Дорошевич Влас Михайлович - М. Н. Ермолова

  

   [*] - Nostra culpa. - Наша вина (лат.). Прим. ред.

  

   Наша, наша вина!

   Первое представление в Малом, театре.

   В генерал-губернаторской ложе "правитель добрый и весёлый" князь Владимир Андреевич Долгоруков.

   - Хозяин столицы.

   В фойе, не замечая, что акт уже начался, схватив собеседника за пуговицу, обдавая его фонтаном слюны, не слушая, спорит, тряся гривою не седых, а уж пожелтевших волос, "король Лир" - Сергей Андреевич Юрьев.

   Идёт из курилки В. А. Гольцев.

   - Как? Вы не арестованы?

   - Вчера выпустили.

   В амфитеатре, на самом крайнем, верхнем, месте - Васильев-Флёров.

   Сам.

   В безукоризненном рединготе, в белоснежных гетрах, с прямым, - геометрически прямым! - пробором серебряных волос.

   С большим, морским, биноклем через плечо.

   В антракте, когда он стоит, - на своём верхнем месте, на своей вышке, опираясь на барьер, - он кажется капитаном парохода.

   Зорко следящим за "курсом".

   Московский Сарсэ!

   Близорукий Ракшанин, ежесекундно отбрасывая свои длинные, прямые, как проволока, волосы, суетливо отыскивает своё место, непременно попадая на чужое.

   Проплывает в бархатном жилете, мягкий во всех движениях, пожилой "барин" Николай Петрович Кичеев.

   Полный безразличия, полный снисходительности много на своём веку видевшего человека:

   - Хорошо играют, плохо играют, - мир, ведь, из-за этого не погибнет.

   Всем наступая на ноги, всех беспокоя, с беспокойным, издёрганным лицом, боком пробирается на своё место Пётр Иванович Кичеев.

   Честный и неистовый, "как Виссарион".

   Он только что выпил в буфете:

   - Марья мне сегодня не нравится! Марья играет отвратительно. Это не игра! Марья не актриса!

   Как на прошлом первом представлении он кричал на кого-то:

   - Как? Что! А? Вы Марью критиковать? На Марью молиться надо! На коленях! Марья не актриса, - Марья благословение божие! А вы критиковать?! Молитесь богу, что вы такой молодой человек, и мне не хочется вас убивать!

   И в этом "Марья" слышится "Британия" и времена Мочалова.

   Близость, родство, братство московской интеллигенции и актёра Малого театра.

   С шумом и грузно, - словно слон садится, - усаживается на своё место "Дон Сезар де Базан в старости", - Константин Августинович Тарновский, чтоб своим авторитетным:

   - Брау!

   прервать тишину замершего зала.

   Вся московская критика на местах.

   Занавес поднялся, и суд начался.

   Суд?

   Разве кто смел судить?

   Ракшанин будет долго сидеть в редакции, рвать листок за листком.

   - Охват был, но захвата не было.

   Нет! Это слишком резко!

   - Охват был. Но был ли захват? Полного не было.

   И это резковато!

   - Был полный охват, но захват чувствовался не всегда.

   Резковато! Всё же резковато!

   - Был полнейший охват, местами доходивший до захвата.

   Смело!

   Но пусть!

   Так же напишет и сам Васильев-Флёров.

   И только один Пётр Кичеев явится с совсем полоумной фразой:

   - Ермолова играла скверно.

   Даже не "г-жа".

   До такой степени он её ненавидит!

   Редактор посмотрит на него стеклянными глазами.

   Зачеркнёт и напишет:

   - Ермолова была Ермоловой.

   П. И. Кичеев завтра утром сначала в бешенстве разорвёт газету.

   А потом сам скажет:

   - Так, действительно, лучше.

   А у вас были недостатки, Марья Николаевна!

   Идёт "Сафо", - трагедия Грильпарцера.

   В антракте человек не без вкуса говорит:

   - Она превосходно умеет поднять руку. Красивый жест! Но опустить! Самое трудное в классическом костюме! Опустит и по ноге шлёп!

   Это "шлёп"... "шлёп"... "шлёп"... идёт аккомпанементом по всей трагедии.

   В "Сафо" вспоминается унтер-офицерская жена Иванова...

   Но кто посмеет это сказать в печати?

   - Пластика была на высоте её таланта.

   Так решено. Подписано. Так должно быть. Иначе быть не может.

   Вы слишком опростились для трагедии.

   И ваша Мария Стюарт, и ваша Иоанна д'Арк, и ваша Сафо были опрощённые Мария Стюарт, Иоанна д'Арк, опрощённая Сафо.

   Как опростилась тогда русская живопись, - передвижники, - как опростилась русская литература, - Мамин, Глеб Успенский.

   Идёт "В неравной борьбе" г. Владимира Александрова - (просят не смешивать с Виктором).

   Поднимается занавес.

   На сцене Ермолова варит варенье. Правдин её спрашивает...

   Ещё никакой грозы, бури и в помине нет.

   Спокойная молодая девушка ведёт ясную жизнь.

   Ни в кого она ещё не влюблялась. Никто у неё любимого человека не отбивал.

   Правдин спрашивает:

   - Из чего варите варенье?

   Ермолова отвечает:

   - Из вишни.

   Но как!

   Можно подумать, что молодая девушка варит варенье из собственной печени.

   Марья Николаевна! Марья Николаевна! Великая художница!

   Какой недостаток в рисунке вашей роли! В рисунке ваших ролей!

   Вспомните Росси в "Гамлете".

   Озрик передал ему вызов Лаэрта.

   Он счастлив. И в первый раз за всю трагедию ясен.

   Найден приятный исход из тяжёлого, из трудного положения.

   Сейчас всё задёрнется чёрными тучами, разразится гроза.

   И перед этим он нам показывает уголок ясного неба!

   Какой контраст!

   Вспомните Сальвини в "Отелло".

   С какой нежностью и счастьем, безмятежным счастьем смотрит он на Дездемону, отсылая её от себя.

   Какое глубокое, бездонное, лазурное, небо.

   Покажите же это ясное, голубое небо.

   Покажите, - что погибло.

   И тем чернее покажутся тучи, тем больше отзовётся гроза в душе, тем громче не на сцене, а в душе у нас закричит Отелло:

   - Жаль, Яго, страшно жаль!

   Тем сильнее будет драма.

   Какой-то молодой человек говорит на галерее:

   - Знаете, у Ермоловой огромный недостаток. Она всегда страдает ещё до поднятия занавеса. В первом акте она всегда - словно уж прочитала пятый.

   Не завидую я этому молодому человеку.

   Даже если бы он был не на галерее, а в партере.

   В партере драться, конечно, не станут.

   Но с таким человеком...

   - Даже неловко как-то рядом сидеть.

   И соседка всё время будет подбирать своё платье.

   Словно рядом с нею грязная куча.

   Откуда же взялось это "страданье до занавеса"?

   Мне кажется...

   Ермолова - трагическая актриса.

   А ей, в это время "опрощения", опрощения литературы, опрощения искусства, приходилось играть драму.

   К колоссальному, "американскому", паровозу прицепляли вагончики трамвая.

   Избыток трагизма искал себе выхода, и она видела глубокие страдания души даже там, где их ещё не было.

   Но позвольте!

   Я, кажется, начинаю "оправдывать" Ермолову?

   Ермолова в этом не нуждается.

   Она была солнцем, и на ней, как на солнце, были пятна, и она светила нам, как солнце.

   Вы были нашим солнцем и освещали нашу молодость, Марья Николаевна!

   Но в чём же секрет, тайна этого невиданного, неслыханного обаяния? Этого идольского поклонения, которое не позволяло видеть даже то, что бросалось в глаза, думать то, что невольно приходило на мысли? Зажимало рот какой бы то ни было критике?

   В Москве в то время можно было сомневаться в существовании бога.

   Но сомневаться в том, что Ермолова:

   - Вчера была хороша, как всегда,

   или:

   - Хороша, как никогда,

   в этом сомневаться в Москве было нельзя.

   В чём же дело? В чём же тайна?

   Защитительное было время.

   Великодушное.

   Защитительным был суд, защитительной была литература, был театр.

   В суде любили защитников, литература была сплошь защитой младшего брата, его защитой занималась живопись в картинах передвижников, - и ото всех, от судьи, писателя, художника, актёра, то время требовало:

   - Ты найди мне что-нибудь хорошее в человеке и оправдай его!

   Тогда аплодировали оправдательным приговорам.

   И змеиный шип злобного обвинения не смел раздаваться нигде.

   Было ли это умно?

   Не троньте! Великодушно.

   - Адвокатская семья! - почтительно шутили, - муж, Шубинский, защитник. Жена, Ермолова, защитница, - и выиграла куда больше, куда труднее процессов!^[*]