поймал. Когда я увидел Вас без грима и совершенно не похожей на ту, на Вашу Кармен, я потерял голову больше, чем когда я видел Вас на сцене... Я совершенно не знаю, что мне делать теперь, так же, как не знаю, что делать с тем, что во мне, помимо моей воли, растут давно забытые мной чувства".

   Не требуя от нее ничего, что связано с отношениями романическими, он просит ее "обратить все-таки внимание на что-то большее", нежели любовное чувство, именно на то, что таинственно связывает их судьбы как художников: "...если бы и Вы, не требуя, не кокетничая (довольно с Вас!), не жадничая, не издеваясь, не актерствуя, приняли меня как-то просто, - может быть, и для Вас и для меня явилось бы что-то новое: для искусства".

   Ну, как, например, явилось это для Врубеля и Надежды Забелы.

   Не находя в продаже ее фотографий, он передает через швейцара просьбу сняться. Указано более двадцати особенно запомнившихся ему поз, в том числе - "в последний раз Кармен во всей обреченности и во всем великолепии, чтобы чувствовалась путаница кружев, золотистого платья, веер и каблуки", и, наконец, "кошачье сползание по столбу" смертельно раненной Кармен. (Этот момент особенно выделяла в спектакле и театральная критика.)

   Теперь он уже знает, как ее зовут, где она живет, какой номер ее телефона. Все ходит мимо ее дома, поджидает - не выйдет ли она из подъезда. Просит своего безотказного Женю Иванова позвонить ей - тот попадает в чужую квартиру. Звонит сам: "Тихий, усталый, деловой и прекрасный женский голос ответил: "Алло"". На этом разговор закончился.

   21 марта, "...днем я встретил ее. Она рассматривала афишу на Офицерской... Когда она пошла, я долго смотрел ей вслед".

   22 марта. Идет в Музыкальную драму на "Парсифаля", встречает дирижера Н.А.Малько, своего университетского товарища, спрашивает, знает ли он Андрееву-Дельмас. Да, знает и готов познакомить. Более того: в антракте он говорит Блоку, что Андреева-Дельмас сама хочет с ним познакомиться. (Она уже узнала, что ее поклонник - известный поэт.) Однако им овладевает необъяснимая робость. Он не подходит к ней, пробегает мимо, уходит из театра, торопится к ее дому, по дороге встречает знакомого ("который, по-видимому, замечает во мне неладное"), ждет. Она появляется и, оглянувшись в его сторону, скрывается в подъезде. Через минуту на мгновение загорается и гаснет ее окно - то самое

   В последнем этаже, там, под высокой крышей,

   Окно, горящее не от одной зари...

   (И окно, самое крайнее, и высокую крышу можно видеть и теперь в доме N 53 по улице Декабристов.)

   "Я стою у стены дураком, смотря вверх. Окна опять слепые. Я дома - в восторге. Я боюсь знакомиться с ней. Но так не кончится, еще что-то будет".

   И в сонный входит вихрь смятенная душа...

   В полном смятении он снова, задержанный знакомыми, упускает возможность подойти к ней в театре, хотя она явно ждет, что он подойдет. Потом полтора часа напрасно околачивается у ее двери.

   24 марта. Посланы розы.

   25 марта. Через швейцара переданы написанные накануне стихи - "На небе - празелень..." и "Есть демон утра...".

   26 марта. Посланы три тома "Собрания стихотворений", при корректном письме, заготовленном раньше:

   "Глубокоуважаемая Любовь Александровна. Простите мою дерзость и не откажитесь принять эти книги старых стихов; не для того, чтобы читать их (я знаю, что стихи в большом количестве могут оказаться нестерпимыми); но я, будучи поклонником Вашего таланта, хотел бы только поднести Вам лучшее, чем владею. Примите уверение в моем глубоком уважении и преданности Вам. Александр Блок".

   Это письмо сохранилось и в другом, более пространном варианте. Видно, Блок тщательно выбирал выражения. На первой из посланных книг было написано только что сочиненное стихотворение "Среди поклонников Кармен..."

   27 марта. "Кармен" идет в последний раз (в сезоне). Дельмас не участвует, но, конечно, будет в театре. Он набрасывает два письма с просьбой разрешить ему представиться в антракте, но не посылает их, а звонит но телефону. Ее не было дома, он передал свое имя, номер телефона и просьбу позвонить. Во втором часу ночи она позвонила.

   28 марта. Они встретились. Ее звонкий смех, открытые плечи, розы на груди, крепкие духи... Его неловкость.., Пустынные улицы, темная Нева... В этот день были написаны "Ты - как отзвук забытого гимна..." и "О да, любовь вольна, как птица..."

   29 марта. "Все поет".

   В этом мокром марте был создан цикл "Кармен" - все десять стихотворений, обращенных к Л.А.Дельмас. Они сразу были задуманы именно как цикл, как нечто целостное: "Да, я напишу цикл стихов и буду просить принять от меня посвящение" (18 марта). Если не считать заглавного восьмистишия, цикл образовался в течение двух недель. Поэтому Блок и заметил впоследствии, что в марте 1914-го он "отдался стихии не менее слепо", чем в январе 1907-го, когда так же залпом, в две недели, была написана "Снежная маска".

   Таким образом, цикл "Кармен" был задуман и создан до того, как отношения поэта с его вдохновительницей приняли определенную житейскую форму. Сложные перипетии реального романа в стихах не отражены, это - "роман воображения".

   Печатая "Кармен" в журнале и в своих книгах (от раза к разу меняя состав цикла), Блок отступил от хронологического расположения стихов, выявив тем самым другую, более важную для него, внутреннюю последовательность лирико-драматического сюжета. Заметим кстати, что в цикл не было включено написанное как бы от лица Л.А.Дельмас стихотворение "Петербургские сумерки снежные..." (15 марта 1914 года) - потому что его разговорно-бытовая интонация совершенно не согласовалась с торжественно-гимнической музыкой "Кармен".

   О чем эта музыка?

   Блок много писал о могучей свободной и освободительной страсти, высоко поднимающей человека над миром обыденщины, над лживой жизнью в страшном мире. Но никогда еще переживание такой страсти не достигало в его стихах подобного накала, как в "Кармен".

   "И я забыл все дни, все ночи, и сердце захлестнула кровь..." У Блока было свое, выношенное представление о такой самозабвенной страсти, в палящем огне которой перегорает все мелкое, случайное, унизительное и грешное, что он обозначал понятием "черная кровь". Настоящая страсть безгрешна, ибо духовна. А если жив дух, теряет свою власть плоть - "чудовище бесстыдное и бездушное". В страсти человеку дано ощутить всю полноту бытия - видеть сразу и "землю" и "звезды", иными словами - крепко держаться за землю, но ни на миг не забывать о звездах.

   Истинная, одухотворенная страсть так прекрасна, так освободительна, что поэт может приравнять ее только к самому высокому, святому и заветному, что у него есть,

   Я буду петь тебя, я небу

   Твой голос передам!

   Как иерей, свершу я требу

   За твой огонь - звездамt

   Лирическое содержание темы раскрывается в образе героя. Измученный "грустной жизнью" человек, которого душат "слезы счастья", готов позабыть о своей "черной и дикой судьбе"; он ловит "отзвук забытого гимна", воодушевлявшего его в прошлом, в нем даже воскресает "сладкая надежда" на лучшее будущее.

   "Все - музыка и свет..." В любовной лирике Блока не найти более звонких, ликующих и восторженных нот.

   Под впечатлением встречи с Кармен Блок написал одному приятелю, искавшему опору для своего пошатнувшегося духовного бытия в прежних блоковских стихах: "Даже на языке той эры говорить невозможно. Откуда же эта тайная страсть к жизни? Я Вам не хвастаюсь, что она во мне сильна, но и не лгу, потому что только недавно испытал ее действие. Знали мы то, узнать надо и это: жить "по-человечески"; после "ученических годов" - "годы странствий"".

   Запомним эти слова: жить по-человечески.

   Нетрудно различить в "Кармен" мотивы, - связывающие этот цикл с прежней любовной лирикой Блока. Жизнь сложна, сотворена из противоречий и нерасчленима, свет и тьма соприсутствуют в ней, "мелодией одной звучат печаль и радость", - и Блок не был бы Блоком, если бы не внес в свою широкую, мажорно звучащую симфонию трагической ноты.

   Знаменующий радость и счастье светлый гений любви, казалось бы весь сотканный из золота, синевы и перламутра, двоится:

   Но как ночною тьмой сквозит лазурь,

   Так этот лик сквозит порой ужасным, -

   И золото кудрей - червонно-красным,

   И голос - рокотом забытых бурь.

   Мотив изменения "неотступного лика" преследовал Блока с далеких времен поклонения Прекрасной Даме: "Но страшно мне: изменишь облик Ты..." И, конечно, не случайно эпитет "страшный" так назойливо врывается в "Кармен", в стремительный поток взволнованной лирической речи: "О, страшный час, когда она, читая по руке Цуниги, в глаза Хозе метнула взгляд...", "Розы - страшен мне цвет этих роз...", "Здесь - страшная печать отверженности женской...", "Вот - мой восторг, мой страх..."

   Великая страсть прекрасна и освободительна, но в ней таится и грозная опасность - она может потребовать в оплату единственное, чем человек владеет полностью и безраздельно, - его жизнь.

   И сердце захлестнула кровь,

   Смывая память об отчизне...

   А голос пел: Ценою жизни

   Ты мне заплатишь за любовь!

   Посылая Л. А. Дельмас это стихотворение, Блок приписал: "Да, страшно - потому что когда такие тревоги просыпаются, их уже нельзя усыпить" (в другом случае: "Пусто, дико, страшно, бездомно, и от страсти спасенья нет"). Бесспорно, Блоку было близко и понятно тютчевское: "О, как убийственно мы любим! Как в буйной слепоте страстей мы то всего вернее губим, что сердцу нашему милей!.."

   Случайных, нейтральных, ни о чем не говорящих образов у Блока не бывает. И в "Кармен" не случайны такие детали, как, например, бегло оброненное упоминание о змее ("Спишь, змеею склубясь прихотливой..."). Приходит на память "змеиный" мотив в "Фаине", тоже говорящий об угрозе "изменения облика" ("Змеиным шелестом солжешь...", "змеиная неверность" и т. п.), или знакомая по "Черной крови" антиномия: "синий берег рая" как образ недоступного счастья (в "Кармен" тот же эпитет: "Синий, синий, певучий, певучий") и полный лжи и обмана "змеиный рай".

   В заключительном стихотворении цикла (которое Блок сам назвал "важным") земное, цыганское переключено в план космический. Поэт возводит свою Кармен в ранг беззаконной кометы, приобщает ее к тайна