Главная » Книги

Достоевский Федор Михайлович - Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том первый, Страница 2

Достоевский Федор Михайлович - Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том первый


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21

ивым, веселым, задавал тон в играх и развлечениях молодежи, участвовал в ее пирушках, сочинял шутливые стихи. Достоевский участвовал в любительской постановке "Ревизора", исполнял роль почтмейстера Шпекина. Он оказался комиком, "причем комиком тонким, умевшим вызвать чисто гоголевский смех".
   Сколько раз, отзываясь на просьбы студентов, выступал Достоевский на литературных вечерах. Он мог отдать последние деньги случайному человеку, не умел отказывать, когда у него просили, и в то же время жаловался, что его обирают, к нему плохо относятся. Доверчивость сочеталась в Достоевском с болезненной мнительностью, нелюдимость и замкнутость - с расположенностью к людям, простота и сердечность - с холодной недоверчивостью.
   Все это не просто противоречия личности писателя, проявления сложности и изменчивости его натуры. Это противоречия характера, который исковеркало общество, противоречия его идеологии и творчества. У В. Г. Короленко есть очень яркое и точное сравнение. В произведениях Достоевского, "в искаженных отражениях, как клочки неба в черных лесных озерах", сверкают "откровения изумительной глубины и силы". Но эти откровения односторонни, в них нет многокрасочности здоровой жизни.
   Гоголя, Толстого, Достоевского называли "искалеченными титанами русской литературы". В этих словах заключена трагическая правда.
   Да, Достоевский титан, сознание которого искалечено давлением реакционных сил. И все же это титан художественной мысли. "Достоевский тесно связан со всеми своими героями. Его кровь течет в их жилах. Его сердце бьется во всех создаваемых им образах. Достоевский рождает свои образы в муках, с учащенно бьющимся сердцем и с тяжело прерывающимся дыханием. Он идет на преступление вместе со своими героями. Он живет с ними титанически кипучей жизнью. Он кается вместе с ними. Он с ними, в мыслях своих, потрясает небо и землю. И из-за этой необходимости самому переживать страшно конкретно все новые и новые авантюры он нас потрясает так, как никто", - писал А. В. Луначарский {А. В. Луначарский, Собр. соч. в восьми томах, т. I, M. 1963, стр. 191.}.
   Достоевский как художник-психолог представлял собой редчайшее, исключительное явление. Ему присуща была поразительная чуткость к самым сокровенным и потаенным движениям души, способность проникать в самые отдаленные уголки сознания и чувства, наблюдать и анализировать тончайшие колебания психики, зарождение почти неуловимых еще представлений и их развитие, столкновение различных стремлений в глубинах духовного мира. Эти свойства производили тем более сильное впечатление, что выступали в сочетании с другой чертой - с талантом смелой мысли, стремлением к обобщению, к своей, отчетливо выраженной концепции. Романы Достоевского называли идеологическими романами. Писатель не боялся вторжения философии, публицистики, не боялся диспутов, столкновения разных точек зрения. Его произведения проникнуты духом идейных исканий. Анализ душевных движений неотделим от синтеза, обобщений, отстаивания нравственных идей, дорогих писателю.
   В советском литературоведении обстоятельно рассмотрен вопрос о "многоголосности" творчества Достоевского. В его произведениях звучит целый ансамбль самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний {М. Бахтин, Проблемы поэтики Достоевского, "Советский писатель", М. 1963; ср. А. В. Луначарский, О "многоголосности" Достоевского (по поводу 1-го издания книги М. Бахтина). - А. В. Луначарский, Собр. соч. в восьми томах, т. I, M. 1963; см. также В. Шкловский, За и против, "Советский писатель". М. 1957.}.
   Было бы, однако, неправильным полагать, что, разворачивая диалог, выделяя голоса, ведущие спор pro и contra, сам писатель остается в стороне. Какой бы сложной организацией ни были его романы, какие бы разные голоса в них ни звучали, писатель придавал этому хору определенное единство - не на основе примитивного дидактизма, а на основе широкого диалектического охвата объективной действительности. В системе противоречий какое-то из противоречий является ведущим, определяющим в конечном счете. Но именно в конечном счете. Противоречивость произведений Достоевского всегда тяжелая, мучительная, заставляющая героев страдать, думать, искать выхода.
   Писатель стремился поднимать новые жизненные пласты, откликаться на новые явления общественного развития, показывать людям путь к более современной и справедливой жизни. Но он не мог найти верный путь в лабиринте противоречий.
   Ему хотелось примирить противоречия, добиться их устранения, найдя "общую почву". Еще в 1861 году в "Ряде статей о русской литературе" Достоевский утверждал, что дворянство и народ составляют одно целое и дух русского общества "пошире сословной вражды" {Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. XIII, М. 1930, стр. 41.}. Он писал, что идеал красоты человеческой - русский народ, но тут же доказывал, что "у нас вся народность основана на христианстве" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, М. 1959, стр. 220.}. Он хотел найти идеал новой жизни и нового человека в православии, полагая, что нравственные идеи формируются на основе религиозного чувства.
   В своих письмах семидесятых годов Достоевский не раз говорил о двадцатипятилетии "заблуждений" русского общества. В борьбе с этими "заблуждениями" писатель и выдвинул свои идеи против "гордыни", в защиту смирения и единения. С наибольшей четкостью и полнотой Достоевский сформулировал эти идеи в знаменитой Пушкинской речи (1880). Он писал тогда С. А. Толстой: "Главное же, я, в конце речи, дал формулу, слово примирения для всех наших партий и указал исход к новой эре. Вот это-то все и почувствовали..." {Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, М. 1959, стр. 175.}
   Призыв к борьбе Достоевский объявлял гордыней, проявлением... доктринерства и оторванности от народа. Он напал на тех, кто живет не в ладу с существующей действительностью, не хочет подчиниться "народному духу", трактуемому в консервативном плане. Он заявляет ищущему свободы: "Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость". Вопрос о свободе переносится в плоскость самовоспитания и саморазвития: "Победишь себя, усмиришь себя - и станешь свободен, как никогда и не воображал себе".
   Рассуждения Достоевского, бесспорно, несли печать реакционного утопизма. Он доказывал, что равенство социальное, равенство в богатстве и труде не принесет счастья - его принесет религиозное чувство, служение людям в духе христианства. Спасение он видит в "братском согласии всех племен по Христову евангельскому закону". Но на властные требования жизни, выдвигавшей вопрос о земном счастье людей, эти религиозно-моральные догмы бессильны были дать ответ.
   Писатель ведет неустанную полемику с материализмом и атеизмом, видя в них главное проявление "порчи духовной".
   Душа человека представлялась писателю темным хаосом, в который только религия может внести свет.
   Идея "обуздания" индивидуализма религией, богом уводила от реальных отношений, от общественных сил, способных активно воздействовать на сознание людей. Положение о том, что религия связывает личность с обществом, обуздывает зоологический индивидуализм, В. И. Ленин называл поповски-крепостнической идеей, считал его вредным и реакционным.
   Ленин спорил с Горьким, когда тот написал, что религия укрепляла общественные связи людей. "Идея бога всегда усыпляла и притупляла "социальные чувства", подменяя живое мертвечиной, будучи всегда идеей рабства (худшего, безысходного рабства). Никогда идея бога не "связывала личность с обществом", а всегда связывала угнетенные классы верой в божественность угнетателей" {В. И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т. 35, стр. 93.}.
   Как справедливо заметил А. В. Луначарский, искание правды небесной, которая оправдывает земные неправды, "могло служить формой примирения с действительностью для проснувшихся к острой критике умов, для сердец, начавших содрогаться при виде социального зла..." {А. В. Луначарский, Собр. соч. в восьми томах, т. I, M. 1963, стр. 184.}.
   Мысль о том, что социализм, отрицая бога, "забывает" о душе человека и содействует его "порче", разумеется, неверна и несостоятельна. Научный социализм дает самое глубокое, мудрое понимание исторической действительности и подлинной роли человека. Отказавшись от религиозных фантазий, от упований на божественные силы, именно социализм раскрывает подлинную роль человека, его созидательную и преобразующую силу, творческую мощь народных масс. С точки зрения научного мышления люди - активные и сознательные творцы своих судеб, а не пассивные исполнители потусторонних предначертаний.
   Разрушение личности несли те эгоистические, собственнические индивидуалистические силы, которые порождены буржуазно-помещичьим строем. Социализм ведет борьбу с этим строем за всестороннее развитие личности, за возвышение человека. Социализм, как величайшая творческая сила, обновляет духовную жизнь общества, строя ее на новых, передовых, гуманистических началах и преодолевая то темное, злое, враждебное человеку, что порождалось эксплуататорским обществом.
   В этом представлении об обновлении человека нет ничего утопического.
   Еще Маркс страстно опровергал пессимистические взгляды Макса Штирнера на природу человека. Этот анархический философ спрашивал: "Как обуздать нечеловека, который ведь сидит в каждом отдельном человеке? Как сделать, чтоб вместе с человеком не выпустить на волю и нечеловека?.. Государство, общество, человечество не могут одолеть этого дьявола".
   Со всей силой научной логики Маркс показал, что "дьявол", "нечеловек" в сознании индивида, то есть антиобщественные, антигуманные тенденции, появились не случайно: развитие человека определяется характером производительных сил и повседневными отношениями людей. "Нечеловеческое" - продукт отношений буржуазного общества. Новые силы, новые отношения социалистического общества закономерно поведут к порождению нового, подлинно человеческого сознания. Обращение к отвлеченной, вечной и неизменной "природе человека" ненаучно, несостоятельно. Дьявол старого, индивидуалистического сознания потеряет почву под ногами, он будет изолирован и побежден в силу торжества в реальной жизни новых отношений людей.
  

* * *

  
   В начале семидесятых годов Достоевский создает роман "Бесы", в котором революционное движение изображено как беспочвенная затея политических авантюристов и шарлатанов, как сомнительная игра "нигилистов", не имеющих перед собой никаких положительных задач и великих целей.
   В романе есть ядовито задуманная сцена. Маленький человечек, почтовый чиновник Лямшин, исполняет на рояле марсельезу. Звучит мелодия революционной борьбы, разрастается в ней народный гнев, все выше революционная страсть - и вдруг в могучую мелодию врывается, как бы случайно, пошленький мотив сладенькой мещанской песни: "Ах, майн либер Августин..." Марсельеза заглушает мещанскую песенку, но мелодия песенки снова возникает, звучит громче и громче, и в конце концов революционный пафос отступает перед мещанской самодовольной пошлостью.
   В этом эпизоде раскрывается структура дискредитации революции у Достоевского. Мещанство побеждает революцию, возникая внутри ее. Ложь против революции не обязательно бывает чистой ложью. Ложь обычно использует для создания видимой убедительности частичку правды. Частность выдается за целое, и какая-то деталь заслоняет все явление. Роман "Бесы" был показателен тем, что писатель брал частную правду и из нее творил большую ложь.
   Самодержавие, стремясь дискредитировать революционное движение, опубликовало материалы процесса по делу заговорщицкой анархической организации, возглавляемой Нечаевым - агентом Бакунина. В работе К. Маркса и Ф. Энгельса "Альянс социалистической демократии и Международное Товарищество Рабочих" был дан подробный анализ нечаевского процесса и устанавливалось, что эта анархистская группа по всему содержанию своей деятельности не имеет ничего общего с революционным движением. За подписью Маркса было опубликовано решение Генерального Совета Интернационала, в котором заявлялось, что Нечаев никогда не имел отношения к Интернационалу, что он злоупотреблял именем Международного Товарищества Рабочих для того, чтобы "обманывать людей в России и приносить их в жертву" {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 17, стр. 440.}.
   "Революционные" фразы анархистских провокаторов искажали революционную идею и революционную практику. "Эти всеразрушительные анархисты, которые хотят все привести в состояние аморфности, чтобы установить анархию в области нравственности, - писали Маркс и Энгельс, - доводят до крайности буржуазную безнравственность". "Все мерзости, которыми неизбежно сопровождается жизнь деклассированных выходцев из верхних общественных слоев, провозглашаются ультрареволюционными добродетелями... Экономическая и политическая борьба рабочих за свое освобождение заменяется всеразрушительными актами героев уголовного мира..." {К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2-е, т. 18, стр. 415, 426.}.
   Время, когда Достоевский опубликовал "Бесы" и редактировал "Гражданин", было тем временем, когда Маркс и Энгельс вели ожесточенную борьбу против "революционного иезуитства".
   Достоевский же грязь нечаевщины, деятельность кучки анархистских отщепенцев представил в "Бесах" как нечто характерное для освободительного движения. Он изобразил революционеров в самых неприглядных красках, как воплощение "нравственной порчи" русского общества.
   Мы видим слабость и теоретическую несостоятельность народничества 70-х годов с его идеалистическими теориями, но ценим мужество и самоотверженность революционеров, беззаветно боровшихся с гнетом самодержавия и обращавшихся с призывом к народу, к крестьянству. Именами Халтурина, Желябова, Мышкина гордится история русского освободительного движения. И когда Достоевский отщепенцев, а то и прямых провокаторов изображал как представителей революции, это была чудовищная неправда. Недаром русская реакция в течение десятилетий использовала "Бесы" для оплевывания революционного движения. Недаром мракобес и мистик Мережковский называл Достоевского "пророком русской революции" за то, что тот разоблачал-де "разрушительную стихию" революции.
   Отношение Достоевского к социализму и революции, естественно, вызывало тревогу и отталкивало от него передовые силы общества, в частности молодежь.
   А. Г. Достоевская вспоминает, с каким неодобрением относились многие почитатели Достоевского к его участию в реакционном "Гражданине", издании князя Мещерского; правда, она называет такое отношение "странным", удивляется "недружелюбности". В мемуарах В. В. Тимофеевой (Починковской), Летковой-Султановой более определенно показано, чем объяснялось это "неодобрение": передовая молодежь сурово осуждала поворот писателя в сторону охранительных сил, его связь с такими деятелями, как Победоносцев, Катков, Суворин. Победоносцев подчеркивал, что некоторые страницы в "Братьях Карамазовых" написаны по его "указаниям". Сам Достоевский писал Победоносцеву: "Действительно имею, что сказать - и именно как Вы бы желали..." {Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV. М., 1959, стр. 103.} Больно думать, что этот холодный и злобный мракобес, чье леденящее прикосновение замораживало все живое, наложил свою печать на произведение такого писателя, как Достоевский.
   Е. Леткова-Султанова рассказывает, что молодежь ставила в упрек писателю его ретроградство и славянофильство. Достоевский занимал в общественной и политической жизни того времени большое место, и молодежь не могла не отзываться на его слова и приговоры. Писателю ставили в вину его националистические высказывания, его обвинения поляков и евреев, отношение к балканской войне. Молодежь отвергала его проповедь "союза царя с народом своим".
   Вспоминая Пушкинскую речь писателя, Е. Леткова не умалчивает, что призывы к смирению, скептическое отношение к "гордым" героям - скитальцам и отрицателям - вызывали у молодежи дух протеста "Я слушала и злилась. Ирония, с какой Достоевский говорил об Алеко, мучила: левая молодежь "встала на дыбы" от слов Достоевского". "Время было боевое, и молодежь была беспощадна".
   Воспоминания Летковой показывают, с каким ожесточением кипела идейная борьба, сталкивались страсти при обсуждении романов Достоевского, публицистических статей, "Дневника писателя".
   Встретила осуждение и поддержка Достоевским православной церкви, скомпрометировавшей себя прислужничеством самодержавию.
   Достоевский писал о монастыре - как оплоте спасения, убежище от неправды века, а И. Е. Репин возмущался - "И что за симпатии к монастырям". Репин писал тогда свою картину "Крестный ход в Курской губернии". Церковь изображалась им как орудие подавления мысли, с церковью было связано духовное и социальное рабство, темнота и униженность народа - это было прямо противоположно тому, что писал Достоевский. Л. Толстой говорил в 1883 году Русанову о Достоевском последних лет его жизни: "У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением пред государством, правительством и попами" {"Лев Толстой об искусстве и литературе", М. 1958, т. 2, стр. 105.}.
   Но было бы неправильно рассматривать Достоевского этих лет только как литературного выразителя реакционных идей. В одном из писем Победоносцеву Достоевский делится наблюдениями своем литературном положении: "Человек, пишущий зауряд против европейских начал, компрометировавший себя навеки "Бесами", то есть ретроградством и обскурантизмом - как этот человек <...> все-таки признан молодежью нашей, вот этой расшатанной нигилятиной и проч.?" {Ф. М. Достоевский, Письма, т. IV, М. 1959, стр. 109.}
   Русское общество проявило глубокую объективность и справедливость в отношении к Достоевскому. Передовые умы не могли отдать реакции великого писателя, они видели, что в его произведениях заключены такие мысли и страсти, которые не могут согласовываться с мертвящей "победоносцевщиной".
   Есть интересные воспоминания о Достоевском журналиста и литератора Е. Н. Опочинина, относящиеся к 1879-1880 годам. Опочинин рассказывает, в частности, о своей беседе со священником отцом Алексием, ретроградом, деятельным служителем православия.
   Алексий, как он предстает в записках Опочинина, - своеобразная личность. Он собирался в Китай, чтобы проповедовать там Евангелие и обращать китайцев в православие. Готовясь к поездке, он написал довольно много икон, на которых распространенное в Китае изображение младенца Будды сближалось с младенцем Христом.
   - А не будет это как бы обманом? - спросил автор воспоминаний.
   "- Нет, - говорит. - Какой же тут может быть обман?
   Однако вздохнул и тихо вымолвил:
   - Для истины, для ее проповедания - всякие пути дозволены".
   Опочинин подумал, что, вероятно, отец Алексий признал бы "дозволительными" и костры и пытки, практиковавшиеся прежде для проповедования и утверждения "истины".
   Этот священник высказал молодому литератору свое мнение о Достоевском, которым раньше увлекался, чуть не мудрецом считал, а потом стал осуждать с изуверской категоричностью:
   "Вредный это писатель! Тем вредный, что в произведениях своих прельстительность жизни возвеличивает и к ней, к жизни-то, старается всех привлечь. Это учитель от жизни, от плоти, а не от Духа. От жизни же людей отвращать надо, надо, чтоб они в ней постигали духовность, а не погрязали по уши в ее прелестях. А у него, заметьте, всякие там Аглаи и Анастасии Филипповны... И когда он говорит о них, у него восторг какой-то чувствуется... Одно могу сказать: у писателя этого глубокое познание жизни чувствуется, особенно в темнейших ее сторонах. В "Бесах", например, возьмите хотя бы Ставрогина. Ведь это какой-то походячий блуд (я тут же решил непременно передать это определение Федору Михайловичу). И хуже всего то, что читатель при всем том видит, что автор человек якобы верующий, даже христианин. В действительности же он вовсе не христианин, и все его углубления (sic!) суть одна лишь маска, скрывающая скептицизм и неверие".
   Эта оценка со стороны ханжи и изувера, готового даже Достоевского предать анафеме, по-своему поучительна. Но в чем-то отца Алексия не обмануло его изуверское чутье: Достоевский был писателем от жизни, а не от богословских догм, какое бы сам он ни придавал значение этим догмам.
   Злые слова эти сказаны были тогда, когда официальная Россия оказывала писателю знаки сочувствия и внимания и Победоносцев подчеркивал "близость" Достоевского к официально-ретроградным взглядам. Раздраженные обвинения Алексия - неплохая иллюстрация того разноречия, того столкновения страстей, что неизбежно возникало в русском обществе вокруг имени Достоевского.
   Страхов писал: "Достоевский был консерватор по натуре. <...> Он образец истинного консерватора". Мы говорили о консервативных, реакционных идеях, развиваемых Достоевским, о далеко не прогрессивных выступлениях и поступках его, но объявить писателя "консерватором" по натуре, отдавать его реакции - значит односторонне и предвзято объяснять взгляды и творчество писателя.
   "По натуре" Достоевский был гуманистом и диалектиком, и действующая диалектика была огромной его силой, враждебной всякому консерватизму. Там, где писатель терял верное идейное направление, диалектика изменяла ему. Застывшая, негибкая, предвзятая, раздраженная мысль отталкивает нас в ряде публицистических статей, в романе "Бесы", на некоторых страницах других его произведений. Но когда эта диалектика находит истинное взаимодействие с действительностью, с процессом общественного развития, обретает жизненную силу, сливается с гуманистическим пафосом - тогда она становится могучей и неотразимой. Тогда во всем блеске раскрываются знаменитые идеи-образы Достоевского, тогда возникает тот редкостный сплав мысли и страсти, честного и мужественного искания, требовательной любви к человеку, который мы называем творчеством Достоевского. Тогда, постигая человека в развитии, писатель выражает не мрачную убежденность в извечности и непреоборимости зла в душе человека, а светлую веру счастье человечества, победу добра в его душе. Тогда он признает бессилие религии перед реальным общественным злом и находит слова оправдания действенной борьбы с бесчеловечием и слова о законности отрицания отжившего, бунта против него. Тогда он пишет о народе - не рабски покорном, а созидающем и мудром.
   Диалектика - враг всяческого консерватизма. Страстная диалектика Достоевского с неумолимой силой отбрасывала консервативные, реакционные начала его мировоззрения. Жизнь и творчество писателя - замечательная картина борьбы несовместимых и непримиримых начал в его мировоззрении. Борьба эта шла на протяжении всей жизни писателя, и в разные периоды с разной силой звучали за и против.
   Вскоре после смерти Достоевского была издана книга "Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского". В нее вошли статьи О. Миллера и Н. Страхова - первые попытки биографии Достоевского. Какие это были предвзятые, грубо тенденциозные "попытки"! Миллер освещал первый период жизни писателя, по 60-е годы, Страхов - второй период, причем оба биографа старались представить Достоевского как можно более "благонамеренным", рассказывали, как "обожал" он государя, как осуждал он "отрицательную деятельность" и как в ответ на слова собеседника: какое несправедливое дело была ваша ссылка - ответил: "Нет, справедливое". О стараниях Страхова изобразить Достоевского консерватором по натуре говорилось выше.
   Но вот интересный случай на похоронах писателя. За гробом его шла многотысячная процессия. Группа молодежи раздобыла кандалы и пыталась нести их за гробом, как символ пережитого писателем. Недремлющая полиция вмешалась, и злонамеренные попытки были пресечены. Очень характерно: печать полна статей о Достоевском - проповеднике самодержавия и православия, царь назначает пенсию семье писателя, а молодежь поднимает над похоронной процессией кандалы каторжника, в которые заковало его самодержавие. Для молодежи это прошлое не было зачеркнуто и забыто.
  

* * *

  
   Вокруг творчества Достоевского всегда кипела острая идейная борьба. Русская литературная критика сказала много верного и справедливого о произведениях писателя. В ходе борьбы возникали и неверные, односторонние оценки, но в целом передовая критика в лице Белинского, Добролюбова, Писарева проявила глубокое понимание своеобразия творчества писателя. Она была непримирима к мистическим и антиреволюционным мотивам, и в то же время поддерживала все правдивое, честное, помогающее освободительному движению, что содержало творчество писателя.
   М. Горький, непримиримо выступавший против "достоевщины", против ложных тенденций мировоззрения писателя, вместе с тем с огромной глубиной определил место его в жизни русского общества: "Должен был явиться человек, который воплотил бы в своей душе память о всех этих муках людских и отразил эту страшную память, - этот человек Достоевский" {М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 251.}.
   Ленин поддерживал борьбу Горького против "достоевщины", но отмечал также значение наследия Достоевского. "Беспощадно осуждал Владимир Ильич реакционные тенденции творчества Достоевского... - вспоминал В. Д. Бонч-Бруевич. - Вместе с тем Владимир Ильич не раз говорил, что Достоевский действительно гениальный писатель, рассматривавший больные стороны современного ему общества, что у него много противоречий, изломов, но одновременно - и живые картины действительности" {"Литературная газета", 21 апреля 1955 г., стр. 2.}.
   Ленин учил творчески воспринимать культурное наследие прошлого, принципиально и всесторонне оценивать его с точки зрения интересов нашего великого дела. Бедное, одностороннее, схематическое восприятие ценностей прошлого противоречит задачам создания богатой, многогранной и многокрасочной, высокочеловечной культуры коммунизма.
   Самое полное, самое глубокое представление о творчестве Достоевского дает марксистская литературная мысль. Горький, Луначарский, советские литературоведы и критики много сделали, чтобы дать читателям не иконописный лик, не одностороннее изображение, а правдивый портрет великого художника-реалиста.
   Живые штрихи облика писателя содержат и воспоминания о писателе, собранные в этой книге, - они помогут читателю ярче и полнее представить себе, ближе почувствовать облик великого сына русского народа.
  

Б. РЮРИКОВ

ДЕТСТВО. ОТРОЧЕСТВО. ЮНОСТЬ

  

А. М. ДОСТОЕВСКИЙ

  
   Андрей Михайлович Достоевский (1825-1897), младший брат Федора Михайловича, гражданский инженер. В 1849 году окончил Строительное училище и затем работал архитектором в разных городах. В 1890 году вышел в отставку. Незадолго до смерти переселился в Петербург.
   К составлению своих воспоминаний - о годах детства - Андрей Михайлович приступил впервые в 1875 году. В начале 80-х годов им была написана вторая редакция воспоминаний (ее черновик в форме письма к О. Ф. Миллеру хранится в отделе рукописей ИРЛИ), использованная Миллером в составлявшейся им биографии Достоевского (см. Биография). Закончены были воспоминания 16 июля 1896 года.
   Сын Андрея Михайловича Андрей Андреевич, известный статистик-географ и ученый секретарь русского Географического общества, так характеризует воспоминания отца: они "не претендуют на художественно-литературное изложение, не затрагивают широких политических или общественных вопросов, а представляют собою простой, бесхитростный рассказ" {Предисловие к "Воспоминаниям А. М. Достоевского", Л. 1930.}, - очень подробный, о родительской семье, в которой росла молодежь, поросль Достоевских, о пансионе Чермака, где Андрей Михайлович учился (как и старшие братья), о сравнительно недолгой своей жизни в Петербурге совместно с Федором Михайловичем, о годах, проведенных в Строительном училище, и о редких тогда свиданиях с братом, о некоторых его знакомых. И дальше уже целиком все о себе: о жизни в провинции, о новых встречах в городах юга, о впечатлениях и наблюдениях над людьми, совершенно чужими и чуждыми, лишь кое-где - о редких встречах с братьями и родственниками, в разные времена, в Петербурге и в Москве... В центре всего - о чем бы ни рассказывалось - он и только он, Андрей Михайлович. Это "Записки" о себе, о своей жизни. И Федор Михайлович освещается тем же светом, что и другие участники его личной хроники: они близки как братья по рождению, как члены одной семьи со сходными житейскими интересами в годы юности, особенно - детства. В этом основное значение, ценность записок для биографии того, кто потом навсегда уйдет из этой узкой мещанской среды. В каких обстоятельствах, в какой обстановке складывался характер Федора Михайловича - на все это имеются в записках ответы весьма подробные. Но что касается внутренней его жизни, духовного роста, того, как откликался он душою на окружающую обстановку, какие мысли и чувства в нем возбуждали люди и события, - на эти вопросы ответа у Андрея Михайловича мы не найдем, они вне поля его внимания. Здесь-то слабость этих "Воспоминаний", здесь же и сила. Их отличает та простота "летописных сказаний", та "наивность", когда почти не возникает чувства подозрения, правду ли говорит мемуарист, свободен ли он полностью от некоего пристрастия к герою мемуара, как к человеку определенных качеств, к его идеологии, к продукту его творчества...
   Над Андреем Михайловичем не властна мысль о великом значении брата; отсутствует даже тень благоговения перед ним. Они равны как братья, живущие в одной и той же обстановке, в той же среде, как бы на одном и том же уровне интересов и понимания - и в то же время, внутренне - психологически, идейно - далеки друг другу. По мнению А. А. Достоевского, эта "обособленность" давала Андрею Михайловичу возможность наблюдать брата "вполне объективно". Кроме того, в мемуарах проявились "некоторые характерные свойства автора": "его кристальная честность, правдивость, аккуратность и точность". Эти свойства и делают воспоминания "особенно ценными для установления различных фактических данных в историко-литературных и бытовых исследовательских работах". О пунктуальности и аккуратности Андрея Михайловича, соответствующих его удивительно спокойному темпераменту, говорит и дочь его Варвара Андреевна, по мужу Севастьянова (Волоцкой, 174-175).
   Сам Федор Михайлович констатирует в отношениях с братом Андреем только некую "прохладу" вследствие "обособленности". "Брат Андрей Михайлович, - пишет он 17 сентября 1869 года Майкову, - довольно в далеких со мной отношениях (хотя и без малейших неприятностей)" (Письма, II, 214). А в письме к самому брату Андрею от 6 апреля 1862 года: "Мне все причины тебя любить и уважать и ни одной - забыть тебя" (Письма, I, 307). Было, очевидно, взаимоощущение некоторой отдаленности, если приходилось уверять в отсутствии причины к забвению.
   Записки А. М. Достоевского - не только главный, но, в сущности почти единственный источник биографии молодого Достоевского. Это своего рода "семейная хроника", написанная, правда, крайне прозаически, действительно без каких бы то ни было претензий на "постановку", тем более - "решение" серьезных политических или общественных вопросов. Сказалась природа провинциального архитектора, который, наверное, строил дома в губернском городе главным образом с расчетом на количество квартир.
   Интересно, что на квартиры, распределены Андреем Михайловичем его "Записки". Для нас являются наиболее ценными первые три квартиры, из них самая ценная - первая квартира.
  

ИЗ "ВОСПОМИНАНИЙ"

КВАРТИРА ПЕРВАЯ

РОЖДЕНИЕ, МЛАДЕНЧЕСТВО И ОТРОЧЕСТВО, ПРОВЕДЕННОЕ В СЕМЕЙСТВЕ ОТЦА

Московская Марьинская больница

  
   К сожалению, я очень мало знаю подробностей о своих родителях. Вероятно, это произошло потому, что не только я остался слишком юн после их смерти, но и старшие мои братья и сестры тоже не могли быть допущены к серьезным разговорам с родителями о их прошедшем. Впрочем, это относится только до сведения об отце, об матери же я впоследствии мог собрать очень подробные сведения от ее сестры, а моей тетки - Александры Федоровны Куманиной.
   Отец мой, Михаил Андреевич Достоевский, окончив свою общественную деятельность, был коллежский советник и кавалер трех орденов. <...> Из некоторых бумаг покойного отца, случайно перешедших ко мне, видно, что отец моего отца, то есть мой дед Андрей, по батюшке, кажется, Михайлович, был священник. <...>
   Так как отец мой не чувствовал к этой профессии призвания, то он, с согласия и благословения матери своей, удалился из отческого дома в Москву, где и поступил в Московскую медико-хирургическую академию студентом. По окончании курса наук в академии, он в 1812 году был командирован на службу лекарем, первоначально в Головинскую и Касимовскую временные военные госпитали, а затем в Бородинский пехотный полк, где получил звание штаб-лекаря. Из Бородинского полка был переведен ординатором в Московскую военную госпиталь в 1818 году. Затем был уволен из военной службы и назначен лекарем в московскую Марьинскую больницу, со званием штаб-лекаря, в марте месяце 1821 года, где я и родился и где отец мой, покончив свою служебную деятельность в 1837 году, прослужил все двадцать пять лет. Из разговоров отца с моею матерью я усвоил себе то, что у отца моего в Каменец-Подольской губернии, кроме родителей его, остался брат, очень слабого здоровья, и несколько сестер; что <...> отец мой неоднократно писал на родину и вызывал оставшихся родных на отклик и даже, как кажется, прибегал к печатным о себе объявлениям; но никаких известий не получал от своих родных. <...>
   Хотя <...> дворянский род наш один из древних, но или вследствие того, что отец мой, оставив родину, скрылся из дому своих родителей, не имея при себе всех документов о своем происхождении, или по другим каким причинам он, дослужившись до чина коллежского асессора и получив орден (что давало тогда право на потомственное дворянство), зачислил себя и всех сыновей к дворянству Московской губернии и записан в 3-ю часть Родословной книги. <...>
   Теперь расскажу все, что я знаю о происхождении и родстве моей матери.
   Мать моя - Марья Федоровна, урожденная Нечаева. Родители ее были купеческого звания. Отец ее Федор Тимофеевич Нечаев <...> до 1812 года, то есть до Отечественной войны, был очень богатый человек и считался, то есть имел тогдашнее звание именитого гражданина. Во время войны он потерял все свое состояние, но, однако же, не сделался банкротом, а уплатил все свои долги до копейки. <...>
   Дед моей матери, а мой прадед, был Михаил Федорович Котельницкий. Он принадлежал к дворянскому роду и в год замужества своей дочери Варвары Михайловны (моей бабушки), в 1795 году, был коллежским регистратором и занимал должность корректора при Московской духовной типографии {Как это сведение, так и некоторые другие, заимствованы мною из бумаг, приобретенных во время хлопот по наследству от тетки моей, Александры Федоровны Куманиной. (Прим. А. М. Достоевского).}. По всей вероятности, личность эта была недюжинная. Это можно заключить из того, во-первых, что по должности своей он должен был знать в совершенстве русский язык и, по всем вероятиям, находился в близких соотношениях со всеми тогдашними литераторами (так как типографий тогда было немного), а судя по времени, мог быть в сношениях и с знаменитым в то время Новиковым. Во-вторых, косвенным образом об его развитости можно заключить и из того, что своего сына, Василия Михайловича, он повел так, что тот получил высшее образование и впоследствии был не только доктором, но и профессором Московского университета на одной из кафедр по медицинскому факультету. <...>
   От брака Федора Тимофеевича с Варварой Михайловной (это был первый брак Федора Тимофеевича) был один только сын Михаил Федорович, оставшийся холостым, и две дочери: Александра Федоровна, в замужестве за Александром Алексеевичем Куманиным, то есть моя тетка, и Марья Федоровна - моя мать. После смерти бабки моей Варвары Михайловны в 1813 году дед мой Федор Тимофеевич женился вторым браком на девице Ольге Яковлевне Антиповой в 1814 году. <...>
   Итак, во время моего малолетства у нас были следующие родные со стороны матери: 1) отец ее Федор Тимофеевич Нечаев; 2) брат Михаил Федорович Нечаев; 3) сестра родная Александра Федоровна Куманина и ее муж Александр Алексеевич Куманин; 4) мачеха Ольга Яковлевна Нечаева; 5) сестра единокровная Ольга Федоровна 6) и таковая же Екатерина Федоровна; 7) родной дядя Василий Михайлович Котельницкий и его жена Надежда Андреевна; 8) сестра двоюродная Настасья Андреевна Маслович и ее муж Григорий Павлович; 9) двоюродный брат Василий Андреевич Тихомиров. Все эти личности были родственно знакомы с нашим семейством и бывали в нашем доме <...>.
   Рассказавши все, что знаю, об отце и матери, их происхождении и родстве, я должен сообщить то же самое и о нашем семействе. Отец мой женился на моей матери в 1819 году. До рождения моего у родителей моих было трое детей, следовательно, я был четвертым. В 1820 году, октября 13-го, родился мой старший брат Михаил; 1821 года, октября 30-го, родился брат Федор; 1822-го года, декабря 5-го, родилась сестра Варвара. После меня у родителей моих было еще четверо детей; а именно - сестры Вера и Любовь родились 22-го июля 1829 года близнятами; брат Николай родился 13 декабря 1831 года, и сестра Александра, родившаяся в июле 1835 года. <...>
   Квартира, занимаемая отцом во время моего рождения и младенчества <С->, была в правом (при выходе из двора) каменном трехэтажном флигеле московской Марьинской больницы, в нижнем этаже. Сравнивая теперешние помещения служащих лиц в казенных квартирах, невольно обратишь внимание на то, что в старину давались эти помещения гораздо экономнее. И в самом деле: отец наш, уже семейный человек, имевший в то время 4-5 человек детей, пользуясь штаб-офицерским чином, занимал квартиру, состоящую, собственно, из двух чистых комнат, кроме передней и кухни. При входе из холодных сеней, как обыкновенно бывает, помещалась передняя в одно окно (на чистый двор). В задней части этой довольно глубокой передней отделялось помощию дощатой столярной перегородки, не доходящей до потолка, полутемное помещение для детской. Далее следовал зал, довольно поместительная комната о двух окнах на улицу и трех на чистый двор. Потом гостиная в два окна на улицу, от которой тоже столярного дощатою перегородкою отделялось полусветлое помещение для спальни родителей. Вот и вся квартира! Впоследствии, уже в 30-х годах, когда семейство родителей еще увеличилось, была прибавлена к этой квартире еще одна комната с тремя окнами на задний двор, так что образовался и другой черный выход из квартиры, которого прежде не было. Кухня, довольно большая, была расположена особо, через холодные чистые сени; в ней помещалась громадная русская печь и устроены палати; что же касается до кухонного очага с плитою, то об нем и помину не было! <...> В холодных чистых сенях, частию под парадною лестницею, была расположена большая кладовая. Вот все помещение и удобства нашей квартиры!
   Обстановка квартиры была тоже очень скромная: передняя с детской были окрашены темно-перловою клеевою краскою; зал - желто-канареечным цветом, а гостиная со спальной - темно-кобальтовым цветом. Обои бумажные тогда еще в употреблении не были. Три голландские печи были громадных размеров и сложены из так называемого ленточного изразца (с синими каемками). Обмеблировка была тоже очень простая. В зале стояли два ломберных стола (между окнами), хотя в карты у нас в доме никогда не игрывали. Помню, что такое беззаконие у нас случилось на моей памяти раза два в дни именин моего отца. Далее помещался обеденный стол на средине залы и дюжины полторы стульев березового дерева под светлою политурою и с мягкими подушками из зеленого сафьяна. <...> В гостиной помещался диван, несколько кресел, туалет маменьки, шифоньер и книжный шкаф. В спальне же размещались кровать родителей, рукомойник и два громадных сундука с гардеробом маменьки. Я сказал, что стулья и кресла были с мягкими подушками <...>. Подушки же у стульев, кресел и диванов набивались просто чистым волосом, отчего при долгом употреблении на мебели этой образовывались впадины. Стулья и кресла, по тогдашней моде, были громадных размеров, так что ежели сдвинуть два кресла, то на них легко мог улечься взрослый человек. Что же касается до диванов, то любой из них мог служить двухспальной кроватью! Вследствие этого, сидя на стульях, креслах и диванах, никоим образом нельзя было облокотиться на спинку, а надо было всегда сидеть как с проглоченным аршином. Гардин на окнах и портьер при дверях, конечно, не было; на окнах же были прилажены простые белые коленкоровые шторы без всяких украшений.
   Ясное дело, что при такой небольшой квартире не все члены семейства имели удобные помещения. В полутемной детской, которая расположена была в заду передней, помещались только старшие братья. Сестра Варя спала ночью в гостиной на диване. Что же касается до меня, а позднее и до сестры Верочки, то мы, как младенцы, спали в люльках в спальне родителей. Няня же и кормилицы спали в темной комнатке, имевшейся при спальной родителей. Упомянув о кормилицах, я должен отметить, что маменька сама кормила только первого ребенка, то есть старшего брата Мишу <...>.
   Говоря о нашем семействе, я не могу не упомянуть об личности, которая входила в него всею своею жизнию, всеми своими интересами. Это была няня Алена Фроловна {1}. Алена Фроловна была действительно замечательная личность, и, как я начинаю себя помнить, не только была в уважении у моих родителей, но даже считалась как бы членом нашего дома, нашей семьи! Она не была нашею крепостною, но была московская мещанка, и званием этим очень гордилась, говоря, что она не из простых. Поступила она к нам в няни еще к сестре Вареньке, следовательно до моего рождения, и потом вынянчила всех нас <...>. С того времени, как я начинаю ее помнить, ей было уже лет под пятьдесят. Она была для женщины довольно высокого росту и притом очень толста, так что живот ее почти висел до колен. Ела она страшно много, но только два раза в день; чай же пила без хлеба вприкуску. Кроме обязанности няни <...>, она занимала еще обязанность ключницы <...>. Мы все называли ее нянюшкою и говорили ей "ты", но зато и она всем нам говорила тоже "ты" не только во время нашего детства, но и впоследствии, когда мы были уже совершенно взрослыми. Отец и мать называли ее всегда Аленой Фроловной, или просто Фроловной, а она их (единственная из прислуг) называла по имени и отчеству, то есть Михаилом Андреевичем и Марьею Федоровною. Вся же прочая прислуга называла их барином и барыней. Алена Фроловна как поступила в дом наш на жалованье в 5 рублей ассигнациями (ныне 1 р. 43 к.), так и оставила наше семейство после смерти родителей, прожив более пятнадцати лет, получая то же жалование <...>. Она была девицей и называла себя "Христовой невестой". Никогда и никто не помнил, чтобы она засиживалась в кухне, объясняя это тем, что в кухне бывают различные разговоры, которые ей, как девице, слушать непристойно. Родители улыбались, слушая это, но сами были очень довольны такими поступками Алены Фроловны. Обедала и ужинала она всегда в детской, куда ей приносили всех кушаньев прямо со стола нашего.
   Мы, дети, допускались к общему столу с тех пор, когда начинали уметь есть сами, без посторонней помощи, то есть владеть ложкою, вилкою и ножом. До приобретения же этих способностей мы обедывали постоянно с нянюшкой в детской. <...> Обучение и наставления ее по искусству владеть столовыми инструментами, вероятно, были успешны, потому что между тремя-четырьмя годами я помню уже себя за общим столом хотя и на высоком стуле, но обедающим без всякой посторонней помощи. Постов Алена Фролов

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 494 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа