Блок Александр Александрович - В. Н. Орлов. Гамаюн. Жизнь Александра Блока

жизненным и политическим опытом в ту пору не всегда умел, как убедился Ленин, "простым наблюдением отделить разложение старого от ростков нового", то что же сказать о Блоке - человеке, неизмеримо менее искушенном и в жизни и в политике!

   Он, конечно, видел "ростки нового", но их было еще так мало и зачастую они так заслонялись "разложением старого", что тонкой, впечатлительной душе поэта, с необыкновенной остротой ощутившей величие и преобразовательный пафос эпохи, было нелегко выдержать это испытание.

   Вопрос о среде, окружавшей Блока, когда он из своего уединения, что называется, вышел в свет, - не праздный вопрос, потому что люди окружали Блока разные и не всегда самые лучшие. Непосредственно вокруг себя он наблюдал по большей части мышиную возню испытанных и обозленных интеллигентов - тех самых, кого он так страстно и так тщетно призывал слушать Революцию. Тут хватало и обывательских страхов, и.злостных сплетен, и пошлых дрязг.

   В Большом драматическом театре Блоку довелось испытать не только радость живого дела, "большой, неленивой, железной работы", но и горечь разочарования.

   Он был благодарен своим новым товарищам за те минуты и часы, когда их вдохновение и мастерство переносили его в миры искусства.

   Ему так хотелось и в этих людях увидеть нечто новое, еще небывалое. Вот идет общая фотосъемка труппы - и Блок шепчет соседке: "Смотрите, наши лица совсем другие, они опалены великим пламенем революции, - душевный мир человека стал иным".

   Какая иллюзия! Иные из этих чудодеев, владевшие тайнами искусства, сплошь и рядом самым вульгарным образом изменяли своему высокому призванию, предаваясь интригам, вламываясь в непомерную амбицию, затевая непристойную возню вокруг какой-нибудь "красной строки" в афише.

   У Блока появляются такие записи: "Большой старый театр, в котором я служу, полный грязи, интриг, мишуры, скуки и блеска, собрание людей, умеющих жрать, пить, дебоширить и играть на сцене..." И - как итог: "О, театр! Уйти бы из этого смрада!"

   Лучше всего он чувствовал себя во "Всемирной литературе". Здесь собрались тоже разные люди, но среди них были симпатичные Блоку - духовно богатые, высокоинтеллигентные, преданные делу, выдержанные и не лишенные спасительного чувства юмора.

   Предоставленная "Всемирной литературе" палаццо-подобная квартира герцогини Лейхтенбергской на тихой Моховой улице превратилась в одно из самых заметных культурных гнезд тогдашнего Петрограда. Вокруг издательства собрались не только известные, заслуженные писатели и ученые, но и зеленая литературная молодежь. Для нее была устроена Студия, занятиями которой руководили Чуковский и Замятин. Она была задумана в целях пополнения кадров переводчиков, но большинство записавшихся в нее молодых людей хотело не переводить классиков, но писать свое - стихи и прозу. Вскоре Студия (перенесенная в Дом искусств) преобразилась в средоточие новых литературных сил. Отсюда вышли "Серапионовы братья".

   И атмосфера во "Всемирной литературе" образовалась, по почину Горького, одновременно и деловая и дружески непринужденная.

   На заседаниях коллегии, происходивших в бывшем будуаре герцогини, среди зеркал, мраморов и мебели, которой "все еще не было цены", кипели жаркие филологические споры, перемежающиеся общим разговором о пайках, дровах, керосине.

   Когда Блок писал:

   Скользили мы путем трамвайным,

   Я керосин со службы нес... -

   здесь не было ни малейшего отступления от суровой правды. Горькому удалось наладить кое-какое дополнительное снабжение "всемирных литераторов".

   Высокий, костистый, стриженный ежиком Алексей Максимович, с неизменной толстой папиросой в руке, глуховатым голосом неторопливо и щедро делился запасами своей удивительной памяти - рассказывал о себе и о других. Походя возникали миллионеры и странники, архиереи и мастеровые, мужики, чудаки, лгуны, скандалисты - забавнейшие истории, десятки сюжетов ненаписанных рассказов и повестей.

   Блок любил эти горьковские рассказы и часто возвращался к ним.

   Длинный, весь как бы извивающийся и вибрирующий, звонкоголосый Корней Чуковский вносил много оживления. Он не расставался с толстой тетрадью и всех заставлял записывать в нее что угодно - шуточные стихи, шаржи, любые мысли и замечания. Так родился его знаменитый рукописный альманах "Чукоккала", единственная в своем роде литературная летопись.

   Блок в это время сблизился с Корнеем Ивановичем (раньше он его недолюбливал) и стал одним из самых усердных вкладчиков в "Чукоккалу".

   Он еще не разучился смеяться. Больше того: никогда раньше не смеялся в стихах так много и так заразительно.

   Смех, как и во все времена, был лучшей, испытанной защитой от всего, что томило и царапало душу, позволял по-иному взглянуть на тяготы и нелепости пошатнувшегося быта. Погружение в стихию комического есть непременный признак душевного здоровья, и как тут не вспомнить об убежденности Маркса в том, что человечеству суждено "весело расставаться со своим прошлым".

   Чего стоит хотя бы блоковская с блеском написанная "Сцена из исторической картины "Всемирная литература"", где каждая строчка дышит неподдельным весельем и содержит тонкие намеки на бытовые обстоятельства и человеческие характеры. Буквально из ничего, из двух-трех слов возникают размашистый Чуковский, чопорный Аким Волынский, иронический Замятин, медоточивый Браудо, деловитый Тихонов-Серебров - каждый со своей повадкой, со своей речью. Написано это так густо, что расчленению на цитаты не поддается.

   Такова же целая сюита "стихов о предметах первой необходимости", созданная Блоком и другими поэтами.

   Началось с того, что Блок вписал в альбом молодого человека, занимавшегося во "Всемирной литературе" административными делами, стишок о дровах. Гумилев тоже написал несколько строк на ту же тему. Тогда Чуковский ответил им прелестными стихами, которые озаглавил: "Мое гражданское негодование".

   За жалкие корявые поленья,

   За глупые сосновые дрова

   Вы отдали восторги песнопенья

   И вещие, бессмертные слова.

   Ты ль это, Блок? Стыдись! Уже не Роза,

   Не Соловьиный сад,

   А скудные дары из Совнархоза

   Тебя манят.

   Поверят ли влюбленные потомки,

   Что наш магический, наш светозарный Блок

   Мог променять объятья Незнакомки

   На дровяной паек...

   Блок отозвался через несколько дней, чудесно обыграв слово "роза". У него это уже не мистический символ из драмы "Роза и Крест", но вполне реальная Роза Васильевна - дородная спекулянтка, прижившаяся на мраморной лестнице "Всемирной литературы" и торговавшая по безбожным ценам папиросами, мылом, какими-то самодельными лепешками и колбасками. Многие лебезили перед нею, выпрашивали у нее кредит, воспевали ее в стихах, но увековечил ее Блок.

   Нет, клянусь, довольно Роза

   Истощала кошелек!

   Верь, безумный, он - не проза,

   Свыше данный нам паек!

   Без него теперь и Поза

   Прострелил бы свой висок,

   Вялой прозой стала роза,

   Соловьиный сад поблек...

   И дальше шли длинные куплеты - каждый тоже на одинаковые рифмы. Блок подобрал их на долгом пути с Моховой на Пряжку, но когда стал записывать, многое позабыл.

   Кончалось стихотворение упоминанием о потомках, к суду которых апеллировал Чуковский:

   ... Но носящему котомки

   И капуста - ананас;

   Как с прекрасной незнакомки,

   Он с нее не сводит глаз,

   А далекие потомки

   И за то похвалят нас,

   Что не хрупки мы, не ломки,

   Здравствуем и посейчас

   (Да-с).

   Иль стихи мои не громки?

   Или плохо рвет постромки

   Романтический Пегас,

   Запряженный в тарантас?

   Это было сочинено 6 декабря 1919 года.

   Таким еще он и казался, да и был на самом деле - не хрупким и не ломким. Любовь Дмитриевна удостоверила, что физически он "начал чуть-чуть сдавать" лишь за год до смерти.

   Конечно, время наложило на него свою печать. Он не то чтобы постарел, но потускнел и усох. Если в эпоху "снежных масок" в нем было нечто от Уайльда, то теперь он стал разительно похож на Данте с флорентийской фрески Джотто: строгое, печальное, темноватое, словно обожженное, лицо немолодого человека. Медальный профиль заострился, внимательные светлые глаза стали совсем грустными.

   Люди, встречавшиеся с Блоком повседневно, замечали, как быстро, почти мгновенно менялся он на глазах в зависимости от душевного своего состояния. Когда ему было худо, лицо серело, рот скорбно сжимался, удлинялся нос, глаза гасли - он весь сникал. А когда бывал в духе - светлел и молодел, прямил стан и плечи, и походка становилась, как в юности, легкой и упругой, и окаменевшее лицо нет-нет да озаряла открытая, нежная, почти детская улыбка.

   Таким увидели его в Москве в мае 1920 года.

   Его позвали туда выступать на открытых вечерах. Поехал неохотно, ради того, чтобы заработать хоть сколько-нибудь денег. Но москвичи, особенно молодежь, встретили его так горячо, так сердечно, что встреча не могла не расшевелить замолчавшего поэта. После трудных и нудных петроградских будней он явственно ощутил веяние своей всероссийской славы.

   По Москве были расклеены небольшие, розового цвета афиши: "Политехнический музей. Поэт Александр Александрович Блок (приезжающий из Петрограда) прочтет свои новые произведения. С докладом о поэзии А.Блока выступит профессор Петр Семенович Коган".

   За одиннадцать дней, проведенных в Москве, Блок побывал в Художественном театре, где все еще "думали" о постановке "Розы и Креста", встречался и подолгу говорил по телефону со Станиславским, посмотрел репетицию оперетты "Дочь мадам Анго", навестил своих родственников Кублицких, повидался со старыми знакомыми, заглянул в университет на заседание Общества любителей российской словесности, по вечерам прогуливался по весенней Москве, облюбовав скамейку в сквере возле храма Христа Спасителя, откуда открывался широкий вид на Замоскворечье. Посиживая здесь, он читал своей спутнице стихи - Лермонтова, Баратынского, свое.

   Спутница эта - Надежда Александровна Нолле, жена П.С.Когана. (Блок и остановился у Коганов - в самом высоком тогда, восьмиэтажном доме на Арбате.) Она была давней и стойкой почитательницей поэта, еще в 1913 году анонимно посылала ему цветы, потом они познакомились, с 1918 года деятельно переписывались: Надежда Александровна вникала во все дела Блока, близко принимала к сердцу его заботы, старалась всячески помочь ему. В Москве она сопровождала Блока всюду и на его выступлениях с замечательным отсутствием такта восседала на эстраде, вызывая в публике нездоровое любопытство и лишнее оживление.

   Выступления же проходили триумфально. Было все, что полагается, - столпотворение у входа, толкотня в артистической, переполненная Большая аудитория Политехнического музея, шквал рукоплесканий после каждого прочитанного стихотворения, восторженный визг поклонниц, цветы и записки, раздача автографов...

   Первое выступление состоялось в воскресенье 9 мая, когда на всю Москву гремела канонада - такая сильная, что лопались и вылетали оконные стекла. Это по случайной небрежности взрывались артиллерийские склады на Ходынском поле.

   Как слабый луч сквозь черный морок адов -

   Так голос твой под рокот рвущихся снарядов.

   И вот в громах, как некий серафим,

   Оповещает голосом глухим, -

   Откуда-то из древних утр туманных -

   Как нас любил, слепых и безымянных...

   Так узником с собой наедине

   (Или ребенок говорит во сне?)

   Предстало вам - всей площади широкой! -

   Святое сердце Александра Блока.

   Это Марина Цветаева написала в тот же памятный день, вернувшись из Политехнического.

   Успех Блок имел чрезвычайный. Когда он появился (после Когана и артистов Художественного театра, читавших его стихи), все встали. Он раза два оглянулся вокруг - несколько удивленно, и крепко взялся обеими руками за спинку стула. Читал охотно и много. Во втором отделении читал уже среди толпы, хлынувшей и на эстраду. Последним прочитал, как всегда, "Девушка пела в церковном хоре...".

   Другая московская поэтесса, Вера Звягинцева, на всю жизнь запомнила его голос:

   Какое это было колдовство!

   С какой непререкаемою властью

   Бросало в дрожь, похожую на счастье,

   Трагическое страстное бесстрастье

   Замедленного чтения его...

   Когда Блок вышел после окончания вечера на улицу, толпа молодежи ждала его с цветами и проводила до Ильинских ворот.

   С таким же успехом прошли еще два выступления в Политехническом.

   Блок оживился, повеселел, много шутил, рисовал забавные шаржи - Изору в образе "синего чулка", с очками на носу, Бертрана в красноармейском шлеме, с винтовкой.

   В более интимной обстановке читал он 14 мая во Дворце искусств - в старом, еще допожарном особняке графов Соллогубов на Поварской (так называемый "дом Ростовых"), где вот уже много лет помещается правление Союза писателей.

   Сюда, в белый зал, послушать Блока собрались люди искусства - литераторы, художники, актеры. О том, как проходила эта встреча, можно составить представление по одному крайне своеобразному документу. Это - несколько страничек из дневничка восьмилетней Али Эфрон, дочки Марины Цветаевой. Они подкупают непосредственностью, достоверностью и точностью детских наблюдений.

   "Чуть только расселись, в толпе проносится шепот: "Блок! Блок! За стол садится..." Все изъявляют безумную радость. Деревянное вытянутое лицо, темные глаза опущенные, неяркий сухой рот, коричневый цвет, весь как-то вытянут, совсем мертвое выражение глаз, губ и всего лица... (Блок читает из "Возмездия".) Все аплодируют. Он смущенно откланивается. Народ кричит: "Двенадцать! Двенадцать, пожалуйста!" - "Я... я не умею читать Двенадцать".. - "Незнакомку! Незнакомку!" - Блок читает "Утро туманное"... читает: колокольцы, кольцы. Читает деревянно-сдержанно-укороченно".

   Дальше - интересно о Марине Ивановне Цветаевой: "Я в это время стояла на голове какой-то черной статуи, лицо которой было живее, чем у самого Блока. У моей Марины, сидящей в скромном углу, было грозное лицо, сжатые губы, как когда она сердится. Иногда ее рука брала цветочки, которые я держала, и горбатый нос вдыхал беззапахный запах цветущих листьев. И вообще в ее лице не было радости, но был восторг".

   Здорово сказано!

   Цветаева боготворила Блока: "Вседержитель моей души..." Идя во Дворец искусств, она взяла с собой конверт, в который вложила переписанные стихи свои к Блоку, - хотела передать их ему. Но подойти не решилась, то ли от смущения, то ли от восторга, и попросила художника Василия Милиоти провести Алю с письмом в комнату, где после вечера была устроена для Блока "чашка чая с молодыми поэтами".

   После выступлений, дома, Н.А.Нолле взяла за правило читать Блоку полученные им письма, записки. На этот раз, дойдя до цветаевского конверта, воскликнула: "О, да здесь стихи!" Блок отобрал у нее конверт: "Her, стихи я должен прочесть сам..." Читал медленно, долго, сосредоточенно; прочитав, ничего не сказал, но улыбнулся - тоже долгой улыбкой.

   Так и не состоялась личная встреча Блока с, пожалуй, самым близким ему по духу из живших тогда на земле поэтов...

   Александр Александрович вернулся из Москвы приободрившимся.

   Наступило лето, очень жаркое и душное, с сильными грозами. Жить без общения с природой он не мог. Благоуханное Шахматово давно заменили чахлые окрестности Петрограда. Как только удавалось освободиться от скучных дел, он на целый день уезжал за город, положив в карман ломоть хлеба, - теперь чаще всего в Стрельну. Тут ждали его простые, но драгоценные радости: "упоение природой", "дремота в камышах", "обжигает холод воды", "прелесть осени" - "золотое, красное, синее, зеленое".

   Природа лечила: "Благодаря морю, начинаю опять оживать и надеяться на что-то, чего не было очень давно".

   После невыносимой зимы 1919 - 1920 года жить стало немного легче. На фронтах гражданской войны обозначился перелом, Юденич был далеко отброшен, в Петроград начали возвращаться мобилизованные рабочие, даже задымили кое-где фабричные трубы.

   "В дни новых надежд" - надписывает Блок, даря свою книжку, в августе. И те, кто встречался с ним в эти дни, запомнили, что он был "в светлом, приподнятом настроении": оживлен, делится своими впечатлениями и замыслами, шутит и даже лицедействует - изображает то известных актеров, то А.В.Луначарского, проходящего "торопливой походкой государственного человека".

   Физических сил еще хватало. На Пряжке, вместе с жильцами своего дома, он сноровисто ломает на дрова негодную барку. На Фонтанке за три часа успевает выгрузить полкуба дров для театра. В последний раз в жизни садится в седло и совершает верховую прогулку на стрелку Елагина острова. Ездить он тоже еще не разучился: когда лошадь споткнулась, успел вынуть ноги из стремян и соскочить на землю. Лариса Рейснер, ехавшая рядом, воскликнула: "Вот - настоящий мужчина!"

   Это она доставила Блоку столь редкостное по тем временам развлечение. Очаровательная, энергичная, самоуверенная, патетическая Лариса, вернувшаяся с волжско-каспийского фронта, поселилась с мужем в Адмиралтействе, в громадной и пышной казенной квартире морских министров царского времени.

   Блок бывал в этой квартире, где играли в "литературный салон" и угощали по-царски. Даже привозили его сюда в личной машине бывшего царя марки "Деллоне-Белльвиль". Он молча выслушивал пылкие речи прелестной хозяйки, вчера - эстетской поэтессы, сегодня - комиссара Главного морского штаба, призывавшей его к активной деятельности. Тут же суетился состоявший при хозяевах Сергей Городецкий, тоже наставлявший Блока уму-разуму.

   Открывая в том же августе 1920 года вечер Рейснер и Городецкого в только что образованном Союзе поэтов, Блок говорил: "Мы давно их не слыхали и не знаем еще, какие они теперь, но хотим верить, что они не бьются беспомощно на поверхности жизни, где столько пестрого, бестолкового и темного, а что они прислушиваются к самому сердцу жизни, где бьется - пусть трудное, но стихийное, великое и живое, то есть что они связаны с жизнью, а современная русская жизнь есть революционная стихия".

   Какие мудрые, весомые и прямые слова!

   Он призывал слушателей "с трепетом и верой в величие эпохи" приникнуть ближе к сердцу "бурной стихии", призывал жадно дышать "воздухом современности, этим разреженным воздухом, пахнущим морем и будущим".

   Однако тут же добавил: ".. настоящим и дышать почти невозможно, можно дышать только этим будущим".

   Так обозначилась личная трагедия поэта, разрешить которую ему уже не было суждено.

   ... Шло время. Вспышка оживления оказалась последней, новые надежды быстро развеялись, нервозность и тоска нарастали.

   В ноябре ему исполнилось сорок лет. Один суетливый литератор вознамерился выступить по этому поводу в печати. Блок ответил ему: "Сорок лет - вещь трудная и для публики неинтересная, потому я не хотел бы, чтобы об этом писали". А про себя думал: "Неужели я вовсе кончен?"

   Тогда же написал Н.А.Нолле: "Я довольно много работаю, это только и спасает. Иногда помогает театральная атмосфера, за мишурой прячется на час - на два, та "щель истории", в которую мы попали. Впрочем, стоит выйти на улицу - и вновь охватывает мрак, скука, и сырость, которым нет конца".

   Какое грустное, безнадежное, отчаянное признание!

   Сил еще хватало. Но угасало сердце. Дело было не в лишениях, не в недомоганиях. Подтачивало его совсем другое - острейшее, невыносимо болезненное, ввергавшее в поистине безысходное отчаянье ощущение того, что сам он ненароком очутился не у сердца жизни, а на ее поверхности, роковым образом утратил то согласие со стихией, в котором только и можно жить по-настоящему, полноценно, жить, а не прозябать.

   Гамаюн потерял крылья - и уже навсегда. В этой тяжелой трагедии следует разобраться.

   Вернемся в 1919 год.

   Ранней весной в еще оголенном Летнем саду неторопливо беседовали два человека. Разговор шел о самом большом - о боге, о России, о культуре, о будущем человечества. Собеседники понимали друг друга плохо.

   Блок настойчиво, с несвойственным ему возбуждением, допытывался: "Что думаете вы о бессмертии, о возможности бессмертия?"

   Горький ссылался на не слишком убедительную теорию Ламенне о бесконечном кругообращении материи в бесконечности времени.

   - С этой точки зрения возможно, что через несколько миллионов лет, в хмурый вечер петербургской весны, Блок и Горький снова будут говорить о бессмертии, сидя на скамейке в Летнем саду.

   - Ну, а вы, вы лично, как думаете?

   Горький нарисовал картину неизмеримо далекого будущего, когда человечество превратит материю в единую психическую энергию и когда ничего, кроме чистой мысли, не будет.

   "Мрачная фантазия, - усмехнулся Блок. - Приятно вспомнить, что закон сохранения вещества против нее".

   Не в пример Горькому, он ни в грош не ставит безграничные возможности "чистой мысли": "Если б мы могли совершенно перестать думать хоть на десять лет. Погасить этот обманчивый, болотный огонек, влекущий нас все глубже в ночь мира, и прислушаться к мировой гармонии сердцем... Остановить бы движение, пусть прекратится время..."

   На следующий день Горький записал этот разговор, а несколько лет спустя дополнил запись впечатлениями о самом Блоке, о его личности. Короткий рассказ Горького замечателен. Может быть, это самое глубокое из всего, что сказано о Блоке его современниками.

   "Глаза Блока почти безумны. По блеску их, по дрожи его холодного, но измученного лица я видел, что он жадно хочет говорить, спрашивать. Растирая ногою солнечный узор на земле, он упрекнул меня:

   - Вы прячетесь. Прячете ваши мысли о духе, об истине. Зачем?..

   Говорить с ним - трудно: мне кажется, что он презирает всех, кому чужд и непонятен его мир, а мне этот мир - непонятен".

   На скамейке в Летнем саду сошлись не просто два очень разных человека. Здесь резко столкнулись два разных подхода к жизни, два типа сознания, два мировоззрения, два несходных решения проблемы культуры. В разговоре выявилось непонимание друг друга, казалось бы, в самом главном, основном и решающем.

   В своем рассказе Горький охарактеризовал Блока как человека, "чувствующего очень глубоко и разрушительно", как "человека декаданса" (поясняет Горький). Глубина и разрушительность мысли - это собственно блоковское, целиком ему принадлежащее, сама субстанция его мировоззрения и творчества. Совершенно очевидно, что словечко "декаданс" для Горького в данном случае - не наклейка, не ярлык, который можно прилепить к любому заурядному декаденту. Связывая понятие "человек декаданса" с диалектическим представлением о глубине и разрушительности мысли и чувства, Горький безоценочно раскрывает ходячий термин в его реальном психологическом содержании и конкретном историческом значении. Речь идет об определенном строе чувства, свойственном художнику, который с особенно обостренной, трагической силой переживает противоречия и конфликты, обнажившиеся в эпоху крушения целого миропорядка.

   Для Блока мир стихиен и трагичен, и только в оглушительном реве восставшей стихии звучит ему музыка революции.

   Для Горького же блоковская стихия - всего лишь досадный беспорядок, требующий устранения как в природе, так и в общественных отношениях.

   Всем своим существом Блок почувствовал, что "порвалась связь времен", что мир сдвинулся со своей оси и что человек, вовлеченный в вихри и водовороты катастрофической эпохи, потерял привычную точку опоры и пока что еще не обрел новой.

   В разговоре с Горьким он остается самим собой: "Как опора жизни и веры существуют только бог и я". Но именно эта единственная опора и рухнула: "Мы стали слишком умны для того, чтобы верить в бога, и недостаточно сильны, чтоб верить только в себя".

   Это и было истинной трагедией Блока и вместе с тем - всей культуры, которую он в своем лице представлял.

   Отсюда - его привычный трагический фатализм, острейшее чувство катастрофичности эпохи, чреватой новыми величайшими катаклизмами и небывалыми испытаниями человеческой души. "О, если б знали, дети, вы..."

   "Человечество? - спрашивает Блок Горького. - Но разве можно верить в разумность человечества после этой войны и накануне неизбежных, еще более жестоких войн?"

   Нельзя не отдать должного историческому чутью Блока, хотя, конечно же, даже он, Гамаюн России, не мог представить себе печей Майданека и Освенцима...

   Горькому мрачные пророчества Блока были чужды и непонятны. При всех ударах, которые действительность наносила иллюзиям Горького и которые он переживал болезненно, он ни на вершок не уступал своих исходных позиций и все так же упрямо, бесповоротно верил в спасительную, всепобеждающую силу разума, в "историческую сознательность".

   Даже о том, что, казалось бы, обоим им было наиболее близко и дорого, договориться они не смогли бы.

   Разноречие касалось, в частности, и вопроса о культуре, о судьбах ее в условиях полыхавшего на всю Россию революционного пожара.

   Для Горького реальным эквивалентом понятия стихия была темная крестьянская масса, "органически склонная к анархизму". И он больше всего боялся, что эта восставшая стихия, глухая к голосу разума (воплощенного в работе сознательного пролетариата и интеллигенции), в своем безудержном разливе смоет культуру, пустит по ветру накопленные ею бесчисленные сокровища. Горький был непоколебимо убежден, что "революция без культуры - дикий бунт, лишенный смысла и пользы".

   Блок тоже думал об опасности уничтожения культуры, но решал вопрос, как мы уже знаем, совсем иначе. Он давно и окончательно решил для себя, что "культуру нужно любить так, чтобы ее гибель не была страшна". Им целиком владела мысль о загнанной в подполье подлинной, "музыкальной" культуре, искаженной и опустошенной буржуазной "безмузыкальной" цивилизацией, но долженствующей заново, как Феникс, возродиться из пылающего костра всемирной революции.

   Взаимное непонимание объяснялось отчасти отсутствием общего языка: Блок разграничивал понятия культуры (выражение духа целостности) и цивилизации (механистическая надстройка, "картонный домик"), Горький - смешивал их.

   И все, что Горький считал культурой и цивилизацией, было для него предметом едва ли не религиозного поклонения. Вот его лозунг 1918 года: "Опять культура? Да, снова культура. Я не знаю ничего иного, что может спасти нашу страну от гибели".

   Блоку даже гибель культуры была "не страшна", а Горький был полон заботы о каждой крупице "бесценного наследия" и глубочайшего пиетета к любому, кто выступал в роли его хранителя. Виктор Шкловский со свойственной ему непринужденностью очень верно заметил как-то, что академик для Горького - то же самое, что фарфор редкой марки, "и он согласен разбиться за этот фарфор".

   Презрительное отношение Блока к цивилизации Горький воспринимал как "скифский" вандализм, который просто не укладывался в его сознании: "И зачем Блоку "скифство"?"

   Здесь не место выяснять, кто из них был ближе к истине - Блок или Горький. У каждого из них была своя вера, как и свои заблуждения. Возвращаясь к разговору в Летнем саду, замечу лишь, что есть немалая парадоксальность в том, что единокровный сын столбовой русской интеллигенции, плоть от плоти ее, отрекается от нее, ругает ее наповал за то, что она пугливо и бездарно бежит от стихии, от революции (которую сама же подготовила), предала свои собственные заветы, а боевой художник класса, призванного похоронить старый мир, требует от мятежного поэта любви и уважения к этой вялой и напуганной интеллигенции.

   Первый раздел очерка Горького, посвященный разговору с Блоком, заканчивается так: "Неожиданно встал, протянул руку и ушел к трамваю. Походка его на первый взгляд кажется твердой, но, присмотревшись, видишь, что он нерешительно качается на ногах. И как бы хорошо ни был он одет, - хочешь видеть его одетым иначе, не так, как все. Гумилев даже в каком-то меховом костюме лопаря или самоеда кажется одетым, как все. А Блок требует одеяний необычных".

   Это было время недолгого личного сближения Блока с Горьким. Они встречались повседневно и присматривались друг к другу с большим интересом.

   Совсем недавно, 1 марта, во "Всемирной литературе", в тесном кругу (сотрудники, их семьи, типографские рабочие), в высшей степени скромно, чаем и лепешками, отпраздновали полвека жизни Горького. (На самом деле это была пятьдесят первая годовщина.) Блок дал этому дню высочайшую оценку, какая только была в его языке: "Сегодняшний юбилейный день Алексея Максимовича светел и очень значителен - не пустой день, а музыкальный".

   На чествовании Блок сказал небольшую речь - такую, какую только он мог сказать:

   "Судьба возложила на Максима Горького, как на величайшего художника наших дней, великое бремя. Она поставила его посредником между народом и интеллигенцией, между двумя станами, которые оба еще не знают ни себя, ни друг друга. Так случилось недаром: чего не сделает в наши дни никакая политика, ни наука, то может сделать музыка. Позвольте пожелать Алексею Максимовичу сил, чтобы не оставлял его суровый, гневный, стихийный, но и милостивый дух музыки, которому, как художник, он верен".

   Маститые литераторы и профессора, пришедшие в подобающее случаю прекраснодушно-юбилейное настроение, недоуменно переглянулись: опять о музыке... Да и при чем здесь музыка?.. Однако сам юбиляр, явно раздраженный елейно-паточным краснословием и даже сбивавший ораторов ядовитыми репликами, прекрасно понял, что хотел сказать Блок.

   К этому времени Горький занялся радикальным пересмотром своих литературных вкусов и пристрастий. Он захотел и стал писать так свободно и раскованно, как никогда прежде. Создавались великолепные книги - "Мои университеты", "Заметки из дневника", бесподобные "Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом", Это был новый Горький.

   Блок слушал, как Горький читал о Толстом в Аничковом дворце:

   "Выйдет он - маленький. И все сразу станут меньше его...", "Этот человек - богоподобен!"

   Когда пришло время сказать о смерти Толстого, Горький не мог выговорить ни слова, ушел в другую комнату, стоял, отвернувшись к окну, и плакал. Вернулся - и хмуро закончил чтение.

   Блок записал у себя: "Это было мудро и все вместе, с невольной паузой (от слез) - прекрасное, доброе, увлажняет ожесточенную душу".

   Тогда же Блок сообща с К.И.Чуковским взял на себя составление биографической книги о Горьком (для издательства Гржебина). Он обдумывал план книги и своей собственной статьи для нее, перечитал ранние вещи Горького, изучал материалы его архива, уговорил Шаляпина написать воспоминания о Горьком. (Замысел остался неосуществленным: Горький счел издание книги неуместным, поскольку он сам руководил издательством Гржебина.)

   А у Горького ко времени личного знакомства его с Блоком уже не осталось ничего от прежнего предубеждения, которое он высказывал порой, как мы знаем, в крайне резком тоне. Горький сам удостоверил, что еще раньше, до революции, уже почувствовал Блока "очень понятным и близким". Теперь он "слушал Блока, как никого" и отзывался о нем с восхищением: "Вот - это человек! Да! Покорнейше прошу!" Одному начинающему поэту он писал: "Блоку - верьте, это настоящий - волею божией - поэт и человек бесстрашной искренности".

   И все же личное взаимопритяжение, при всех знаках внимания, не могло стереть черту, разделявшую двух этих людей.

   Горький не раз повторял: "Блок изумительно красив как поэт и как личность, - завидно красив". Но также и признавался, что не может принять блоковской "мизантропии и пессимизма".

   Блок, в свою очередь, не скрывал, что ему бывает "тяжело с Горьким", что его угнетает горьковская императивность. "Я продолжаю его любить, несмотря на то, что знаком с ним вот уже несколько лет. Плохо только, что у него всегда - надо, надо, надо". Надо - чтобы все русские писатели работали, засели за переводы и за сочинение "исторических картин", надо - чтобы была переведена вся мировая литература, надо - чтобы все в стране прочитали эти переводы и посмотрели эти картины.

   И все же...

   Русская и мировая жизнь в век великих войн и революций стала необыкновенно сложна, пестра, обнаруживала разные свои грани, не допускала единственных и универсальных решений.

   Александр Блок средствами своего искусства отразил не все стороны действительности своего времени, а лишь те, которые были доступны его художническому зрению и отвечали природе и темам его душевных переживаний.

   Максим Горький отразил свое время гораздо шире, но какие-то области жизни, сознания, культуры остались за пределами его творческого мира. Он не понимал и не принимал блоковской трагедийности, но ведь без нее картина русского XX века и тех "неслыханных перемен", которые суждено было пережить России, осталась бы неполной.

   Споря о главном, Блок и Горький не нашли общего языка, но ведь Россия-то у них была одна (хотя спорщики и не отдавали себе в этом полного отчета). В конечном счете спор их говорит о богатстве, широте и разносторонности русской жизни, русской культуры, русского искусства.

   И Россия у них была одна, и правда - большая правда века - тоже одна. Вот почему при коренном несходстве характеров, при всем различии взглядов и убеждений они сходились, во имя этой большой правды, в решении иных вопросов, причем - вопросов кардинальной важности.

   Разговор в Летнем саду произошел через несколько дней после того, как Блок сделал на заседании коллегии "Всемирной литературы" сжатый доклад "Гейне в России". Говоря на узкую, специальную тему, он походя предельно расширил рамки разговора. Назвав Гейне провозвестником будущего и "антигуманистом", он в немногих словах раскрыл содержание, которое вкладывал в это понятие применительно к переживаемому моменту истории.

   В эпоху величайших революционных потрясений, когда "человек весь пришел в движение", ясно обозначился кризис старого гуманизма, "трещит по швам гуманистическая цивилизация", во всем мире звучит "колокол антигуманизма". Блок не настаивает на самом термине, но констатирует: "Мир омывается, сбрасывая с себя одежды гуманистической цивилизации". В вихре социальных и политических революций ("имеющих космические соответствия") рождается новый творец истории, новый человек, уже не расщепленный на человека "этического", "политического", "гуманного" и т. п. (следствие раздробления самой буржуазной цивилизации на множество отдельных мелководных ручейков), но целостный "человек-артист". (Понятие "артист" Блок взял у Вагнера, который ставил его в неразрывную связь со стихийными, народными, революционными движениями.)

   Доклад вызвал оживленные прения. Большинство выступавших резко ополчилось на Блока. Александра Андреевна сообщила сестре (конечно, со слов сына): "Он опять выступил против либералов, интеллигенции... Будет теперь война еще пуще, против него все кадеты". Этот идейно-политический акцент - весьма знаменателен.

   Оппоненты Блока - заслуженные либералы, свято верившие в утешительную теорию буржуазного прогресса, - конечно, считали себя самыми настоящими, самыми проверенными гуманистами. Блоковскую терминологию они восприняли как нечто в высшей степени скандальное. Язык Блока оказался настолько недоступен им, что они даже не постарались вникнуть в существо его мысли. Произошло недоразумение: Блок говорил о гуманизме как форме цивилизации, оппоненты в простоте душевной решили, что он выступает против идеалов и традиций гуманности - человечности, правды, добра и совести.

   Между тем вопрос о судьбах подлинного гуманизма не только не снимался Блоком, но, напротив, в пояснение своей мысли он говорил о рождении нового, революционного гуманизма: "В борьбе со старым вырождающимся гуманизмом была великая правда - правда борьбы за то, что, может быть, будет опять названо гуманизмом новым - что создает новую личность".

   И лишь один Горький поддержал Блока решительно, хотя и понял его "антигуманизм" только как протест против христианской философии всепрощения.

   На следующий день Блок записал в дневнике: "Горький говорит большую речь о том, что действительно приходит новое, перед чем гуманизму, в смысле "христианского отношения" и т. д., придется временно стушеваться... В заключение говорит мне с той же милой улыбкой: "Между нами - дистанция огромного размера, я - бытовик такой, но мне это понятно, что вы говорите, я нахожу доклад пророческим, извиняюсь, что говорю так при вас"".

   (Через семь лет Горький вернулся к докладу Блока: "Гуманизм в той форме, как он усвоен нами от Евангелия и священного писания художников наших о русском народе, о жизни, этот гуманизм - плохая вещь, и А.А.Блок, кажется, единственный, кто чуть-чуть не понял этого".)

   Горький предложил посвятить поднятому Блоком вопросу отдельное заседание, и Блок сразу стал готовиться к большому докладу. Так родился его трактат "Крушение гуманизма" - самое важное из всего, что было написано им в последние три года жизни.

   Доклад состоялся 9 апреля на квартире горьковского соратника А.Н.Тихонова (Сереброва). У одного из присутствовавших сложилось такое впечатление: в комнате - отдельно, особняком один Блок, как бы огражденный от остальных незримой стеной, "и за стеною - слышная ему одному и никому больше - варварская музыка пожаров, дымов, стихий".

   В "Крушении гуманизма" Блок с наибольшей полнотой обосновал свое понимание истории и культуры, окончательно сложившееся в опыте переживания русской революции.

   В кратчайшем изложении концепция Блока сводится к следующему. "Музыка есть сущность мира. Рост мира есть культура. Культура есть музыкальный ритм". Культура - это дух цельности, "музыкальной спаянности". Такой была культура Возрождения - "великой музыкальной эпохи гуманизма", колыбели гармонического, всесторонне развитого человека, существовавшего в согласии со всем "мировым оркестром жизни". В поздне-буржуазную эпоху эта высокая культура выродилась в "безмузыкальную цивилизацию", утратила целостное восприятие мира, но сохранила за собой название "гуманистической", уже не имея на это никаких прав. Кабинетные ученые и биржевые воротилы "продолжали писать на своих знаменах старые гуманистические лозунги", потерявшие реальное содержание.

   (Об этом было еще в "Возмездии":

   Век буржуазного богатства

   (Растущего незримо зла!).

   Под знаком равенства и братства

   Здесь зрели темные дела...

   А человек? - Он жил безвольно:

   Не он - машины, города,

   "Жизнь" так бескровно и безбольно

   Пытала дух, как никогда...

   Но тот, кто двигал, управляя

   Марионетками всех стран, -

   Тот знал, что делал, насылая

   Гуманистический туман:

   Там, в сером и гнилом тумане,

   Увяла плоть и дух погас.)

   Эта цивилизация со всеми своими фетишами отжила свой век. Кризис индивидуализма, выявившийся в буржуазную эпоху, должен завершиться неминуемой его гибелью в новейшее время, ознаменованное "синтетическими усилиями революций". На авансцену жизни выходят и становятся решающей силой исторического процесса "свежие варварские массы", не затронутые влиянием буржуазной цивилизации. Они оказываются пока что бессознательными, но единственными хранителями "духа музыки", а тем самым воплощают в себе и творческую энергию культуры, долженствующей создать нового человека.

   В этом заключался для Блока всемирно-исторический смысл Октябрьской революции. "Исход борьбы, которая длилась полтора столетия, внутренне решен... Мир омывается, сбрасывая старые одежды".

   Блоковская философия истории и культуры носит идеалистический, подчас иррациональный характер и уязвима во многих отношениях. Но суть дела не в метафизических заблуждениях поэта, но в тех выводах, к которым он пришел в результате своего понимания замыслов, свершений и перспектив русской пролетарской революции. А выводы таковы: во-первых, все догматы старого мира потеряли соль и утратили историческое бытие; во-вторых, "