Дорошевич Влас Михайлович - Кин

   В. М. Дорошевич

   Празднуют 35-летний юбилей Ф. П. Горева.

   Всё был Макс Холмин^[*], - и вдруг "Старый барин".

  

   [*] - Макс Холмин - герой "Блуждающих огней" Антропова, боевая роль любовника старого репертуара. "Старый барин" - пьеса А. А. Пальма. "Старый барин" - роль характерная, пожилая, героя-резонёра. А. К.

  

   Как быстро несётся поток жизни!

   Словно это было только вчера. Я помню:

   Лето. Петровский парк. Театр Бренко. Горев, приехавший на гастроли в Москву.

   - Красавец Горев!

   Иначе его не называли.

   Днём, около входа, толпа дам.

   - Горев! Горев! - шёпот.

   А он проходит среди этих, цветущих шпалер радостный, красивый, как молодой бог, беззаботный, как птица.

   Самоуверенный? Спокойно глядящий вперёд?

   Вряд ли.

   Просто, ни о чём не думающий.

   "И во всех глазах он без труда читал различными сердцами написанное одно и то же".

   Так же он прошёл и мимо нас.

   Мы с вами за эти долгие, долгие годе вели серое, тоскливое, однообразное существование, трудились, работали, зачем-то тянули какую-то лямку. А он прошёл мимо нас, как праздник. Блестящий, великолепный.

   Ни о чём не думающий.

   И в жизни, и на сцене всё ему давалось без труда.

   В жизни...

   Имя Горева было окружено легендами. Но:

  

   Покой и сон их душам молодым...

  

   как поётся в "Синей Бороде".

   На сцене...

   Помню, после первого представления аверкиевской пьесы из византийской истории мы ужинали: несколько журналистов, артистов и один "византиец".

   Молодой учёный, из-за византийской жизни проморгавший свою. Наживший близорукость, согнувший себе спину в дугу над "изысканиями".

   Он и в театр-то выполз только потому, что шла Византия.

   Ни что другое не могло бы его заинтересовать.

   Учёный "гулял".

   Выпил три четверти рюмки водки и тыкал вилкой в устричную скорлупу.

   Он был выбит из колеи. Он был в восторге от Горева, игравшего византийского императора.

   - Нет-с, эта сцена! Когда он уходит из спальни жены! Не спуская глаз! Пятясь спиной! Словно боится, что повернись, - и ударят сзади кинжалом! А как он проходит мимо каждого кресла, мимо каждой портьеры! Словно весь дворец, и даже спальня жены полны спрятанных убийц! Да ведь это вся Византия! Вся Византия!

   В это время в ресторан пришёл Горев.

   - Правда, недурно? - мельком спросил он в ответ на похвалы и глубоко задумался:

   - К устрицам ты дашь мне не пармезану... нет...

   Но учёный горел.

   - Фёдор Петрович! Откуда вы взяли эту характеристику эпохи? Это вы почерпнули у такого-то? Вы, вероятно, штудировали такого-то? А на эту мысль вас. наверное, навёл такой-то?

   Ф. П. Горев посмотрел так, словно у него над головой обломилась библиотечная полка, и полетели на него книга за книгой, в переплётах.

   - Ни у кого не брал. Что тут брать?

   - Но как же? Такая характеристика эпохи?

   - Да что ж тут трудного понять. Вышел на сцену - смотрю: кругом такая дрянь...

   Горев выразился сильнее.

   - От них чего угодно ждать можно! Станешь пятиться!

   Учёный смотрел, вытаращив глаза.

   Если б он так не ушёл в византийщину, ему бы, наверное, вспомнился Пушкин:

  

   ...О, небо!

   Где ж правота, когда священный дар,

   Когда бессмертный гений - не в награду

   Любви горячей, самоотверженья,

   Трудов, усердия, молений послан,

   А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?

   О, Моцарт! Моцарт!^[*]

  

   [*] - ("Моцарт и Сальери")

  

   И дорогой ещё согнувшийся молодой учёный, попадая сослепа в снежные сугробы, обиженно повторял:

   - Этого не может быть! Он скрывает! Чутьё! Чутьё! Но нельзя же чутьём знать даже византийскую историю!

   Да и сам Горев шёл в искусстве, как слепой. Но его вело за руку вдохновенье. И указывало ему, что нужно делать.

   И он делал так, - что дух захватывало у театра.

   В то время, как на парусинном небе Малого театра яркой кометой лихорадочно горел Горев, взошла новая звезда, постоянная, устойчивая, со светом ярким, но спокойным, - А. И. Южин.

   Я очень люблю артиста Южина.

   Когда он играет Ричарда, Кориолана, Макбета, даже Гамлета, - я иду в театр с таким же огромным интересом, с каким идёшь на вечер, где встретишь человека очень талантливого, очень умного, с огромной эрудицией. Его мнение интересно. Его выслушать огромное удовольствие.

   Но я не думаю, чтоб с А. И. Южиным когда-нибудь случилось то, что случилось с Ф. П. Горевым где-то в провинции.

   Он играл сильно драматическую роль.

   Человека, которого затравили. Он задыхается. Он не только не может сказать ни слова, - ему нечем дышать. Вопль, - и он падает: умирает от разрыва сердца.

   Занавес опустили.

   Жидкие аплодисменты были заглушены шиканьем всего театра.

   Там, за занавесом наступила гробовая тишина. Её прервал истерический крик... другой... третий...

   Что в публике?

   Актёры стояли растерянные, недоумевающие.

   На сцену бледный, взволнованный, вбежал полицеймейстер.

   - Что Горев?

   Горев вышел из-за кулисы.

   - Что вам угодно?

   - Вы... живы?..

   - Как видите!

   Полицеймейстер даже за голову схватился:

   - Батюшка! Да разве можно так пугать публику?! Ведь в публике подумали, что вы действительно умерли! Происходит чёрт знает что! Поднимайте занавес! Покажитесь!

   Горев и Южин вступили в единоборство.

   Если мне не изменяет память, - то, кажется, по вторникам тогда в Большом театре давалась трагедия.

   Если на этой неделе Гамлета играл Горев, - то на следующей в чёрном плаще печального принца выходил Южин. На одной неделе Акосту играл Южин, на другой мы слышали от Горева:

  

   Спадите, груды, камней, с моей груди!

  

   Два направления в искусстве вступили в бой.

   С одной стороны - самый блестящий представитель того, что называется "игрой нутром". С другой, самый яркий представитель "работы".

   И труд, изучение, глубокая и вдумчивая интеллигентность победили.

   В разговорах о Малом театре стало всё чаще и чаще обязательно упоминаться имя:

   - Южин.

   Горев отошёл немного в глубину сцены.

   Тут бы ему оставить казённую сцену! И ярким сверкающим метеором нестись из театра в театр, по всей России.

   Что бы это была за триумфальная карьера!

   После весны, полной цветов, когда в каждом кусте роз соловьи пели про любовь, что бы это было за знойное лето!

   Но артисты "образцовой" сцены думают, что сцена эта "образцова" и в отношениях к артистам.

   Они думают, что артист непоколебим, как столоначальник!

   И Горев сам приготовил себе печальный момент. Подошедшая осень постучалась ему в сердце тяжёлой, тяжёлой обидой.

   Горев отошёл немного в глубину сцены. Только немного. Москва его любила. Любила очень.

   Но в этом таланте было нечто донжуанское.

   И между Эльвирой и донной Анной разыгралась трагедия его жизни.

   Ему надо было завоёвывать публику. И едва завоевав, он, уж охладев, скучал и томился.

   Его страшно любил Петербург. Он бросил Петербург и, совершенно неизвестно зачем, перешёл в Москву.

   Зачем?

  

   Чем донна Анна лучше остальных?

  

   И когда донна Анна полюбила его сильной и глубокой любовью, - он снова уж пел под балконом Эльвиры.

   Из Москвы, где его любили, он снова переселился в Петербург.

   Зачем?

   Изо всех людей на свете это меньше всего известно одному:

   - Г. Гореву.

   И когда настала осень, - пышная осень, вся в ярких тонах и сверкающих красках, - артиста в сердце ударили обидой.

   Ему предложили отставку.

   Петербургская дирекция взяла на себя роль Гонерильи, - неизвестно зачем, неблагодарная роль! но сыграла её великолепно.

   Нельзя лучше оскорбить старого артиста, как дать ему отставку "за ненадобностью" в то время, как переполненный театр, весь, сверху донизу, рукоплещет его игре и кричит ему:

   - Оставайтесь! Оставайтесь!

   Это была обстановка прощального спектакля Горева на Александринской сцене.

   Настоящая трагедия.

   Когда занавес опустился в последний раз, - стало жутко и страшно.

   Похоронили живого человека.

   И бедный, раненый в сердце, Макс Холмин, ты мог крикнуть:

   - Душу, живую душу, Диковский, съели!

   Лир пошёл скитаться.

   И в своих скитаньях он зашёл к нам и в радостный, и в печальный день своего тридцатипятилетнего, - уже 35-летнего! - служения искусству.

   С сердцем, полным благодарности за былые восторги, почтим же в "Старом барине" молодого Макса Холмина.

  

  

   Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. - Пг.: Петроград, 1923. - С. 95.

   Оригинал здесь: Викитека.

   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, декабрь 2009 г.