Дорошевич Влас Михайлович - Вилли Ферреро

   Такой царственный артист, что его следует называть:

   - Феодор Иоаннович Шаляпин.

   - Наш Фёдор! - как говорят московские Неуважай-Корыта.

   Ферреро в этом отношении - крошка Шаляпин.

   Каждое движение его ручонок, каждый взмах головы и этой великолепной шевелюры полны ритма, сливаются с музыкой.

   Составляют гармонию с тем, что играется.

   А потому в каждую данную минуту, под оркестр полны красоты.

   Вы никогда не видели дирижёра, который бы дирижировал такими красивыми и такими гармоничными жестами.

   Да, есть моменты, когда хочется плакать.

   Потому что красота и гармония заставляют слёзы подступать к горлу.

   "Гениальная" память, весь музыкален, - но чувствует ли он то, что играет?

   Лет 10-12 тому назад меня поразил, - и очаровал, - манерой дирижировать Рахманинов.

   Он дирижировал тогда своим "Алеко" в Большом театре.

   Когда в оркестре возникала нежная, прекрасная мелодия, жесты Рахманинова становились такими, словно он нёс через оркестр что-то бесценное.

   Невероятно дорогое и страшно хрупкое.

   Ребёнка ли, хрустальную ли вазу тончайшей, ювелирной, работы, или до краёв наполненный бокал токайского "по гетману Потоцкому" вина, с 1612 года дремавшего в бутылке, "поросшей травою".

   Вот-вот толкнёт какой-нибудь неуклюжий контрабас или зацепит длинный фагот, - и драгоценная ноша упадёт и разобьётся.

   Нет границ прекрасному в жизни, - и осторожность может быть выражена в формах божественно-прекрасных.

   Сикстинская Мадонна вся полна боязни.

   От которой сладко сжимается сердце.

   Эта Девушка-Ребёнок, несущая на руках Младенца со лбом мыслителя и глазами мудреца, полна трепета и дрожи за свою ношу.

   - Не уронить бы! - говорит вся её фигура.

   Как она крепко держит руками ребёнка.

   Ей приходится идти по облакам.

   Посмотрите на её босые ноги.

   Как пальцы впиваются в эти облака.

   - Не пошатнуться бы!

   Какая чарующая любовь и осторожность!

   И в боязливом жесте, которым дирижировал Рахманинов чудесную мелодию, была божественная красота любви, вылившейся в осторожность.

   Когда я любовался маленьким Ферреро, мне вспомнился очень большой Рахманинов и "Алеко".

   Взгляните на этого малыша, когда доходит до мелодии, которая ему нравится, и которую он, видимо, любит.

   Его лицо наполняется нежностью.

   А в глазёнках, вытаращенных на оркестр, почти испуг:

   - Вот-вот уронят!.. Разобьют!..

   Его беспомощные ручонки полны умоляющего жеста:

   - Тише, тише... Ради бога, осторожнее!..

   Он любуется ею и боится за неё, за мелодию.

   И боже, с какой осторожностью несёт её через оркестр.

   Так он носит, вероятно, какое-нибудь особенно лакомое лакомство или особенно хрупкую игрушку.

   А душа, которая переросла его, с такой нежностью носит "райские напевы" Бетховена.

   Он "алгеброй не поверил гармонии".

   Не успел ещё.

   Но музыкален ли он?

   Если так может любить мелодию...

   Но в 8 лет... чувствует ли он то, что играет? Переживает ли?

   Был такой дирижёр Виноградский.

   Тоже чудо.

   Ферреро - вундер-кинд. А Виноградский - вундер-банкир.

   Директор банка и дирижёр.

   Европейски известный.

   В первую минуту можно было расхохотаться от тех гримас и ужимок, с которыми он вёл музыкальное произведение.

   Боже, какой ужас на лице!

   Он, с дирижёрского возвышения склонившийся над певицей, сию секунду от ужаса заткнёт дирижёрской палочкой широко раскрытое горло Андромахи, в отчаянии взывающей над телом Гектора:

   - Иллион... Иллион... Иллион...

   Но во вторую минуту всякое желание смеяться забывалось.

   Перед вами был человек, который, действительно, переживал то, что игралось.

   Мелодия и аккорд вызывали в нём радость и ужас.

   На лице его - счастливую улыбку или гримасу страха.

   Заставляли его или в ужасе отступать, или обеими руками благословлять оркестр на ту чудную мелодию, которую он играл.

   Когда он в "Ночи на Лысой горе" дирижёрской палочкой словно разрубал какую-то гору и с ужасом на лице отступал, - это было не смешно.

   А действительно страшно.

   Потому, что в этом страшном аккорде оркестра, который он вызывал, словно надвое раскалывалась какая-то гора, и из расщелины, из недр земли, поднималось нечто, чего без ужаса нельзя видеть человеческому оку.

   Вещим и могучим движением он, действительно, вызывал Чернобога, этот киевский кудесник.

   И когда в финале увертюры к "Вильгельму Теллю" флейты и вся медь оркестра в диком, в бешеном, в фантастическом темпе, взвивались, венчали и славили свободу, гремели, звенели и пели её торжество, - этот прыгающий, скачущий, вертящийся, машущий руками шаман того колдовства, которое называется музыкой, - был не смешон, а великолепен.

   Пьян и опьяняющ.

   Когда среди ярких красок сказки-увертюры "Руслана", - пёстрых, как восточный ковёр, горящих, как степь весною в цветах, - среди Черноморова великолепия звуков, блеска и звона, - скрипки вдруг запели:

Ты, моя Людмила...

   и с лицом счастливым Виноградский сложил руки и сам заслушался мелодией, - безумная зависть сжала сердце.

   Хорошо быть дирижёром.

   И творить из оркестра.

   Это - бог.

   Он сотворил и любуется:

   - Как хорошо!

   Однако, я вижу, в моём фельетоне "Вилли Ферреро", - о Ферреро ровно столько же, сколько в обвинительном акте по делу Бейлиса о Бейлисе.

   Посмотрите на счастливую мордёнку Ферреро, когда оркестр напевает мелодии Бетховена.

   Посмотрите на ту деликатность, которую он рекомендует оркестру по отношению к танцу-призраку Анитры:

   - Не разбудите!.. Это сон!..

   И взгляните на него, когда в увертюре к "Нюренбергским мейстерзингерам" духовые рисуют свою торжественную и величественную, как присяга, как клятва, суровую и стройную, в высь уходящую музыкальную картину.

   Когда в оркестре, среди города звуков, поднимается к небу готический собор.

   Этот пассаж повторяется несколько раз. Можно проверить себя.

   Это не самообман и не случайность.

   Вилли бледнеет, доходя до этого момента.

   В нём есть что-то жуткое, страшное, когда он обращается к духовым.

   Словно с заклинанием.

   Его глаза мертвеют.

   В лице появляется что-то бетховенское, рубинштейновское.

   Эта львиная грива.

   И что-то львиное есть в том, как он "цапает" воздух сжатой в комочек ручонкой.

   Он - жуткий мальчишка.

   И чем-то даже страшным веет от него в эту минуту.

   Он - словно заклинатель и знает вещие слова. И умеет вызывать из звуков видения.

   Пойдите, послушайте и посмотрите.

   Вилли Ферреро, вероятно, ошибётся такта на четыре, - но вы проведёте один из самых очаровательных вечеров в своей жизни.

   И увидите по этому помертвевшему лицу:

   - Переживает ли он эти звуки?

   - Послушайте, а не выучка ли всё это?

   Послушайте, доставим себе роскошь не говорить глупостей.

   Если Вилли Ферреро может запомнить не только все вступления в десятках музыкальных произведений, но и все жесты, все улыбки, все взгляды, все движения рук, головы, всего корпуса при каждом такте, - тогда это такое чудо памяти, что надо брать за место не 25 руб. 20 коп., а 50 руб. 40 коп.

   - Значит, он гений?

   Вовсе не значит.

   Бог его знает!

   Гений открывает новые пути. Талант расширяет те, которые уже существуют.

   Гений творит. Талант улучшает.

   Вот когда Вилли Ферреро что-нибудь сотворит в области музыки, - можно будет сказать, что он гений.

   Когда он внесёт в исполнение оркестра нечто новое и лучшее, - можно будет сказать, что он талант.

   А пока он только:

   - Чудо.

   Хорошо - только!

   Видел чудо, - и свидетельствую о нём.

   8-летний мальчик, который заставляет вспомнить и Шаляпина, и Рахманинова, и Виноградского, и Рубинштейна, - разве не чудо?

   Рубинштейна, - я настаиваю на этом.

   И не только потому, что Рубинштейн был тоже "вундеркиндом".

   Лицо есть зеркало души.

   И если в трагическом месте исполнения в лице мелькнуло что-то рубинштейновское, - значит, что-то рубинштейновское прячется и в душе.

   Конечно, он не Шаляпин, не Рахманинов, даже не Виноградский, не Рубинштейн.

   Но если в 8 лет есть что-то шаляпинское, что-то рахманиновское, что-то рубинштейновское, - этот мальчуган далеко пойдёт.

   Бросим эту плаксивую манеру, каждый раз, как мы видим в театре, сытого, довольного, хорошо одетого, всеми балуемого ребёнка не в зрительном зале, а на сцене, вопить:

   - Несчастный ребёнок!

   Вилли Ферреро начинает свой концерт без четверти девять и кончает в четверть одиннадцатого.

   Величайшее несчастье для детей, - это когда их рано укладывают спать.

   Этого они, действительно, терпеть не могут.

   И если сказать, что есть мальчик, который ложится спать в 11 часов, всякий ребёнок ему позавидует:

   - Вот счастливый!

   Вилли любит музыку и слушает очень хорошую.

   Он был бы, действительно, несчастным мальчиком, если бы его заставляли часов по пяти сидеть в школе и зубрить какие-нибудь идиотские "слова на букву ять".

   Любой ребёнок работает больше, чем Вилли Ферреро.

   И обременён работой более трудной и изнуряющей, потому что её терпеть не может.

   Трудно понять, почему надо оплакивать этого счастливого ребёнка, в 8 лет занимающегося только тем, что он любит.

   Это и счастливый мальчик, и счастливый артист.

   Потому что он единственный артист, который, действительно, не читает того, что о нём пишут: он не достаточно умеет читать.

   Это чудесное видение. Радостное детство.

   "Славят трубы и литавры юность светлую его".

   И со счастливой мордёнкой он выбегает кланяться и благодарить.

   А рядом с ним выходит и папаша.

   Хотя никто в зале и не кричит:

   - Автора.

  

  

   Источник: Дорошевич В. М. Старая театральная Москва. - Пг.: Петроград, 1923. - С. 167.

   Оригинал здесь: Викитека.

   OCR, подготовка текста - Евгений Зеленко, декабрь 2009 г.