Бунин Иван Алексеевич - Воспоминания о Бунине

bsp;  Мои с ним беседы, у его постели, были главным образом литературными. Бунин был до мозга костей литератором и мало-помалу оживлялся, когда представлялся случай о литературе поговорить. Принимался бранить Достоевского или, кашляя, с трудом переводя дыхание, делился впечатлением от чего-нибудь недавно прочитанного (точнее, выслушанного в чтении Веры Николаевны). Постоянно говорил о Чехове, которым в те время усиленно занимался для будущей, оказавшейся уже посмертной книги: с восхищением о чеховских повестях и рассказах, с раздражением и даже недоумением о пьесах, лиризм которых находил нестерпимо слащавым. "И ты улыбнешься, мама!", - издевательски повторял он, подражая манерности плохих актрис. "Мы отдохнем, мы увидим небо в алмазах..." По его убеждению, в том, что Чехов, наделенный от природы острейшим слухом к фальши, ввел этот дешевый лиризм в свои пьесы, повинна его жена, Книппер, и сделано это было будто бы в уступку ей и ее театральному окружению.

   Из советских писателей он высоко ценил дарование Алексея Толстого, но относился к нему крайне отрицательно как к человеку, что, впрочем, широко известно. Года за два до смерти прочел одну из повестей Паустовского - не помню точно какую, - пришел в восторг и решил написать об этом автору. Ответа, однако, не получил и сомневался, дошло ли до Паустовского письмо, посланное на адрес Союза писателей. Помню еще его отзыв, в высшей степени одобрительный, о "Василии Теркине" Твардовского.

   Наконец, два литературных воспоминания, относящихся к самым последним месяцам жизни Ивана Алексеевича.

   Первое - об "Анне Карениной". Повторяю, он однажды назвал главу о встрече Анны с Вронским ночью, на станции, при возвращении в Петербург после московского бала, "самой поэтической во всей русской литературе". Было это сказано в связи с тем, что во время разговора я спросил его, помнит ли он эту главу. Бунин в тот день был особенно слаб. Глаз не открывал, головы с подушки не поднимал, говорил хрипло, отрывисто, с долгими передышками. Тут он, однако, тяжело приподнялся, оперся на локоть и хмуро, почти сердито взглянул на меня:

   - Помню ли я? Да что вы в самом деле? За кого вы меня принимаете? Кто же может это забыть? Я умирать буду и то на смертном одре повторю вам всю главу чуть ли не слово в слово... А вы спрашиваете, помню ли я!

   Недавно Валентин Катаев в "Траве забвения" рассказал, что когда-то - было это в двадцатых годах - Бунину хотелось "исправить" толстовский роман, подчистить, выбросить то, что казалось ему лишним. Хорошо, что он этого не сделал. Вероятно, в конце концов ему стало ясно, что затея легла бы пятном на его памяти. Бунин, несомненно, блестяще справился бы со своей задачей: кое-что укоротил бы, другое изменил. Получился бы превосходный сжатый любовный роман. Но "Анна Каренина" - ведь это не столько роман, хотя бы и превосходный, а живой мир, с неустранимыми шероховатостями, с необъяснимыми случайностями, как во всем, что нас окружает. Именно в этом ведь чудо толстовского творчества. Да и не почувствовал ли Бунин, не должен ли был смутно сознаться, что даже ему, взыскательному, безупречному мастеру, такую главу, как только что упомянутая, или, например, те несравненные тридцать страниц, которые предшествуют самоубийству Анны, незабываемой, заключительной "свече", - даже и ему никогда все-таки не написать и что раз это так, то не стоит выбрасывать или изменять что-то кажущееся "лишним"?

   Второе воспоминание - о Лермонтове.

   Осенью 1953 года я должен был уехать в Англию и пришел к Ивану Алексеевичу проститься, не зная, что вижу его в последний раз. Не могу теперь с точностью установить, с чего начался разговор, вероятно, с чего-нибудь, касающегося поэзии.

   Бунин, сделав усилие, неожиданно громко, твердо, внятно сказал:

   - Всю жизнь я думал, что первый русский поэт - Пушкин. А теперь я знаю, что первый наш поэт - Лермонтов.

   И с каким-то почти чувственным наслаждением произнес последнюю строку из "Дубового листка", действительно чудесную в звуковом отношении:

  

  

   Позднее я рассказал об этом в печати, подчеркнув, что Бунин сказал именно "знаю", а не "считаю" или "нахожу". Многие были удивлены. Казалось маловероятным, чтобы такой "традиционалист", как Бунин, мог в конце жизни отказаться от суждения, бывшего для него всегда бесспорным. Меня даже заподозрили в выдумке, внушенной особым пристрастием к Лермонтову. Поэтому я с удовлетворением прочел то же самое в статье Алданова, помещенной после смерти Бунина в "Новом журнале". Очевидно, Бунин говорил об этом и ему⁹.

   Добавлю, что "переоценка ценностей", допущенная тогда Иваном Алексеевичем, могла бы и не быть окончательной, вопреки твердому, настойчивому "знаю". Под воздействием лермонтовских стихов он высказал мнение, которое было бы иным, т. е. осталось бы прежним, вспомни он накануне не Лермонтова, а Пушкина. Кто в самом деле разрешит вечный, со школьной скамьи до гроба, русский спор о первенстве того или другого из этих двух поэтов? Да и применима ли вообще табель о рангах к литературе и искусству?

  

   На похоронах Ивана Алексеевича я не присутствовал. Смерть его болезненно отозвалась не только в сознании его друзей. Было общее согласное чувство, что с этой утратой что-то оборвалось, хотя никто не ждал от Бунина новых книг, дальнейшего творчества. По возрасту он принадлежал скорей к нашему веку, но больше, чем кто-либо другой, напоминал своим присутствием о связи столетий и о роковой опасности исчезновения преемственности и пренебрежения ею. Он не торопился жить вровень с эпохой, не уступал жалкому желанию, столь часто встречающемуся даже у самых талантливых людей, быть в согласии с последней умственной модой, находить в этой моде особую ценность и привлекательность. С величавой простотой и величавым спокойствием он жил чуть-чуть в стороне от шумного, суетливого и самонадеянного века, недоверчиво на него поглядывая и все больше уходя в себя. Он был символом связи с прошлым не в каком-либо реставрационном, социально-политическом смысле, а с прошлым как с миром, где всему было свое место, где не возникало на каждом шагу безответное недоумение, где красота была красотой, добро добром, природа природой, искусство искусством... Я упрощаю, конечно. Никогда человек не жил в мире, где все окружающее было бы ему понятно, и Бунин не был исключением. Бунин ничем не мог этой непонятности, этой неизвестности предотвратить. Но, как с последним лучом солнца, от него еще исходил свет, ясный и щедрый, а с исчезновением его стало как будто темнее и холоднее.

   Позволю себе поделиться личным впечатлением: я никогда не мог смотреть на Ивана Алексеевича, говорить с ним, слушать его без щемящего чувства, что надо бы на него наглядеться, надо бы его наслушаться, именно потому, что это один из последних лучей какого-то чудного русского дня. Все встречавшиеся с Буниным знают, что он почти никогда не вел связных, сколько-нибудь отвлеченных бесед, что он почти всегда шутил, острил, притворно ворчал, избегал долгих споров. Но как бывают глупые пререкания на самые глубокомысленные темы, так бывает и вся светящаяся умом и скрытой содержательностью речь о пустяках. У Бунина ум светился в каждом его слове, и обаяние его этим усиливалось. А обаятелен он бывал, как никто, когда хотел, когда благоволил быть обаятельным. Но даже не это было важно. Важно было, что его словами о любой мелочи говорило то огромное, высокое, то лучшее, что у нас было: дух и голос русской литературы. И вместе с тревогой от сознания, что это уходит, было и удовлетворение от того, что это еще здесь, перед нами, за столом, в халате, с книгой в руках, испещренной на полях сердитыми, пусть даже не всегда справедливыми замечаниями.

   Анна Ахматова писала о "великом русском слове", которое должно быть в сохранности передано нашим внукам, и правнукам. Это не только великое слово, это и особое слово, без которого мир был бы беднее, как-то более плоским, и нет никакого патриотического самообольщения в признании истины, которую признают и многие из самых проницательных иностранцев.

   Бунин - один из редких наших старших современников, который об этой истине напомнил.

  

  

   Перед войной случалось иногда бывать на юге Франции - в Грассе жил Бунин (прелестная вилла Бельведер - простенькая и нехитрая, но с площадки перед домом такой вид на равнину к Кану, на горы Эстерель направо... А внизу черепичные крыши Грасса, Собора. Некий тосканский дух чувствовался во всем этом).

   Мы гостили у Буниных - и довольно подолгу. Хорошие дни. Солнце, мир, красота. Во втором этаже жили мы с женой, я кое-что писал. Рядом комната Веры Буниной. Внизу, в кабинете своем, рядом со столовой - Иван. Выбежит в столовую, когда завтракать уже садимся, худой, тонкий, изящный, с яростью на меня посмотрит, крикнет:

   - Тридцать лет вижу у тебя каждый раз запятую перед "и"! Нет, невозможно!

   И с той же яростью, чуть не тигриной легкостью захлопнет дверь, точно я враг и нанес ему смертельное оскорбление.

   Я не пугаюсь - слишком хорошо его знаю. Он и на Веру кричит (свою), и на себя самого. А кроме того, с "юности моея" он мне нравился эстетически, художнически. Натуру его знал я отлично, чего можно, чего нельзя от него ждать - все известно. А вот нравился.

   Уже после премии Нобелевской, когда выходило здесь собрание его сочинений, он держал корректуру в этом самом Грассе.

   Сижу у себя наверху, ставлю запятые вопреки грамматике перед "и", вдруг внизу опять хлопает дверь и на весь дом крик:

   - Писатель с мировым именем и вдруг написал такое... (скажем элегантно: "удобрение").

   Это значит, читает в корректуре "Деревню" и не одобряет. "Ты им доволен ли, взыскательный художник..." - да, взыскательным художником он был, конечно.

   Мы с женой слушали эту "Деревню" еще в Москве, он сам читал - брату Юлию, мне да двум Верам в доме Муромцевых, родителей его жены. Чтец был превосходный.

   Сказать правду, эта "Деревня" никогда мне близка не была. Бог с ней, мало нравилась. А вот он вдруг теперь распалился: такой уж нрав.

   В Грассе, под провансальским солнцем, написал он многое свое основное: "Жизнь Арсеньева", "Митину любовь", "Цикады".

  

  

   Мы в Грассе только временно, бывали, а два лета жили в департаменте Вар, в именьице друзей.

   Это совсем другое дело. Пустынное и поэтическое глухое место - леса, оливки, виноградники, ничего яркого и нарядного, но великое молчание и обаянье страны древней, высокоблагородной.

   Дом "наш" небольшой, вроде фермы. Ему двести лет, стены расписаны в столовой какими-то наивными фресками, но все это очень мило. Свое вино, свой виноградник. В жаркий солнечный день хорошо подойти к лозам винограда "столового" (для еды, не для вина), сорвать гроздь, солнцем прогретую, и тут же "лозы виноградной" вкусить. Сходить под вечер пешком в Тороне, деревушку в километре, где худенький молодой аббат наигрывает в одиночестве на органе (иной раз и он к нам заходит отвести душу от пейзан, к церкви совсем равнодушных. Но спрашивает опасливо: уважаем ли мы католицизм? Ничего, уважаем).

   Днем пишешь, в полной тишине, в свете, под музыку цикад. Их серебро все мы - жена, дочь, я - очень любили - сколь мелодичен звон их, непрерывный, негромкий и ненадоедливый: какая-то бесконечная симфония юга и солнца. А вечером совы - тоже друзья, ауканье их нежно.

   Хозяев нет в доме, они в других краях. В соседнем домике живет Фердинанд, провансалец, вроде приказчика, типа Тартарена из Тараскона (Доде), и жена его, толстая итальянка Мадлена. Она и готовит нам. Обедаем под каштанами, на воздухе, под зелено-золотой, божественной сетью солнца сквозь листву каштанов.

   Однообразно, тихо, патриархально. Девочка рисует после обеда свои детские рисуночки за этим же столом, вечерние прогулки - нередко в аббатство Тороне - заброшенный и замечательный цистерцианскии монастырь. Там тоже цикады, тоже вечером певучие совушки провансальские.

   Вдруг в идиллии этой некое и событие: к нам едут Иван с Верой - Бунины! Из Грасса, навестить. Ну, очень рады.

   В назначенный день автомобиль виден из-под наших каштанов, нерешительно он останавливается у поворота с большой дороги, наконец к нам, на скромную дорожку сворачивает. Да, Иван в каком-то шлеме, как путешественник в Индию, коричневатом, Вера в светлом платье, такая же спокойная и сдержанная, как и в Москве девушкой была, в доме родителей своих, Муромцевых.

   - Ну вот, дорогой, в какую трущобу забрался, насилу нашли! Что, вы тут одни совсем? Скучища, наверно?

   - Ничего, не скучаем.

   - Это тебе не Притыкино твое. Вера, вылезай, вылезай!

   Пока Вера целуется с моей Верой, он уже нетерпеливо рвется куда-то.

   - Показывай, показывай свое Притыкино! Где у вас тут скотный двор? Конюшни где? Сколько лошадей держишь? Почем поденным платишь?

   Но это все "так". В общем, он благодушен, в хорошем настроении, осматривает дом, заходит в мою комнату - очень скромную, с несколькими рукописями да книжками о Провансе - собственно, вроде кельи.

   - Тут вот и "творишь"... Твори, твори. А винцо у вас собственное? Виноградники развел, оливки... Ну куда там Притыкину угнаться...

   И все-таки старый, неказистый, но чем-то благородный дом ему нравится: может быть, неким древним своим запахом, тишиной, прохладой, жужжаньем отдельных шмелей и снаружи треском цикад.

   - Да, я сам это люблю, - говорит он уже серьезно, - и Прованс, и глушь, и цикад, и каштаны.

   Завтракаем внизу, в полутемной столовой. Иван надевает пенсне, разглядывает "живопись" на стенах.

   - Это что же, Рафаэль изображал?

   - Да. Рафаэль. Здешний. А жил тут полоумный одинокий старик, владелец имения. Здесь и умер. Будто бы призрак его ходит ночью по комнатам и постукивает.

   - Ну, это вранье, конечно. Брехня. Призрак! Пьяница, наверно, был, спивался в одиночку.

   - Бог его знает.

   - А ты видел? Как он ходит и постукивает?

   - Нет, не видел.

   - Ну вот то-то и оно-то, душа моя. Все вранье.

   Я подливаю ему "нашего" пюжетского вина.

   - Будет, дорогой. Винцо хоть свое, притыкинское, а довольно-таки... (и опять словцо на четвертую букву алфавита).

  

  

   Под вечер мы ходили в монастырь Тороне. Какою-то тропинкой, среди мелкого леса, и вот другая тропинка пересекает ее - в старых, замшелых плитах-камнях.

   - Иван, смотри, это древняя дорога в аббатство Тороне. По ней ездил сюда на ослике св. Бернард. Тот, кто крестовые походы проповедовал. Бернард Клервоский - он и считается основателем аббатства.

   Еще довольно жарко, пахнет нагретой хвоей, цикады неумолчны. Выходим на большую дорогу, современную. Налево красные россыпи боксита, невдалеке романского стиля колокольня.

   - Клервоский, Клервоский... - я этих крестовых походов не видал... а вообще хорошо. Мне нравится.

   Он снимает свой шлем.

   - Да, братец ты мой, на ослике... Как Спаситель, "на осляти".

   Иван делается вдруг серьезным - это не шуточки и "Притыкино", сейчас он поэт, как и подобает ему быть. Такой, как некогда читал стихи свои у меня на Спиридоновке.

   - Да-а, святой Бернард...

   Удивительна эта заброшенность аббатства Тороне, одного из знаменитых памятников романской архитектуры. Как все сурово, строго тут! Ни украшений, никакой радости для глаза. Как будто сказано: "К чему обольщенья? Веруй, молись".

   Голые каменные стены храма, сумрачная трапезная для монахов, портики во дворе на приземистых колоннах, нехитрый колодезь - и ни души! Даже привратника нет. Входи с дороги, кто хочет. Правда, и украсть нечего: сплошной камень, да так уж прочно приторочено, что веками стоит.

   Во дворе присаживаемся у колодца, Иван закуривает.

   - Да, это не то что у нас в Ельце или у вас там в Кашире. А мне нравится. Ей-Богу, нравится. Ты посмотри, как строили... Да-а, писали не гуляли.

   На закате солнца мы вернулись уж домой, взошли на взгорье за нашим домом, посидели на поваленном дереве. Тут другое. С возвышенности далеко видно - старинный городишко Лорг, леса, оливки, виноградники, окаймлено все невысокими горами, в туманной синеве сейчас. Это Вар, департамент Прованса, пустынный, поэтический и откуда пейзане все-таки стремятся перебраться в город или ближе к городу. Поэтично, но и скучно. Сколько заброшенных виноградников, покинутых домов крестьянских, запустелых огородов и вообще развалин. Одно аббатство Тороне неуязвимо..

   Таким заезжим и случайным, как мы с Иваном, нравится, а жить тут постоянно, и особенно зимой... (Воображаю, что за холодище в нашем доме, когда мистраль задует!)

   Но сейчас мистраля нет и зимы нет. Есть наступающий вечер, вдруг ставший облачным, в сиреневых сумерках. Спускаемся домой - Иван начинает торопиться.

   - На коней, на коней!!

   Внизу, близ дома нашего, видны огни автомобиля.

   - Видишь, пора! До Грасса еще далеко. Ночевать тут, что ли? Вера, поторапливайся!

   И быстрой, сухой походкой тонкий и бодрый сбегает вниз. (В движениях моложе своих лет.)

   Фердинанд разглагольствует о чем-то с его шофером. Вероятно, что-нибудь по провансальски-тартаренски врет.

   - Ну, душа моя, прощай. Нет, обедать не останусь.

   Две Веры целуются. Иван быстро вскакивает в машину.

   - У-у, Вера, всегда возишься!

   - Вот и я сажусь, Ян. Ничего я не вожусь.

   - Прощайте! Хорошо у вас тут в Притыкине!

   Через несколько минут автомобиль катит к большой дороге. Сквозь деревья мелькают золотые огни его, потом исчезают. Как мгновенно прилетели Иван с Верой, так и улетели.

  

  

   Так улетело теперь и все то, прошлое, далекое. Вспоминаю обоих во времена бодрости их и хорошей жизни. Вспоминаю и Грасс, где подолгу мы с женой - подругой юности его Веры - гостили. Горестно представить себе предсмертные годы Ивана Алексеевича (только что прочел о них), ужасно грустно. А теперь и Вера ушла. Но вот в памяти они тогдашние остались, как и Прованс в солнце и золоте, Грасс, Пюжет.

  

  

  

   9 ноября. Завтрак. Едим гречневую кашу. Все внутренне волнуемся, но стараемся быть покойными. Телеграмма Кальгрена¹ нарушила наш покой. Он спрашивал, какое подданство у Яна². Ответили: rИfugiИ russe³. Мы не знаем, хорошо это или плохо.

   Перед завтраком Леня⁴ мне говорит: "Вот теперь чистят фраки-мундиры, готовятся к заседанию, бреются".

   За завтраком я: "Давай играть в тотализатор. Ян, ты за кого?" - "Мне кажется, дадут финляндцу, у него много шансов..." - "А вы, Галя?⁵" Не знаю... ничего не могу сказать". Я: "А мне кажется, если не русскому, то португальцу скорее".

  

   После завтрака все разошлись. Ян сел опять писать. Галя предложила кино. Он ответил неопределенно. Часа полтора писал. Погода была хмурая. К нам пришла femme de mИnage.

   В синема все же пошли. Леня не пошел, сказав, что будет ждат&; телеграммы, и спросил, в каком (синема) они будут.

   Я велела затопить ванну и около 4 ч. взяла ее. Затем легла и стала читать в ожидании, когда молодая новая наша femme de mИnage выгладит белье и мы с ней примемся за стирку. Перед этим я помолилась.

   Звонок по телефону. Прошу Леню подойти. Через секунду он зовет меня. Беру трубку. Спрашивают: хочу ли я принять телефон из Стокгольма. Тут меня охватывает волнение, главное - говорить через тысячи километров. И когда мне снова звонят и я сквозь шум, гул, какие-то голоса, улавливаю отдельные слова: "Votre mari, priz Nobel, voudrais parler a Mr. Bounine..."⁶ - то моя рука начинает ходить ходуном... Я прошу Леню взять второй "слушатель". И говорю: "Mon mari est sorti, dans une petites demi-heure il va rentrer"⁷, и мы опять оба слышим, что это из газеты, но название не удерживается в памяти, и опять отдельные слова долетают до нас из далекого Стокгольма: "votre mari", "priz Nobel..."

   Леня летит в синема. Денег не берет: "так пройду"... И я остаюсь одна, и двадцать минут проходят для меня в крайне напряженном волнении. Спускаюсь на кухню, где гладит хорошенькая свеженькая, только что вышедшая замуж женщина. Я сообщаю ей, что вот очень важное событие, может быть, случилось, но я еще не уверена. И вдруг меня охватывает беспокойство - а вдруг это кто-нибудь подшутил... И я бросаюсь к телефону и спрашиваю, правда ли, что нам звонили из Стокгольма? Со станции удивленно: "Да ведь вы не приняли его". Я начинаю вывертываться, говорить, что это была не я и я только что пришла домой, и мне сообщили, что был звонок, - это очень для нас важно. "Да, из Стокгольма". - Ну, думаю, из Стокгольма шутить не станут - дорого!" И я успокоилась, сошла в кабинет и помолилась.

  

   Опять звонок. Посылаю за Жозефом⁸, не надеясь на свой слух - он стал у меня портиться.

   Звонок из Копенгагена. Жозеф объясняет, что он друг наш, что Mr. Bounine va rentrer dans un petit quart d'heure⁹, M-me Bounine y телефона. И я даю впервые по телефону в Данию интервью на французском языке - это волнует меня больше, чем сама премия. Спрашивают, давно ли во Франции? Когда покинули Россию? Приедем ли в Стокгольм и поеду ли я?..

   Слышу голоса внизу, говорю: "Mr. Bounine est rentrИ" - и бросаюсь к лестнице, по которой подымается Ян.

   - Поздравляю тебя, - говорю я, целуя, - иди к телефону.

   - Я еще не верю...

   Он вернулся с Леней, Галя пошла к сапожнику, вспомнив, что я без башмаков, не могу выйти. Леня мне рассказал: вошел в зрительный зал, пропустили даром, Галя обернулась и замерла. И. А. смотрел на сцену. Я подошел. Наклонился, поцеловал и сказал: "Поздравляю. Нобелевская премия ваша!.." Дорогой я ему все рассказал. Он был спокоен.

   Вернулась Галя с башмаками. Телеграмма от Шассена¹⁰ и Академии. Шассен пишет: Академия спрашивает, принимает ли Ян премию?

   Телефон опять из Стокгольма. Отвечает Галя, как лучше всех слышащая.

   Тут ссора. Я хочу послать телеграмму Боре¹¹, он просил его известить немедленно. Ян же говорит, что он сам напишет, и не пишет, а сейчас уходит femme de mИnage, которая может и бросить ее. Но ведь у нас всегда все усложняется и самое простое превращается в самое сложное.

   Но все же я добилась, и телеграмму Ян написал. У Яна нет совершенно чувства необходимости быстроты. Бунинское недоверие, раздумывание, боязнь попасть впросак...

   После еще одного телефона Ян ушел гулять: "Хочу побыть один". Мы остались втроем, сидя на моей постели у телефона. И опять из Стокгольма - русский женский голос, как потом оказалось, M-me Brosset, жена нашего быв. консула в Стокгольме. Слышно было хорошо, и я ей ответила почти на все ее вопросы. Некоторые оставила Яну.

   Жозеф спросил нас, нужно ли на завтра кашу, и мы все трое хором радостно ответили: non, non, non!!! Это был самый радостный момент.

   Звонок у двери. Опять телеграммы и интервьюер. Схожу вниз в столовую. Высокий швед. Прошу садиться. Сама опускаюсь в кресло. Он профессор гимнастики. Он подробно расспрашивал о Яне, о его жизни с детства. Я вкратце рассказывала. И когда дошла до его жизни в Полтаве, он оживился. Стал расспрашивать, но в этот момент вернулся Ян из своей одинокой прогулки. И когда услышал слово Полтава, заспешил, сказав, что был там проездом. Тут я вспомнила о полтавском бое... и тоже постаралась перевести разговор. Но он сказал, что очень интересуется этим местом... Сидел долго. Просил книгу, портрет, хотя бы маленькую фотографию. Но Ян не дал. Он вообще как-то недоверчиво отнесся. И я поняла, что он как-то перестал доверять моему чутью. Я сказала, что мы вышлем фотографию и книгу.

   Обед очень скромный, но с шампанским и хорошим красным вином. Жозеф сказал спич - очень хорошо!

   Во время обеда - звонки, телеграммы. Звонил из "П. н." ("Последних новостей") Алданов и другие.

   В девятом часу Галя с Яном ушли. Я после ванны боялась, да и звонки ужасно было принимать: могли быть иностранные. Звонили и Аминад¹², и Рощин¹³, и из Стокгольма, и из других столиц. А Яна на Mont-Fleuri поймали из двух газет ниццских, снимали и расспрашивали. Галя направила разговор на литературную тему. Когда они вернулись, то снова звонки и снова интервью и по-русски, и по-французски. И из газет, и от друзей.

   К одиннадцати часам все кончилось. Легли спать. Но едва ли вилла Бельведер хорошо спала в эту ночь. Всякий думал свои думы. Кончилась часть нашей жизни, очень тихой, бедной, но чистой и незаметной.

  

  

  

  

   Печатается по "Новому журналу" (1971. No 105. С. 115-137). Очерк Адамовича - один из лучших в обширной мемуарной литературе о Бунине. Кроме Адамовича о Бунине писали И. Белоусов (Литературная среда. М., 1928), А. Белый (Между двух революций. Л., 1934), В. Брюсов (Дневники. М., 1927), Н. Телешов (Записки писателя. М., 1958), а об эмигрантском периоде Бунина оставили воспоминания Л. Зуров, Г. Кузнецова, И. Одоевцева, Н. Берберова, А. Седых, В. Муромцева-Бунина, Б. Зайцев, В. Зеизинов, З. Шаховская, М. Вишняк, А. Бахрах и др.

   ¹ Об отношении Бунина к модернизму писали довольно много. Например, М. Вишняк говорит в своей книге "Современные записки. Воспоминания редактора" о том, что Бунин "до самой кончины сохранил свое страстное, нетерпимое и несправедливое отрицание художников и мастеров слова не-бунинского толка - декадентов и символистов: Бальмонта, Брюсова, Блока, Белого, Сологуба, не говоря уже о Есенине, Клюеве, Маяковском" (Блумингтон, США, 1957. С. 129). О том же писала и Н. Берберова: "Всю жизнь Блок был для него раной, и весь символизм, мимо которого он прошел, чем-то противным, идиотским, ничтожным, к которому он был либо глух, либо яростно враждебен. "Больших дураков не было со времени Гостомысла", - говорил он" (Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983. С. 293).

   ² Волынский - псевдоним Флексера Акима Львовича (1861-1926), литературный критик.

   ³ Парафраз заключительных строк знаменитого стихотворения З. Гиппиус "Песня" (1893) - первое стихотворение в ее первом поэтическом сборнике.

   ⁴ Рассказ "Несрочная весна" впервые был опубликован в "Современных записках" (1924. No 18).

   ⁵ Неприятие Блока мы видим в целом ряде высказываний Бунина, в частности, в его дневнике. Вот, например, запись от 21 апреля 1921 г.: "Герцен все повторял, что Россия еще не жила и потому у нее все в будущем и от нее свет миру. Отсюда и все эти Блоки!" Однажды, встретившись с З. Гиппиус, Бунин вдруг спросил ее: "Скажите, как вы могли переносить Блока, Белого? Я совершенно не мог. Я понимаю, что в Блоке есть та муть, которая делает поэтов, но все же многое мне в нем непереносимо" (Устами Буниных. Т. 2. Франкфурт-на-Майне: Посев, 1981. С. 41-42).

   ⁶ Вероятно, Адамович рассказывает о встрече с Буниным 20 августа 1940 г.; об этом читаем в дневнике Бунина, в записи от 21 августа: "Вчера был в Cannes, хотел купаться, но встретил вдруг Адамовича - только несколько дней как в Ницце (т. е. демобилизован) - и просидел часа 1 1/2 с ним и Кантором в cafe "под платанами".

   ⁷ Пантелеймонов Борис Григорьевич (1880-1950) - писатель-прозаик. Начал писать, когда ему было уже за пятьдесят. Первый его сборник рассказов "Зеленый шум" вышел в 1947 г. Сборник рассказов "Звериный знак", книга о Д. И. Менделееве "Золотое число" и посмертно изданная "Последняя книга" составляют наследие этого писателя, химика по образованию.

   ⁸ О встречах с Симоновым имеются краткие записи в дневнике Веры Муромцевой-Буниной: "11 августа 1946. Вечером приезжал Симонов... Понравился своей искренностью, почти детскостью. На юге он написал 30 стр. новой повести. Тема: профессор, побывавший за границей, возвращается на родину... вспоминает. И видит, как здесь все плохо, хуже, чем там. Симонов думает, что цензура пропустит... Когда он рассказывал, какие возможности он имеет, какие возможности в смысле секретарей, стенографисток, то я думала о наших писателях, и старших и младших. У Зайцева нет машинки, у Зурова - минимума для нормальной жизни, у Яна (т. е. у И. Бунина. - В. К.) - возможности поехать полечить бронхит... Симонов ничем не интересуется... Это самые сильные защитники режима... Ему нет времени думать о тех, кого гонят. Ему слишком хорошо".

   "15 августа. Третьего дня был у нас московский ужин: водка, селедки, килька, икра, семга, масло, белый и черный хлеб - все прислано на авионе по просьбе Симонова... Она (жена Симонова) говорила, что здесь все хуже, чем в России. Отрицала, что были аресты..." (Устами Буниных. Т. 3. С. 182, 183).

   ⁹ Адамович здесь говорит о воспоминаниях Алданова "О Бунине", напечатанных в "Новом журнале" (1953. No 35). "В этом нашем последнем разговоре речь зашла о литературе. "Я всегда думал, что наш величайший поэт был Пушкин, - нет, это был Лермонтов. Просто представить себе нельзя, до какой высоты этот человек поднялся бы, если б не погиб двадцати семи лет". Иван Алексеевич вспоминал лермонтовские стихи, сопровождая их своей оценкой: "Как необыкновенно! Ни на Пушкина и ни на кого не похоже! Изумительно, другого слова нет" ... Могу добавить от себя: в этих замечаниях умиравшего человека тоже все было ново, своеобразно и удивительно. Особенно долго он вспоминал "Дубовый листок оторвался от ветки родимой - И в степь укатился, жестокою бурей гонимый". Теперь, перечитывая книги Бунина, я увидел, что об этих стихах упоминает юный Арсеньев. Пронзили без малого на семьдесят лет!.."

  

  

   Печатается по кн.: Зайцев В. Далекое. Вашингтон, 1965. С. 137-143.

   Зайцев Борис Константинович (1881-1972) - писатель. Эмигрировал в 1922 г. В 1922 г. в Берлине было издано его шеститомное собрание сочинений - редчайший случай в эмигрантской литературе. Первое большое произведение, написанное Зайцевым на Западе, - роман "Золотой узор". За ним последовали повести "Странное путешествие", "Авдотья смерть", "Анна", роман "Дом в Пасси" и автобиографическая тетралогия "Путешествие Глеба". Мотивы религиозного мироощущения более всего сказались в таких произведениях Зайцева, как "Преподобный Сергий Радонежский", "Алексей Божий человек", "Сердце Авраамия", "Афон", "Валаам". Важная часть наследия Зайцева - лирические биографии русских классиков: Жуковского, Тургенева, Чехова.

   В изданных в 1981 г. во Франкфурте-на-Майне дневниках Ивана и Веры Буниных встречается много записей о близости двух писателей. В эмиграции они впервые встретились 1 января 1924 г.: "Обедал Зайцев, который приехал вчера. Не виделись шесть лет!" 27 апреля 1925. "Весь день ждали Зайцева". 8 июля 1926. "Вчера уехал от нас Б. (Борис Зайцев. - В. К.). Б. почти был не гость. Он человек очень тонко деликатный и духовный". 30 июля 1926. "Я ценю в Зайцеве то, что он выбрал свой путь и идет по нему... Идет по своему пути, который подымается выше повседневности".

  

  

   Печатается по "Новому журналу" (1962. No 67. С. 136-140).

   Впервые было опубликовано писателем Леонидом Зуровым с его кратким предисловием, в котором, в частности, говорится: "Написала эти воспоминания Вера Николаевна в Грассе, на вилле Бельведер, после того как отшумели нобелевские дни. Публикую точные ее воспоминания с небольшими пропусками, которые отмечаю строкой многоточий".

   Букина-Муромцева Вера Николаевна (иногда: Муромцева-Бунина) (1881-1962), жена Бунина, мемуаристка, автор книги "Жизнь Бунина" и очерков

   "Беседы с памятью", "Встречи с писателями в 1907-х годах", "Отроческие годы И. А. Бунина", публикатор литературного наследия Бунина; совместно с мужем автор дневника "Устами Буниных", изданного в трех томах (с многочисленными купюрами).

   ¹ Кальгрен - переводчик произведений Бунина на шведский язык.

   ² Ян - И. А. Бунин.

   ³ Русский беженец (фр.).

   ⁴ Писатель Леонид Зуров.

   ⁵ Поэтесса и прозаик Галина Николаевна Кузнецова.

   ⁶ Ваш муж - нобелевский лауреат, хотел бы поговорить с мистером Буниным (фр.).

   ⁷ Мой муж ушел, он вернется через полчаса или раньше (фр.).

   ⁸ Повар Буниных.

   ⁹ Мистер Бунин вернется минут через пятнадцать (фр.).

   ¹⁰ Шассен - французский писатель.

   ¹¹ Телеграмма Борису Зайцеву (см. его воспоминания о Бунине в настоящем издании).

   ¹² Писатель Дон Аминадо (воспоминания о нем включены в настоящее издание).

   ¹³ Рощин Николай (псевдоним Николая Яковлевича Федорова) - писатель-прозаик; в 1946 г. вернулся в СССР.