Добычин Леонид Иванович - Портрет

   Леонид Добычин

    Оригинал здесь: Файлы Андрея Носкова и Н.Колпия.

  

   Содержание:

  

   ПРОЩАНИЕ

   ЛЕКПОМ

   ОТЕЦ  

   ХИРОМАНТИЯ

   ПОЖАЛУЙСТА

   САД

   ПОРТРЕТ

     

    

     

    

   Зима кончалась. В шесть часов уже светло было. Открыв глаза, Кунст видел трещины на потолке, из трещин получалась юбка и кривые ноги в башмаках с двумя ушками. За стеной сиделка уже шлепала своими туфлями без пяток и будила раненого. Стукнув в дверь, хозяйка приносила чайник. - Безобразие, - говорила она и показывала головой на стену. Замолчав, она прислушивалась и потом смеялась. Кунст краснел.

   В студенческом пальто, с кусочком хлеба, завернутым в газету "Век", в кармане, он выходил из дома. Снег был темен. Почки рожками торчали на концах ветвей. Старухи возвращались из хвостов и прижимали к кофтам хлебы. Сумасшедшие солдаты, разбредясь из лазаретов, бормотали на ходу. Встречалась прачка Кубариха и здоровалась. - Порядочные люди разбежались, - горевала она, - нет уже тех жильцов. - Вот и она впустила к себе фею, уличную бабочку.

   Звенел трамвай. - Вперед пройдите, - восклицал кондуктор. Лед на реках посерел уже. Перед домами было сухо. Саботажники с газетами кричали на углах. За Троицким мостом Кунст вылезал и шел по набережной. Темные дворцы смотрели мрачно. Каменные старики стояли в рыжих нишах, разводя руками и выделывая па.

   Иван Ильич уже писал, тщедушный, за большой конторкой с перламутровыми птицами, и Мирра Осиповна, поправляя волосы, уже сидела. В меховом воротнике, она поеживалась и подрагивала. - Слушайте, я замерзаю, - говорила она томно и драпировалась.

   Прибегал начальник Глан, коротенький, в коротеньком костюме, и, усевшись в кресло, разворачивал свою газету "Луч". - "Навстречу голоду!" - прочитывал он громко. Девушка Маланья, колыхая мякотями, разносила чай. Мужчины на нее посматривали сбоку. Заходил инструктор Баумштейн с докладом, и начальник Глан величественно слушал его. - Честь имею, - козырял инструктор Баумштейн и подмигивал девицам. - Но какой он интересный, - удивлялись они. - Я пишу магистерскую диссертацию, - взглянув на окна, говорил тогда Иван Ильич, - и каждый вечер я на несколько часов позабываю эту жизнь. - Ах, я понимаю вас, - роняла набок голову и нежно улыбалась Мирра Осиповна.

   - Время, - наконец, сорвавшись с места, складывал начальник Глан свой "Луч". Все схватывались. Доставалась пудра и карандаши для губ. Иван Ильич смотрелся в лак конторки и со скромным видом освежал пробор. У выхода стояли саботажники с газетами. - Вячернии, - кричали они звонко и приплясывали. Хлопали себя руками по бокам и топали ногами низенькие генералы с "Новым Временем". Шпиль крепости блестел. Морские облака летели.

   Сбросив обувь и взяв в руки "Век", Кунст осторожно, чтобы не измять штаны, укладывался на кровать. Сиделка за стеной похрапывала. Возвращалась из конторы Фрида и шумела. Стукнув в дверь, хозяйка приносила чайник. - Что в газетах? - говорила она и присаживалась. - Фрида все поет. Она такая поэтическая. Я была другая. - Иногда, таинственно хихикнув, она делала игривое лицо. - Письмо, - с ужимками вручала она и хитро смеялась: - Верно, от хорошенькой. - Кунст брал конверт и, посмотрев на свет, вскрывал. Писала тетка. "Приезжай, - звала она. - Мы сыты. А у вас такие ужасы: недавно я читала, что от голода распух один профессор и упала замертво писательница ".

   Стаял снег. Подсохло. Лед прошел - с дорогами и со следами лыж. На улицах уселись бабы с вербами. - Нам будет выдача, - обдернув пиджачок и потирая руки, объявил Иван Ильич. - Мед с пчелами, - вскочила Мирра Осиповна и, считая, отогнула палец. Распахнулся воротник, брошь "пляшущая женщина" открылась. - Красная икра и грушевый компот в жестянках - К концу дня костлявая девица с желтой головой промчалась через комнату. - Не расходитесь, - объявила она.

   - Ждите. Я поеду на грузовике за выдачей. - Возьмите двух вооруженных, - закричали ей. - Возьму, - сказала она, обернувшись, и светло взглянула: - И сама вооружусь. - Девица Симон, - проводив ее глазами, посмотрел Иван Ильич вокруг. - Пожалуй, правильнее было бы Симон, - предположил он погодя, подумав. Ждали долго. Электричество не действовало. Девушка Маланья принесла фонарь и посмеялась: - Как коров поить, - сравнила она. Тени появились. За окном газетчики кричали нараспев: Ви-чер-нии.

   Кунст, опершись на подоконник, тихо подтянул им, и Иван Ильич, стесняясь, присоединился:

  

   слезы лились

   из вокзала, -

  

   шепотом пропели они вместе и сконфузились. Настала пасха. Делать было нечего. Кунст спал, смотрелся в зеркало, ел выдачу. Хозяйка отворяла дверь, просовывала голову и спрашивала, не угарно ли. - Ах, что вы получили, - разглядела она и прижала к сердцу руки. - Фриде дали воблу: тоже хорошо. - В соседней комнате сиделка угощалась с сослуживицами. Ударяли в бубен, пили спирт и крякали. Они ругали раненых: - Чуть выйдешь, - говорили они, - а уж он порылся у тебя в корзине. - Дезинфекцией тянуло от них. Фрида, поэтическая, распустила волосы, открыла в коридоре форточку и пела. Сумасшедшие, заслушавшись, стояли перед палисадником. Кунст вышел, и они пошли за ним. Он встретил Кубариху в праздничном наряде. - Заверните, - зазвала она и подала кулич с цветком на верхней корке и яйца. Фея - уличная бабочка - была приглашена. Красиво завитая, она скромно кашляла, чтобы прочистить горло, и учтиво говорила "да, пожалуйста", и "нет, мерси". - Вот то-то, - одобряла ее Кубариха, и она краснела.

   Раздвигая прошлогодний лист, полезли из земли травинки. Птичка завелась на Черной речке и по вечерам посвистывала. Фея принялась ходить под окнами. Конфузясь, Кунст задергивался занавеской. Беженцы из Риги стали приезжать из города по воскресеньям. Сняв чулки и башмаки, они сидели над водой. Хозяйка надевала кружевной платок и выходила посмотреть на них. - Мои компатриоты, - поясняла она.

   Мирра Осиповна перестала мерзнуть и сняла свой воротник. Она носила с собой ветки с маленькими листиками и, потребовав у девушки Маланьи кружку, ставила их в воду. Забегал инструктор Баумштейн и, нагнувшись, нюхал их. - Ах, - заводя глаза, вздыхал он. - Утро года, - говорил Иван Ильич, обдергиваясь. Перламутр на его конторке блестел. За окнами синелось небо, Кунст засматривался, и письмо от тетки вспоминалось ему.

   Приоткрыв однажды дверь, девица Симон крикнула, что выписали наградные. - Неужели? - поднялась и томно сомневалась Мирра Осиповна. Девушка Маланья появилась среди шума. - Получать, - осклабясь, позвала она. Все ринулись. - Расписывайтесь, - ликовала за столом бухгалтерша и стригла листы денег. - Дельная бабенка, - толковали про нее, толпясь. - Урок для скептиков, - сказал Иван Ильич и посмотрел на Мирру Осиповну. Девушка Маланья шлепнула кого-то по рукам. Приятно было. Через день пришел мужчина и созвал собрание: союз не допускает наградных. Постановили, что их нужно вычесть, и вернулись на места уныло. - Я не ожидала, - говорила Мирра Осиповна мрачно. Вытащив из кружки свою ветку с листьями, она ломала ее. - Вы читали Макса Штирнера? - согнувшись и повеся нос, бродил Иван Ильич. Кунст думал, положив на руки голову. "Я еду", - написал он тетке и купил билет. В последний раз хозяйка принесла вечерний чайник. - Я сама уехала бы, - села она и потерла рукавом глаза. - Курляндская губерния, - потряхивая головой, торжественно сказала она, - никогда не позабуду я тебя. - Кунст вышел на крыльцо. Луна без блеска, красная, тяжеловесная, как мармеладный полумесяц, пробиралась над задворками. Закутавшись в большой платок, сиделка, неподвижная, сидела на ступеньке. Кунст сел выше. Красный запад был исчерчен пыльными полосками. Далеко свистнул паровоз. - Фильянка, - прошептала, не пошевелясь, сиделка. - Может быть, приморская, - подумал молча Кунст. С рассветом подкатил извозчик. Капал дождь. - Прощайте, - крикнула с крыльца хозяйка. - Прощайте, - обернулся Кунст. - Прощайте, - высунулась Фрида из окна. - Прощайте. - Поэтическая, в одеяле и чепце, она махала голыми руками. Фея - уличная бабочка, позевывая, шла домой. - Прощайте.

    

    

     

    

   Человек сошел с поезда, вытащил зеркальце и огляделся. К нему подбежала дожидавшаяся возле звонка телеграфистка.

   - Фельдшер? - спросила она и стояла, как маленькая, смотря на него. Он поднял брови, соединявшиеся на переносице, и взглянул снисходительно:

   - Лекпом, - поклонился он.

   Идти было скользко. Он взял ее под руку.

   - Ах, - удивилась она.

   Фонтанчик у станции был полон, и брызги летели по ветру за цементный бассейнчик.

   - Сюда. - С трех сторон темнелись сараи, рябь пробегала по лужам. Через лед сквозила трава. Взбежали по лестнице, в кухне сняли пальто и повесили их на дверь.

   В комнатке было тепло. Мать дышала за ширмой.

   - Разбудить? - заглянув туда, вышла на цыпочках телеграфистка.

   - Нет, - помахал он галантно руками. - До поезда долго, пусть спит. - Оборачиваясь, она выкралась в кухню и стала греметь самоваром.

   Цикламен цвел в горшке. Лекпом нюхал. Под окном шла дорога, валялась солома. За плетнем лежал снег, и из снега торчала ботва. Пили чай и тихонько говорили про город.

   - Интересная жизнь, - восхищался лекпом, - Мери Пикфорд играет прекрасно.

   Он смотрел на огонь и, чуть-чуть улыбаясь, задумывался. Брови были приподняты. Волосок, не захваченный бритвой, блестел под губой.

   Перешли на диван и сидели в тени. Печка грела. Самовар умолкал и опять начинал пищать.

   - Жении Юго брюнетка, - заливался лекпом и сам же заслушивался. - Она - ваш портрет.

   Поджав ноги и съежившись, телеграфистка молчала. Глаза ее были полузакрыты и темны от расширившихся, как под атропином, зрачков.

   - Вас знобит, - присмотрелся лекпом. - Вы простудились. Весна подкузьмила вас. - Нет, я здорова, - сказала она и застучала зубами, - может быть, форточка.

   Он оглянулся и повертел головой: - Закрыта. Наденьте пальто. Я вам дам потогонное. Надо беречь себя, одеваться как следует, перед выходом из дому - есть. - Она встала и начала мыть посуду, стукая о полоскательницу. Лекпом поднялся, прошелся на цыпочках, взял со столика ноты, посмотрел на название и замурлыкал романс. Мать проснулась.

    

    

     

    

   На могиле летчика был крест - пропеллер. Интересные бумажные венки лежали кое-где. Пузатенькая церковь с выбитыми стеклами смотрела из-за кленов. Липу огибала круглая скамья.

   Отец шел с мальчиками через кладбище на речку. За кустами, там, где хмель, была зарыта мать. - Мы к ней потом, - сказал отец, - а то мы опоздаем к волнам.

   Заревел гудок. - Скорее, - закричали мальчики. - Скорее, - заспешил отец. Все побежали. Над калиткой стоял ангел, нарисованный на жести и вырезанный. Второпях забыли постоять и, подняв головы, полюбоваться на него.

   Сбегали по тропинке, и гудок опять раздался. - Опоздаем, - подгонял отец. Сердца стучали, в головах отстукивалось.

   Сбрасывая куртки, добежали и, вытаскивая ноги из штанов, упали на землю: успели. Справа тарахтело, приближался дым, нос парохода, белый, показался из-за кустиков. Вскочили, заплясали, замахали шапками. Величественный капитан командовал. Шумело колесо, шипела пена, след в воде кипел. Присели, потому что с палубы смотрели женщины, и, глядя на них боком, сжали себе руки коленями.

   - Шлеп, - набежала первая волна. - Скорей! - все бросились. Река была как море. - Ух, - кричали люди и подскакивали. - Ух, - кричал отец, держа мальчишек на руках и прыгая. - Ух, ух, - кричали они, обхватив его за шею, и визжали.

   Волны кончились. Отец, гудя по-пароходному, ходил в воде на четвереньках. Мальчуганы ездили на нем. Потом он мылся, и они по очереди терли ему спину, как большие. Выпрямляясь, он осматривал себя и двигал мускулами: вечером он должен был отправиться к Любовь Ивановне. Он думал: - Но зато я не плохой отец.

   Назад шли медленно. - А то купанье, - говорил отец, - сойдет на нет. - Взбирались по тропинке долго. Обдували одуванчики и обрывали лепестки ромашек. Оборачивались и смотрели вниз. Коровы шли по берегу, речке. Иногда они мычали. Огоньки зажглись у станции и переливались Солнце село. Звезд еще не видно было. Ангел над калиткой потемнел.

   - Вы подождите здесь, - сказал отец у липы. - Я приду. - Они уселись, сняв картузики, и взялись за руки. Пищал комар.

   Кусты сливались, черные. Верхи крестов высовывались из них. Хмель светлелся. Здесь отец остановился и стоял без шапки. Он зашел по поводу Любовь Ивановны и мялся: как и что сказать?

   А мальчуганам было страшно. Мертвые лежали под землей. В разбитое окошко церкви кто-нибудь мог выглянуть, рука могла оттуда протянуться. Стало хорошо, когда пришел отец.

   Приятно было идти улицами, мягкими от пыли. Фонари горели кое-где. Ларьки светились. Во дворах хозяйки разговаривали с чинными коровами, пришедшими из стада. В городском саду пожарные отхватывали вальс. Отец купил сигару и два пряника. Молчали, наслаждаясь.

    

    

     

    

   Петров с наслаждением вздохнул продушенный воздух и, сосчитав ожидающих, сел. Ладислас извинился, отлучился от бреемого и задвинул задвижку. - Я успел, - посмеялся Петров и подумал, что это к хорошему.

   Парикмахеры брили в молчании - устали, спешили и не отпускали учтивостей. Звякали ножницы. Рождество наступало. Колокола были сняты и не гудели за окнами. - Пи, - басом пищал иногда и, тряся улицу, пробегал грузовик.

   Петров не читал. Он - просматривал. Он уже изучил эту книгу с изображенными на каждой странице ладонями. Он кончил ее вчера вечером и, закрыв, присел к зеркальцу и вспомнил стишки, которые когда-то разучивал в школе:

  

   исполнен долг, завещанный от бога

   мне, грешному.

  

   Подбритый и подстриженный, он вышел. Он благоухал. Усы, бородка и завитушки меха на углах воротника покрылись инеем. Высокая луна плыла в зеленом круге. Жесткий снег переливался блестками. Как днем, отчетливы были афиши на стенах. Петров уже читал их: показательный музей "Наука" с отделениями гинекологии, минералогии и Сакко и Ванцетти снизил цены.

   Маргарита Титовна жила недалеко. Петров смеялся. Как всегда, она шмыгнет в другую комнату, мать будет ее звать, она придет, зевая и раскачиваясь, и состроит кислую гримасу. Не смущаясь, он задержит ее руку, повернет ладонью вверх, прочтет, что было и что будет, кого надо избегать. Она заслушается... - Маргарита Титовна, - пел мысленно Петров, ликуя и покачивая станом.

   Громко разговаривая, пробежали под руку два друга в финских шапках. - Я ей сделал оскорбительное предложение, - услыхал Петров, - она не согласилась. - Он задумался: она не согласилась - предзнаменование, пожалуй, неблагоприятное.

   И правда: Маргариты Титовны не оказалось дома. - У музей ушодчи, - посочувствовала мать. - Ко всенощной теперь не мода, - посмеялась она. - Да, - вздохнул Петров. - Мышь одолела, - занимала его мать беседой: - Я на крюк в ловушке насадила сало: уж теперь поймается.- Поймается, - похохотал Петров.

   Шаги визжали. Провода и ветви были белы. Церкви с тусклыми окошками смотрели на луну. Музей сиял. Прелестные картины, красные от красных фонарей, висели возле входа. Умерла болгарка, лежа на снегу, и полк солдат усыновляет ее дочь. Горилла, раздвигая лозы, подбирается к купающейся деве: "Похищение женщины". Петров шагнул за занавеску и протер очки. - Билет, - потребовал он, посучил усы и тронул бороду и хиромантию, выглядывавшую из кармана.

    

    

     

    

   Ветеринар взял два рубля. Лекарство стоило семь гривен. Пользы не было. - Сходите к бабке, - научили женщины, - она поможет. - Селезнева заперла калитку и в платке, засунув руки в обшлага, согнувшись, низенькая, в длинной юбке, в валенках, отправилась.

   Предчувствовалась оттепель. Деревья были черны. Огородные плетни делили склоны горок на кривые четырехугольники.

   Дымили трубы фабрик. Новые дома стояли - с круглыми углами. Инженеры с острыми бородками и в шапках со значками, гордые, прогуливались. Селезнева сторонилась и, остановясь, смотрела на них: ей платили сорок рублей в месяц, им - рассказывали, что шестьсот.

   Репейники торчали из-под снега. Серые заборы нависали. - Тетка, эй, - кричали мальчуганы и катились на салазках под ноги.

   Дворы внизу, с тропинками и яблонями, и луга и лес вдали видны были. У бабкиных ворот валялись головешки. Селезнева позвонила. Бабка, с темными кудряшками на лбу, пришитыми к платочку, и в шинели, отворила ей.

   - Смотрите на ту сосенку, - сказала бабка,- и не думайте. - Сосна синелась, высунувшись над полоской леса. Бабка бормотала. Музыка играла на катке. - Вот соль, - толкнула Селезневу бабка, - вы подсыпьте ей...

   Коза нагнулась над питьем и отвернулась от него. Понурясь, Селезнева вышла. - Вот вы где, - сказала гостья в самодельной шляпе, низенькая. Селезнева поздоровалась с ней. - Он придет смотреть вас, - объявила гостья. - Я - советовала бы. Покойница была франтиха, у него все цело - полон дом вещей. - Подняв с земли фонарь, они пошли, обнявшись, медленно.

   Гость прибыл - в котиковой шапке и в коричневом пальто с барашковым воротником. - Я извиняюсь, - говорил он и, блестя глазами, ухмылялся в сивые усы. - Напротив, - отвечала Селезнева. Гостья наслаждалась, глядя.

   - Время мчится, - удивлялся гость. - Весна не за горами. Мы уже разучиваем майский гимн.

  

   - Сестры,-

  

   - посмотрев на Селезневу, неожиданно запел он, взмахивая ложкой. Гостья подтолкнула Селезневу, просияв.

  

   наденьте венчальные платья,

   путь свой усыпьте гирляндами роз.

   - Братья,-

  

   - раскачнувшись, присоединилась гостья и мигнула Селезневой, чтобы и она не отставала:

  

   раскройте друг другу объятья:

   пройдены годы страданья и слез.

  

   - Прекрасно, - ликовала гостья. - Чудные. правдивые слова. И вы поете превосходно. - Да, - кивала Селезнева. Гость не нравился ей. Песня ей казалась глупой. - До свиданья, - распростились наконец.

   Набросив кацавейку, Селезнева выбежала. Мокрыми пахло. Музыка неслась издалека. Коза не заблеяла, когда загремел замок. Она, не шевелясь, лежала на соломе.

   Рассвело. С крыш капало. Не нужно было нести пить. Умывшись, Селезнева вышла, чтобы все успеть устроить до конторы. Человек с базара подрядился за полтинник, и, усевшись в дровни, Селезнева прикатила с ним. - Да она жива, - войдя в сарай, сказал он. Селезнева покачала головой.

   Мальчишки побежали за санями. - Дохлая коза - кричали они и скакали. Люди разошлись. Согнувшись, Селезнева подтащила санки с ящиком и стала выгребать настилку.

   - Здравствуйте, - внезапно оказался сзади вчерашний гость. Он ухмылялся, в котиковой шапке из покойницыной муфты, и блестел глазами. Его щеки лоснились. - Ворота у вас настежь, - говорил он, - в школу рановато, дай-ка, думаю. - Поставив грабли, Селезнева показала на пустую загородку. Он вздохнул учтиво. - Плачу и рыдаю, - начал напевать он, - едва вижу смерть.- Потупясь, Селезнева прикасалась пальцами к стене сарая и смотрела на них. Капли падали на рукава. Ворона каркнула. - Ну что же, - оттопырил гость усы. - Не буду вас задерживать. Я вот хочу прислать к вам женщину: поговорить. - Пожалуйста, - сказала Селезнева.

    

    

     

    

   Делегаты окружного съезда союза медсантруд сидели на скамейке и беседовали о политике. Дорожные корзиночки стояли между ними. Утреннее солнце грело. Развалясь, они вытягивали ноги и блаженствовали.

   Улыбаясь, делегатки медленно ходили вокруг клумб. Они смотрели на цветы, склоняя набок головы. - А в будущем году еще прекрасней будет, - говорил садовник Чау-Динши. Растроганные делегатки окружили его. - Можете пустить фонтан? - просили они.

   Чернякова посмеялась, глядя на них. - Ишь,- сказала она. В красном галстуке, в кудряшках над морщинами, она сидела под акацией. - Господин китаец, что я вам скажу, - подозвала она. - Сегодня будем хоронить Таисию, уборщицыю: вы, пожалуйста, уже. - С огромным удовольствием, - ответил Чау-Динши, и она встала и пожала ему руку. - Мы надеемся, - простилась она и, сорвав травинку, повернулась и пошла, мурлыча.

   Поэтесса Липец встретилась ей, и она остановилась и любезно поздоровалась: - Мое почтение. товарищ Липецковая, куда спешите?

   Обмахнув скамейку, поэтесса Липец села и откинулась. В сегодняшней газете были напечатаны ее стихи:

  

   гудками встречен день. Трудящиеся

  

   - и она, под плеск фонтана, декламировала их. Чернякову ждали неприятности. Ей объявили. что ее уволят, если она будет принимать гостей, Она заголосила. - Это кучер доказал, - сказала она.

    

   Гроб с Таисией прибыл из больницы. Кучер привязал вожжами лошадь и пришел сказать. Управделами отпустил конторщиц проводить Таисию. Построились за гробом. Чернякова, поправляя галстук, встала с профуполномоченным, за ними встали регистраторша с курьершей, а за ними - машинистки: Закушняк и Полуектова. - Но, - крикнул кучер и, держа концы вожжей, пошел рядом с телегой. Загремели по булыжникам колеса. Профуполномоченный взмахнул рукой, шесть голосов запели. Чау-Динши прошел по саду с колокольчиком и выпроводил посетителей. Он запер на замок калитку и догнал процессию. Чернякова оглянулась на него. Пенсионерка Закс, постукивая палкой, подскочила к нему и спросила кто покойница. - Уборщица окрэспеэс, - ответил Чау-Динши любезно. - Знаю я ее, - сказала радостно пенсионерка Закс. - Я с ней служила вместе, когда я была секретарем союза работпрос. - Она посеменила, чтобы попасть в ногу, и запела, подымая голову, как курица, глотающая воду. Солнце жарило. Пыль набивалась в рты.

   Таисию засыпали. Вскочив на дроги, кучер укатил. Девицы побежали. Секретарь союза медсантруд дал им по делегатскому талону на обед в столовой - надо было захватить места, пока не набрались сезонники. Пенсионерка Закс, попрыгивая, шла с китайцем. Чернякова возвращалась с профуполномоченным.

   - Товарищ профуполномоченный, - учтиво говорила она, - на меня доказывают, но подумайте, какая моя ставка: двадцать семь рублей.

   В окрэспеэс уже никого не было. Один отсекр окрэмбеит, товарищ Липец, инженер-электротехник, еще сидел. Он подал заявление о прибавке и начал каждый день задерживаться. Он держал газету: был его портрет, его статейка и стихотворение его дочери:

  

   гудками встречен день. Трудящиеся.

  

   Чернякова заперла все двери и смотрела на него. - Товарищ Липецков, - почтительно сказала она, проведя ладонью по губам, - я уж пойду, а то сезонники наскочат. Ключ повесьте в телефонной, если милость ваша будет: у меня там ключевая соберительница, кассыя ключевая.

   Было жарко. Тротуар размяк. Телеги, подвозившие кирпич к постройкам, громыхали. Регистраторша, курьерша, машинистки Закушняк и Полуектова уже поели и плелись распаренные, ковыряя языком в зубах. Они перемигнулись с Черняковой. - Хорошо? - спросила она и заторопилась. Образованные люди чинно ели, отставляя пальцы и гоняя мух. На кадках пальм было выведено "Новозыбков". На стенах висели зеркала. Напротив Черняковой интересный кавалер любезничал с девицей. - Вы и сами лимонады, - наливая ей стаканчик, говорил он, - только красненькие. - Неужели я такая красненькая? - удивлялась она. - Ишь ты, - посмеялась Чернякова и, доев, утерла губы галстуком и вышла, повторяя этот разговор.

    

   Стараясь обогнать друг друга, ей навстречу, бородатые, неслись сезонники. В окрэспеэс она открыла окна. Воздух ворвался. За крышами видны были луга, стада пестрелись, голые мальчишки бегали вдоль речки. Чернякова подоткнула юбку, засучила рукава и начала уборку. - Вы такие красненькие, - говорила она, делала приятную улыбку и смеялась.

    

   Перестали грохотать телеги. Конартдив, резерв милиции и ассенобоз по очереди проскакали к речке: подымалась пыль и затемняла солнце. Тусклое, оно спускалось к кепке памятника. Сад был полон. Женщины стояли у фонтана и бродили вокруг клумб. Мужчины, развалясь, в рубашках из "туаль-дю-нор", сидели. Волейбольщики скакали, отбивая головами мяч. Пенсионерка Закс ходила за китайцем.

   - Я воображаю, как вам скучно с нами, - говорила она. Чернякова подошла и слушала с участием. - Умерла Таисия, - сказала она, кашлянув. Побагровели облака и побледнели. Съезд союза медсантруд закрылся и запел "Вставай". Цветы запахли. Громкоговоритель закричал "Алло". Темно стало, присматривать за посетителями стало трудно. Чау-Динши прошелся с колокольчиком. Он запер на замок калитку и пошел к Прокопчику. Пенсионерка Закс и Чернякова провожали его. Фонари покачивались тихо. Запах сена прилетал с лугов. В окне у оптика стояли гипсовые головы в очках, и в их глазах то загоралось электричество, то гасло. - Господин китаец, это красота - сказала Чернякова. - Замечательные вещи - согласился Чау-Динши. Пенсионерка Закс, насупившаяся, простилась. - Не подумайте, что я устала, - предостерегла она.

   Костры плотовщиков горели у реки. Луна всходила. Золотые буквы водной станции окрэспеэс блестели. Поздние купальщики плескались в темноте. Прокопчик сосал трубку. Он был рад гостям. - Мое почтение, - приветливо здоровались они, - как поживаете? - и жали ему руку. - Прилетела культотдельша, - рассказал он, - требовала, чтобы все были в трусах. - Качали головами и смеялись. В городе горели огоньки. Вода журчала. - Кучер на меня доказывает, сукин сын - пожаловалась Чернякова. - Эх, - сказала она, заиграла на губах и завертелась, грохоча. Мужчины ей подтопывали. Галстук разлетался.

  

   вы такии красненькии, -

  

   выводила она и трясла боками, топоча, и вскрикивала.

   Поэтесса Липец, обратив лицо к луне, прогуливалась, и ее отец, отсекр окрэмбеит, прогуливался вместе с ней. Они прогуливались, отсмотрев спектакль, делегатские билеты на который получили от секретаря союза медсантруд. Шарф поэтессы Липец развевался. Глядя вверх, она покачивала головой и декламировала тихо:

  

   гудками встречен день. Трудящиеся.

    

    

     

    

  

   Как всегда, придя с колодца, я застала во дворе хозяина.

   Он тряс над тазом самовар и, как всегда, любезно пошутил, кивнув на мои ведра: - Фызькультура.

   Как всегда, раскланявшись с маман, мы вышли, и в воротах, распахнув калитку, отец, галантный, пропустил меня. По тени я увидела, что горблюсь, и выпрямилась.

   Стояли церкви. Улицы спускались и взбирались. Старики сидели на завалинках. Сверкали капельки и, шлепаясь о плечи, разбрызгивались. Как всегда, на повороте, тронув козырек, отец откланялся.

   Четыре четырехэтажных дома показались, площадь с фонарями и громкоговорителями. Подоткнув шинели, бегали солдаты с ружьями, бросались на землю и вскакивали. Стоя на крыльце и переглядываясь, канцелярские девицы их рассматривали. Шляпы отражались в полированных столбах.

   Хваля погоду, мы уселись. Счеты стали щелкать. В кофте "сольферин" прошла товарищ Шацкина и осмотрела нас. Передвигалось солнце. Тень аэроплана пробежала по столам, и мы поговорили, сколько получают летчики.

   После обеда, кончив мыть, маман переоделась и, в перчатках, чинная, отправилась.

   - Мы выбираем дьякона, - остановилась она и взглянула на меня и на отца внушительно.

   - Прекрасно, - похвалили мы. Отец, прищурившись, шелестел газетой. Ветви перекрещивались за окном. В конюшне за забором переступала лошадь.

   Постучались гостьи и, расстегивая выхухоль на шее, радостно смотрели на нас кверху, низенькие. Брошь-цветок и брошь-кинжал блестели. - Я иду сказать маман, - сбежала я.

   Она, торжественная, как в фотографии, сидела в школе. Старушенции шептались. Кандидат на дьяконскую должность, в галифе, ораторствовал.

   - Я из пролетарского происхождения! - восклицал он.

   Разноцветные, с готическими буквами, висели диаграммы: мостовых две тысячи квадратных метров, фонарей двенадцать, каланча одна.

   - А вы учились в семинарии? - поднялась маман. Я позвала ее.

   Затягивались лужицы в следах. Выскакивали люди без пальто и шапок, закрывали ставни. Мальчуганы разговаривали, сидя на крыльце, и их коньки болтались и позвякивали.

   Улица Москвы, по-старому - Московская шумела. Рявкали автобусы. Извозчики откидывали фартуки. Взойдя на паперть, я взяла билет. Стояли пальмы. Рыбки разевали рты. Топтались кавалеры, задирая подбородки и выпячивая бантики. Я терлась между ними.

   Ричард Толмедж был показан в безрукавке и коротеньких штанишках. Он лечился от любви, и врач его осматривал.

   - Милашка Ричард, - улыбались мы и взглядывали друг на друга, сияя.

   Сверх программы - музыкальные сатирики Фис-Дис трубили в веники. - Осел, осел, - кричали они, - где ты? - и отвечали: - Я в президиуме Второго Интернационала.

   Наскакивая на прохожих, я гналась за ним. - Послушайте, - хотела крикнуть я. Он шел, раскачиваясь, невысокий, с поднятым воротником к в кепке с клапаном.

   Отец остановил меня. Он тоже убежал от гостий. - Ричард мил? - спросил он, и по голосу я видела, как он приподнял брови: - И идеология приемлемая?

   Узкая луна блестела за ветвями. На тенях светлелись дырки. Дикие собаки спали на снегу.

   - Да, да, - кивала я, не слушая... Тот, в кепке, - в толкотне у двери он ощупывал меня.

   Маман, с полузакрытыми глазами, с полотенцем на плече, перемывая чашки, улыбалась. Гостьи только что ушли - сапожной мазью еще пахло.

   - Вот, - снисходительно сказала нам маман, - вы ничего не знаете. Поляки взяли Полоцк. Из Украины пришло письмо - она решила не давать нам мяса.

   Как всегда, мы сели. Кошка, тряся стул, лизала у себя под хвостиком. Отец шуршал страницами. Маман, посмеиваясь, пришивала кружево к штанам. Я перелистывала книгу. Анна Чилляг, волосастая, шагала и несла перед собой цветок. Поль Крюгер улыбался. Это - гостьи принесли.

    

  

  

   На крыльце, таинственный, хозяин задержал нас. - Подрались, - сказал он. - Луначарский двинул Рыкову.

   Мы вышли. Лужицы темнелись у ворот. Вытягивая шеи, куры пили. Пробегали кавалеры и посвистывали. Их прически выбивались. Капельки блестели на плечах. Мальчишка мазал стены, прилеплял афиши и разглаживал: "Митрополит Введенский едет. Есть ли бог?"

   Отец откланялся. Аэроплан жужжал. Флаг развевался, прикрепленный за углы, и небо между ним и древком синелось.

   К надписи над театром проводили электричество. Монтер, приставив к глазам руку, шел по крыше и раскачивался, невысокий. "Это он", - подумала я. - Что там? - спрашивали у меня, остановись. Меня толкнули. Лаком для ногтей запахло. Выгнув бок, кокетливая Иванова в красной шляпе поздоровалась со мной. Я сделала приятное лицо, и мы отправились.

   - Весна, - поговорили мы.

   В двенадцать, когда, взглядывая в зеркальце, положенное в стол, она закусывала, я подъехала к ней. Колбаса лежала на газете. "И избил, - прочла я, - проходившую гражданку по улице Москвы

   Я кашлянула скромно.

   - Вы будете на вечере? - спросила я.

   Все были приодеты. Благовония носились. К лампочкам были привязаны бумажки. Хвоя сыпалась. Подшефный середняк сидел с товарищ Шацкиной и кашлял.

   Выступали физкультурники в лиловых безрукавках, подымали руки, волоса под мышками показывались. Хор пел.

   Балалаечники, поводя глазами, забренчали. Мы покачивались на местах, приплясывая туловищами.

   Товарищ Шацкина, довольная, оглядывала нас: - Хорошо, - зажмуривались мы и хлопали ладошками. Содружественная часть подтопывала.

  

   тихо,

  

   - Как когда я была маленькая, завертелся вальс, -

  

   кругом,

   и ветер на сопках рыдает.

  

   Я пойду на лекцию, - перестав смотреть на дверь, сказала Иванова, - нет ли там чего, - и вытащила пудру: озеро с кувшинками и лебедь.

   Подмерзло. Две больших звезды, как пуговицы на спине пальто, блестели. Над театром, красные, окрашивая снег на площади и воздух, горели буквы. Люди в кепках проходили.

   Я - приглядывалась к ним.

   Сад цвел на сцене. Нимфа за кустом белелась, прикрывая грудь. Митрополит Введенский возражал безбожнику губернского значения Петрову.

   Мы рассматривали зрителей. Отец сидел, зевая. Он кивнул мне. - Гостьи, - объяснил он.

   - Вот он, - засияла Иванова и толкнула меня: Жоржик с электрической увидел нас.

   - Электрик, - рекомендовался он мне.

   - Выйдемте, - сказала Иванова и в фойе, отсвечиваясь в мраморных стенах, под пальмой упрекала его. Он оправдывался, задирая брови. - Я хотел прийти, - в чем дело? - говорил он, - но, представьте, прачка подвела. - А ну вас, - отворачивалась Иванова томно.

   Препираясь, мы спустились к улице Москвы. Бензином завоняло. Невский вспомнился - с автомобильными лучами и кружащимися в них снежинками.

   От бакалейной, наступая на чужие пятки, мы шагали до аптеки и повертывались. Милиционериха стояла скромно, в высоко надетом поясе. Встряхнулась лошадь, и бубенчик вздрогнул.

   - Пушкин, где ты? - говорили впереди. Конфузясь, Иванова прыскала. - Товарищи, - солидно сказал Жоржик. - Неудобно. - На плешь, - оглянулись на него.

   Снимая шапку, он раскланивался. - Доброго здоровья, - восклицал он. Я - присматривалась.

   У больших домов отец догнал меня. Он что-то говорил, смеясь, и пожимал плечами. Я поддакивала и хихикала, не вслушиваясь. Было пусто в переулках. Вырезанные в ставнях звезды и сердца светились.

  

   в магазине Кнопа,

  

   пели за углом. Маман была оживлена. Сапожной мазью и помадой пахло. Библия лежала на столе.

   - Все, все предсказано здесь, - радостно сказала нам маман и посмотрела значительно.

    

  

  

   Маман прислушалась. - Идут, - вскочила она и концами пальцев обмахнула грудь - как стряхивают крошки.

   Как всегда, мы вышли переждать под грушами. Кулич был виден. Цинерария стояла на окне.

  

   Христос,

  

   - задребезжали в доме. Запах церкви прилетел. Кругом звонили. Кошка, глядя вверх, следила за аэропланами. Затопотали по ступенькам. Духовенство, надевая шляпы и качая талиями, спускалось, и маман, величественная, с крыльца кивала ему.

   Прибыли хозяева и поздравляли. - Милости прошу, - усаживала их маман. Все улыбались.

   - Я к больным, - сказал отец. Я тоже улизнула. Вилки и ножи стучали вслед.

   Гуляли семьи. Маленькие дети спали на руках. Колокола звонили. "Праздники, - расклеены были афиши, - дни есенинщины".

   Гостьи семенили, горбясь, - торопились к нам, в роскошных кофтах и в чалмах из шалей. Я свернула в садик, нелюбезная.

   Шуршали листья - прошлогодние. Травинки пробивались.

   - В Пензе, - разговаривали на скамье, все женщины безнравственны.

   Подкралась Иванова, ткнула меня пальцем и сказала: - Кх. - Она благоухала. Коленкоровые фиалки украшали ее.

   - Я тянула счастье, - засмеялась она.

   Хлопала калитка. Совработники в резиновых пальто входили. Щелкнув сумкой, мы смотрелись в зеркальце. Часы пробили. - Знаю, - встала Иванова, - где он.

   Громкоговорители на площади хрипели. Кавалеры в новеньких костюмах, положив друг другу руки на плечи, толпились над лотками. Яйца стукались. В окне светился транспарант с цитатой, и веревка, унизанная красными бумажками, висела. Мы вошли. Засаленными книжками воняло. Подпершись, библиотекарша сидела за прилавком. Дама в профиль красовалась на ее воротнике. - у вас щека запачкана, - сказала Иванова.

   - Это от пороха, - ответила она и посмотрела гордо.

   Общество друзей библиотеки заседало - Жоржик и стеклографистка Прохорова. В голубом, она жевала что-то масляное, и ее лицо блестело.

   Жоржик был рассеян. Вдохновенный, он ерошил волосы. "Проклятие тебе, - раскрашивал он надпись, - мистер Троцкий". Вежеталем "Виолетт де Парм" пахло.

   - Лозгуны? - приблизившись, спросила Иванова мрачно. Я посторонилась. "Виринея" и "Наталья Тарпова" лежали на рекомендательном столе. В газете я нашла товарищ Шацкину: она идет в рядах, - "Прочь пессимизм и неверие", - несет она плакатик, - "Пуанкаре, получи по харе", - реет над ней флаг.

   Дождь хлынул. Отворилась дверь. Все посмотрели. - Гришка с огородов, - объявила Прохорова.

   Невысокий, он стоял, отряхивая кепку с клапаном...

   Из главной комнаты, присев на стул, на нас смотрела подавальщица. Мы чокались, стесняясь. На столах были расставлены бумажные цветы.

   - За ваше, - подымал галантно Жоржик и опрокидывал. - Жаль, - горевал он, заедая, - что здесь не разрешают петь: как дивно было бы. - Да, -