ммунистом.
Но это было вполне последовательно, ибо он увидал пред собою
"сильную власть", один из видов абсолютизма, - и поклонился ей: она
представилась ему достаточною защитой от демоса, низов, черни. Ему ничего
не стоило объявить себя и марксистом, - ибо не все ли равно во имя чего -
была бы власть.
В коммунизме он поклонился новому самодержавию, которое с его точки
зрения было, пожалуй, и лучше старого, так как Кремль все - таки оказался
лично для него доступнее, чем Царское Село. Ведь у старого самодержавия не
было никакой оффициально-покровительствуемой эстетической политики, - новое
же в этом смысле хотело быть активным. Брюсову представлялось возможным
прямое влияние на литературные дела; он мечтал, что большевики откроют ему
долгожданную
возможность
"направлять"
литературу
твердыми,
административными мерами. Если бы это удалось, он мог бы командовать
писателями, без интриг, без вынужденных союзов с ними, - единым окриком. А
сколько заседаний, уставов, постановлений! А какая надежда на то, что в
истории литературы будет сказано: "в таком - то году повернул русскую
литературу на столько - то градусов". Тут личные интересы совпадали с
идеями.
Мечта не осуществилась. Поскольку подчинение литературы оказалось
возможным, - коммунисты предпочли сохранить диктатуру за собой, а не
передать ее Брюсову, который в сущности остался для них чужим и которому
они, несмотря ни на что, не верили. Ему предоставили несколько более или
менее видных ,,постов - не особенно ответственных. Он служил с волевой
исправностью, которая всегда была свойственна его работе, за что бы он ни
брался. Он изо всех сил "заседал" и "заведывал".
От писательской среды он отмежевался еще резче, чем она от него.
Когда в Москве образовался союз писателей, Брюсов занял по отношению к нему
позицию, гораздо более резкую и непримиримую, чем занимали настоящие
большевики. Помню, между прочим, такую историю. При уничтожении Литературно
- Художественного Кружка была реквизирована его библиотека и, как водится,
расхищалась. Книги находились в ведении Московского Совета, и Союз
писателей попросил, чтобы они были переданы ему. Каменев тогдашний
председатель Совета, согласился. Как только Брюсов узнал об этом, он тотчас
заявил протест и стал требовать, чтобы библиотека была отдана Лито,
совершенно мертвому учреждению, которым он заведывал. Я состоял членом
правлений Союза, и мне поручили попытаться уговорить Брюсова, чтобы он
отказался от своих притязаний. Я тут же взял телефонную трубку и позвонил к
Брюсову. Выслушав меня, он ответил:
- Я вас не понимаю, Владислав Фелицианович. Вы обращаетесь к
должностному лицу, стараясь его склонить к нарушению интересов вверенного
ему учреждения.
Услышав про "должностное лицо" и "вверенное учреждение", я уже не
стал продолжать разговора. Библиотеку перевезли в Лито.
К несчастью, ревность к службе, заходила у Брюсова и еще много
дальше. В марте 1920 г. я заболел от недоедания и от жизни в нетопленом
подвале. Пролежав месяца два в постели и прохворав все лето, в конце ноября
я решил переехать в Петербург, где мне обещали сухую комнату. В Петербурге
я снова пролежал с месяц, а так как есть мне и там было нечего, то я
принялся хлопотать о переводе моего московского писательского пайка в
Петербург. Для этого мне пришлось потратить месяца три невероятных усилий,
при чем я все время натыкался на какое - то невидимое, но явственно
ощутимое препятствие. Только спустя два года я узнал от Горького, что
препятствием была некая бумага, лежавшая в петербургском академическом
центре. В этой бумаге Брюсов конфиденциально сообщал, что я - человек
неблагонадежный. Примечательно, что даже "по долгу службы" это не входило в
его обязанности. (3).
Несмотря на все усердие, большевики не ценили его. При случае, -
попрекали былой принадлежностью к "буржуазной" литературе. Его стихи,
написанные в полном соответствии с видами начальства, все - таки были
ненужны, потому что не годились для прямой агитации. Дело в том, что,
пишучи на заказные темы и очередные лозунги, в области формы Брюсов
оставался свободным. Я думаю, что тщательное формальное исследование
коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную внутреннюю
работу, клонящуюся к попытке сломать старую гармонию, "обрести звуки
новые". К этой цели Брюсов шел через сознательную какофонию. Был ли он
прав, удалось ли бы ему чего-нибудь достигнуть, - вопрос другой. Но именно
наличие этой работы сделало его стихи переутонченными до одеревянения,
трудно усвояемыми, недоступными для примитивного понимания. Как
агитационный материал они не годятся - и потому Брюсов-поэт оказался по
существу не нужным. Оставался Брюсов - служака, которого и гоняли с
,,поста" на "пост", порой доходя до вольного или невольного издевательства.
Так, например, в 1921 г. Брюсов совмещал какое-то высокое назначение по
Наркомпросу - с не менее важной должностью в Гукон, т. е.... в Главном
Управлений по Коннозаводству (Как ни странно, некоторая логика в этом была:
самые первые строки Брюсова, появившиеся в печати, - две статьи о лошадях в
одном из специальных журналов: не то "Рысак и Скакун", не то
"Коннозаводство и Спорт". Отец Брюсова, как я указывал, был лошадник -
любитель. Когда - то я видел детские письма Брюсова к матери, сплошь
наполненные беговыми делами и впечатлениями.)
Что ж? Он честно трудился и там и даже, идя в ногу с нэпом,
выступал в печати, ведя кампанию за восстановление тотализатора.
Брюсов, конечно, видел свое полное одиночество. Одно лицо, близкое
к нему, рассказывало мне в начале 1922 года, что он очень одинок, очень
мрачен и угнетен.
Еще с 1908, кажется, года он был морфинистом. Старался от этого
отделаться, - но не мог. Летом 1911 г. д - ру Г. А. Койранскому удалось на
время отвлечь его от морфия, но в конце концов из этого ничего не вышло.
Морфий сделался ему необходим. Помню, в 1917 г., во время одного разговора
я заметил, что Брюсов постепенно впадает в какое - то оцепенение, почти
засыпает. Наконец, он встал, не надолго вышел в соседнюю комнату - и
вернулся помолодевшим.
В конце 1919 г. мне случилось сменить его на одной из служб.
Заглянув в пустой ящик его стола, я нашел там иглу от шприца и обрывок
газеты с кровяными пятнами. Последние годы он часто хворал, - по-видимому,
на почве интоксикации.
Одинокий, измученный, обрел он, однако, и неожиданную радость. Под
конец дней взял на воспитание маленького племянника жены и ухаживал за ним
с нежностью, как некогда за котенком. Возвращался домой, нагруженный
сластями и игрушками. Расстелив ковер, играл с мальчиком на полу.
Прочитав известие о смерти Брюсова, я думал, что он покончил с
собой. Быть может, в конце концов так и было бы, если бы смерть сама не
предупредила его.
Сорренто, 1924.