Дорошевич Влас Михайлович - Петроний оперного партера

   В. М. Дорошевич

   Интеллигентская голова на солидном, плотном, грузном туловище.

   - Это наш знаменитый критик. Музыкант Кругликов.

   Поджарый, весь высушенный, весь нервы, - немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову.

   - А-а! Изумительный город! Пирогов... как они у вас называются? Растегаев... блинов, икры, поросят, стерлядей! У вас всё сдобное, пышное, рассыпчатое! Любовники Малого театра, как отпоенные молоком телята! Это? Музыкальный? Критик? Это директор банка! Директор-распорядитель акционерной компании! Музыкальный? Он питается звуками? Критик? Да где же у него может быть желчь?

   У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.

   В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.

   Добрая, усталая, благожелательная улыбка.

   Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.

   Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.

   Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.

   Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.

   Настоящий гастроном жизни.

   Заходила речь об еде, - он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.

   Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, - он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.

   Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.

   Угадывая детали, которые может угадать только знаток.

   Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.

   С упоением слушал Гайдна, Баха.

   Находил, что Оффенбах:

   - Гений,

   в оперетке:

   - Которая тоже прелестное искусство.

   Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:

   - Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!

   В нём была масса вкуса.

   И ни капли педанта.

   Ни на грош фарисейства.

   За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.

   Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.

   И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:

   - Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!

   Кругликов только улыбался снисходительно.

   И к певице, и к негодованию.

   О, боже! Сколько было плохих певиц, - а, ведь, свет от этого не провалился.

   И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, - Кругликов пожимал своими мягкими плечами:

   - У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, - но поёт!

   Это был Петроний нашего оперного партера.

   Magister elegantiarum^[*]:

  

   [*] - Magister elegantiarum - Учитель изящества (Петрония называли Arbiter elegantiarum).

  

   - Музыкальных и критических.

   Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.

   За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.

   Одни знают.

   Но так наполняют свои рецензии бемолями и диезами, - словно писал фортепианный настройщик!

   Другие пишут интересно, иногда даже увлекательно.

   Но, услыхав Шаляпина в "Демоне", уверены, что у него:

   - Высокий баритон.

   А если Собинову в дружеской компании придёт фантазия спеть "На земле весь род людской", - способны написать, что:

   - У нашего превосходного тенора великолепный бас.

   Я знал одного такого критика.

   Nomina sunt odiosa^[*].

  

   [*] - Имена ненавистны (не будем называть имён).

  

   Он должен был писать о концерте, на котором должен был исполняться листовский "Фауст".

   Он добросовестно был на концерте, - с критиками не всегда случается.

   Слышал всё.

   И как Фауст с Мефистофелем мчатся через лес. И как шумят старые деревья. И как приближается духовная процессия.

   Видел, - духовными очами сам видел, как два путника зашли в кабачок, где справлялась крестьянская свадьба.

   Умилился над простодушным сельским вальсом. Пришёл в восторг от бешеного, инфернального танца, который заиграл Мефистофель, вырвав скрипку у одного из музыкантов. Ужасался прерывающим мелодию раскатам демонического хохота.

   И назавтра всё это описал в газете.

   Описал талантливо, блестяще, увлекательно.

   И только тогда, из других газет, выяснилось, что, вместо всем известного "Фауста", в концерте вчера играли почему-то увертюру к "Струензэ"!

   Кругликов соединял в себе и знание, и литературный талант.

   Редкое и чудное сочетание!

   Особенно, когда оно приправлено тонким вкусом.

   И любовью к такой радости жизни, как искусство.

   Прочитав его рецензию, хотелось пойти и послушать это самому.

   Театр у нас наполовину загублен нашей критикой.

   Не её строгостью. Не её бранью. Нет.

   Насчёт брани есть отличный, - конечно, грубый, - афоризм Н. И. Пастухова.

   Он был в ссоре с г. Коршем и желал ему всякого зла.

   Рецензент его газеты бранил театр Корша.

   Находил пьесу плохой, исполнение ещё хуже.

   "Николай Иванович" остался недоволен рецензией.

   - Ни к чему! Вы пишете: "плохо". А человек спросит у знакомого: "Хорошо?" - "Хорошо!". И пойдёт. Нет, ты напиши, что в театре с потолка кирпичи валятся. Вот, тогда кто в такой театр пойдёт!

   Критика губит театр не бранью.

   Публика всё-таки больше верит знакомым, чем незнакомым.

   Соседу за столом больше, чем критику.

   Театр губят эти "осторожные из добросовестности" похвалы.

   "Умеренные".

   "Средние".

   - Артистка такая-то добросовестно спела свою партию. Остальные были достаточно тверды.

   Я пойду смотреть превосходное исполнение.

   Я готов идти смотреть из рук вон плохое, скандал, чёрт знает что, а не представление.

   Это тоже любопытно.

   Но какое мне делю до чьей-то добросовестности, да ещё в пении?!

   Ну, пусть будет добросовестна! Очень хорошо с её стороны! Получит награду на том свете!

   Но я-то, я-то зачем буду тащиться из дома, платить деньги, чтобы убедиться, что кто-то поёт:

   - Добросовестно!

   Ведь, это всё равно, что сказать мне:

   - По Кузнецкому мосту идёт сейчас прилично одетая дама.

   Вы думаете, что я побегу?

   - Ах, как это интересно!

   Кругликов писал всегда сочно, со вкусом, со смаком.

   Снова переживал спектакль.

   На ваших глазах лакомился, и у вас возбуждал аппетит.

   В этом его большая заслуга перед театром.

   Был ли он беспристрастен?

   К чести его скажу:

   - Нет.

   Это евнухи беспристрастно проходят среди красавиц гарема.

   Евнухи искусства могут быть вполне:

   - Беспристрастны.

   В Кругликове было слишком много желания любить, способности любить, чтобы он мог относиться "беспристрастно" к прелестям искусства.

   Он любил, а, следовательно, и ненавидел, чувствовал отвращение и увлекался, симпатизировал, презирал, испытывал беспричинную антипатию.

   Чувствовал всю гамму ощущений.

   Был пристрастен.

   К тому, что ему нравилось. К тому, что ему не нравилось.

   Мог почти замолчать новую оперу Рахманинова и, в то время, когда в Большом театре совершалось "событие", - мог написать огромную статью о тысяча восьмисотом представлении "Травиаты" в опере Зимина!

   В нём не было многих достоинств критика.

   Были большие недостатки.

   Но их искренность, смелость, с которой он их не скрывал, блестящая форма, в которой они выливались, - делали их очаровательными.

   Не в одних женщинах пороки подчас бывают очаровательнее добродетелей!

   О, боже! Одни добродетели!

   Одна добросовестность! Одно беспристрастие! Одна осторожность!

   Можно и Венеру Милосскую описать так:

   - У неё правильное лицо. Грудь развита нормально. Дефектов в сложении не замечается. И, к сожалению, недостаёт рук.

   Так тысячи критиков, добросовестных критиков, изо дня в день описывают спектакли, искусство, артистов.

   Но кого интересует эта:

   - Безрукая статуя?

   Эта женщина:

   - С нормально развитою грудью, лицом чистым, носом умеренным, подбородком обыкновенным?

   Нет.

   Восторгался ли Кругликов Венерой Милосской, или бранил её, - но он судил её как дон Жуан, а не Лепорелло.

   И в этом был секрет его обаяния на публику.

   Он писал с улыбкой.

   Не был ни забиякой, ни бретёром.

   Но если вызывали, - был не прочь:

   - Скрестить перья.

   И фехтовал пером хорошо.

   Моя первая встреча с ним была полемическая.

   Мы не убили друг друга.

   Но кольнули.

   И я через много лет с удовольствием вспоминаю об этой "встрече", как о встрече с противником, с которым скрестить оружие - и честь, и большое удовольствие.

   Это было давно!

   Когда в Москве гремели "Новости Дня"^[*].

  

   [*] - В. М. Дорошевич, после дебютов в юмористических журналах, стал фельетонистом "Нов. Дня", которым создал успех ежедневными фельетонами, под заголовком "День за день". А. К.

  

   Тогда и я был юн, и Кругликов не служил ещё "ради места" в директорах какого-то синодального хора, и Липскеров не держал ещё скаковой конюшни.

   Тогда, когда в Москве было лучше, и солнце светило ярче, и женщины на свете были красивее.

   - И фунты были больше! - как вспоминают о своей молодости бабушки.

   Лентовский держал зимой оперу.

   Которой, кроме рецензентов, никто не посещал.

   В "Сельской чести" выступила какая-то дебютантка.

   Фамилии её теперь не помню, но глаза помню.

   Это была именно такая головка, какую Нерон приказал отрубить и подать себе "отдельно", на блюде.

   - Всё остальное её только портит.

   Совершенство.

   И глаза. Какие глаза!

   Мне показалось, что она поёт, как Патти. Играет, как Дузе.

   И я добросовестно написал всё, что, действительно, чувствовал, в газете.

   - Патти, Дузе и Венера.

   На следующей день должна была идти с нею "Кармен".

   Когда, без пяти восемь, я явился в театр, Лентовский встретил меня в ужасе:

   - Что вы наделали?!

   - Именно?

   - Да знаете ли вы, что сегодня к двум часам не было ни одного билета?! У театра появились барышники! Барышники, про которых я позабыл даже, как они выглядят! Театр будет переполнен! Предлагают по десяти рублей за приставное место!

   И всё это с отчаянием!

   - Но вам-то чего же так огорчаться?!

   - Да поймите вы, что она, оказывается, не знает даже партии! Всё, что она знает в своей жизни, это - только Сантуцца в "Сельской чести". Она - не певица!

   - Ах, чёрт возьми!

   Действительно, неприятно.

   - Пусть заболеет. Отменить спектакль.

   - Хорошо говорить! В два все билеты были проданы. А в пять минут третьего все деньги взяты кредиторами!

   В этот вечер фонды театральной критики не высоко стояли у публики.

   Как провалилась моя богиня!

   В жизни не видывал, чтоб кто-нибудь, когда-нибудь, в чём-нибудь так провалился!

   Нет, это что! Но как ругалась публика!

   А на следующий день я прочёл в той же самой газете, где я сотрудничал, строки Кругликова:

   - Мой молодой собрат так увлёкся глазами и т. д., и т. д., и т. д.

   Моё полное невежество в музыке!

   Не мог же я, - тогда! - оставить этого без ответа.

   И в той же газете, на другой день, я отвечал "ударом на удар".

   - Мой собрат средних лет напрасно так свысока говорит о глазах. Прекрасные глаза выше музыки. Как причина выше следствия. Если бы не было на свете прекрасных глаз, в честь кого звучала бы ваша музыка? Если бы не было на свете прекрасных глаз, не было бы ни музыки, ни песней. Ни педантов музыки и т. д., и т. д., и т. д.

   Я застал в редакции записку:

   - "Желаю вам как можно дольше сохранить способность восторгаться красивыми глазами. Быть может, в жизни это самое главное... С. Кругликов".

   А через несколько дней мы познакомились лично.

   - Да вы с ней хоть знакомы?

   - Нет.

   Он расхохотался.

   - Зибель!

   - Петроний!

   Мы встретились с Семёном Николаевичем в последний раз прошлой весной^[*].

  

   [*] - 1909 г. А. К.

  

   Для дружеского и литературного разговора, мы "дали себе свидание", - как выразился он, сговариваясь по телефону, - за завтраком в "Эрмитаже".

   Он был уже "нехорош".

   - Я теперь должен всего беречься.

   Мы не сели на террасе:

   - Воздух!

   Но сели у открытого окна:

   - Знаете, всё-таки воздух!

   Карточку завтрака он прочёл с интересом, но с грустью:

   - Я теперь на строжайшей диете!

   Метрдотеля продержал у стола долго.

   - Осетрина. Мне, собственно говоря, запрещено Но как приготовлено? Ах, так! Ну, тогда... Мне запрещено, но...

   - Почки на чёрной сковородке. Да ещё с костяным мозгом?! Мне именно запрещено. Но...

   От вина отказался.

   - Мне всякое вино запрещено, но...

   Стакан пододвинул.

   - Это хорошее вино.

   Кофе ему было:

   - Совсем нельзя.

   Но...

   - А уж коньяку ни-ни.

   Но марка и год были соблазнительны.

   - Но...

   Нам обоим было грустно.

   Мне - за него, ему - за себя.

   Он с иронией, подёрнутой печалью, рассказывал о своём "казённом месте".

   - Я теперь "ваше превосходительство"! Да-с.

   Рассказывал, как он устраивал "для архиереев" полуспектакль, полуцерковное торжество - "Пещное действо".

   И со скукой добавлял:

   - Это, знаете, очень, - это очень интересно.

   Страшно любивший Европу и её культуру, шутил над собой, что принуждён поехать в этом году не куда-нибудь заграницу, а на Кавказ.

   - Вместо какой-нибудь кельнерши в этаком гофреном переднике, - армяшки! Вы понимаете, армяшки!

   И в этой шутке слышалась "времени непоправимая обида".

   Позавтракав среди грустных шуток, мы разошлись в разные стороны.

   Пожав друг другу руку. В последний раз.

   Нам было не по дороге.

   Ему в синодальное училище.

   Мне в редакцию.

   Пока ещё в редакцию.

   Интересная фигура милой "старой Москвы" ушла из жизни...

  

  

   Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. - Пг.: Петроград, 1923. - С. 49.

   Оригинал здесь: Викитека.

   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, декабрь 2009 г.