Ф. И. Буслаев
О двух священнослужителях при русских посольствах за границей
Еще два разрозненных эпизода из моей биографии, обнимающих время на расстоянии целых сорока лет от 1840-1880 года. Речь будет о двух церковнослужителях при русском посольстве за границею, именно в Риме и в Вене.
Проживая в Риме осень, зиму и весну 1840 и 1841 годов, я коротко познакомился с архимандритом Герасимом, исполнявшим должность священника при тамошнем русском посольстве. Он был человек лет пятидесяти и перед тем несколько лег священствовал тоже при русском посольстве в Константинополе. Пребывание в этой бывшей некогда столице всего христианского мира много способствовало умственному, ученому и религиозному образованию отца Герасима. Кроме самого подробного изучения Св. Софии цареградской, переделанной теперь в мусульманскую мечеть, он посетил в Солуни древние православные храмы, доселе в замечательной целости сохранившиеся, а также и в Греции те полуразрушенные во время войны за независимость храмы, рисунки которых были сняты известным французским антикварием Дюраном, о чем я подробно говорил в первом томе "Моих Досугов", именно в статье о Шартре. Изучение древнехристианской церковной архитектуры внушило о. Герасиму убеждение, что досщатая перегородка в русских церквах, известная под именем иконостаса, есть позднейшее искажение, не только обезобразившее всю внутренность храма, сократив его этою перегородкою, но и тем, что она заслоняла горнее место, на котором, по древнейшему преданию, искони изображалась тайная вечеря, именно в древнейшем переводе, т. е. посреди Христос изображен дважды стоящий: по одну сторону отдает шести апостолам хлеб, а по другую вино из сосуда.
На основании этого древнейшего изображения отец Герасим оправдывает католический обряд отдельного причащения хлебом и вином, хотя находит совершенно излишним вносить его в нашу православную церковь. Другое его убеждение состоит в том, что хлеб на тайной вечере, по обычаю еврейскому, был опресночный, а не квасной, но это различие между восточной и западной церквами он не признает существенным. Гораздо важнее его выводы о Св. Духе, основанные на изучении греческих рукописей, находящихся в библиотеках Афонских монастырей - в Символе Веры по этим рукописям оказывается замечательный вариант об исхождении Св. Духа. По одним читается: "Иже от Отца исходящего", а по другим: "Иже от Отца и Сына (Filioque) исходящего". Варианту этому особого значения наш архимандрит не придает, оставляя вопрос открытым.
В православном календаре титулование Иеронима и Августина эпитетом блаженный находит он оскорбительным в отличие от прочих Отцов церкви, именуемых святыми. Кроме всего вышесказанного, пребывание в Турции во всей ясности и полноте обнаружило о. Герасиму нахальство и тиранию католических монахов, принимавших всевозможные меры обращать православных славян, турецких подданных, в католичество. На сопротивлявшихся их проповеди они доносили турецким властям, как на государственных преступников, а иногда и сами предавали их истязаниям. По этому поводу отец архимандрит привел мне один очень разительный пример. Какой-то славянин из Македонии был посажен в тюрьму и приговорен к казни за нанесенное им оскорбление какому-то турецкому вельможе. Дело было зимою, и в темнице славянина для согревания стоял на полу таз с горящими углями; к несчастному арестанту входит католический монах и начинает его увещевать, чтобы он принял католичество и тогда будет выпущен из тюрьмы и спасен от казни. Узник возразил монаху против его доказательств о превосходстве католического исповедания перед православным; богословское состязание перешло в брань и обидные ругательства; славянин вышел из себя, схватил таз с горящими угольями и окатил ими с ног до головы порицавшего его проповедника. Разумеется, несчастный был казнен, а монах отделался только обжогами. Когда архимандрит Герасим переехал из Константинополя в Рим, он был уже вполне подготовлен ненавидеть католических попов и монахов и вести с ними борьбу.
Мое знакомство с ним очень скоро перешло в дружбу, и я часто навещал его и обыкновенно подолгу с ним беседовал по вечерам, когда прогулки по Риму были бесполезны для моих наблюдений. Главнейшим и почти единственным предметом наших бесед были: злокозненное католичество, развратные папы и их прелаты, ехидные иезуиты и палачи доминиканцы с их инквизицией. Впрочем, он не жаловал и все другие монашеские ордена, за исключением францисканцев, потому, что благоговейно чествовал Св. Франциска, священным девизом которого были: смирение или послушание, целомудрие и нищета. Его духовные гимны, писанные итальянскими стихами, отец Герасим знал наизусть и удачно пользовался ими в своих диспутах с щеголеватыми, легкомысленными и сластолюбивыми монахами других орденов. Чтобы метко преследовать и допекать зловредный папизм, о. Герасим обстоятельно изучил историю пап Ранке, а также старинные летописи, мемуары и разные другие источники и пособия. С великим злорадством рассказывал он мне из немецких летописей X, XI и XII веков о так называемом управлении, или царствовании папских наложниц (Hurenregiment), о знаменитой Морозии, которая ставила на папский престол своих шестнадцатилетних сыновей, прижитых от своего любовника - тоже папы; рассказывал о пресловутой папессе Иоанне, переодетой в мужское одеяние и в качестве папы Иоанна восседавшей на папском престоле; к этому присовокуплял мой рассказчик, как однажды, эта священная персона в папском облачении, предшествуя крестному ходу из базилики Св. Климента к Иоанну Латеранскому, вдруг почувствовала приближение немедленных родов, упала в изнеможении и в углу узенького переулка разрешилась от бремени. Это укромное местечко в пустыре можно было видеть еще в 1874 году.
Из позднейшего времени мой милый собеседник поведал самые соблазнительные скандалы папской курии из мемуаров об Олимпии Мальдакини.
Эта ловкая женщина, заправляя общественными и политическими делами Рима и всей Италии, в течение десяти лет, с 1844 по 1855, по мужу принадлежала к аристократической фамилии Maildalchini Pamfili, история которой связана с городом Видербо, где у них был дворец, особые покои в одном из женских монастырей, и в миле от города роскошная вилла, где Олимпия принимала к себе папу Иннокентия. Старинную фамилию Maildalchini, сохранившуюся в этой форме в Видербо, переделали Maldachini, под которою прослыла эта замечательная героиня старинного романа аббата Гвальди, наполненного характеристическими подробностями, самыми постыдными для римской аристократии того времени, и светской, и, особенно духовной. Римские скандалы гремели по всей Италии и далеко за пределами ее, и в обществе, и в литературе, и в политике. Мраморный Пасквино облеплялся сотнями пасквинат, или пасквилей, и перекликался с своим собратом Марфорио. Когда, благочестивая до тех пор, Олимпия, вместе с Иннокентием, вступила на римский престол, Пасквино возвестил Риму о событии каламбуром: "Olim pia, nunc impia" ["Некогда искупительно, теперь - преступно" (лат.)], а когда она сделала Ватикан сборищем женщин дурного поведения, Пасквино рекомендовал своему собрату: "Se tu vuoi farsi il ruffiano, - tmverai donne al Vaticano" ["Если хочешь сделаться сводником, баб найдешь в Ватикане" (ит.)]. Когда же, по решению Олимпии, Иннокентий возвел в кардинальское звание своего восемнадцатилетнего племянника, а ее сына, снискавшего себе известность только по своей глупости и безобразию, Марфорио, в свою очередь, адресовался к Пасквино: "Non pianger, Pasquino, compagna ti sara Maldachino" ["Не печалься, Пасквино, компаньон твой, возможно, Мальдачино" (ит.)]. По всей Европе были распространяемы золотые и серебряные медали с портретом Олимпии в папской тиаре Св. Петра на одной стороне, и на другой - с портретом самого Иннокентия в женской прическе, с веретеном и прялкою в руках. В Англии будто бы перед самим Кромвелем играли комедию: "Свадьба папы" на английском языке. Иннокентий просит у Олимпии руки; она отказывает ему, потому что он безобразен и гадок, и соглашается только тогда, когда он отдает ей сначала ключ от рая, а потом и от ада, который она вытребовала с тем, чтобы он не спровадил ее в ад, когда она надоест ему. На их свадьбе веселятся братья и сестры Доминиканского и других орденов, в радостном ожидании, что и для них наступит время сочетаться браком. Наконец, один проповедник в Женеве на текст о том, что муж не должен подчиняться власти жены, громил унизительное положение римской церкви, порабощенной Олимпиею. Эти и другие подробности аббат Гвальди группирует в своем историческом очерке, придавая ему романтический интерес меткими характеристиками действующих лиц, их живыми разговорами, пикантными остротами и, наконец, всею обстановкою тогдашней жизни в Риме как аристократической, так и народной - на улицах.
Таким образом, ополчившись во всеоружии для диспутов с католическими богословами, о Герасим поселился в Риме, на главной его улице Corso, идущей от Народной площади (Piazzo del Popolo) до самого Капитолия. Как на квартире, так и вообще в простонародной римской публике он прозывался не священником, или прелатом, а кавалером (cavaliere Gerasimo). Он, с своей стороны, особ католического духовенства называл "западными попами". "Вот вчера я встретил на улице западного попа и порядочно отделал его!" и т.д. Предметы диспутов были следующего содержания. Во-первых, высокомерное суемудрие ватиканских владык, дерзновенно именовавших себя наместниками самого апостола Петра, от которого они якобы получили символические знаки на верховное право миловать и казнить свою паству не только в здешнем мире, но и в будущем, отверзая ключами этого апостола врата адовы для грешников и врата райские - для праведников. Во-вторых, алчное корыстолюбие в снискании знати и других земных благ посредством индульгенций и других столько же беззаконных поборов и даже грабежей, а вместе с тем и греховною продажею даров Св. Духа или симониею, так что римские первосвященники становили себя в ряды тех мытарей, которых Иисус Христос изгонял из храма Соломона вервием. В-третьих, сладострастный разврат не только самих пап, но и кардиналов и всего низшего католического духовенства, не исключая и монахов. С особенной игривостью кавальере Джерасимо развивал перед "западными попами" эту тему, пользуясь вышесказанными повестями и анекдотами, а также многими другими. В-четвертых, бесчеловечное жестокосердие мнимых наместников апостола Петра, вооруженное костром и секирою, инквизицией Доминиканцев и оберегаемое от нареканий и скандалов злокозненными иезуитами. Любопытно, что самые наименования этих двух постыдных монашеских орденов запечатлены нахальным кощунством: по католическому богословию Доминиканцы, т.е. Domini canes, символически означает божьих собак, почему и в религиозной живописи разных итальянских живописцев эти монахи с благочестивым уважением изображаются в виде белых собак с черными пятнами, на том основании, что Доминиканцы наряжаются в белые туники, сверху покрытые черными капюшонами. Что же касается до иезуитов, то это, по смыслу слова, суть не что иное, как братья во имя Иисуса Христа.
Не могу понять, как могли сходить с рук безнаказанно все эти дерзости, наносимые нашим архимандритом всему католическому духовенству, как не упрятали его куда-нибудь или как не спровадили его на тот свет злостные псы Господа Бога и братия Иисуса Христа. Может быть, опасались дипломатической передряги в русском посольстве или же просто-напросто не придавали горячности нашего архимандрита никакого серьезного значения, и, действительно, в своих диспутах с ним римские богословы отделывались шутливым балагурством и остроумными каламбурами. Тогда наш оратор выходил из себя, и диспут оканчивался шутовскою комедией, в которой нашему кавалеру Герасиму рекомендовалось играть роль полоумного Дон-Кихота, сражающегося с ветряными мельницами.
Впрочем, этот милый человек удовольствовался местью, которую он нанес католичеству в своей церковной службе. В помощники псаломщику он нашел по ту сторону Тибра одного трастеверинца, здоровенного малого лет 25-ти, перевел его из католичества в православие таинством миропомазания, выучил немножко говорить по-русски и петь церковную службу, подтягивая своим густым басом тенору псаломщика. Был он одет всегда в черном фраке, подавал архимандриту курящееся кадило, а молясь перед иконами, он спускался только на одно колено по-католически, а не по-нашему - на оба.
Мне остается сказать еще об одном качестве настоятеля нашей посольской церкви: он был превосходный духовник. Никогда, ни прежде, ни после, мне не пришлось с таким благоговением и с таким слезным раскаянием исповедоваться, как у него. Я в Риме был тогда очень восторжен и наивно набожен, и потому слезно раскаивался в своих прегрешениях. О. Герасиму стало жаль меня: "Успокойтесь, - сказал он, - я и сам во многом этом грешен". В ответ на это утешение я не мог удержаться от рыданий.
Мир праху твоему, ревностный ратоборец за благотворное, кроткое и смиренномудрое православие против эгоистичного, хитрого и гордостного католичества! Понятия и убеждения твои об этом изолгавшемся исповедании вполне согласовались со всем его прошедшим и предсказывали грядущую правосудную Немезиду, когда, наконец, король Виктор Эммануил, в сотовариществе с Гарибальди, нанес мнимому наместнику апостола Петра роковой удар, низвергший его с недосягаемой высоты величия в земную бездну плачевной и горемычной участи ватиканского пленника.
Любопытно и для меня непонятно, какими судьбами наш убогий игумен, недалекий самоучка в премудростях современного просвещения, пришедший с далекого северо-востока в Рим беседовать с тамошними богословами, мог обладать такою чуткою прозорливостью, что в своих идеях и образе мысли предугадал грозные филиппики, какими бичевали злокозненное католическое духовенство знаменитые европейские мыслители и итальянские классические писатели, как поэты, так и прозаики. Еще великий Дант в своей "Божественной Комедии" нещадно казнил, порочил их пап и прелатов, поместив их в кромешных вертепах своего ада, а вышеупомянутый роковой подвиг Виктора Эммануила предсказал в символическом образе Великого Пса (веронский Cane Grande), который пожрет алчную римскую Волчицу. Боккаччио в своих новеллах смехотворно издевается над фальшивыми чудесами, какие проделывают католические церковники над духовниками, которые на исповеди добывают себе любовниц, как в знаменитой новелле о венецианской Манне-Лизе; изображает растление нравов всего римского духовенства в злостной новелле о двух друзьях, проживавших в Париже, из которых один был христианин, т. е. католик, а другой - еврей. Христианин крайне сожалел своего друга, что он погибнет в аду, будучи еврейского исповедания, но этот последний не соглашался и медлил до тех пор, пока убедится в превосходстве христианской веры перед еврейской. Наконец, для разрешения всех своих сомнений, отправляется в Рим как центр и высший пункт христианского исповедания. И как же он ошибся в своих ожиданиях! Большего разврата, лжи, хищничества и святотатства он и вообразить себе не мог сколько нашел в Риме, начиная от папы и до самого низшего класса церковников. Если не знаете новеллы Боккаччио, ни за что не угадаете, к какому решению пришел наш еврей. Воротившись в Париж, он немедленно отправился к своему другу и с искренним убеждением сказал ему: "Я сейчас же желаю всем своим сердцем принять христианскую веру, потому что она действительно святее всех других исповеданий; в противном же случае давно бы иссякла, а Рим со всем своим духовенством провалился бы под землю. Велика ваша вера, когда и в руках таких порочных служителей церкви не загрязняется". У Боккаччио же встречаем и ранний набросок Лессингова "Натана Премудрого". Самую злостную сатиру на католическую церковь составил в XVII веке Паллавичини в одном из своих рассказов под заглавием "Небесный Развод". Пародируя библейскую "Песнь песней", он жениха изображает в виде Иисуса Христа, а невесту в виде католической церкви, но они уже повенчались. И вот, однажды, является Христос к Своему Богу Отцу и слезно жалуется Ему на свою жену, потому что своими мерзостями, непрестанными обманами и развратом вывела она Его из всякого терпения; жить с нею далее Он решительно не в силах и убедительнейше просит Своего Отца, чтобы Он развел Его с нею. Таким образом, с тех пор католическую церковь навсегда покинул Иисус Христос.
Теперь переведу вас из Рима в Вену и расскажу вам кое-что о протоиерее Михаиле Федоровиче Раевском, о настоятеле церкви русского посольства при австрийском дворе. Я с ним познакомился в 1863 году и с тех пор, посещая Вену, видался с ним до 1880 года. Раевский был такой же энтузиаст, как и архимандрит Герасим, только в другом роде и в другом направлении. Он оставлял в стороне австрийское католичество и все свое внимание обращал на политическое отношение славян к их австрийскому императору и по этой причине был постоянно под строгим надзором тамошней тайной полиции. Он это хорошо знал и гордился таким вниманием австрийских властей, надеясь на защиту своей репутации от нашего посла. К празднику немцам он устроил для своей посольской церкви отличный хор певчих из чехов и словаков, разумеется, основательно проштудировав с ними славянское церковное хоровое пение и, вместе с тем, обучив их говорить по-русски. Певчие эти были бельмом на глазу для австрийских властей, но делать было нечего, так как предмет касался, собственно, не политики, а религии.
Тогда еще продолжалось бойкое полемическое время изворотливых прений и злостных пререканий, имевших предметом религиозные, политические и литературные вопросы, какое именно из исповеданий преимущественнее: православное или католическое с протестантским, и какая национальность чище и способнее к дальнейшему развитию: славянская или западноевропейская. На этих антитезах основалась так называемая партия славянофильская в противоположность западничеству. В России средоточием ее была Москва. Из главных представителей ее назовем: Сергея Тимофеевича Аксакова с двумя сыновьями его, Константином и Иваном, двух братьев Киреевских, Ивана и Петра Васильевичей, Алексея Степановича Хомякова, Михаила Петровича Погодина, Степана Петровича Шевырева, Юрия Федоровича Самарина, Александра Ивановича Кошелева, Александра Николаевича Попова и Василия Ивановича Панова. Милостивым покровителем их в Петербурге был статс-секретарь Дмитрий Николаевич Блудов, вместе с своею дочерью, Антониною Дмитриевною, любимою фрейлиною Государыни императрицы Марии Александровны. Графиня Блудова вместе с другой фрейлиною, Анной Федоровной Тютчевой, состоявшей воспитательницей при великой княжне Марии Александровне, ныне герцогине Эдинбургской, посвятила Государыню в идеи и стремления славянофилов.
Из этих славянофилов распространяли свое учение и любовь к русской народности следующие лица: Погодин и Шевырев в журнале под названием "Москвитянин", а последний из них и своими лекциями как частными для студентов, так, особенно, публичными. Самарин для решения вопроса о борьбе православия с католичеством и протестантством предложил диссертацию на степень магистра о трех русских архипастырях: о Феофане Прокоповиче, Стефане Яворском и Гаврииле Бужинском. Константин Сергеевич Аксаков писал тоже магистерскую диссертацию о Ломоносове, преимущественно о его заслугах по обработке русского литературного языка. Петр Васильевич Киреевский собирал сам по разным концам России, а также и при помощи своих друзей и знакомых, русские народные песни и былины, которые были потом изданы.
Что касается до ученой и литературной деятельности наших литературных соплеменников и особенно чехов, то около половины XIX столетия чешская литература достигла небывалой дотоле высоты. Каждый новый литературный опыт этих деятелей вызывал восторженные похвалы и энтузиазм читателей. Таковы, напр., произведения Шафарика: "Славянская Народопись" и "Славянские Старожитности", Палацкого "История чешского народа", Ганки издания: "Старобыла Складаня" (т. е. старинные сочинения) и между ними очень любопытная повесть под заглавием "Ткадличек", по-нашему - "ткач"; "Краледворская рукопись"; Далемилова "Чешская хроника" и, наконец, знаменитая подделка под названием: "Суд Любуши", состряпанная самим Ганкою, для возбуждения пущей ненависти чехов к немцам, которая, по свидетельству этой будто бы древней поэмы, испокон веку поддерживалась жестокостью их притеснителей. Около того же времени серб Вук Караджич исходил на одной ноге и с костылем всю сербскую землю и собрал громадное количество народных песен и сказок и издал то и другое, а также и толковый сербский словарь с присовокуплением разных народных обрядов и поверий, поговорок, постоянных эпитетов и других стереотипных выражений. Вслед за Вуком Караджичем стали издаваться сборники безыскусственной народной словесности и у других славянских иноплеменников: у болгар, чехов, словаков и лужичан.
Желая воспользоваться моим приездом в Вену, протоиерей Раевский задумал устроить у себя вечер для тех из славянских студентов Венского университета, которые понимают по-русски, с тем, чтобы я познакомил их с древними русскими стихотворениями Кирши Данилова по изданию Калайдовича. Чешской и словацкой молодежи набралось человек с десять, и за русским самоваром, угощаясь ароматическим русским чаем, они с восторгом прослушали несколько отрывков, прочтенных мною из былин об Илье Муромце, Добрыне Никитиче, о Садке богатом госте и Ваське Буслаеве. Когда я возвращался от Раевского в нанятой мною на вечер четырехместной карете, милые студенты порешили проводить меня до нашей гостиницы: человека четыре село со мной в карету, а другие уместились как попало: кто на запятках, кто на подножках, а кто на козлах с кучером. Во всю дорогу без устали громко и стройно пели они какой-то патриотический славянский гимн, а когда я с ними распрощался и вошел в гостиницу, они на улице под окнами устроили мне еще серенаду. Часов в 12 на другой день впопыхах является ко мне Раевский и уведомляет, что утром у него был полицейский чиновник, чтобы получить от него сведения, кто именно и какие студенты проехали от его квартиры и до такой-то гостиницы, горланя песни и бесчинствуя по всем улицам. Впрочем, он успокоил меня, присовокупив, что он заявил полицейскому о моей полнейшей благонамеренности.
Как тогда, так и потом, посещая Вену, я никогда не мог достаточно налюбоваться на семейное счастье, каким наслаждался Михаил Федорович вместе с своею женою в взаимном сердечном сочувствии между собою. Выдав дочь свою замуж за дьякона при церкви русского посольства в Неаполе, а сына своего отправив в Россию на государственную службу, они остались вдвоем одни-одинехоньки, как бы отделив себя магическим кругом от всего иноземного, чуждого им по языку, нравам, обычаям и привычкам. Этим я объясняю себе тот замкнутый союз этих супругов, каким я восхищался.
Когда осенью 1880 года я прибыл в Вену вместе с своею женою, Людмилою Яковлевною, мы застали протоиерея Раевского уже вдовцом. Он сильно одряхлел и исхудал, осунулся.
Чтобы размыкать свое горе, он, пользуясь нашим приездом, часто посещал нас в гостинице, а также вместе с нами гулял по городу и по его публичным садам. Прежняя его веселость и спокойствие духа заменились нервною раздражительностью, доходящею иногда до озлобления. Политика по отношению австрийских славян к правительству перестала его занимать, да и времена переменились. Горячие деятели за свободу чехов, знакомые и друзья Михаила Федоровича все повымерли, наступило вялое затишье. Что же касается до нового поколения славянских ученых, то лучшие из них были покорнейшими слугами императора австрийского. В особенности был таков знаменитый профессор по кафедре славянских наречий в Венском университете Миклошич, который пользовался таким благорасположением императора, что мог по собственному желанию, когда было ему нужно, являться во дворец к Государю. Этого-то Миклошича Раевский терпеть не мог и называл его шарлатаном и серьезно, с азартом говорил мне, что этот ученый гроша не стоит и что его славянский сравнительный корнеслов и церковнославянский словарь переполнены ошибками и всякою чепухою, и что он, Раевский, вдесятеро бы лучше него составил эти ученые труды. Я, разумеется, слушал его молча и опасался своим несогласием раздражить болезненного и несчастного человека.
Москва, 28 ноября 1895 г.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/buslaev/buslaev_o_dvuh_sv_slujitelyah.html