Дживелегов Алексей Карпович - Франческо Гвиччардини

ть анализ чрезвычайно сложного хозяйственного положения Флоренции после падения республики, очень отчетливо раскрыть связь промышленности и торговли с финансами [476]. Способность дать такой анализ доказывает одно: что Франческо совершенно свободно разбирался в самых трудных вопросах экономики, а в "Ricordi" не касался их умышленно. Если бы Зомбарт в своем исследовании о происхождении и росте "буржуазного духа" имел перед глазами высказывания Гвиччардини, они позволили бы ему обогатить книгу материалом чрезвычайно красноречивым [477].

   Все дело в том, что в "Ricordi" Франческо вовсе не хотел учить настоящих деловых людей, а давал, как всегда, практические советы, преследующие моральную цель: бережливость лучше защищает человека в жизни, чем расточительность, так же как и уменье избегать конкуренции [478]. Бережливость также помогает не захлебнуться в смутное время, когда "мир пришел в такое состояние...", как и жизненный опыт, как и хорошее суждение, как и уменье предвидеть, как и искусство вовремя солгать или одурачить наивного человека (uomini grossi, 36). Вообще, чтобы не захлебнуться, годится все. Ни к чему только широкие душевные жесты, порывы великодушия, зовы благородства, идеалистические взлеты. Это пусть остается безумцам, то есть идеалистам.

   Конечно, иной раз случается, что "безумцы" "свершают деяния более крупные", чем люди "умные", но это только потому, что они больше доверяются счастью, чем разуму, а счастье иной раз может наделать невероятно много. Например, в 1529 году "умные во Флоренции склонились бы перед грозой, а безумцы, желая, рассудку вопреки, устоять перед нею, свершили до сих пор [479] то, что никто не счел бы наш город способным" (136). Франческо констатирует эти веши с удивлением, считает их иррациональными и отнюдь не рекомендует сделать методы действия "безумных" максимой всеобщего поведения: не как Макиавелли в 1527 году. Гвиччардини стоит за контроль холодного рассудка над всем, и над "безумием" в особенности.

  

   Благородные слова и благородные мысли хороши только тогда, когда они ни к чему не обязывают. Как только они начинают обусловливать какое-нибудь действие, благородство сейчас же призывается к порядку, а власть переходит к эгоизму и к философии мелких дел. Вот, например, размышление, в котором эта борьба идеализма с практицизмом разыгрывается, можно сказать, на глазах у читателя. "Кто наделен умом более положительным, тому, несомненно, больше везет, и живет он дольше, и в известном смысле более счастлив, чем тот, кто наделен умом возвышенным, ибо благородный ум чаще всего мучит и терзает своего обладателя. Зато один ближе к грубому животному, чем к человеку, а другой поднимается над человеческим уровнем и приближается к небесным созданиям" (337 и 60).

   У Франческо, который вспомнил тут, вероятно, известное рассуждение

   "О достоинстве человека" Пико делла Мирандола, очень мало веры в то, что кто-нибудь захочет "приблизиться к небесным созданиям", подвергаться за это "мукам и терзаниям", терпеть горе от ума. Не для возвышенных натур его поучения, а для тех, кто предпочитает быть счастливым и жить без мук долго и хорошо. Да и сам он едва ли выбрал бы жизненную долю "ума возвышенного". Он не может уклониться от его апологии: этого требует ренессансный канон, как требует признания человеческой природы, наклонной к добру. У Франческо не хватает смелости Макиавелли, который не боится ломать канон. Но, восхваляя человека идеализованного, крестник Марсилио Фичино, мистика и идеалиста, практически считается только с человеком реальным.

   Эту двойственность, которая так понятна в эпигонах Возрождения, нужно всегда иметь в виду. Иначе трудно понять Гвиччардини [480]. Мы будем встречаться с нею всякий раз, когда ему придется высказываться по аналогичным вопросам. Мы видели ее образцы и раньше: когда рядом с признанием человеческой природы, наклонной к добру, встретили совершенно противоположные положения и рядом с высокой отвлеченной оценкой дружбы - вполне утилитарную ее переоценку. И видели, что для практических выводов посылками служат не отвлеченные декларации в духе требований канона, а все то, что им противоречит и их ограничивает. Вот еще примеры того же ряда. Честь. Деликатный сюжет, в котором Гвиччардини всегда проявляет большую щепетильность. Но мысли его текут и в нем извилисто. "Кто высоко ценит честь, тому все удается, потому что такой человек ставит ни во что труды, опасности, деньги. Я испытал это на себе и потому могу говорить и писать: мертвы и пусты деяния людей, лишенные этого пламенного побуждения" (118). И еще: "Нельзя осуждать честолюбие и нельзя порицать честолюбивого человека, который ищет славы средствами честными и почетными. Именно такие люди творят дела великие и громкие. В ком нет этого стремления, тот - человек холодный, наклонный больше к покою, чем к деятельности" (32). Это - теоретическая декларация, составленная по канону и согласно канону идеализирующая человеческую природу. Но она так и остается декларацией, ибо пребывает вне действия катехизиса практического поведения, который составляет сущность "Ricordi", и во всяком случае противоречит тем размышлениям, которые практическим умам отдают предпочтение перед возвышенными. К этой декларации имеется непосредственная утилитарная поправка (15 и 16): всякий стремится к величию и к почестям, ибо все хорошее, что с ними связано, бросается в глаза и привлекает, а труды, опасности, неприятности, неизбежно их сопровождающие, остаются скрытыми; если бы и они были столь же явны, стимулы честолюбия безмолвствовали бы, за исключением одного: "Чем больше люди окружены почетом, уважением и обожанием, тем больше они приближаются к богу и становятся на него похожи. А кто не захочет быть подобным богу?" Тут две мысли: заключение - дань неизбежному канону в духе крестного, Марсилио, и начало - осторожное одергивание человека, преисполненного честолюбивыми стремлениями, и толкание его к тому "покою", который только что осуждался. Совсем плохо приходилось "чести", когда она в пылу классовой борьбы попадалась под ноги проповеднику истин по идеалистическим канонам. В 1531 году в одном из рассуждений он говорит о том, как выйти из финансового кризиса, и между другими возможностями предлагает объявить мораторий по старым долгам всех категорий. Он, конечно, знает, что это разорит многих мелких держателей государственных бумаг, и поэтому сухо прибавляет: "А о том, честно это или нет, я предоставлю судить другим" [481].

   Та же половинчатость в вопросе о патриотизме. Весь "Диалог" полон патриотическими изъявлениями. А вот что говорится в "Ricordi" (189): "Все города, государства и королевства смертны... Поэтому гражданин, присутствующий при гибели своего отечества, должен жалеть не столько о его несчастье и называть его злополучным, сколько о своем собственном. Потому что с отечеством случилось лишь неизбежное, а беда постигла того, кому пришлось родиться во время такого несчастия". Лоренцо Балла за сто лет до Франческо говорил - и это было вполне в духе эвдемонистического индивидуализма, составлявшего сущность его доктрины: глупо умирать за родину, ибо если ты умер, то умерла и родина. Доктрина Баллы мало влияла на канон Возрождения. Но Гвиччардини многим ей обязан, хотя берет от нее только выводы, а не обоснование.

   И в вопросе о религии Франческо высказывается по-разному, смотря по обстоятельствам. Канон в этом вопросе скорее поощрял критику и свободный анализ, но Гвиччардини с 1516 года служил папам, а служба папам была несовместима с резко вольнодумными мыслями. По существу, Гвиччардини, конечно, был к религии равнодушен: слишком холодный и острый был у него ум, чтобы с ним могла совмещаться настоящая религиозность. Но высказывать это равнодушие ему было нельзя. Когда он высказывался, он говорил другое. "Я не хочу отступать от христианской веры и от божественного культа, наоборот, я готов укреплять его и усиливать, отметая лишнее, удерживая нужное и побуждая умы хорошенько осмыслить, с чем нужно считаться и что можно смело отбросить" (254). Это - идеология чистой воды, а тут же рядом политика, в основном - мысль Макиавелли: "Никогда не боритесь с религией и вообще с тем, чему приписывается божественное происхождение, ибо все эти вещи слишком сильно укоренены в умах глупцов" (253). Сопоставляя эти два изречения, естественно прийти к выводу, что умеренно скептический конец первого афоризма - дань канону, его начало - подачка "положительным умам", которые, поскольку дело касается религии, в другом афоризме без всяких церемоний обозваны дураками. Скептическая линия в оценке религии укрепляется, когда Франческо приходится говорить о чудесах. "Во всякое время чудесами люди считали вещи, которые даже близки к чудесам не были. Свои чудеса были у всякой религии. Это совершенно несомненно. Поэтому чудеса являются слабым доказательством истинности одной веры больше, чем другой. Чудеса, быть может, свидетельствуют о могуществе бога, но столько же языческого, сколько христианского. И, может быть, не будет грехом сказать, что чудеса, как и пророчества, - тайны природы, смысл которых непостижим для человеческого ума" (123). Если святой или святая помогают людям, как думают, дождем или хорошей погодой, то оказывается, что разные святые действуют одинаково, и значит это, что божья милость помогает всем. "А быть может, эти вещи больше коренятся в человеческих мнениях, чем в том, что происходит в действительности" (124). Все время скептицизм борется с обывательским легковерием, и ни на минуту не чувствуется, что в пишущем говорит что-то большее, чем равнодушие.

   Равнодушие Франческо к религии кончилось, когда она из вопроса личной совести превращалась в объект политики. Тут интерес к религии и вере сразу поднимался. В дни осады Флоренции, в полуизгнании на своей вилле, Франческо размышлял о том, что помогает его согражданам держаться против соединенной армии папы и императора целых семь месяцев, когда "никто бы не поверил, что они продержатся семь дней". Он задавал себе вопрос, не следует ли приписать это вере в пророчества Савонаролы, и задумывался о том, что такое вера. И вот какое чеканное ее определение вышло из-под его пера: "Вера -- не что иное, как твердое и почти уверенное упование на что-то такое, что для разума непостижимо, а если и постижимо, то упование с большей решительностью, чем в том убеждают разумные доводы. Поэтому тот, кто верит, становится упорен в том, во что верит, и идет по своему пути бесстрашно и решительно, презирая трудности и опасности, готовый терпеть последние крайности" (1). Эта формула далась Франческо потому, что он задумался, как политик и человек действия, о причинах успешной обороны Флоренции. Ибо если вера - такое могучее орудие, если она может перевернуть психику целого народа, то политик не имеет права ею не интересоваться. Совершенно так же, как не имеет права не считаться с тем, что "слишком сильно укоренено в умах глупцов". Франческо лишний раз мог убедиться в том, насколько был прав Макиавелли, посвятивший вопросам веры и религии - рассматриваемым именно социологически, не психологически - столько глав в "Discorsi". Продолжая свои размышления о религии, Франческо прямо присоединяется к одному из выводов Макиавелли, не называя его: что религия (разумеется, конечно, христианская, потому что о языческой религии Макиавелли говорил совсем другое) портит мир, ибо "размягчает дух, ввергает людей в тысячи заблуждений и отвлекает их от многих задач благородных и мужественных" (254).

   Передвижение религии в область кругозора политики ставит под анализ вопросы о церкви и духовенстве. Тут Гвиччардини высказывается более определенно, а иногда, против обыкновения, и совсем определенно. Естественно, что папа и Рим попадают ему под перо первыми: они и в жизни были ему близки. Он ведь служил им много лет. "Нельзя наговорить о римской курии столько дурного, чтобы она не заслуживала еще больше. Это позор, это образец всех пороков и всякой скверны на свете" [482]. "Три вещи хотел бы я видеть, раньше чем умру, но боюсь, что, если даже проживу еще долго, не увижу ни одной: благоустроенную республику в нашем городе, Италию, освобожденную от всех варваров, и мир, избавленный от тирании этих преступных попов" (236). "Не знаю, кому больше, чем мне, противны властолюбие, жадность и изнеженная жизнь духовенства... Тем не менее высокое положение, занимаемое мною при нескольких папах, заставляло меня любить по личным моим мотивам (per il particolare mio) их величие. Не будь этого, я бы любил Мартина Лютера, как самого себя, - не для того, чтобы отказаться от предписаний христианской религии так, как она понимается и истолковывается всеми, а для того, чтобы видеть эту шайку преступников водворенной в должные границы, то есть чтобы им пришлось или очиститься от пороков, или лишиться власти" (28 и 346). Словом, даже здесь, в высказываниях уже не мыслителя, а политика, та же двойственность. Разум говорит одно и повторяет то, что велит канон Возрождения. Интерес толкает на другое. Ибо ни разу в жизни Гвиччардини не выступил против поповской шайки, которая - он это знал так же хорошо, как Макиавелли- мешала и созданию благоустроенной республики во Флоренции, и изгнанию "варваров" из Италии. Наоборот, он служил это шайке не за страх, а за совесть. Потому что интерес, связывавший Франческо с Римом и папами, был не только личный, но и классовый. Он был функцией факта более общего, отголоском резкого упадка флорентийской крупной буржуазии за 1526-1530 годы.

   Закат флорентийской буржуазии начался с Коньякской Лиги. Расходы на войну поглотили около восьмисот тысяч дукатов. Климент выжал их из города. Приблизительно столько же погибло у флорентийцев в товарах, имуществе и наличными при разгроме Рима 7 мая 1527 года [483]. Над Флоренцией разразился хозяйственный кризис, и такой, что справиться с ним казалось невозможным. Вихрь, закруживший все, расшатывавший все устои, достиг высшего напряжения. И не только во Флоренции. Кроме Венеции, где буржуазия устояла, хотя и сильно потрепанная, всюду в Италии она билась в агонии. Именно кризис питал безнадежное настроение, порождал пессимизм и моральный скептицизм. Рушились старые кумиры. Гуманистический канон потерял весь смысл. Все, что прежде казалось незыблемо, потрясалось в жесточайших судорогах.

   Гвиччардини все это изобразил. Быть может, он исходил из той точки зрения, которую формулировал, говоря о старых историках. Он ведь упрекал их в том, что они не записывали многое, что при жизни было всем известно, и именно потому не записывали, что это было всем известно. А отдаленные потомки из-за этого не знают иной раз очень важных вещей, которые могли бы знать, если бы историки записывали все (143). "Ricordi" - история того, как пала морально флорентийская крупная буржуазия. И не только флорентийская. "Ricordi" в течение XVI века переиздавались несколько раз - очень плохо, но переиздавались. Их читали и ими восторгались. Они получили название aurei avvertimenti, золотых поручений. Значит, следовать им считалось не только полезным или удобным, но и достойным. И хотя Гвиччардини не был уверен, что всю глубину мысли, которую он вложил в "Ricordi", сумеет оценить любой читатель, - читали их наперебой. Что это значит?

   Это значит, что философия беспринципности и эгоизма продолжала долго еще царить над умами и сопровождала все углублявшийся упадок буржуазии в эпоху феодальной реакции. Людям нашего поколения нетрудно понять, почему это происходило. Стоит только припомнить многочисленные факты, ежедневно регистрируемые газетами в наши дни. Разве не свидетельствуют они о страшных опустошениях в области интеллектуальных и моральных ценностей, произведенных великим экономическим кризисом, в тисках которого бьется буржуазия всего капиталистического мира? Одинаковые факты дают одинаковый результат. Нынешний мировой кризис гораздо глубже, ибо источник его - не временная победа реакционных сил, как во Флоренции, а внутренний процесс, диалектически приводящий к разложению капиталистический строй, и, конечно, по сравнению с нынешним мировым кризисом капитализма то, что переживала перед 1530 годом Флоренция, было ничтожно. Но ведь тогда все масштабы были неизмеримо меньше. Флорентийская буржуазия задыхалась и, задыхаясь, деградировала во всех отношениях. Гвиччардини имел смелость воздвигнуть памятник ее деградации.

  

   Правила Франческо сложились у него в настоящую защитную философию, за параграфами которой "умный" человек, казалось, может сидеть и чувствовать себя в такой же безопасности, как Альфонсо д'Эсте за бастионами и окопами своей Феррары. Но так только казалось. Франческо, очевидно, все-таки чего-то не додумал. Потому что его собственная карьера, карьера самого профессора житейской мудрости, все-таки была разбита. Ни в республике, ни в монархии, ее сменившей, не нашлось места мессеру Франческо Гвиччардини, самому умному из итальянских политиков. Как это случилось?

   Когда Гвиччардини приехал во Флоренцию после разгрома Рима и распадения Коньякской Лиги, новые хозяева города встретили его с недоверием. Он был близким человеком папы Климента и последовательным pallesco. И не скрывал своих антипатий к демократическому, по-тогдашнему, образу правления. Однако до тех пор, пока во главе правления стоял личный друг и единомышленник Франческо, оппортунист Никколо Каппони, его не очень беспокоили. Правда, радикалы arrabiati не оставляли его в покое, но покровительство гонфалоньера оберегало его в достаточной мере. Оно не спасло его, конечно, от денежных тягот. Как очень богатый человек и сторонник Медичи, он попал под основательный финансовый пресс, притом в числе первых. В июне 1527 года его в принудительном порядке заставили подписаться на заем в сумме тысячи пятисот дукатов. В октябре он вынужден был повторить этот взнос и боялся, что в третий раз придется уплатить столько же в мае 1528 года. Свободных денег у него после всех этих платежей не оказалось, и он должен был прибегнуть к кредиту. Этого мало: на него возвели обвинение чисто демагогическое - в растрате и в поощрении солдатского грабежа - и всячески тормозили ему попытки устроиться на службу республике [484]. Естественно, что при таких условиях он старался не мозолить глаза радикалам и все почти время между июнем 1527 и сентябрем 1529 года предпочитал жить не во Флоренции, а в своей вилле Финокиетто; лишь изредка, иной раз даже тайком, наезжал в город по приглашению Каппони. В деревне он, как Макиавелли, после отставки занимался писанием. "Замечания на Макиавелли", "Ricordanze" и значительная часть "Ricordi" появились там. Но какую-то политическую роль он все-таки играл. Каппони очень прислушивался к его мнению, а мнение его было, как мы знаем, неизменно. Он хотел, чтобы во Флоренции власть принадлежала людям его группы. К этому клонились его советы. Было ли это возможно при тех условиях, в которых находилась Флоренция? Теперь мы видим очень хорошо, что мысль эта представляла чистейшую утопию. Но Гвиччардини не терял надежды, пока гонфалоньером был Каппони, и, по-видимому, не вел никаких политических интриг, клонившихся к реставрации Медичи [485].

   По мере того, однако, как усиливалось влияние радикалов, положение Каппони становилось все более шатким. Его политическая программа, воспроизводившая программу Гвиччардини, не составляла тайны ни для кого и подвергалась с каждым днем все более резким нападкам со стороны радикалов. А когда гонфалоньер был уличен в тайных сношениях с Климентом, его положению был нанесен окончательный удар: 16 апреля 1529 года Каппони был низложен и заменен одним из вождей arrabiati, Франческо Кардуччи. Это изменило и позицию Гвиччардини. Он понял, что при новом режиме ему не приходится ждать ничего хорошего. Наоборот, реставрация обещала вернуть ему его положение, и, быть может, с лихвою. Тут он мог потерять все, там - все выиграть. Выбор был нетруден, и Франческо вместе с целым рядом своих друзей, Роберто Аччиайоли, Франческо Веттори, Баччо Валори, Алессандро Пацци, Паллой Ручеллаи, в разное время покинули Флоренцию, к стенам которой уже подступал враг, и присоединились к папе. В это время (сентябрь - октябрь 1529 года) Климент переехал из Рима в Болонью, где он должен был короновать императорской короной Карла V. Гвиччардини снова, как во времена Коньякской Лиги, стал ему близок. Естественно, флорентийское правительство призвало его к ответу. Франческо попробовал по своему обыкновению пустить в ход проволочки, написал длинное письмо (декабрь 1529 года) в ответ на первый вызов, но уже в марте следующего года после повторного вызова был объявлен государственным изменником (rubello) и имущество его конфисковано без остатка [486]. Это была самая настоящая катастрофа. Франческо сделался нищим и должен был обратиться к папе с просьбой дать ему какую-нибудь службу. Теперь он вынужден был добиваться активно, всеми силами, чтобы республика во Флоренции была сокрушена. Если бы она победила, ему пришлось бы сызнова начинать борьбу если не за существование, то за достаток. А это было уже не так легко, как в молодые годы. Связь его с Медичи, в частности с Климентом, стала поэтому еще теснее. Все его надежды были в лагере армии, обложившей Флоренцию. Едва ли он повторил бы теперь с чистым сердцем свои три заветных желания [487]: видеть благоустроенную республику во Флоренции, видеть Италию освобожденной от "варваров" и видеть мир свободным от тирании преступных попов. Ибо он боролся против своей родины, хотевшей создать у себя благоустроенную республику, помогал, чем мог, и желал победы "варварам", блокировавшим Флоренцию, и с упоением целовал святейшую туфлю атамана "преступной" поповской шайки. Зато вполне оправдывался на нем самом другой его афоризм: что интерес сильнее долга.

   Судьба уберегла Франческо от дальнейших потрясений. Флоренция сдалась, подавленная превосходными силами врага, измученная голодом и чумой, преданная своим главнокомандующим (август 1530). Республика была ликвидирована. Климент вновь вступил во владение городом и областью, эмигранты вернулись, белый террор разнуздался, как обычно при реставрациях, и результатом всего для Гвиччардини было то, что он снова стал богат и славен.

   С первых же дней реставрации он вместе с Франческо Веттори и Роберто Аччиайоли помогал папскому комиссару Баччо Валори восстанавливать в городе порядок и старый строй. Оказавшись снова на высоком посту, имея возможность влиять на характер будущей конституции, Франческо вернулся к своей заветной мысли: дать Флоренции такое "смешанное правление", при котором власть принадлежала бы рантьерской группе. Интерес к политике пробудился снова, как в дни "Discorso Logrogno", и к Клименту, торопившему его, летели один за другим его проекты [488]. Франческо было известно желание папы: чтобы Алессандро Медичи, который официально считался его племянником, сыном Лоренцо Урбинского, а на самом деле, быть может, был его сыном, принадлежала абсолютная власть. Но он старался доказать Клименту, что для этого еще не приспело время. Он боялся, как и все флорентийские богачи, бывшие ярыми паллесками и эмигрантами при республике, что доля рантьерской группы во власти будет очень невелика, если Алессандро получит принципат. В записках Франческо старался втолковать папе свою точку зрения.

   В чем же его взгляды, высказываемые теперь, отличались от тех, которые были изложены в "Discorso Logrogno" и в "Диалоге"? Ведь между теми и другими была эпопея осады Флоренции и радикальнейших по тому времени политических и социальных опытов республики. Отличия большие, хотя классовое существа взглядов Гвиччардини осталось то же. Господствовать должна его группа, но уже без всякого содействия со стороны lо universale, которому в прежних проектах оставался, хотя и с ограниченными правами, Большой совет. Теперь Гвиччардини говорит прямо и резко: "Правление должно быть таково, чтобы должности и выгоды (onori e utili) распределялись между друзьями, а тем, кто не сочувствует, хватит, что их не будут теснить несправедливо" (II, 363). Мало того: если бы не необходимость сохранять lo universale, чтобы не оставить город без промыслов и без доходов, стоило бы взгреть его как следует (batterlo gagliardamente, II, 363). Народу нужно предоставить возможность заниматься делами, но давать это нужно ровно столько, чтобы в городе не прекратилась хозяйственная жизнь (II, 371). Устанавливать неограниченную власть в данный момент не следует. Ее время придет через пятьдесят или сто лет. Теперь такая крутая перемена может вызвать панику, а паника парализует хозяйственную предприимчивость (serra la industria), ибо не нравится никому. Осуществлять эту перемену нужно постепенно, а не сразу (II, 373-374). Итак, "самое важное - создать партию, сторонничес-тво людей лучших и наиболее достойных, которые таковыми считаются и таковыми являются, чтобы все говорили: партия Медичи - это знать (la nobilita - дворянство), противоположная правлению толпы и черни" (II, 375).

   Что народ еще раз удостоился презрительной клички, неудивительно, - у Гвиччардини никогда не бывало по-другому. Удивительно - и симптоматично, - что, протестуя против немедленного учреждения неограниченной власти во Флоренции, он ту группу, которая будет поддерживать Медичи, называет знатью или дворянством, то есть предвидит уже, что землевладение в новых условиях установившейся феодальной реакции будет главной основой медичейского принципата. Это именно то, чего так опасался Макиавелли.

   Климент, как и следовало ожидать, не внял голосу Гвиччардини. Пока город "оздоровлялся" путем террора, он предоставлял своим друзьям, бывшим эмигрантам, полную свободу. Он не имел ничего против того, чтобы ужас кровавого усмирения, казней, изгнаний, конфискаций пал на Баччо Валори, решительного и буйного, но недалекого человека, и на тех, кто разделял его власть. Сам он умывал руки с иезуитскими гримасами и со словами смирения.

   Рантьерская группа приняла на себя горькую ответственность за террор, поссорившую ее надолго с остальной частью буржуазии; но, когда она потребовала за это расплаты в виде доли во власти и в ее выгодах, Климент все с теми же иезуитскими ужимками и лицемерными словами дал им понять, что это невозможно и что его решение создать во Флоренции принципат неизменно. Кое-что он готов был дать каждому из руководящих деятелей реставрации, но - индивидуально. Считаться с ними как с политической группою, стоявшей на пути его заветных планов, он не желал ни в каком случае. Настал ведь момент, когда он должен был если не для себя, то для своей династии вкусить плоды бесконечных унижений, бед и несчастий, которые он пережил. Как мог он позволить, чтобы какая-нибудь группа вырвала у него из рук эти плоды?

   Он рассудил верно, что если уступить крупной буржуазии, то будет упущен момент, наиболее подходящий для установления принципата. Папа знал не хуже Гвиччардини, что когда обстоятельства благоприятствуют чему-нибудь, то медлить не следует, а нужно действовать круто и решительно. И понимал, что даже крупная буржуазия, не говоря уже о других группах флорентийского общества, сопротивляться ему не в состоянии. Обусловливалось это, конечно, тем, что Флоренция осталась совершенно без денежных ресурсов, и сам Франческо в письмах к Ланфредини раскрыл этот факт с непререкаемой убедительностью.

   Мы видели, какие потери понесла флорентийская буржуазия в дни Коньякской Лиги и при разгроме Рима. Осада стоила еще дороже, ибо, если даже не считать разрушений, произведенных самими гражданами в окрестностях города и имевших стратегические цели, и не принимать во внимание колоссальных прямых расходов на жалованье войскам (оно во время блокады тратилось почти целиком в городе), осада нанесла смертельный удар самому основному источнику флорентийского богатства - крупной промышленности. Пока она оставалась в неприкосновенности, пока не были уничтожены орудия производства, город мог быстро оправиться от любых денежных потерь. После осады это уже стало невозможным. Флоренция обеднела, а бедная Флоренция не могла сопротивляться наступлению принципата и защищать республиканский строй. Самые убедительные доводы Гвиччардини в глазах папы были не более как беллетристикой, интересной, но бессильной. Республика была осуждена, и самостоятельная политическая роль крупной буржуазии во Флоренции была кончена.

   Когда это выяснилось окончательно, Франческо нечего стало делать во Флоренции. В июне 1531 года он отправился папским вице-легатом в Болонью: нужно было немного поправить расстроенные дела, onori е utili становились недоступны [489]. В Болонье он оставался до смерти Климента (сентябрь 1534). За это время герцог Алессандро осуществил программу папы. Преобразование государственного строя Флоренции в направлении от коммуны к бюрократическому принципату, начатое при Лоренцо Урбинском Горо Гери, продолжалось с возраставшей энергией. Рантьерской буржуазии приходилось мириться с тем, что уже нет у правительства "друзей" и "несочувствующих", что onori e utili не идут в дележку "друзьям", что на долю остальных приходится кое-что побольше, чем свобода от несправедливых - только несправедливых - утеснений. При помощи нового чиновничества - идея Горо Гери - секретарей и аудиторов - власть добилась, что судопроизводство перестало быть откровенно партийным и появилась некоторая более беспристрастная линия в обложении. Чиновничество в отличие от прежнего не было связано с общественными группами и целиком зависело от герцога [490]. Лоренцо в 1516 году еще нуждался в поддержке рантьерской буржуазии для осуществления своих планов. Алессандро обходился без нее.

   Преемник Климента, Павел III Фарнезе, не был другом Гвиччардини; он дал ему понять, что курия не нуждается больше в его услугах. Франческо пришлось покинуть Болонью с некоторым скандалом. То, что он нашел во Флоренции, было совсем не похоже на то, что он проектировал в записках 1531 года. Наоборот, это было как раз то, против чего он предостерегал Климента. Но не в его правилах было протестовать и противодействовать. Он примирился, стал помогать Алессандро, получил ряд должностей - доходных, но не влиятельных. И писал друзьям: "Меня удовлетворит всякая (форма правления), лишь бы она обеспечивала власть и величие Медичи. Многие из нас отныне зависят от них в такой мере, что было бы безумием, если бы кто не сумел воспользоваться этим счастьем" [491].

   Алессандро ценил Гвиччардини как человека больших способностей и очень сговорчивого. Он осыпал его ласковыми словами и в самый трудный момент своей карьеры, когда ему пришлось оправдываться перед императором в обвинениях, выдвинутых против него эмигрантами - в Неаполе, в январе 1536 года, - он поручил написать свою защиту именно ему, и Франческо написал умно и убедительно, как умел он один. Эмигранты тяжбу проиграли, и едва ли не в этом была главная причина ненависти, преследовавшей Гвиччардини в писаниях современников. Ибо защита Алессандро толковалась, как защита тирании и как новая измена родине.

   Франческо понимал, что милости Алессандро - уже не прежние милости, которые добывались политической борьбой и победой партий, а самые настоящие подачки государя придворному. Это сознание должно было быть ему очень тягостно. Поэтому, когда год с небольшим спустя после неаполитанского судьбшца Алессандро пал под кинжалом Лоренцино Медичи, Франческо, как и его друзья, воспрянул духом и решил, что можно еще повернуть конституционную эволюцию Флоренции на старые пути. Ему принадлежала мысль предложить наследие Алессандро юному Козимо Медичи, сыну Джованни, старого соратника времен Коньякской Лиги. И на определенных условиях. Мысль была правильная. Ситуация ведь в 1537 году была совершенно иная, чем в 1530 году. Не было папы Медичи, воля которого решала тогда все. У Козимо не было никаких прав, ибо у Алессандро был прямой наследник. Все говорило за то, что он должен был принять предлагавшуюся ему избирательную капитуляцию. И Козимо принял: ведь престол свалился ему с неба. Он обещал все, чего от него требовали, лишь бы получить власть. Он не настаивал на герцогском титуле, которого не хотели ему давать. Он соглашался вернуть эмигрантов, в которых Гвиччардини правильно ожидал встретить поддержку своим конституционным замыслам. Он не противился удержанию во власти Флоренции крепостей, которые, согласно тайному договору между Карлом V и Алессандро, должны были быть переданы Испании в случае смерти герцога. Он даже готов был жениться на одной из многочисленных дочерей Гвиччардини. А когда власть оказалась в его руках, Козимо одним ловким ходом опрокинул всю хитроумную махинацию умнейшего из итальянских политиков. Он целиком оперся на императора, который тоже целиком стал на его сторону, так как видел в затеях старых политиков тенденцию ослабить зависимость от него Флоренции.

   Картина мгновенно переменилась. Крепости остались в руках у испанцев. Эмигрантам было отказано в амнистии, а когда они попытались вернуться силой, их отряд был уничтожен при Монтемурло. Кто не погиб, был взят в плен; несколько дней спустя были обезглавлены Баччо Валори, организатор белого террора в 1530 году, с сыном и тремя друзьями, а позднее умер в тюрьме Филиппо Строцци, и едва ли собственной смертью. Герцогский титул Козимо получил. Конституционные ограничения так и не вошли в жизнь.

   Одним из результатов этого поворота было то, что Гвиччардини попал в полную немилость. Не только не было уже вопроса, что Козимо женится на его дочери, но положение создалось такое, что самое пребывание во Флоренции стало для Гвиччардини нестерпимо. Он уехал в деревню, в свою виллу в Арчетри, и там почти безвыездно провел последние три года своей жизни. В мае 1540 года он умер, причем подозревали отравление.

  

   Нетрудно представить себе, в каком состоянии провел Франческо эти последние годы. Политические идеалы его рушились. Мечты разлетелись. Больше уже не за что было ухватиться. Ни во Флоренции, ни в Риме и нигде вообще в Италии места в общественной работе для него не было. Он был выбит из жизни, и на этот раз окончательно. Теперь было гораздо хуже, чем в 1529 году. Правда, теперь он был обеспеченным человеком, но обеспеченность была единственным из благ, которое ему удалось спасти. И оно казалось ничтожным по сравнению с тем, что было утрачено.

  

  Франческо весь ушел в работу. Он думал о прошлом, о прожитой жизни, о первых успехах, о дворе Фердинанда Католика, о пышном генерал-губернаторстве в Романьи, о Коньякской Лиге, которую он создавал, о походах и о друзьях, с которыми вместе дрался за свободу и независимость Италии: о Джованни Медичи, погибшем в бою, о Никколо Макиавелли, который умел зажигать его своим внутренним пламенем и своей энергией. Их было так немного, друзей. И никого не осталось. Не у кого было зачерпнуть немного бодрости и хоть каплю веры в будущее. Все было темно, кругом и впереди. И Франческо работал. Он писал "Историю Италии". Когда Монтень познакомился с этой огромной книгой, он записал свое впечатление [492]: "Говоря о стольких людях и о стольких действиях, о стольких движениях и решениях (conseils), он (Гвиччардини) ни одного не относит на долю добродетели, веры и совести, как будто эти вещи исчезли со света. И как бы ни казались сами по себе прекрасны некоторые действия, причины их он ищет в какой-нибудь порочной случайности или в каком-нибудь утилитарном соображении. Невозможно представить себе, чтобы среди бесконечного количества поступков, которые он судит, не нашлось ни одного, в основе которого лежало бы хорошее побуждение (la raison). Никакое нравственное разложение не может охватить людей так безраздельно, чтобы хоть кто-нибудь не спасся от заразы. Все это заставляет меня думать, что в нем был какой-то изъян в его собственном вкусе (gùil y aye un peu du vice de son goust) и что, быть может, он судил о других по самому себе".

   Франческо был человеком вполне нормальным, и о других он не судил по себе: такой чести он человечеству не оказывал. Он просто был весь охвачен пессимизмом, самым мрачным и беспросветным. Только теперь по-настоящему переживал он горе от ума. Люди, не обладавшие его огромным умом, жили и не приходили в отчаяние, а он, который всю жизнь был уверен, что со своими правилами он пристанет к счастливому берегу, он, который так верил в силу рассудка, в чудеса жизненного опыта, в практичность, тонкость, уловчивость, такое потерпел крушение!

   "История Италии" была местью родине, его отвергшей, судьбе, ему изменившей, счастью, от него отвернувшемуся. В годы невольного сидения в Финокиетто в 1529 году, когда он писал последние свои "Ricordi", он не потерял еще всех надежд, что-то еще светилось впереди. Теперь все погасло. И когда пессимистические мысли "Ricordi" стали распределяться по страницам

   "Истории Италии", ему уже казалось, что в них чересчур много идеализма и веры в людей. Поэтому если извлечь из "Истории" все моральные афоризмы и вытянуть их в ряд, как в "Ricordi", то такое их дополненное издание будет еще более мрачным, чем то, которое мы знаем.

   Пессимизм и ощущение безнадежности, в котором умер Франческо, были уделом не его одного. Они были уделом всей крупной итальянской буржуазии. Как был выбит из жизни Франческо, так была выбита она вся. Она, создавшая цветущие коммуны в Средние века, накопившая столько богатств, подарившая миру и человечеству неисчислимые сокровища культуры и творчества в эпоху Возрождения, осталась не у дел и лишь в Венеции продолжала существовать приобретенным раньше. Феодальная реакция задушила ее, нанесла ей удар, от которого она так и не оправилась. Ибо там, где она сумела сохранить часть своих прежних капиталов, она должна была - Гвиччардини сказал это, мы знаем - превратиться в знать, то есть в {сословие}, прикованное короткой цепью к трону государя, лишенное свободы жить, богатеть и биться за право политического властвования, которая принадлежала ей до тех пор.

   Гвиччардини был самым блестящим ее представителем. Оттого так тяжело переживал он ее конец. И его собственное жизненное крушение было окутано в его глазах такой черной безнадежностью оттого, что он сознавал его как эпизод крушения всего своего класса.

   Только этим и можно объяснить те особенности "Истории Италии", которые так беспощадно верно отметил Монтень.

  

  

  

  

   418 Guichardin est un vil coquin, - "Promenades dans Rome", II, 114 (1829).

   419 "Les Révolutions d'Italie", II, 151. Писано в 1847 г., в экстазе революционных предчувствий.

   420 "Opere inedite di Francesco Guicciardini, illustrate da G. Canestrini", 1857.

   421"Nuovi Saggi", 201, и потом в "Storia della letteratura italiana", II, 88.

   422 "Guichardin, historien et homme d'Etat italien", 1882.

   423 Из новейшей литературы можно назвать еще одну французскую работу Otetea, "Guichardini, sa vie publique et sa pensИe politique" (1926) и ряд итальянских: Benassi "Rileggendo la storia d'Italia del Guicciardini" ("Nuova rivista storica", 1925, 5), A. Luzio, "La storia d'Italia del Guicciardini" ("Atti dell'Academia delle Scienze", vol. 65, 1930), Treves, "Il realisme politico del Guicciardini" (1931, Francesco Ercole, "Da Carlo VIII a Carlo V" (1932).

   424 Родился 6 марта 1483 г. и был, следовательно, на 14 лет моложе Макиавелли.

   425 См. Anzilotti, "La crisi costituzionale della Repubblica", 8. Автор перечисляет фамилии, вложившие большие капиталы в землю: Каппони, Пули, Ручеллаи, Валори, Гвиччардини, Ветгори, Пекори. Но едва ли это были единственные, потому что их он нашел, обследовав инвентаря всего только двух крупных торговых фирм во флорентийском архиве.

   426 F. Guicriaidini, "Ricordi politici e civili", 334.

   427 "Opere inedite", III, 272.

   428 Различия, разумеется, существовали, и очень большие, но равенство проводилось в конституции только среди полноправных, так называемых benefiziati, которых из девяноста тысяч человек насчитывалось три тысячи с небольшим. Эти цифры дают представление о "широте" и "демократизме" режима.

   429 "Opere inedite", III, 311.

   430 На конклаве Пия III (1503) из тридцати восьми кардиналов испанцев было одиннадцать.

   431 Guistinian, "Dispacci", II, 238.

   432 "Opere inedite", VI, 69.

   433 Пометка Франческо в начале "Рассуждения" о том, что он закончил его, уже получив известие о реставрации Медичи, очевидно, сделана много позднее и является плодом запамятования. Медичи вступили во Флоренцию 16 сентября, а Гвиччардини в Испании узнал об этом 25-го, то есть почти через месяц после того, как был кончен "Discorso". См. Barkhansen, "Guicaardinis politische Theorien" (1908), 24.

   434 Consiglio di mezzo, che per lo awenire chiameremo Senato ("Opere inedite", II, 296).

   435 "Opere inedite", II, 279.

   436 "Ricordi politici e civili", 105 и 273.

   437 "Ricordi", 282.

   438 "Ricordi", 138.

   439 " Ricordi", 167.

   440 Компетентное замечание одного из потомков, хорошо изучившего рукописи Франческо в семейном архиве. См. "Ricordanze di F. Guicciardini pubblicate ed illustrate da Paolo Guicciardini" (1930-VIII), 16.

   441 "Ricordi", 35.

   442 См. Anzilotti, указ. соч., с. 93.

   443 " Opere inedite", II, 323.

   444 "Opere inedite", II, 333: "non banno [Медичи] fede in noi ne credono, che noi gliamiamo. Questa opinione, e la morte nostra, perchela non li lass a conferire non allargarsi, non si dimesticare con noi" (они (Медичи) не доверяют нам и не верят, что мы их любим. Такое мнение - наша смерть, ибо оно не позволяет ни советоваться с нами, ни быть с нами откровенными, ни водить с нами дружбу. - {Ред.}).

   445 "Del reggimento di Firenze libri due", "Opere inedite", II, 1-223.

   446 "Opere inedite", II, 321.

   447 См. мою статью "Никколо Макиавелли", предпосланную Собранию сочинений его, изд. Academia, 1934.

   448 См. G. Toflanin, "Machiavelli e il Tacitismo" (1920), 4 и сл.

   449 См. "Discorsi", I, 2.

   450 Considerazioni intorno ai Discorsi del Machiavelli sopra la prima deca di Tito Livio", "Opere inedite", I, 5.

   451 "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Op. inedite", I, 53.

   452 Цифра в скобках при цитате здесь и впредь означает порядковый номер "Ricordi politici civili" в "Opere inedite" т. I, в переводе настоящего издания.

   453 См. "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 12, passim.

   454 См. особенно в письмах к Ланфредини, цитированных в большом количестве Otetea, указ. соч., с. 277 и др. Подлинника у меня в руках не было.

   455 "Opere inedite", IX, 124, 127-128, 132.

   456 "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 15.

   457 Диалог "Del reggimento di Firenze", "Opere inedite", II, 210-211.

   458 "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 27-28. Я сгладил, чтобы не пришлось долго комментировать, разграничение между монархией и республикой, проводимое здесь Гвиччардини и не имеющее значения для его основной мысли.

   459 Лига, образовавшаяся по инициативе папы из Венеции, Флоренции, Франции, Швейцарии и Англии, против Испании (1526-1527).

   460 О деятельности Гвиччардини в Коньякской Лиге см. упомянутую мою статью о Макиавелли.

   461 См. De Leva, "Storia documentata di Carlo V", II, 505.

   462 См. упомянутую выше мою статью о Макиавелли.

   463 В письме к Занге, одному из папских приближенных, от 30 сентября 1529 г. См. Agostino Rossi, "F. Guicciardini e il governo Florentine", т. I, append. III, 288.

   464 "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 16-17.

   465 "Giuistizia fussi inequale in favore di quella parte che aveva in mano tutta la autorita", "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 16. Ср. также "Discorso Logrogno", "Opere inedite", II, 267. "Государство и власть не что иное, как насилие над подданными, у некоторых прикрытое кое-какой видимостью (gualche titolo) честности".

   &