Достоевский Федор Михайлович - Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников. Том второй

идеологической борьбы своего времени, и у него не было стремления представить Достоевского человеком того или иного лагеря. Он вообще мало касается этой стороны творчества и деятельности Достоевского.

  

  

  

   Знакомство мое с Федором Михайловичем Достоевским началось со времени вступления его в редакторство "Гражданина", тогда еще еженедельного журнала, на котором я работал в качестве метранпажа. О вступлении Федора Михайловича в это редакторство издатель "Гражданина" оповестил читателей неожиданной, для того времени, несколько оригинально. В последнем номере "Гражданина" за 1872 год, от 25-го декабря, обычное место передовой статьи, на 2-й странице, явилось занятым следующим лаконическим извещением, напечатанным крупным шрифтом во всю довольно объемистую страницу журнала: "С 1-го января 1873 года редактором журнала "Гражданин" будет Ф. М. Достоевский". <...> Спустя всего несколько дней по выходе последнего номера "Гражданина" за 1872 год Федор Михайлович привез в типографию свою рукопись для первого номера 1873 года. Это была первая статья "Дневника писателя" {1}, впоследствии сформировавшегося в самостоятельное периодическое издание, много способствовавшего популярности своего знаменитого автора. Меня вызвали из наборной в контору, где хозяин типографии {А. И. Траншель, ныне уже покойный. (Прим. М. А. Александрова.)} и представил меня Федору Михайловичу как метранпажа, а мне назвал его имя; я сделал легкий поклон Федору Михайловичу, на который он ответил едва заметным движением головы и в то же время, с едва уловимым вниманием, оглядел меня одним быстрым взглядом. Затем Федор Михайлович приступил к передаче мне рукописи своего "Дневника".

   Между прочим, как неоднократно и впоследствии мне приходилось наблюдать, Федор Михайлович перед незнакомыми ему людьми любил выказать себя бодрым, физически здоровым человеком, напрягая для этого звучность и выразительность своего голоса.

   - Хорошие ли у вас наборщики? - спросил меня Федор Михайлович таким искусственно напряженным голосом, в котором, однако, нетрудно было заметить старческую надтреснутость. С этими словами он разложил передо мною на столе рукопись на почтовых листках малого формата. - Разберут ли они мою рукопись-то?

   Я взглянул и увидел, что рукопись могли читать довольно свободно даже посредственные наборщики, не только хорошие, ибо то был не черняк, а переписанное набело рукою Федора Михайловича.

   - Рукопись разборчивая, - ответил я, - наши наборщики свободно прочитают ее.

   - Ну, то-то, разборчивая... смотрите! Вы всегда говорите, что разборчивая, а как наберете, так и не разберешь, что такое вышло, - бессмыслица какая-то!.. Или наставите запятых чуть не к каждому слову, или совсем без запятых... Вы имейте в виду, что у меня ни одной лишней запятой нет, всё необходимые только; прошу не прибавлять и не убавлять их у меня. Да, вот поймете ли вы мои знаки... у меня тут есть один знак... Посмотрите-ка.

   Я перевернул несколько листков и, не найдя ничего непонятного, не попросил никаких разъяснений, а сказал только, что без ошибок при наборе обойтись нельзя, особенно при спешной работе, но что для исправления ошибок у нас в типографии предварительно читается корректура, и только по исправлении ее оттиск с набора посылается автору.

   - Вот то-то и плохо, что наборщики всегда надеются на корректора... А у вас хороший корректор?.. Кто У вас корректор?

   Я указал Федору Михайловичу на сидевшую тут же за столом и читавшую какую-то корректуру В. Тимофееву, с честью подвизающуюся на скучном корректорском поприще чуть ли не по сие время; хозяин отрекомендовал ее как корректоршу хорошую, и Федор Михайлович, позабыв объяснить мне свои знаки, перевел свои увещания относительно исправления корректуры на нее, прося главным образом не испещрять его статей запятыми. Затем он осведомился у меня о составе номера "Гражданина", долженствовавшего выйти в свет уже за его подписью, сказал, что составлять номера будет по-прежнему издатель {2}, а ему, Достоевскому, мы должны будем присылать для подписи лишь корректуры сверстанных листов, за исключением его и некоторых статей издателя, которых, по его усмотрению, понадобится присылать предварительно корректуры в гранках. Наконец, осведомившись о времени присылки ему корректуры его "Дневника", Федор Михайлович ушел из типографии.

   При всем желании угодить знаменитому писателю и тем зарекомендовать себя перед ним на первых порах, мы набрали его статью совсем не так, как он желал. Произошло это оттого, что Федор Михайлович, отвлекшись постоянно озабочивавшим его вопросом о корректоре, забыл объяснить мне один свой условный знак, состоявший в том, что для более отчетливого обозначения каждого нового периода речи, начинающегося обыкновенно с новой строки, Федор Михайлович ставил росчерк в виде глаголя, то есть буквы г, в лежачем положении.

   На основании принятых понятий о корректурных, а следовательно, и рукописных знаках вообще, знак этот был понят всеми нами совершенно в обратном смысле, то есть был сочтен за знак соединения периодов речи или, иначе сказать, за знак уничтожения новых строк - абзацев, по типографской терминологии. Так как знаки эти стояли у каждого нового периода, то вся первая глава, вследствие обратного толкования знака, очутилась в наборе состоящею из одного длинного периода. И мне и корректорше нашей это обстоятельство показалось несколько странным, однако ж смысл знака для всех нас был так ясен, что мы не посмели умничать над текстом столь опытного писателя и в таком виде послали ему оттиск на корректуру.

   Обратно корректуру эту Федор Михайлович привез в типографию сам.

   - Вот, вы говорили мне, что у вас наборщики хорошие, - заговорил Федор Михайлович, обращаясь ко мне, тоном, как мне показалось, более мягким, чем в первый его приезд в типографию. - Как вы мою статью-то набрали, на что похоже?.. Ведь совсем никуда не годится, надо все снова набирать!.. Смотрите, - продолжал он, разложив привезенную корректуру на столе. - Там, где у меня были поставлены знаки, что текст должен начинаться с новой строки, вы всё слили вместе и набрали сплошь... Ну, что вы теперь с этим будете делать? Ведь этого, я думаю, поправить нельзя, придется набирать все снова?

   Я объяснил Федору Михайловичу причину недоразумения.

   - Я тридцать лет пишу так, и в типографиях, где я печатал свои сочинения, всегда понимали мои знаки как надо... У вас, стало быть, совсем по-другому, так вы скажите мне, какой у вас принято ставить знак в таких случаях, тогда я, уж делать нечего, буду делать знаки по-вашему.

   На это я возразил, что знаки у нас в типографии общепринятые, а если данный знак понимали где-нибудь иначе, чем у нас, то это делалось условно, что легко достижимо и у нас, так как с этого раза и мы будем понимать его знаки как надо, и что поэтому ему совсем не нужно изменять своей привычки в писании оригинала для нашей типографии.

   - Вот то-то и есть! Ведь я говорил вам, что к моей рукописи примениться надо, а вы говорили, что она разборчивая, ну, вот вам и разборчивая! Исправляйте теперь как знаете!

   Я обнадежил Федора Михайловича в том, что знаки его мы теперь понимаем и что корректура будет исправлена тщательно. Он наконец успокоился и уехал. Точным исполнением обещания на этот раз я внушил Федору Михайловичу доверие к себе и на последующее время..

   Позднее, когда я припомнил Федору Михайловичу рассказанный случай, он признался мне, что и в других типографиях, на первых порах, не понимали его знака новой строки, из-за чего корректура первого набора всегда почти бывала огромная.

   Со вступлением в редакторство "Гражданина" Федора Михайловича я ожидал для себя, как метранпажа этого журнала, усложнений в производстве дела, увеличивавшихся еще тем обстоятельством, что новый редактор жил далеко от типографии {Типография А. И. Траншеля, где печатался тогда "Гражданин", находилась на углу Невского проспекта и Владимирской улицы, в помещении, занимаемом ныне рестораном Палкина. (Прим. М. А. Александрова.)} (Федор Михайлович жил тогда в Измайловском полку), а я предвидел, что разве лишь немногие статьи обойдутся одною редакторскою корректурою, посылаемою для подписи, большинство же из них, прежде чем быть подписанными, пропутешествуют не один раз из типографии к редактору и обратно, да иной раз завернут и к издателю, так как большинство-то статей "Гражданина" принадлежало перу его издателя. Ожидания эти оправдались потом, но в первое время дело шло очень гладко: на корректуру редактору набранные статьи по-прежнему посылались в сверстанном уже виде, просматривал он эту корректуру скоро, марал в ней очень мало и подписывал ее к печати в тот же раз, то есть довольствовался одною корректурою, чего впоследствии редко бывало достаточно... Затем дело скоро начало усложняться: Федор Михайлович немногое подписывал с одной корректуры; чаще и чаще он стал бывать в типографии: то для того, чтобы сказать мне, что и что прислать ему на предварительную корректуру в гранках, то для того, чтобы, за неимением времени для пересылок, прочесть корректуру там же. Недели через две Федор Михайлович переехал поближе, на угол Лиговки и Гусева переулка, в дом N 21-8, после чего экскурсии его в типографию участились; кроме того, и я стал довольно часто бывать у него для улаживания различных затруднений, возникавших при составлении номеров журнала.

  

  

   Первое впечатление, произведенное на меня Федором Михайловичем, было похоже на те впечатления, какие он первоначально производил на большинство людей, имевших с ним дело впервые, и при каких оставались те из этих людей, которым не пришлось сойтись с Федором Михайловичем покороче... С первого взгляда он мне показался суровым и совсем не интеллигентным человеком всем хорошо знакомого типа, а скорее человеком простым и грубоватым; но так как я знал, что вижу перед собой интеллигента, и притом интеллигента высокой степени, то меня прежде всего поразила чисто народная русская типичность его наружности, причем маленькие руки его, хотя, разумеется, и чистые и мягкие, но с уродливыми ногтями на некоторых пальцах, представлявшими собою следы грубого, тяжелого труда, еще более усиливали последнее впечатление, а голос и манера говорить довершали его... При всем этом, одетый в легкую выхухолевую шубку, худощавый, с впавшими глазами, с длинной и редкою русо-рыжеватою бородою и такими же волосами на голове - Федор Михайлович напоминал своею фигурою умного, деятельного промышленника-купца, но такого, однако ж, купца, который походил на думного боярина времен допетровской Руси, как их пишут наши художники на исторических картинах; это последнее сходство в наружности Федора Михайловича тотчас же смягчило во мне впечатление о грубоватости. Впоследствии, из долгих сношений с Федором Михайловичем, я составил себе определенное понятие об обращении его: оно было твердое и потому казалось грубоватым; нередко оно бывало нетерпеливым и потому как бы брезгливым, что случалось под влиянием нервного расстройства-последствия пережитых тяжких испытаний, напряженного умственного труда по ночам и страшной болезни его - эпилепсия.

   Между прочим, под влиянием первых впечатлений, я находил, что Федор Михайлович был человек мнительный, недоверчивый. Так, например, я заметил, что он, говоря со мною, пытливо смотрел мне прямо в глаза или вообще в физиономию и, нисколько не стесняясь встречных взглядов, не спешил отрывать своего взгляда или переводить его на что-либо другое; становилось неловко под влиянием этого спокойно-пытливого взгляда. Впоследствии, когда Федор Михайлович узнал меня короче, он уже не употреблял этого приема в разговоре со мною, и хотя по-прежнему смотрел прямо в лицо, но это уже был взгляд просто спокойный, а отнюдь не испытующий.

   Из только что приведенного личного опыта и из последующих неоднократных наблюдений над этою характерною чертою Федора Михайловича я составил себе следующее заключение. Он был недоверчив к людям, мало известным ему вообще... Где-то, в своих сочинениях, он сам признается, что очень неохотно заводит сношения с незнакомыми ему людьми, предвидя неизбежные в будущем, может быть, очень даже близком будущем, столкновения с этими самыми людьми, с которыми только что начинаешь знакомиться... {3} В отношении же к неизвестным ему простолюдинам он был недоверчив в особенности. Насчет последнего обстоятельства, на основании слышанных отзывов и моих личных наблюдений, я составил себе следующее объяснение. Вступая в сношение с незнакомым простолюдином, будучи сам известным ему, Федор Михайлович мог рассчитывать, что простолюдин этот знает поверхностно историю его ссылки, то есть знает, например, что Федор Михайлович был в каторге, но не знает или, что одно и то же, не понимает как следует, за что он был в каторге, и потому, чего доброго, благодаря своей невежественности, так вот и смотрит на него, как на бывшего каторжника, и, сообразно этому своему взгляду, пожалуй, и относиться к нему станет как к таковому. Ввиду этого Федор Михайлович считал нужным быть строго-серьезным в обращении с субъектами, образ мыслей которых был ему совершенно неизвестен, и только уже потом, вполне убедившись в отсутствии грубого предубеждения к себе, начинал относиться к исследованному таким образом субъекту с доверием, степени которого бывали, однако ж, различны. Ко мне, например, впоследствии он относился с полным доверием потому, что не имел поводов сомневаться в искренности моего уважения к нему, и обращался со мною как равный с равным, то есть попросту, потому что не рисковал наткнуться на неожиданную грубость или даже дерзость, как это нередко бывает в сношениях деловых, какими по преимуществу были мои сношения с Федором Михайловичем; тогда как с другими, тоже нужными ему, лицами в типографии обращение Федора Михайловича было всегда строго-сдержанным, а каких-либо отношений к ним, например денежных счетов по изданиям, даже совсем избегал, имея возможность поручать эти дела своей супруге.

   Верно ли это объяснение данной черты характера Федора Михайловича - предоставляю решить лицам, лучше меня знавшим этого знаменитого, но некогда униженного и оскорбленного человека, - повторяю, что объяснение это - мое собственное, и держалось оно во мне постоянно, подтверждаемое, как я уже сказал, наблюдениями при случаях и постепенным изменением к лучшему отношений Федора Михайловича ко мне лично.

  

  

   Насколько чуток и как постоянно был настороже Федор Михайлович в охране не только своей личности, но даже своего чувства от малейших оскорблений, может иллюстрировать нижеследующий маленький анекдот из моих с ним деловых сношений, имевший место спустя почти год от начала нашего знакомства, стало быть, когда доверие его ко мне было давно упрочено.

   Федор Михайлович как-то раз, накануне выпуска номера в свет, пришел в типографию позже обыкновенного; корректура давно ожидала его; корректорша, я и дежурные наборщики скучали от бездействия, не имея права уйти из типографии, так как дело наше было еще не вполне окончено. Принимаясь за чтение корректуры, Федор Михайлович попросил меня набрать принесенный им небольшой клочок текста, заключавший в себе какое-то иностранное известие. В то время он сам вел иностранный отдел в журнале под рубрикою "Иностранные события", поэтому, зная хорошо содержимое отдела, тотчас же указал и место в сверстанном листе, где требовалось вставить данное известие. Набрать клочок можно было очень скоро, но чтобы поместить его в указанном месте, надо было переверстать целый лист (восемь страниц по два столбца в странице), чтобы вместить посредством так называемого сжатия набора, так как Федор Михайлович не находил ничего такого в тексте, что не жалко было бы выбросить наместо вставки. Известие, о котором шла речь, было ничтожно по своему значению и отличалось только новизною; очевидно было, что Федору Михайловичу хотелось только придать им свежести завтрашнему номеру. Между тем, принимая во внимание, что после переверстки должна следовать опять корректура для проверки произведенной переверстки, я предвидел затяжку дела в долгую, как говорится, очень спешить и все-таки с риском опоздать выпуском номера газеты. Я поставил Федору Михайловичу на вид свои соображения с целью склонить его или на отмену вставки, или на облегчение ее посредством вымарки соответственной величины.

   - Оно конечно, можно бы обойтись и без вставки - известие не важно, - но все-таки лучше было бы для журнала поместить его, чтобы хоть что-нибудь свежее было, а то ведь у нас ничего нового нет, - ответил мне Федор Михайлович.

   - Извините мне, Федор Михайлович, - возразили, - но ведь всех новостей вы все-таки не поместите, множество их все-таки останется не помешенным, так велика ли важность, если одним известием будет у нас больше или меньше, а аккуратный выход номера для журнала очень важен... Если вы требуете этого, то, конечно, я обязан исполнить ваше требование, но если можно обойтись без усложнения дела, то я прошу вас, Федор Михайлович, обойтись.

   Федор Михайлович отменил тогда вставку и вообще в тот раз, вопреки своему обыкновению, скоро отчитал корректуры и ушел из типографии, сухо попрощавшись со мною. По уходе его В. В. Тимофеева, сидевшая с ним за одним столом в корректорской комнате, рассказала мне, что, когда я, после вышеописанного разговора, вышел из корректорской в наборную, Федор Михайлович обратился к ней и сказал:

   - А какой он, однако ж, ядовитый, этот господин Александров; как он это зло сказал сейчас про то, что что-нибудь, да останется... Я совсем не предполагал в нем ничего такого! {4}

  

  

   В первые дни 1873 года, находясь еще под влиянием первого впечатления, произведенного на меня манерою обращения Федора Михайловича, меня немало беспокоила его привычка объясняться всегда лично, а не путем записок, что иногда было бы удобнее для нас обоих. Бывало, приедет в типографию, когда меня там нет, и волнуется, волнуется в ожидании меня, чтобы переговорить о деле лично, вместо того чтобы сесть да написать мне о том, что ему надо... Великий писатель не любил изъясняться посредством писем или записок, считал писание их вообще делом трудным и не однажды признавался в этом не только многим знавшим его, а в том числе и мне, но даже печатно, в своих сочинениях.

   Но как бы то ни было, а без записок и даже писем дело, разумеется, не обходилось; Федору Михайловичу пришлось-таки писать их ко мне, особенно после того, как он убедился, что я их понимаю и толково исполняю по ним. Все его записки ко мне я сохранил, начиная с первой <...> {5}.

  

  

   И однако ж, несмотря на казавшуюся грубоватость Федора Михайловича, я, на самых еще первых порах, подметил в нем нечто такое, что мне тогда же внушило смелость обратиться к нему с просьбою. <...>

   В то время самым новым из крупных произведений Федора Михайловича был роман "Бесы", незадолго пред тем вышедший в свет отдельным изданием и еще волновавший русский читающий мир. Мне очень хотелось прочесть этот роман, который, как мне было известно, очень бранили все именовавшие себя тогда русскими либералами. Объемистое издание стоило 3 р. 50 к. - цена недоступная для меня, - и вот я решился попросить сердитого, как у нас в типографии называли, Федора Михайловича дать мне роман этот для прочтения, не находя все-таки приличным просить книгу в подарок, по недавности нашего вполне случайного знакомства. Выслушав мою просьбу, Федор Михайлович вполне просто и естественно, то есть не переменяя интонации голоса, сказал мне:

   - В редакции "Гражданина" есть "Бесы"... ведь вы бываете в редакции? {Редакция, то есть внешние, видимые атрибуты, а в том числе и вывеска журнала "Гражданин", во время редакции Ф. М. Достоевского помещались сначала в квартире издателя, а потом в квартире секретаря редакции, В. Ф. Пуцыковича, (Прим. М. А. Александрова.)}

   - Бываю, Федор Михайлович, и даже часто, - ответил я.

   - Ну, так вот там и возьмите себе экземпляр; скажите, что я вам велел. Возьмите себе совсем - я вам дарю его.

   Я поблагодарил Федора Михайловича и спросил, не даст ли он записки для получения книги.

   - На что записку? - возразил он. - Ведь вас знают в редакции, если вы там часто бываете. Спросите моим именем; а я, когда буду в редакции, скажу там, что велел вам взять себе экземпляр.

   Я опять поблагодарил его. Я знал, что в конторе редакции "Гражданина" "Бесы" имелись для продажи подписчикам этого журнала по пониженной цене, и в тот же день получил книгу беспрепятственно.

   Таким образом, я, на первых порах знакомства, получил уже от Федора Михайловича подарок. Впоследствии, когда у него выходило в свет новое издание какого-либо из его сочинений, мне уже не приходилось просить: Федор Михайлович сам дарил мне по экземпляру каждого из них, снабжая их при этом своими автографами.

  

  

   Между тем Федор Михайлович с усиливавшимся упорством преследовал принятое им на себя трудное дело приведения "Гражданина" к общепринятым литературным формам, которые этот журнал до него игнорировал, - и в этой нивелировке я принимал косвенно, конечно, и невольно, но тем не менее деятельное участие. Но чтобы быть понятым, я должен, хотя вкратце, очертить положение дела.

   В первые годы своего существования "Гражданин" отличался от прочих своих собратий - периодических изданий - гораздо большими, чем впоследствии и теперь, претензиями на оригинальность и эксцентричность. Особенностей у него было много, но перечислять их все было бы здесь неуместно, поэтому я упомяну лишь о тех из них, которые имеют отношение к настоящему моему повествованию.

   Одною из главных его особенностей, неудобных для типографии вообще, а для метранпажа в особенности, было отсутствие необходимой для периодического издания стройности в организации ведения дела; по раз заведенному порядку никогда почти в нем ничего не делалось; сначала это происходило оттого, что издатель не желал стеснять себя какими бы то ни было правилами, а потом оттого, что у журнала очутилось двое хозяев, или, вернее, ни одного хозяина при двух распорядителях - редакторах - неофициальном, N {6}, и официальном, Ф. М. Достоевском, у которых хотя и была одна и та же задача, но каждый употреблял для ее разрешения различные средства, вследствие чего соглашение между ними достигалось с большим трудом. Вот эта-то трудность соглашения руководителей журнала естественным путем отражалась, между прочим, и на типографской части дела, главным органом которой в данном случае являлся метранпаж, руководитель наборщиков.

   Главною моею заботою каждую неделю было добиться вовремя составления номера, - и сколько, бывало, надо мне было около них обоих походить, чтобы добиться этого составления номера!.. Имеется, например, между прочим материалом, данная статья: один одобряет ее, другой бракует! И как, бывало, ни удачно скомпануешь номер, благодаря беготне от одного к другому, от другого к первому, на предварительном реестре, а при выполнении этого реестра непременно случится какое-нибудь замешательство: то которая-нибудь из предположенных статей не явится вовсе, то та или иная из них явится длиннее или короче предположенного; в результате опять беготня и искание соглашения редакторов, а в конце концов несвоевременная и потому спешная, беспорядочная работа.

   Вспоминая теперь об этих перипетиях, мне припомнилось одно маленькое словцо Федора Михайловича о "Гражданине", которое, кстати, и приведу здесь.

   Однажды как-то после длинного совещания о составе текущего номера у меня невольно вырвалось нижеследующее замечание:

   - Ведь вот этот "Гражданин", - говорил я, - сам по себе журнал небольшой, а ведь сколько с ним возни и хлопот у нас бывает!.. Иной раз так просто досада берет на него!

   - Не велик, да удал! - ответил на это Федор Михайлович и засмеялся.

   Приближалось лето.

   В первый год своего издания "Гражданин" в летние месяцы не выходил еженедельными выпусками; вместо них выдано было подписчикам две книги сборников статей, особо для того составленных и напечатанных и озаглавленных также "Гражданином"; {7} такой способ удовлетворения некоторых исключительных читателей "Гражданина" был, конечно, очень удобен для его редакции, но у него были и обыкновенные подписчики, которым способ этот не понравился; поэтому редакциею было решено со второго года и летом выпускать еженедельные номера в несколько уменьшенном объеме, но зато с обычною строгою регулярностью выхода их в свет по понедельникам... Надо заметить, что эти сроки выхода "Гражданина" по понедельникам составляли тоже одну из отличительных особенностей его в ряду не только еженедельных журналов русских, из которых по этим дням не выходил ни один, но даже ежедневных газет, не выходивших в то время во все дни, следовавшие за праздниками и вообще днями неприсутственными. Эти выходы "Гражданина" по понедельникам мне-метранпажу его - были всего неприятнее из всего неприятного в нем, по той простой причине, что, благодаря им, наиболее сложная работа типографии приходилась на воскресенье. Но с этим поделать ничего было нельзя: дилемма: хочешь - работай, не хочешь - охотники найдутся, давно была мною решена. Не раз и Федору Михайловичу я объяснял это неприятное обстоятельство для нас, рабочих людей, ничем особо не вознаграждаемых за праздничную работу; он вполне соглашался с моими доводами, но не мог ничем помочь нам. Однако ж летом, когда, чередуясь с издателем отдыхом, он оставался полным распорядителем журнала, нам, обоюдными усилиями, удавалось сокращать воскресную работу на целую половину суток, то есть, вместо того чтобы кончать в обычные три часа ночи на понедельник, мы кончали в два-три часа дня воскресенья; Федор Михайлович кончал, конечно, еще раньше нас, и потому, благодаря этому сокращению рабочего времени, он мог в воскресенье же уезжать к своему семейству, которое летом жило в Старой Руссе, где с некоторого времени Федор Михайлович приобрел небольшой дом. Приезжал он оттуда, для составления номера, в четверг, и, таким образом, еженедельный номер "Гражданина" мы делали в три дня. Затем наступала очередь N, со вступлением которого в отправление редакторских обязанностей наступали на несколько недель вакации для Федора Михайловича, а у нас в типографии дело поворачивало на старый лад, то есть работа накануне выпуска номера затягивалась до ночи.

  

  

   Незадолго до того времени усиливавшаяся в нашем отечестве потребность народного образования вызывала в периодической печати 1870-х годов массу разнородных толков о начальном образовании, о народных школах, об учителях для этих школ и тому подобном. Можно сказать, что тогда это был главный внутренний русский вопрос времени.

   Под влиянием этих всеобщих толков печати я в конце лета 1873 года задумал написать свои воспоминания о моем школьном учении и о моем учителе, прекрасном как человеке и идеальном как народном школьном учи" теле. Довольно большая статья у меня написалась легко и скоро, относительно, разумеется, так как писал я, по обыкновению, урывками, - точно вылилась. Написав эту статью, я рассудил отступить на тот раз от своего обычая носить свои статьи в иллюстрированные журналы {8}, а решился наперед показать свое новое произведение Федору Михайловичу. - не найдет ли он возможным напечатать его в "Гражданине"...

   Но прежде чем решиться на это, я несколько поколебался: как-то он посмотрит на мою притязательность на литераторство; после оказалось, что опасения мои были напрасны: узнать меня с новой, хорошей, именно с литераторской, стороны для Федора Михайловича было неожиданностью, приятно его поразившею.

   Понес я к Федору Михайловичу свою статью не нарочно, а захватил ее, отправляясь к нему на обычный визит по делам журнала. Во время разговора Федор Михайлович несколько раз взглядывал на свернутую в трубочку и завернутую в газетную бумагу рукопись мою, о которой я все еще ничего не говорил ему; наконец, кончив об общем деле, я сказал о своем и подал ему рукопись. Федор Михайлович взял ее и при этом видимо преобразился: серьезное, даже несколько угрюмое лицо его просияло тихим удовольствием, которое тотчас же и выразилось его доброю улыбкою. Держа рукопись в своих руках и еще не развертывая ее, он проговорил:

   - Это вы, Михаил Александрович, написали?.. Вы сами?

   - Да, Федор Михайлович, я сам написал.

   - Прочту, прочту!.. Это должно быть интересно... С удовольствием прочту... Сегодня же и прочту.

   Я чувствовал некоторую неловкость, а потому тотчас же попрощался с Федором Михайловичем и ушел от него.

   В следующий визит к Федору Михайловичу, по нашим общим делам, я, между прочим, спросил его и о своей статье.

   - Я ее прочел, - ответил мне Федор Михайлович, - в тот же вечер и прочел, как вы мне ее принесли...

   Я молчал и вопросительно смотрел ему в лицо, ожидая, не скажет ли он своего мнения о ней. Федор Михайлович, должно быть, понял мое вопросительное молчание, потому что вслед за тем он прибавил:

   - Ее можно в "Гражданине" напечатать, если хотите.

   - Годится, значит?

   - Да. Она написана очень литературно, так что и поправлять нечего... Можно так целиком и напечатать.

   Довольный таким приговором редактора, я возымел смелость узнать мнение Федора Михайловича о моей статье с критической точки зрения. Серьезное, во все время этого разговора, лицо его при этом приняло хорошо уже знакомое мне добродушное выражение.

   - Очень простодушна, - сказал он и улыбнулся.

   - Как это простодушна, Федор Михайлович?

   - Да так; вышел простодушный рассказ... По-моему, когда уж знаешь, о чем писать, так можно и побольше сказать.

   - Гм! Это как же... смелее, что ли, надобно?

   - Да разумеется, чего ж стесняться-то?

   Затем Федор Михайлович осведомился у меня, показывал ли я свою статью (издателю) N, и, узнав, что не показывал, возвратил мне ее, сказав, чтоб я передал ее N, "так как все рукописи для журнала исходят от него", и сказать ему, что он уже прочел ее. Я медлил отдавать статью N, пока наконец тот сам не спросил у меня ее, что означало, что Федор Михайлович сказал ему о ней {Статья, о которой здесь шла речь, напечатана в N 19, 20, 21 и 22 журнала "Гражданин" за 1874 год, под заглавием "Из воспоминаний простого человека. Мой учитель", с посвящением учителям народных школ. (Прим. М. А. Александрова.)}.

   После только что описанного эпизода, радикально укрепившего за мною благорасположение Федора Михайловича, он неоднократно напоминал мне, что я "сам литератор". Во всех случаях, когда ему вследствие его обычной заботливости приходилось обращаться ко мне с просьбою об исполнении какого-нибудь экстраординарного поручения - чаще всего о наблюдении за тщательностью исправления более или менее значительных авторских или редакторских корректур независимо от проверки этих исправлений корректорами, - он в заключение говаривал:

   - Вы сами литератор, поэтому лучше кого другого можете судить, как важно для статьи выправить все именно так, как показано в корректуре; вы лучше корректора можете понять, как именно требуется исправить.

   Иногда же подобное обращение он употреблял в конце своего увещания, в виде прибавки для вящей убедительности:

   - Ведь вы же сами литератор, Михаил Александрович, поэтому вам должны быть близки интересы автора.

   Однажды я возразил Федору Михайловичу:

   - Вы шутите, Федор Михайлович! Какой я литератор, если написал две-три статьи, да больше и не пишу.

   - Но вы можете писать... Вы литератор... Я вам говорю это!..

   - Ваше признание мне очень лестно, Федор Михайлович, им гордиться бы можно, да только...

   - Что только?.. Отчего вы не пишете? Пишите, вы можете писать.

   Не раз и впоследствии осведомлялся у меня Федор Михайлович, не пишу ли я чего, не написал ли что-нибудь; ответ мой, за весьма редкими исключениями, бывал отрицательный.

   - Не до писанья, Федор Михайлович, - отвечал я однажды. - Жизнь осложнилась; есть насущные житейские нужды, так что в заботе да в работе все время идет.

   На это Федор Михайлович сказал приблизительно следующее:

   - Забота - да, конечно, обстоятельство неблагоприятное для писанья, но работа - ничего, работать всегда надо, а писание ведь тоже работа, и писать надо, кто может. Работать и писать - вот тогда и самая жизнь станет лучше!.. А вы можете писать, не оставляйте этого! - прибавил Федор Михайлович в заключение.

  

  

   Писание и самому Федору Михайловичу обходилось нелегко, даже, можно сказать, далеко нелегко... Недаром он говорил, что писание есть работа! Ниже я буду еще иметь случай сказать об этом, что знаю, а теперь скажу лишь несколько слов о писательской деятельности Федора Михайловича в "Гражданине".

   Говоря вообще, деятельность эта была невелика. Его "Дневник писателя" печатался всего в пятнадцати номерах, так что даже эта небольшая журнальная, но все же еще чисто литературная работа в то время обременяла его... Но писать было надо, потому что писательство было и стихиею, и единственным средством существования Федора Михайловича с семьею, так как редакторского гонорара его было недостаточно для этого. Поэтому, оставив "Дневник", Федор Михайлович попробовал свои силы в иной области литературы: с осени 1873 года он стал писать политический обзор иностранных событий {9} и сначала был очень доволен, что ему и в этой области работа удалась вполне.

   Однако ж составление политических обозрений являлось работою хотя и более простою, чем "Дневник", но зато еще более срочною, чем писание "Дневника", план которого, как известно, был таков, что совсем не обязывал автора давать подробный отчет за все прожитое время и, благодаря этому, допускал возможность откладывать и даже совсем пропускать многие явления общественной жизни, чего нельзя было делать, ведя политическое обозрение иностранных событий. Эта срочность работы была крайне тяжела для Федора Михайловича, она изнуряла его и нравственно и физически; притом знаменитый романист не мог, конечно, не сознавать, что если будет работать так постоянно, то он никогда не будет в состоянии создать крупного произведения, так как на эту мелочь, то есть на эту заказную работу, он разменивал свой колоссальный талант... В совокупности все эти обстоятельства расстроили и без того хрупкое здоровье Федора Михайловича... Он ощущал как бы давление тяжелого кошмара, освободиться от которого ему представлялось действительным одно-единственное средство - сложить с себя редакторство "Гражданина" хотя бы уж по тому одному, что журнал этот был прежде всего еженедельный.

   Так Федор Михайлович и решился сделать. В конце 1873 года он попросил увольнения от редакторства "Гражданина"... Как водится, вместе с заявлением об этом было подано в Главное управление по делам печати и прошение об утверждении редактором-издателем нового лица {В. ф. Пуцыковича, бывшего до этого секретарем редакции "Гражданина", помещение которой с некоторого времени было в его квартире. (Прим. М. А. Александрова.)}, после чего Федор Михайлович стал ждать своего увольнения с большим нетерпением {10} и перестал окончательно писать для "Гражданина", поместив последнее свое политическое обозрение в первом его номере за 1874 год. Но ждать пришлось довольно долго: только в апреле месяце состоялось утверждение нового редактора, а следовательно, и увольнение Федора Михайловича.

   За исключением писания, во все время ожидания своей отставки Федор Михайлович продолжал по-прежнему отправлять свои редакторские обязанности, и потому я по-прежнему ходил к нему для переговоров по делам ведения журнала, причем каждый раз я у него спрашивал - не будет ли его статьи, и каждый раз получал отрицательный ответ. По поводу такой его писательской бездеятельности я однажды как-то выразил ему свое недоумение, на которое он ответил мне, что писать для "Гражданина" у него нет времени, так как ему предстоит писать для "Складчины" {11}. <...>

   Коснувшись предмета своей лепты в "Складчине", Федор Михайлович, между прочим, сказал:

   - А ведь туда, вы знаете, скоро не напишешь, потому что написать надо хорошо... Понимаете... И притом что-нибудь небольшое, в лист, в полтора, не больше; и непременно надо вещь цельную, законченную - отрывок давать неловко, не годится!.. А соединить эти три условия: небольшое, да цельное и хорошо написанное - очень трудно!

   И Федор Михайлович написал для "Складчины" художественную, достойную его пера вещь, под заглавием "Маленькие картинки (В дороге)", объемом в печатный лист с небольшим.

   Наконец маленькое редакционное сообщение в N 16 "Гражданина" известило читателей, что Федор Михайлович, "по расстроенному здоровью, принужден сложить с себя обязанности редактора, не оставляя, впрочем, по возможности своего постоянного участия в журнале...". Обещанное участие было чисто и исключительно моральное, поэтому Федор Михайлович после этого сообщения вздохнул свободно от всегда ненавистного ему обусловленного труда. Он глядел в это время проясненным взором, а по лицу блуждала блаженная улыбка с оттенком тихой грусти...

   - Теперь-то вы наконец отдохнете, Федор Михайлович, - сказал я, глядя на его сиявшее тихим удовольствием лицо. - Кстати, скоро и лето.

   - Нет, Михаил Александрович, теперь-то я и начну работать!.. Знаете, летом я могу и люблю работать более, чем зимою... Отдохнуть-то я отдохну, конечно, да и здоровье тоже поправить надо; может быть, за границу съезжу, в Эмс - Эмс мне всегда помогал, - оттуда в Старую Руссу, а там и за работу! - проговорил Федор Михайлович с выражением особенного одушевления на последней фразе, из которого ясно было видно, что любимому, независимому труду он готов с наслаждением отдать все свои силы. - Много отдыхать я не буду... А осенью опять в Петербург, непременно, несмотря на его дожди, грязь и туманы! - прибавил он.

   - Роман, вероятно, будете писать, Федор Михайлович? - полюбопытствовал я, но он на это ответил неопределенно.

   - Может быть, и роман... Но у меня есть кое-что в виду и другое, - прибавил он с таинственным видом.

   Присутствовавшая при этом разговоре супруга Федора Михайловича, Анна Григорьевна, сказала мне - тут же при нем, - что Федор Михайлович действительно давно задумал роман, писать который он был не в силах при своих редакторских обязанностях в "Гражданине", но что теперь, отдохнувши и поправивши наперед здоровье, он намерен приняться за него {12}.

   Но, несмотря на это сообщение своей супруги, Федор Михайлович продолжал обращаться ко мне все-таки с таинственным видом.

   - А мы с вами ненадолго расстаемся, Михаил Александрович... Мы опять с вами что-нибудь будем печатать, и, может быть, скоро... У меня есть кое-что в виду.

   - Не думаете ли свой журнал издавать, Федор Михайлович? Вам бы можно и следовало бы даже, - сказал я.

   - Журнал не журнал, а что-нибудь в этом роде... Ну, посмотрим. Я думаю, что скоро; может быть, у Траншеля же и будем печатать. Увидимся!.. Я ведь непременно к вам приду.

   Загадка эта разрешилась только через полтора года: Федор Михайлович говорил о своем намерении продолжать "Дневник писателя" и печатать его в виде самостоятельного периодического издания. При осуществлении этого намерения Федор Михайлович сдержал свое слово и относительно меня.

  

   В следовавшие засим полтора года я виделся с Федором Михайловичем не много раз у В. Ф. Пуцыковича (в редакции "Гражданина"), которого он не оставлял своею моральною, а впоследствии даже и посильною материальною поддержкою... {13} При этих-то свиданиях он и осведомлялся о моей литераторской деятельности... Сам же я, не имея прямо деловых отношений, не бывал за это время у Федора Михайловича ни разу.

   В начале 1875 года в "Отечественных записках" уже печатался его новый роман "Подросток", а в конце того же года роман этот печатался отдельным изданием в типографии Траншеля (издавал его книгопродавец Кех-Рибарджи); но меня там в это время уже не было: с самого начала 1875 года я, вместе с "Гражданином", перешел в типографию князя В. В. Оболенского.

   В конце же 1875 года в газетах появилось объявление об издании с наступающего 1876 года "Дневника писателя" Ф. М. Достоевского м. Вскоре после появления этих публикаций в контору типографии кн. В. В. Оболенского, помещавшуюся в подвальном этаже дома N 8 по Николаевской улице, вошел Федор Михайлович и сказал, что желает видеть меня. Это было в обеденное время, и потому меня в типографии не было, но в конторе, кроме служащих, был сам владелец типографии князь В. В. Оболенский.

   На заявленное Федором Михайловичем желание видеть меня ему ответили, что я буду в типографии от 4-х до 9-ти часов вечера. При этом князь В. В. Оболенский напомнил ему, что он с ним встречался на четверговых литературных вечерах у князя В. П. Мещерского, и потому несколько знаком с ним {Князь В. В. Оболенский незадолго до того занял в периодической литературе довольно видное положение рядом своих статей по земским вопросам, сначала под псевдонимом "Земца". (Прим. М. А. Александрова.)}. Потом, упомянув о появившемся в газетах объявлении о "Дневнике писателя", предложил услуги своей типографии по печатанию этого издания, на что Федор Михайлович ответил, что он для этого-то и пришел сюда, "но не потому, - примолвил при этом он, - что считаю вашу типографию за очень хорошую, а потому, что тут у вас находится дорогой для меня человек - Михаил Александрович Александров, и вот с ним-то я желал бы иметь дело".

   Князь В. В. Оболенский был дилетант-любитель типографского дела, чего ради только и держал типографию. Он объяснил Федору Михайловичу, что я, согласно его желанию, могу вести его предполагаемое издание, но что я буду вести его лишь как метранпаж, то есть сделаю набор, исправлю корректуры, приготовлю набор к печати, и только, относительно же всего остального, как-то: чтения корректур, печати, денежных расчетов и проч., ему, Федору Михайловичу, придется иметь дело с конторою типографии, с которой он может обо всем условиться теперь же. На это Федор Михайлович возразил, что никаких условий он заключать не намерен, потому что не любит их и считает излишними в сношениях между людьми, хорошо знающими друг друга. Князь поспешил разъяснить Федору Михайловичу, что под словом "условиться" он разумеет не какие-либо формальности нотариальные, а просто предложение осведомиться о ценах работы и о порядке сношений с типографиею. На это Федор Михайлович согласился. Давая при этом необходимые для составления сметы сведения, он сказал, что образцом формата и вообще внешнего вида своего "Дневника" он избрал издание Гербеля ("Европейские классики в переводе русских писателей"), но более крупным шрифтом и с большими промежутками между