Булгаков Валентин Федорович - В царстве свастики. По тюрьмам и лагерям

отправлялись на самолетах в Англию. Нельзя было не завидовать счастливцам! На перелет из Ингольштадта в Лондон требовалось всего 5-6 часов, а может, и того меньше...

   В тот же день и вся наша русско-чешская группа со всеми пожитками перевезена была на грузовике, в два приема, в другое помещение, именно в огромные, пятиэтажные кирпичные корпуса так называемых "казарм мира" в самом Ингольштадте, за рекой. Пришлось, не разгружаясь, долго ждать, пока для нас подыскивались в казармах свободные комнаты. Наконец три комнаты были найдены: в одной из них помещены были восемь бывших интернированных, в другой - четверо "стариков" (я, Гилкин, Изюмов, Стоилов) и в третьей - девушки, а в придачу двое "кандидатов в старики", тоже из среды бывших интернированных.

   "Казармы мира" загружены были множеством французов и приехавших раньше нас русских. С французами мы не сталкивались, а с русскими, и в частности с комендантом советского лагеря Ив. Ив. Куницей, у нас сразу завязались многообразные деловые отношения (добывание продуктов, предметов быта, уборка комнат, планы дальнейшей эвакуации и т. п.). Отношение к нам было самое внимательное, товарищеское. Кстати, пищу мы получали от советского отделения лагеря - пищу довольно однообразную, но все же достаточную на худой конец. Это был все больше суп, суп и суп, правда, с мясом. Кроме того, выдавался хлеб. И как можно было мечтать о лучшем среди такого хаоса?! Никто и не мечтал.

   В советском отделении лагеря числилось под началом товарища Куницы 1600 человек. Шум и движение в закрытых помещениях и на дворе были невероятные. Песни, разговоры, беготня... На дворе - игры, танцы, катание на велосипедах. Масса мужской и женской молодежи, флиртующей напропалую. Взаимное общение, вход и выход из лагеря до семи часов вечера - совершенно свободные.

   К сожалению, некоторая часть земляков заражена была пагубным пристрастием к "зеленому змию", а так как достать водку не всегда было возможно, то пили суррогаты. Последствия были, конечно, самые грустные. При нас состоялись похороны двух русских, отравившихся древесным спиртом.

   Рядом с нами, отделенный только заборчиком и колючей проволокой, расположен был лагерь немецких военнопленных. Немцев, бывших солдат и офицеров, будто бы сосредоточено было в Ингольштадте до 40 000 человек. Часть из них помещалась в тюрьме. Проходя однажды мимо тюрьмы, А. Ф. Изюмов видел множество немцев на тюремном дворе. Католические монахини разносили им питье.

   Как-то, в середине жаркого дня, я подошел поближе к немецкому лагерю, чтобы получше его рассмотреть. Он был раскинут на узком, но исключительно длинном - едва ли не в полкилометра длиной - и хорошо утрамбованном плацу, примыкавшем к низким, одноэтажным каменным баракам. Плац этот был набит грязными, обносившимися или обнаженными до пояса (из-за жары) немцами, как сельдями в бочке. Были тут и пожилые, и молодые люди. Одни из них расхаживали взад и вперед, другие сидели вдоль проволочных заборов, окруженные своим скарбом: сумками, узелками, куртками, сапогами, фуражками и т. д. Потные плечи, груди и спины блестели на солнце. Тут же, прямо на площади или в грязных серых палатах, немцы и спали. Внутри, вдоль ограды, кое-где виднелись американские часовые с ружьями. Двое часовых отгоняли от лагерных ворот, выходивших на улицу, немок-женщин - матерей, жен, стремившихся хоть издали увидать среди арестованных своих близких.

   Движение в городе вообще было огромное. Убывали одни и прибывали другие группы "перемещенных". Шли перевозки немецких военнопленных. Проходили, точнее, проезжали через город (опять-таки на грузовых автомобилях) американские войска. Часто грохотали танки, артиллерия. Иногда за ночь вырастали в парке, на площадях палатки американских солдат, а через два-три дня они снова складывались и исчезали.

   Все наши стремления в Ингольштадте сводились к тому, чтобы добиться переезда в Прагу или в один из попутных городов по направлению к Праге. Рассчитывать, как я уже говорил, мы могли только на американский транспорт. Мы получали обычно категорические и в то же время довольно неопределенные обещания, которые часто, когда приходили их сроки, не исполнялись.

   Параллельно с англо-американскими властями работали в городе по распределению военнопленных и по организации их транспорта, хотя и не обладая при этом, по-видимому, никакими транспортными средствами, советские офицеры: симпатичный молодой майор Сальников и другие. Они стояли на той точке зрения, что все русские, независимо от того, где они проживали до войны, должны были немедленно отправляться в Советский Союз. Я лично считал бы величайшим счастьем возвращение на родину, хотя бы теперь и в общем потоке возвращающихся военнопленных и "перемещенных", но как чувствовал бы я себя, вернувшись в Москву или в Ясную Поляну и оставив за границей жену и двух детей?! Я не мог миновать Прагу, хотя бы для того, чтобы захватить свою семью на пути домой.

   Идти пешком (думали и об этом!) старикам было бы не под силу. Отказались и от этой идеи.

   Приходилось ждать.

   Между тем казармы, в которых мы приютились 12 мая, были срочно, в течение двадцати минут, освобождены для американских солдат.

   Судьбой всех невольных обитателей Ингольштадта распоряжалась "оккупирующая держава", то есть американцы. Вот текст выданного мне и Изюмову ордера на проживание в частном доме:

    

   "Штаб-квартира Военного управления.

   Отделение ТА-5, АПО 403.

   Армия Соединенных Штатов.

   14 мая 1945 года.

    

   Настоящим предлагается Вам приютить и кормить Валентина Булгакова и Александра Изюмова до того времени, когда русские гражданские интернированные смогут быть отправлены к себе домой.

    

   Ингольштадт, бывшая резиденция баварских герцогов, мощная крепость, культурный и промышленный центр, в XV-XVIII веках - университетский город! В какое запустение приведен был он в результате страшной войны между культурными народами ХХ столетия!..

   И надо сказать, что разгром города произошел в самые последние дни войны, когда ему пришлось испытать несколько налетов англо-американских самолетов. Эсэсовцы, паническое отступление которых мы видели под Эйхштеттом, укрепились ненадолго в Ингольштадте, но бежали и оттуда, взорвав за собою мост через Дунай.

   Местами немецкие военнопленные работали под надзором американцев по закапыванию воронок. В пивных и гостиницах мыли окна. Стало даже возможным в одной-двух пивных получить кружку пива... То тут, то там открывались то аптека, то парикмахерская... В нашей квартире загорелось электричество. Ингольштадт как будто опомнился, пришел в сознание после страшного удара и начал оживать, оправляться.

   Да, Адольф Гитлер, творец "нового немецкого счастья", заслужил-таки памятник, но - какой?!

   Памятник - чучело: фигура, составленная из военной куртки, сапог, штанов, каски, газовой маски на месте лица, с двумя кинжалами, воткнутыми в грудь, и с немецкой надписью внизу: "Adolf Hitler, Deutschlands Fuhrer, ist todt!"* Под надписью - свастика.

   Все проходящие мимо смеются...

   Накануне поляки устроили торжество и "хоронили" фигуру фюрера, с песнями и музыкой.

   Да, фюрер умер.

   Приходившие политические новости были сенсационны. С восстановлением электрического освещения в квартире у наших хозяев начало действовать радио, и мы узнали, что арестованный Гиммлер отравился цианистым калием при допросе, что арестован "преемник" Гитлера адмирал Дениц, арестованы генерал Иодль и другие немецкие военачальники, а также 400 офицеров, что Бенеш в Праге устраивает смотры повстанцам, что арестован заместитель чешского протектора Франк (этот человек заслужил свою участь!), что профессор Неедлый назначен министром народного просвещения и что в средних школах в Чехословакии вводится изучение русского языка, что немецкий университет в Праге закрывается, а вместо этого открывается университет славянский и т. д. и т. д.

    

    

    

   В первых числах мая явился к нам однажды майор Сальников и сообщил, что наконец удалось наладить русский транспорт, то есть отправку русских американскими грузовыми машинами в город Линц, в Австрию.

   Хоть нам и предстоял долгий и продолжительный путь на Прагу - через города южной Германии и Австрии вместо нормального и короткого северного пути через Нюрнберг, - но все-таки мы решались и на это долгое путешествие, в надежде, что оно в конце концов все же приведет нас домой.

   В 6 часов утра погрузились мы с двадцатью другими товарищами - русскими, калмыками и итальянцами - на грузовой автомобиль и в составе длинной колонны машин тронулись в далекий путь.

   К общему удивлению всех транспортируемых, в Линце машины не остановились. Откуда-то появился слух о том, что в городе свирепствует тиф и что будто бы в Линц никого не впускают и из него не выпускают. Вместо Линца нас доставили в огромный советский лагерь близ австрийского города Штейра, расположенного на границе американской и советской зон. Лагерь находился под русским командованием, но при въезде и выезде из него дежурили вместе с советскими и американские постовые. Дальше, в недалеком расстоянии, находилась уже советская зона, где американцев не было. Думаю, что в достижении этой зоны и состоял смысл отправки сотен советских граждан из Ингольштадта в Штейр.

   Лагерь в Штейре помещался на территории бывшего автомобильного и аэропланного завода.

   Въехали на широкий двор перед одним из трехэтажных каменных корпусов, среди множества народа. Нас поместили всех вместе на втором этаже здания, где мы нашли столы и кровати. Вечером, в темноте, распределялись на 1000 человек, стоявших в очереди, привезенные нашими машинами из Ингольштадта американские припасы: хлеб, мясные консервы, сыр, яйца. Заснули поздно. Кругом было шумно от движения и разговоров...

   Вставши на другой день и полюбовавшись из окна на чудный, свежий горный альпийский вид, расстилавшийся за лагерным забором, позавтракали кофе с молоком и хлебом. Затем вышли на двор, где толпилось уже множество народа и где два советских офицера - молодой, красивый лейтенант со значком "Гвардия", с орденом "За отвагу" и двумя медалями и пожилой, но стройный капитан, тоже с орденами - давали обступившим их "перемещенным" лицам ответы на различные интересовавшие их вопросы: и об их личном положении, и о сроках дальнейших отправок, и о военных событиях, и о жизни на родине.

   Мы подобрались через толпу к одному из офицеров и спросили, что нам теперь надлежит делать. Ответ был: ждать регистрации.

   Между тем молодых людей, находившихся в толпе, собирали и делили на группы. Одни из этих групп определялись на военную и караульную службу, которую надо было отбывать за границей, другие отправлялись на работу по подготовке базы для русских военных отрядов, по устранению разрушений, причиненных войной.

   Рекрутов тут не стригли. Один паренек раздавал свои вещи, правда, ветхенькие (богатство рабочего человека!): теплую куртку, пальто, штаны, даже запас картошки.

   - На что мне это теперь? Думал, еду на родину, а раз поступаю на военную службу, так мне этого ничего не надо...

   В лагере, который был не чем иным, как транзитным пунктом для отправки людей в разные страны, находились представители различных национальностей: тут, кроме граждан СССР, были и чехи, и словаки, и болгары, и итальянцы, и французы, и даже греки. Последние занимали особый барак против общей столовой; над бараком развивался сине-белый греческий флаг.

   Попадались в лагере и немцы из числа военнопленных. Все они работали: столярничали и деловито колотили молотками на дворе, чинили мусорные ящики, убирали и сжигали отбросы и т. д. Нисколько не сомневаюсь, что немцы-рабочие получали человеческий паек и, следовательно, должны были в эту тяжкую пору ценить свое, казавшееся столь незавидным, положение.

   Часть русских, особенно семейных, расположилась на житье на дворе, под навесом, вокруг узлов и чемоданов со своим скарбом. Среди них я видел и пожилых людей. Как и зачем они оказались в Германии? Может быть, эмигрировали по своей доброй воле, а теперь, вкусив сладости жизни на чужбине, снова возвращались домой?

   Лагерь, вообще, организован был прекрасно. В комнатах поддерживалась чистота. Имелись умывальники, клозеты. В большой столовой тоже все было опрятно, кушанья выдавались умелыми, спокойными и вежливыми служащими. Царил порядок и в канцелярии, а также в огромной комнате, где мы потом регистрировались и где по столам расположены были в алфавитном порядке огромные, большого формата книги, куда мы по заранее намеченным рубрикам вносили все сведения о себе. Мужчины и женщины располагались в разных помещениях. Словом, везде и во всем чувствовалась строгая организующая рука. Лагерь заметно отличался от ингольштадтского американского лагеря, где царил порядочный хаос.

   В два часа дня я разыскал майора Дубникова, председателя комиссии по реэвакуации советских граждан. К майору привел меня и представил ему молодой офицер, которого я просил на дворе об этом одолжении. Мне надо было, главное, доказать майору необходимость для нашей маленькой группы возвращения в Прагу и просить его о содействии этому делу.

   Майор, занимавший главный стол в большой комнате, где работало еще несколько офицеров и барышень-переписчиц, принял меня весьма любезно. Это был невысокий, широкоплечий и некрасивый человек лет сорока - сорока пяти. Сам подал стул.

   Я упомянул о своем отношении к Л. Н. Толстому, о работе в музеях Толстого в Москве, вынул и показал заповедную фотографию (Толстой со своим последним секретарем). Майор заинтересовался и показал фотографию находившимся в комнате товарищам.

   В конце беседы майор сказал:

   - Вам надо ехать в Советский Союз. Такие люди нужны Родине. Ну да мы посмотрим. Вот у нас через день-два предполагается транспорт на Мельк. Поезжайте-ка с этим транспортом! Вы, четверо... Что же касается чехов, итальянцев и калмыков, входящих в вашу группу, то они будут распределены по принадлежности. Но пусть подождут: сначала будут отправляться русские. Итальянцы? Сказать по правде, к итальянцам-то мы не относимся так же любезно, как к другим... Ну да посмотрим!.. Вот что, товарищ лейтенант, передайте коменданту лагеря, чтобы он предоставил отдельную комнату для четырех товарищей. Они по возрасту и по заслугам имеют право на особое внимание с нашей стороны.

   - Слушаюсь, товарищ майор!

   Лейтенант тотчас отвел меня к коменданту. Комендант, В. К. Боровиков, инженер в чине полковника, служащий в артиллерии, занимал две комнаты, в которых проживал со своей женой. Молодой человек с приятным лицом, одетый не в военную форму, а в простенький темный пиджачок, комендант Боровиков оказался на редкость симпатичным и приветливым. Я застал его сидящим за столом в компании двух-трех американцев и трех-четырех русских, как офицеров, так и штатских. Бутылки и стаканы, стоявшие на столе, раскрывали, как казалось, смысл этого "заседания". Познакомившись, комендант тотчас усадил меня за стол, наполнил из ближайшей бутылки чем-то светлым пустой стакан и поставил передо мной.

   Думая, что это водка, стесняясь сразу отвергнуть гостеприимство советских офицеров и надеясь, подобно Перу Гюнту, поправить дело компромиссом, я попросил отбавить полстакана и долить стакан водой. Но мне весело объяснили, что надобности в этом нет, потому что мне предлагался стакан моста, то есть превкусного яблочного кваску, которым и развлекалась, разговаривая, компания.

   Начались расспросы и рассказы. Удивительным образом оказалось, что двое сидевших здесь служащих лагеря с красными повязками на рукавах содержались одно время в Вюльцбурге. Дошло дело и до великого и всем известного Льва Толстого и до моей фотографии с ним, которая, видимо, заинтересовала присутствующих.

   - "Война-мир"! - сказал по-русски один из американцев.

   - Да, да, Толстой написал роман "Война и мир", - подтвердил комендант лагеря.

   От отдельной комнаты, которую комендант должен был предоставить пражской "четверке" по предложению майора, я отказался, но очень просил ускорить, если можно, наш отъезд в Мельк. На это мне было сказано, что дня два-три нам придется подождать, потому что в Мельке все переполнено.

   Перед моим уходом вошел еще кто-то в комнату, меня представили ему как "секретаря Толстого" и рассказали о показанной мною фотографии. Вновь пришедший тоже захотел взглянуть на фотографию, но, как это ни было странно, ее нигде не оказалось - ни у меня, потому что я пустил ее по рукам, ни у кого из присутствующих. Момент был крайне неловкий, но я постарался затушевать его, заговорив о чем-то другом. О фотографии как будто забыли, а я хоть и пожалел об этом клочке картона, оказавшем нам, четверым, в нашем путешествии ряд неоценимых услуг, но все же примирился с его исчезновением.

   И что же? На другой день вошел в комнату, где я помещался с участниками нашей группы, высокий, симпатичный американский офицер, который накануне был главным собеседником коменданта (он говорил по-русски), и протянул мне утраченную мною фотографию со словами:

   - Вот это я взял у одного пьяницы...

   Выслушал мою благодарность, улыбнулся и ушел.

   Хотя фотография и была неизвестным похитителем перегнута пополам, как раз по лицу Льва Николаевича, так, чтобы ее удобно было сунуть в пиджачный карман, но все же она не утратила своих чудодейственных свойств и еще не раз отлично послужила четверке пражских "стариков".

   О своих переговорах и с майором, и с полковником-комендантом я доложил уже не только "пражанам", но и всей "своей" группе, разросшейся постепенно до семидесяти с лишним человек и все еще считавшей меня "старостой". Конечно, чехам, итальянцам, а также калмыкам-эмигрантам взгрустнулось, что майор не обещает им немедленного продолжения пути и что они не смогут ехать с четверкой русских в Мельк. Но делать было нечего, и нам, очевидно, приходилось расставаться.

   Часть содержавшейся в лагере публики отправлена была на прибывших ночью машинах куда-то дальше. "Русская" картина: мужчины, женщины с узлами, мешками, дети при взрослых...

   Часов около пяти вечера прибыла партия "власовцев". Всего 150 человек. Я подходил поглядеть на них с близкого расстояния: загорелые, запыленные пожилые и молодые люди. Много ребят лет по 16-17. Одеты все "власовцы" в голубые немецкие мундиры.

   "Власовцев" построили в ряды. Появился майор Дубников. Прохаживаясь взад и вперед перед фронтом "власовцев", он обратился к ним с речью:

   - Согрешили - сознайтесь! Не хитрите. Мы все знаем. Хитрость ни к чему не приведет. Нечего называться чужими фамилиями! Раз ошиблись, честно признайте это. Иначе русский народ вам не простит. Свой проступок перед родиной вы должны искупить честным трудом. Поймите, что вы сделали! А между тем тут, в лагере, вас поместили так же, как и других, вольных граждан Советского Союза. Вы должны будете подчиняться тому же режиму, как они. Но конечно, без права расхаживать туда-сюда свободно. Старайтесь же все честно исправить свой проступок. Родина открывает вам возможность для этого. Поняли?

   Единодушный отклик:

   - Поняли!..

   На другой день увидал я на столе у коменданта брошюру Сталина "О Второй Отечественной войне". Хотелось прочесть, но комендант еще и сам не закончил чтения брошюры. Впрочем, обещал достать для меня второй экземпляр.

   Зато Виктор Кузьмич подарил мне тут же листовку с замечательным обращением товарища И. В. Сталина к народу и с описанием выступления товарища И. В. Сталина на приеме в Кремле в честь командующих Красной Армией.

   Нельзя было равнодушно читать две странички этого маленького, скромного, сохранившегося у меня и пожелтевшего от времени листка бумаги, который, очевидно, получил в свое время массовое распространение.

   Замечателен тост, провозглашенный И. В. Сталиным в Кремле:

   "...Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа, и прежде всего русского народа. Я пью прежде всего за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

   Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы среди всех народов нашей страны.

   Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он - руководящий народ, но и потому, что у него имеются ясный ум, стойкий характер и терпение".

   И дальше товарищ Сталин говорил о том, что иногда, в моменты отчаянного положения в 1941-1942 годах, у нашего правительства было много ошибок. Другой народ возмутился бы и потребовал бы смены правительства, но русский народ терпел и не отказывал правительству в своем доверии. "И это доверие русского народа советскому правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества - над фашизмом. Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!"

   Этот тост восторженно был принят огромным количеством высшего и боевого офицерства, собравшегося в нескольких залах Большого Кремлевского дворца.

   Тут невольно вспомнишь уничтожающую толстовскую критику государства и задумаешься над тем, всегда ли она уместна.

   "Когда-то правительства являлись необходимым и меньшим злом, - говорит Л. Н. Толстой в своей статье "Патриотизм и правительство", - меньшим злом по сравнению с тем, какое происходило вследствие беззащитности человека среди организованных соседей, но сегодня правительства стали ненужным и гораздо большим злом, по всему тому, что проделывают они со своими народами".

   "Теперь уже нет особенных насильников, от которых государство могло бы защищать нас", - добавляет Лев Николаевич в своем сочинении "Царство Божие внутри вас есть".

   На этом основывал Толстой свое учение о государстве или, вернее, о безгосударственности. Люди стали хорошими, непрерывно совершенствуясь в течение двух тысяч лет с тех пор, как появилось христианство. Государство больше уже не нужно им.

   Ах, как ошибался лев Николаевич! Как он идеализировал современного человека! И как хорошо, что из могилы своей он уже не видел, какие бури пронеслись над человечеством со дня его кончины - 7 ноября 1910 года!

   Зайдя к коменданту, застал у него компанию офицеров во главе с майором Дубниковым. Отступил было за косяк двери, но майор успел меня заметить и крикнул Боровикову:

   - Виктор Кузьмич, пригласите товарища Булгакова!

   Нечего делать, пришлось войти и присесть. Компания опять пила мост. Налили и мне стакан.

   Между военными шел разговор о войне.

   Капитан, пожилой, стройный человек, рассказывал, как он сидел в немецком "каце" (концентрационном лагере) и рыл туннель в восемь километров. Вышел из концентрационного лагеря совершенно истощенный. Теперь поправился.

   Сидеть в лагере было во всех отношениях тяжело.

   - Я считал, сколько раз меня били в лагере, - говорил капитан, - и насчитал: двести восемьдесят два раза!..

   Заговорили о лагерях. Упомянули, между прочим, об одном лагере, где перед приходом советской армии расстреляли пять тысяч человек.

   Прощаясь со мной, майор Дубников сказал, что через день-два он зайдет в нашу комнату.

   Утром на другой день мы получили от майора подарок: три каравая хлеба и кусок сливочного масла. Это было существенное дополнение к нашему довольно скромному пайку. Все мы (говорю опять о "четверке") были глубоко тронуты.

   В воскресенье под вечер майор Дубников сам появился в нашей комнате. Мы сердечно приветствовали гостя, усадили, благодарили за подарок.

   Майор протянул нашим курильщикам бело-зеленую коробочку папирос "Труд". Взяли, выкурили, но, когда майор снова вытащил коробочку, стеснялись вторично протянуть руки за папиросами.

   - У Советского Союза табаку много! - пошутил майор и настоял на том, чтобы товарищи взяли еще по папиросе.

    

    

  

   Во вторник один из офицеров, состоявших в управлении лагерем, оповестил нас, четырех, что получилось разрешение на поездку в Прагу.

   Задержался он у нас часа на три.

   Дело? Дальнейший путь? Нам надо подождать.

   Майор рассказал много интересного о войне и о своем участии в ней.

   Между прочим, Гилкин спросил:

   - Скажите, товарищ майор, почему советские аэропланы, в противоположность англо-американским, не бомбили немецких городов?

   Майор ответил:

   - Потому что советское правительство не предполагало отступать от постановлений Гаагской конференции. Оно всегда верно раз заключенным договорам, больше, чем какое-нибудь другое государство!

   Грабить, мародерствовать, творить жестокости русским бойцам за границей строго воспрещалось.

   Майор помянул также о том, что советским офицерам ставится в пример дух чести офицеров старой, дореволюционной армии.

   Майору приходилось воевать в Австрии, Румынии, Югославии и Болгарии.

   Румынские фашисты - неважные бойцы. Однако вели себя злостно. Иной раз они нападали на русских, когда война была уже окончена. Они награбили и вывезли много русского имущества. В одном румынском городе даже все трамвайные вагоны были из Одессы. Все это их заставили вернуть обратно, и если этого нельзя было сделать при помощи автотранспорта или по железной дороге, то принуждали румын пользоваться волами.

   Лучше всего встречало население русские войска в Югославии. Стихийно, толпами кидались люди к советским солдатам, плакали, обнимали и целовали их. И делали это даже тогда, когда и им, и русским угрожала опасность от круживших над ними немецких боевых самолетов. Часто борьба за тот или иной город бывала еще не закончена, а население уже высыпало навстречу русским. Люди несли в ведрах водку, совали бойцам платки, полотенца. Спорили из-за того, в чьем доме удобнее расположиться штабу: каждый выхвалял свой дом и тянул к себе. И майор помнил, как однажды штаб разделился по трем квартирам.

   - А вот скажите, почему в связи с этой войной не возникло ни сыпного тифа, ни каких-либо других эпидемий ни в тылу, ни на фронте? - задал вопрос майор и сам же на него ответил: - потому что против опасности возникновения эпидемий приняты были строжайшие санитарные меры. Легче было сесть в вагон без билета, чем без удостоверения о прохождении медицинского осмотра и о дезинфекции! Еще в 1941 году на одной из узловых станций возникла вспышка сыпного тифа. Все медицинские и санитарные силы и средства, какие только можно было собрать, брошены были на эту станцию - и эпидемия была задушена в корне.

   Много и другого интересного и характерного рассказывал майор. С невольным почтением вспоминаю я невысокую, сутуловатую фигуру и некрасивое, смуглое лицо этого преданного, закаленного солдата.

   Отправились в Главную комендатуру советских войск. Разыскать ее было нетрудно: роскошное многоэтажное здание на Ринге, с огромными живописными портретами Ленина и маршала Сталина в полной форме на главном фасаде.

   Товарищи поручили мне хлопоты по нашему делу: надо было добыть разрешение на поездку из Вены в Прагу. Получаю пропуск и прохожу в небольшую, изящную и устланную ковром приемную. Жду. Видел, как мимо прошел к себе в кабинет военный комендант города Вены генерал-лейтенант Благодатов, маленький, энергичный мужчина в мундире - брюки с лампасами, ботинки со шпорами. Несколько офицеров шли за ним.

   Меня принял начальник секретариата военного коменданта майор Белашев, внимательно во все вслушивающийся, тщательно проверяющий документы, долго обдумывающий и медленно решающий молодой еще человек. Не без труда, с помощью А. В. Стоилова, которого я призвал с улицы, удалось добиться, что майором выдано было каждому из нас на руки такое удостоверение:

    

   No 26

    

   Выдано гр-ну (имярек) в том, что ему военный комендант г. Вены разрешает проезд в г. Прагу за своей семьей для возвращения на родину, в Советский Союз.

   Всем военным и гражданским властям оказывать содействие в его проезде.

    

   Печать с надписью вокруг звезды: "Военный комендант города Вены".

   Хотя пишущая машинка в управлении военного коменданта подгуляла и в ней не работала буква "ы", которая заменялась соединением "мягкого знака" с большой римской цифрой "I", но все-таки полученная каждым из нас бумажка была, конечно, документом первостатейным. Имея ее на руках, мы могли без страха пускаться в дальнейшее путешествие.

   Отправился регистрироваться в канцелярию лагеря. Мне сказали, что без этого отъезжающие не допускаются в вагоны.

   Вхожу. Передо мной - лейтенант Вилли Кузнецов. Маленький брюнет с энергичным, умным лицом.

   - Что угодно?

   - Товарищ, разрешите посоветоваться с вами, когда вы будете свободны!

   - А как вы думаете, - спрашивает лейтенант, перебирая какие-то бланки, - когда я буду свободен?

   Отвечаю без запинки:

   - Думаю, что когда всех эвакуирующихся перевезете на родину и отправитесь туда последним.

   Но оказывается, что и этот срок недостаточен.

   - Нет - когда сдохну! - говорит лейтенант.

   - А-а! Значит, еще позднее, чем я предполагал!..

   - Что нужно? - следует затем серьезный вопрос.

   Говорю, что хотел бы регистрироваться.

   - Регистрация и необходима, и невозможна, - отвечает офицер. - Мало времени осталось для проведения всей этой процедуры. Прямо не знаю, что и делать!.. Вы откуда?

   Рассказал, откуда, куда едем вчетвером и т. д.

   - Кто вы по профессии?

   - Директор Русского культурно-исторического музея в Праге, до того - заведующий музеем Л. Н. Толстого в Москве, а еще раньше - личный секретарь Толстого.

   - Кого?!

   - Толстого.

   - Какого Толстого? Алексея Николаевича?

   - Нет, самого Льва Николаевича.

   - Не может быть!..

   Лейтенант Вилли Кузнецов оказался начинающим писателем, окончившим с отличием Литературный институт. Открытие, что он говорит с секретарем Толстого (позволившим себе в данном случае так назвать себя, чтобы выбраться вон из Брука), поразило его. Глаза его заблестели.

   - Невероятно! Какая встреча! - восклицал Вилли, вскочивши со своего места.

   Пришлось рассказать ему подробнее, когда и как я познакомился с великим писателем, сколько времени прожил в его доме, о его обаянии как человека и даже о встрече в Ясной Поляне с В. Г. Короленко, знакомством с дочерью которого Вилли гордился.

   - Это память на всю жизнь! - повторял лейтенант-литератор.

   Что касается регистрации, то она оказалась... совсем ненужной, тем более что я уже регистрировался в Штейре.

   - Это ведь только нам, для отчета, нужна регистрация, - говорил лейтенант Кузнецов, - потому что ведомости идут в Москву, а вам этого совсем не нужно! В вагон вас посадят и без регистрации...

   По желанию Вилли Кузнецова я ему написал несколько слов на память, а он дал мне свой "полевой" адрес (которым, впрочем, я никогда не воспользовался). Толпа юношей и девушек, набравшихся в канцелярии, окружила нас, Вилли отложил все свои дела, и открытка с фотографией величественного старца и зеленого юнца, испорченная американцем, ходила по рукам.

   Наконец в 12 часов дня мы погрузились в машину, ехавшую прямо и непосредственно в Братиславу. Вел машину немолодой старшина, а с ним ехала его жена, некрасивая, но симпатичная сибирячка, моя землячка-кузнечанка. И как счастливы были мы, четверо, забравшись под тент в пустующий кузов машины! Мы совершали наш последний переезд по разбитым Германии и Австрии...

   Дорога была ровная, прекрасная, обсаженная деревьями. Кругом простирались чудные поля с дозревающими уже хлебами, с коврами красных маков, перемешанных с какими-то фиолетовыми цветами, с голубыми холмами на горизонте.

   Вот блеснул Дунай. Вот - скалы праславянского Девина, замок Матвея Корвина на высоком холме над городом. Она, Братислава!

   Границу с Австрией перемахнули незаметно. Никакого контроля, никаких пограничных чиновников ни на австрийской, ни на чехословацкой стороне! Война все это уничтожила. Теперь спускаемся к временному понтонному мосту через Дунай. Рядом не стоит, а лежит в воде взорванный фашистами огромный старый железнодорожный мост.

   Множество машин с советскими офицерами и солдатами движется в ту и другую сторону по мосту. Нас обгоняет морской офицер с матросом на мотоциклетке... По обочинам моста движутся пешие фигуры... И опять впечатление чего-то огромного, стихийного... Вспоминаются эпические описания Севастополя, Москвы в творениях Толстого, живописующих эпохи великих войн.

   Мост в Братиславу - мост в вольную, свободную жизнь.

   Машина прикатила на двор фабрики "Аполло". (Не помню, что это была за фабрика.) Тут оказались квартира или общежитие, где проживало несколько офицеров. Туда вошли наши спутники, туда же пригласили - чрезвычайно любезно - и нас. Совместно выпили по стакану пива и закусили хлебом с салом.

   Попросив разрешения оставить в квартире на самое короткое время наши вещи, отправились мы на вокзал, расположенный на другом конце города.

   Когда выросла перед нами на одном из первых перекрестков слишком знакомая нам фигура чехословацкого полицейского в черном мундире и в черной, низкой каске, мы невольно переглянулись со счастливыми улыбками. Это все-таки была не Германия, а близкая и почти родная Чехословакия!

   Комендант вокзала, советский офицер, принял в нас самое трогательное, поистине товарищеское участие: устроил для нас возможность отдыха в комнате со словацкой надписью на дверях: "Служащие иностранных армий" (поскольку комната эта была совершенно пуста), обеспечил нам питание, все разъяснил насчет поезда в Прагу, а главное, отвоевал для нас у начальника станции ручную тележку, в которой мы могли бы доставить на вокзал наши вещи с места их временного хранения.

   История с тележкой была любопытна. Надо сказать, что тележка-то отнюдь не принадлежала вокзалу и не числилась за его комендантом, а находилась среди вещей, сданных разными пассажирами в камеру хранения, следовательно, представляла частную собственность. Комендант, доверяя данному нами честному слову, что по миновании надобности мы тотчас вернем тележку, приказал выдать ее нам. Начальник станции, ссылаясь на все законы, земные и небесные, протестовал почти истерически. Окружающие его служащие тоже смотрели на нас с изумлением...

   Комендант настоял на своем. Тележка, которой мы воспользовались, действительно через какие-нибудь полтора часа была возвращена на свое место. Расчет коменданта оказался правильным, а "формальная" точка зрения начальника станции потерпела поражение в столкновении с практической и рациональной точкой зрения офицера действующей армии.

   Стоял неразрешенным перед нами вопрос о средствах на приобретение билетов до Праги. Австрийских шиллингов никто не принимал и не менял. На счастье, А. В. Стоилов случайно встретил на улице одного из своих бывших учеников, который одолжил ему 500 чехословацких крон и тем всех нас выручил.

   На другой день, впервые по восстановлении железнодорожного движения, шел скорый поезд до Праги. Я посетил коменданта и просил его разрешить нашей маленькой группе отправиться с этим поездом. Разрешение было дано.

   Ровно в 12 часов 45 минут дня выехали мы из Братиславы в наше последнее путешествие - на Прагу. Оно же, пожалуй, было и самым волнительным нашим путешествием.

   Проезжая по Словакии, Моравии и Чехии, мы видели, что здесь нет тех страшных следов борьбы, которые всюду сопровождали нас в Германии и в Австрии. И население чехословацкое выглядело более спокойным и самодеятельным, чем немецкое. Люди усердно работали, там и тут чинили редкие поврежденные бомбардировками здания. Железные дороги всюду оживали и функционировали.

   Славянский мир окружал нас и в вагоне. Он был бесконечно милее, мягче и ближе немецкого.

   "Сегодня или завтра, то есть после двенадцати часов ночи, - думал я, - увижу Аню, Оленьку и - очень хочу надеяться - также и бедняжку Танечку. Если это произойдет действительно после двенадцати ночи, то есть уже 22 июня 1945 года, то это будет значить, что в нашу военно-тюремно-лагерную историю вступит удивительнейшее совпадение: мы вернемся в Прагу точно в день четырехлетней годовщины со дня нашего первого ареста в первый день советско-германской войны".

   ...Приехали в Прагу ночью и остались на Главном вокзале до 3-4 часов утра.

   Потом, поздравивши друг друга, простились и разошлись. По хорошо знакомым, почти родным улицам быстро дошел я до площади Ригера, в районе Врщовиц, поднялся по наклонной Сезимовой улице и в конце ее нашел наш дом. Вхожу в сени. Подымаюсь на четыре каменные ступени - к двери нашей квартиры. С трепетом сердечным нажимаю кнопку электрического звонка.

   Дверь открывается. На пороге - дочь Таня. За ее спиной - жена и вторая, выросшая за годы разлуки дочь.

   Все целы. Все вместе.

   Какое счастье!

    

    

   От дочери Тани я узнал, что перед окончательным крушением восточного фронта немцы тоже пешком повели на юг все население концентрационного лагеря Равенсбрюк. По дороге Таня бежала и три дня скрывалась в лесу, где и встретилась с передовыми отрядами Красной Армии. После всевозможных приключений она вернулась, с одной подругой-чешкой и ее матерью, тоже пленницами Равенсбрюка, в Прагу - за целый месяц до моего возвращения.

   Оба мы затем приглашены были на работу в Министерство информации: Таня - в качестве переводчицы, а я - редактора еженедельного чешского бюллетеня о Советском Союзе, рассылавшегося всем выдающимся деятелям политики, общественной жизни и культуры.

   Русский культурно-исторический музей в Збраславском замке я нашел разгромленным фашистами, которых пришлось выбивать из замка советским войскам. Все наиболее ценное из сохранившихся коллекций я переслал через советское посольство в Праге в Москву, где центральные музеи - Третьяковская галерея, Театральный музей имени Бахрушина и Государственный Исторический музей СССР - поделили между собою пражские коллекции. Менее ценное осталось в ведении Комитета советских граждан в Праге.

   В августе 1948 года я с женой и младшей дочерью покинул Чехословакию и вернулся в СССР. Старшая дочь еще в Праге вышла замуж за советского офицера и вместе с мужем вернулась на родину за год до моего возвращения. Только с годами излечилась она от всех последствий своего пребывания в бесчеловечном гитлеровском концентрационном лагере.