Д. И. Овсянниково-Куликовский. О Чаадаеве
Фрагменты из статьи ""Психология русской интеллигенции", 1910 г.
20-е и 30-е годы были эпохою подготовки наших идеологий - их
зарождения. Чацкие, Онегины, Печорины - отщепенцы от окружающей среды, а
это и образует необходимую предпосылку для возникновения идеологических
настроений Могло, конечно, случиться, что в ту эпоху дело ограничилось бы
только настроениями, предрасцоло-жением к идеологическому творчеству, само
же это творчество могло и не обнаружиться - за отсутствием лишь обладающих
необходимыми для этого дарованиями. В действительности случилось обратное:
дело не ограничилось настроениями, - явился деятель мысли с несомненным
призванием к идеологическому творчеству. Как человек, он представлял собою
законченный тип отщепенца, и в его духовном складе причудливо совмещались
характерные черты и Чацкого, и Онегина, и Печорина. Это был Чаадаев.
В идеологии Чаадаева, чуть ли не самой стройной, цельной и
оригинальной изо всех наших идеологий, ярко выступают черты, присущие всем
идеологиям, но в большинстве из них более или менее замаскированные или
затушеванные другими сторонами. Эти черты сводятся к тому, что можно
назвать "игрою ума", "кабинетным творчеством", субъективным построением,
где произвол фантазии причудливо сочетается с логической силой мысли и где
ярко отпечатлелись личные предрасположения, личные вкусы, симпатии и
антипатии автора. Трудно найти систему идей более личную, индивидуальную.
Чаадаев не имел последователей, и вскоре его идеология была заслонена и
затерта другими. Чтобы стать адептом доктрины Чаадаева, нужно быть самому
хоть немножко Чаадаевым. В этой особенности я вижу только крайнее выражение
черты, в смягченном виде присущей всем идеологиям, Все они по-своему
стройны и логичны, но - подобно религиям - обращаются больше к чувству, к
моральным предрасположениям, чем к уму человека, и для их принятия
требуются известные "вкусы". Адепты разных идеологий могут спорить без
конца и не договариваться ни до чего. Знаменитые русские споры, кипящие со
времен Онегина, кипели именно по той причине, что все наши направления были
по преимуществу идеологическими.
Другая черта, присущая - в большей или меньшей мере - всем идеологиям,
а у Чаадаева выступающая с особенной яркостью, состоит в том, что
философская (теоретическая) часть их не имеет всеобщего значения, какое
имеют настоящие философские системы, а их практическая (прикладная)
сторона, слишком тесно связанная с философской, не получает реальной силы -
практического дела, в смысле общественной или политической деятельности -
деятельности партии. В лучшем случае выходит нечто вроде секты.
Идеолог слишком философ, чтобы быть практическим деятелем, и слишком
моралист, публицист и деятель жизни, чтобы быть настоящим философом.
Философские и научные ценности приноровляются у него к моральным и
практическим запросам, а эти запросы получают своеобразную философскую
постановку, отпугивающую всех, кто, имея те же запросы, не может ее
принять. Идеологии, если они сколько-нибудь разработаны, обращаются,
подобно религиозным вероучениям, к тем, которые, по своему духовному складу
к ним предрасположены, и в этой среде они вербуют адептов и получают
распространение.
В идеологии Чаадаева эти черты получили крайнее выражение. Чтобы
принять ее, нужно было разделять его мистику и его пристрастие к
католицизму, нужно было возвыситься до горького национального отчаяния, до
презрения к России, ее прошлому и настоящему, нужно было отчаяться в ее
будущем, оставив, впрочем, лазейку, чтобы потом уверовать в него, наконец,
нужно было совместить в себе "миллион терзаний" Чацкого с онегинскими "ума.
холодными наблюдениями и сердца горестными заметами", да еще в придачу
обладать печоринским злорадным презрением ко всему окружающему.
Психологическими предпосылками идеологии Чаадаева явилось именно
отщепенство Чацких, Онегиных и Печориных, и в этом смысле она была
характерным продуктом своего времени. Этим объясняется и живой интерес,
который она возбудила во всех мыслящих людях 39-х годов, от Пушкина до
Герцена. Но ни один из них не стал адептом идей Чаадаева. Ни чаадаевцев, ни
чаадаевщины не было, если не считать случайных совпадений вроде эмиграции и
перехода в католицизм доцента Моск. Унив. Печорина, ставшего иезуитом, или
разрозненных отголосков чаадаевской критики русской истории и культуры у
некоторых позднейших писателей. Все это проявления аналогичных -
чаадаевских - настроений, но вовсе не традиция и не влияние "Философических
писем" московского мыслителя 30-х годов.
* * *
У нас в 30-х и 40-х гг. очередной задачей интеллигенции была выработка
не столько общественного, сколько национального самосознания. Оттуда -
видное место, какое в воззрениях мыслящих людей того времени занимали
исторические понятия, - то, что можно назвать философией русской истории в
ее отношениях к истории западноевропейских народов. Это и было центральным
пунктом построений Чаадаева, и это же послужило яблоком раздора между
западниками и славянофилами. Сравнительно с системой идей Чаадаева, которая
претендовала на мировое значение и образовала замкнутый круг, откуда нет
выхода, а были только лазейки, идеологии славянофилов и западников
представляют собой значительный прогресс - в смысле разумного ограничения
задачи и ее постановки на почву научных изучении (преимущественно в области
русской истории). В рядах славянофилов выдвинулся на этой почве К. Аксаков,
в рядах западников - Кавелин и С. М. Соловьев. Столь же благотворно сужение
задачи сказалось и в вопросах общественности: вместо решения мировых
проблем озабочивались постановкой насущных вопросов русской жизни и прежде
всего вопроса об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Известно,
какую услугу России оказали позже, когда пробил час эмансипации, на этом
поприще и славянофилы, и западники. Здесь мы видим воочию доказательство
жизненности и плодотворности идеологического движения 40-х гг. Можно вообще
сказать, исходя отсюда, что чем идеология уже, чем определеннее ее
проблемы, приуроченные к очередным историческим задачам эпохи, тем она
плодотворнее и может сыграть крупную роль в прогрессивном развитии нации.
Это положение оправдывается и на примере последующих идеологий, возникавших
со второй половины 50-х гг. Тут на первый план выдвигается народничество, в
состав которого вошли элементы и славянофильские, и западнические.