Гиляровский Владимир Алексеевич - Люди театра

м самом месте!" - оправдывался он, вывалив барина.

   "Кажинный раз на эфтом самом месте!" Именно в ступне. Как чуть оступишься - болит. А последние три года старость сказалась - нога ноет, заменяя мне барометр, перед непогодой. Только три года, а ранее я не чувствовал никаких следов вывихов и переломов - все заросло, зажило, третий раз даже с разрывом сухожилий. Последнее было уже в этом столетии в Москве.

   Боль была настолько сильна, что и прелесть окружающего перестала существовать для меня. А идти домой не могу - надо успокоиться. Шорох в овраге - и из-под самой кручи передо мной вынырнул Дружок, язык высунул, с него каплет: собака потеет языком. Он ткнулся в мою больную ногу и растянулся на траве. Боль напомнила мне первый вывих ровно шестьдесят лет назад в задонских степях, когда табунщик-калмык, с железными руками, приговаривал успокоительно:

   - Ничего, бачка, в воскресенье гуляй.

   Он ловко вправил мне свернутую в сторону ступню и только пожалел, что сапог пришлось разрезать.

   В воскресенье, через три дня, я действительно гулял, а через неделю совершенно забыл о ноге и только вспомнил о ней года через два в Тамбове, и об этом тамбовском случае вспомнилось сейчас, когда я смотрел на Дружка и на "трех сестер".

  

  

  

  

   Выплывают, кружатся и исчезают в памяти: Вася Григорьев, Чехов, записывающий "Каштанку" в свою записную книжку, мать Каштанки - Леберка, увеличившая в год моего поступления в театр пятью щенками собачье население Тамбова,- несуразная Леберка, всех пород сразу, один из потомков которой, увековеченный Чеховым, стал артистом и на арене цирка и на сценах ярмарочных и уездных театров.

   Леберка жила в то время со своими щенками в том самом темном подвальном коридоре театра, на который выходили двери комнаток, где жил В. Т. Островский и останавливались проезжие и проходящие актеры и куда выходила и моя каютка с пустыми ящиками из-под вина, моя постель в первые дни после приезда в Тамбов.

   Леберка ютилась под лесенкой, откуда щенята расползались по коридору и взбирались на ступеньки. После спектакля, пробираясь ощупью домой, я отворил дверку в коридор и, уверенно ступая по знакомой лесенке из четырех ступеней, вдруг наступил на щенка. Визг. Испуганный лай Леберки и грохот моего падения произвели переполох. Островский, шатаясь, вышел на шум, а его поддерживал извозчик без шапки, с сальной свечкой в руке и кнутом за поясом халата.

   Островский, на мое счастье, был в периоде своего загула, когда ему требовались слушатели, которым он читал стихи, монологи, рассказывал о своих успехах. Днем такие слушатели находились. Он угощал их в отдельных комнатах трактиров, но когда наступала ночь, нанимал извозчика по часам, лошадь ставилась на театральном дворе под навесом, а владелец ее зарабатывал по сорок копеек в час, сидя до рассвета в комнатке Василия Трофимовича за водкой и закуской, причем сам хозяин закусывал только изюмом или клюквой.

   Это были последние дни загула, и только благодаря этому мне вовремя была подана помощь, а то невесть сколько пролежал бы я, так как нога не позволяла мне двигаться. В комнатах коридора в это время, кроме меня и В. Т. Островского, никто не жил. Пришли из ресторана буфетчик Пустовалов, Сережа Евстигнеев и Ваня Семилетов, который сейчас же убежал и привел фельдшера из пожарной команды... Опять операция, напоминавшая мне калмыка. Забинтовав ногу, меня уложили на мои ящики. Василий Трофимович отпустил извозчика и переселился с водкой и закуской ко мне. Я слышал сквозь сон пьяные монологи Велизария, Ричарда III и Жанны д'Арк, а потом крепко заснул и проснулся, когда уже светало, от холода.

   В комнате я один, на столе пустая посуда, а из окна дует холодом и сыплет снег. Окно было разбито, стекла валялись на полу. Дворник стучал по раме, забивая окно доской. Оказалось, что свинья, случайно выпущенная из хлева извозчиком, выдавила боком мое окно.

   Когда о происшествии узнал антрепренер Григорий Иванович Григорьев, он тотчас же спустился вниз и приказал Васе перевести меня в свою комнату, которая была вместе с библиотекой. Закулисный завсегдатай театра Эльснер, случайно узнав о моем падении, тотчас же привел полкового доктора, тоже страстного театрала, быстро уложившего ногу в лубок.

   Я лежал и блаженствовал. Вася за мной ухаживал, как за братом, доставал мне книги из шкафа, и я читал запоем. Старик Григорьев заходил по два раза в день, его пятнадцатилетняя дочка, красавица Надя, приносила печенье и варенье к чаю, жена его Анна Николаевна - обед.

   И все это благодаря Леберке и ее пострадавшему щенку, может быть, даже Каштанке. Из-за него меня Григорьев перевел в свою комнату-библиотеку, из-за него, наконец, я впервые познакомился с Шекспиром, из-за него я прочел массу книг, в том числе "Гамлета", и в бессонную ночь вообразил его по-своему, а через неделю увидел его на сцене, и какого Гамлета!.. Это было самое сильное впечатление первого года моего пребывания на сцене.

  

  

  

  

   Побывали у меня все. Целый день народ. Столик перед кроватью был завален конфетами: подарки актрис - драматической Микульской, инженю Лебедевой, изящной Струковой и других.

   В Струкову был, конечно, платонически и безнадежно, влюблен Вася, чего она не замечала. Уже десятки лет спустя я ее встретил в Москве, где она жила после смерти своего мужа Свободина (Козиенко), умершего на сцене Александрийского театра в 1892 году. От него у нее был сын Миша Свободин, талантливый молодой поэт, московский студент, застрелившийся неожиданно для всех. Я его встречал по ночам в игорных залах Художественного кружка. Он втянулся в игру, и, как говорили, проигрыш был причиной его гибели.

   А тогда Струкова была совсем молоденькой. Она только что начинала свою сценическую жизнь, и ее театральным обучением руководил Песоцкий, который в то время, когда я лежал, проходил с нею Офелию. Эта первая крупная роль удалась ей прекрасно.

   Она сидела на моей кровати вместе с другими и все время, ни на кого не обращая внимания, мурлыкала чуть слышно арию Офелии. А Вася из уголка с дивана глядел на нее влюбленными глазами. Я только тут и узнал, что Вольский в свой бенефис ставит "Гамлета".

   Я никогда не видал и не читал "Гамлета". Вася вынул из шкафа тоненькую, в потрепанном дешевом переплете печатную книжку, всю исчерканную, и дал только до утра - утром первая репетиция. Я прочел с восторгом, как говорится, взасос, ночью раза три зажигал свечку и перечитывал некоторые места.

   С Васей вечером я не успел поговорить о "Гамлете", не знал, в каких костюмах играть его будут, в какой обстановке.

   Еще в гимназии я много перечитал рыцарских рома нов, начиная с "Айвенго", интересовался скандинавами и нарисовал себе в этом духе и "Гамлета" и двор короля, полудикого морского разбойника, украшавшего свой дворец звериными шкурами и драгоценностями, награбленными во время набегов на богатые города Средиземного моря.

   Я не обратил внимания на описание дуэли Гамлета с Лаэртом, а только уж ночью, еще раз перечитав дуэль, удивился, что они дерутся на рапирах, а не на мечах.

   Долго об этом думал, вспомнил "Трех мушкетеров" и, рисуя себе великана Портоса, решил, что по руке ему рапира тяжелая, а не те мышеколки, на которых дерутся теперь на уроках фехтования. Значит, такая рапира будет и у Гамлета, ведь он просит себе рапиру потяжелее.

   "Первый в Дании боец". Удалой морской разбойник, силач, хоть и учился за границей, а все такой же викинг, корсар... Так я решил.

  

  

  

  

   Актер Ф. К. Вольский хоть и был ростом немного выше среднего, но вся фигура, энергичная походка и каждое движение обнаруживали в нем большую силу и гимнастическую ловкость. Свежее строгое лицо с легким румянцем, выразительные серые глаза и переливной голос, то полный нежности, то неотразимо грозный, смотря по исполняемой роли.

   Вольский получил высшее образование и пользовался, несмотря на свою молодость (ему было тридцать лет), полным уважением труппы. Он был прекрасным актером, и почему он не попал на императорскую сцену - непонятно. Его амплуа - первый любовник и герой. Проснувшись на другой день около десяти утра, я издали увидел его в отворенную дверь и залюбовался им: "Да, это Гамлет... "Первый в Дании боец".

   - Позволите? - обратился он ко мне.

   - Милости просим, Федор Каллистратович!

   - Я на одну минуту... за книгой, репетиция начинается.

   - Как мне жаль, что я не увижу вас в Гамлете...

   - Почему же? Мы вас перенесем в первую кулису... увидите, увидите, я устрою. Я хочу, чтобы вы видели меня в моей любимой роли.- Взял книгу и своими неслышными шагами вышел, потом повернулся ко мне и, мило улыбаясь, сказал: - Вы "Гамлета" увидите! - И так же неслышно исчез в глубине следующей комнаты.

   Через три дня мне сняли гипс, забинтовали ногу и велели лежать, а еще через три дня меня транспортировали перед началом спектакля в оркестр, где устроили мне преудобнейшее сиденье рядом с "турецким барабаном".

   Я видел "Гамлета" - и, если б не Вольский, разочаровался бы в постановке. Я ждал того, что надумал ночью. Я ждал - и вспомнились мне строки Майкова, где:

  

  

   Ряд норманнов удалых,

   Как в масках, шлемах пудовых,

   С своей тяжелой алебардой.

  

  

   А тут что? Какие-то тонконогие испанцы в кружевах и чулочках, с мышеколками сбоку. Расшаркиваются среди королевских палат с золочеными тонконогими, как и сами эти придворные, стульями и столиками, в первом акте, в шелковых чулочках и туфельках, гордо расхаживают зимой на открытой террасе...

   Жалел я, что Офелию дали изящной и хрупкой институтке Струковой, а не Наталии Агафоновне Лебедевой из типа русских женщин, полных сил и энергии, из таких, о которых сказал Некрасов:

  

   Есть женщины в русских селеньях.

  

   Я представлял себе Офелию вроде Жанны д'Арк. И только один Гамлет, Ф. К. Вольский, явился таким, каким я накануне представлял Гамлета по песне Офелии:

  

   В белых перьях, статный воин,

   Первый в Дании боец...

  

   На нем не было белых перьев. Одет он был по традиции, как все Гамлеты одеваются, в некое подобие испанского костюма, только черное трико на ногах и черный колет, в опушении меха, что и очень красиво и пахнет севером. На голове опять-таки не испанский ток, а некоторое его подобие, с чуть заметной меховой опушкой, плотно облегающий голову до самых ушей, сдвинутый на затылок и придающий строгому лицу, напоминающему римского воина, открытое выражение смелости и непреклонности. Это был викинг в испанском костюме, и шпага его была длиннее и шире шпаг придворных.

   Как ярко подчеркивали его силу и непреклонность рыцарскую извивавшиеся в поклонах, в сиреневых чулочках на тонких ногах Розенкранц и Гильденштерн.

   Вольский сам тоже подчеркивал это. В первом же акте я порадовался и сказал про себя: "Да, это Гамлет, какого я представлял себе тогда ночью".

   Гамлет-Вольский в сопровождении двух приставленных к нему королем его друзей, Горацио и Марчелло, вышел на террасу, где появлялась тень отца. Он одним взмахом накинул на себя тяжелый плащ, который сразу красиво задрапировал его фигуру.

   Только один Южин так красиво умел драпироваться в плащ и римскую тогу.

   Горацио и Марчелло стали Гамлету поперек дороги:

   М а р ч е л л о. Вы не пойдете, принц!

   Гамлет. Руки прочь!

   Горацио. Послушайтесь! Мы не пустим вас!

   Гамлет. Судьба меня зовет и каждую малейшую жилку делает такой же мощной, как мышцы льва немей-ского. Пустите же...

   Вольский расправил плащ, красиво повисший на левом плече, и правой рукой отстранил Горацио. Горацио играл Новосельскйй, родной брат Вольского, на голову выше его, а Марчелло - такой же высокий Никольский.

   Гамлет. Все зовёт! Пустите! Клянусь небом, я сделаю призраком того, кто станет удерживать! Прочь!

   Гамлет-Вольский буквально отшвыривает двух рыцарей и величественно и смело идет к тени.

   Это "первый в Дании боец", это сын короля-викинга, Гамлет, это - принц Датский.

  

  

  

  

   Король и королева в смущенье встали с трона и поспешно ушли. За ними в суматохе кинулся весь двор. Сцена опустела. Гамлет, рядом с Горацио, стоял, откинув обе руки назад, слегка подавшись корпусом вперед: тигр, готовый ринуться на добычу. Он подвинул левую ногу, голова его ушла в плечи, и, когда толстяк-придворный последним торопливо исчез в кулисе, Гамлет, с середины сцены, одним могучим прыжком перелетел на подножие трона. Он выбросил руку вслед ушедшим. Его лица не было видно, но я чувствовал по застывшей на миг позе и стремительности прыжка его взгляд торжествующего победителя. Продолжалось ли это несколько секунд или несколько минут, но театр замер... не дышал.

   Вдруг Гамлет-Вольский выпрямился, повернулся к Горацио, стоявшему почти на авансцене спиной к публике. Его глаза цвета серого моря от расширенных зрачков сверкали черными алмазами, блестели огнем победы... И громовым голосом, единственный раз во всей пьесе, он с торжествующей улыбкой бросил:

   - Оленя ранили стрелой!

   Был ли это клич победы или внезапной радости, как у Колумба, увидевшего новую землю, но театр обомлел. Когда же через минуту публика пришла в себя, грянули аплодисменты, перешедшие в грохот и дикий вой.

   Я видел всех знаменитостей за полвека, я видел и слышал овации в самые торжественные моменты жизни сцены, но все это покрывалось для меня этими пережитыми минутами, может быть, потому, что я был тогда молод и весь жил театром.

   Кончился тамбовский сезон. Почти все уехали в Москву на обычный великопостный съезд актеров для заключения контрактов с антрепренерами к предстоящим сезонам. Остались только друзья Григорьева да остался на неделю Вольский с семьей. Ему не надо было ехать в Москву: Григорьев уже пригласил его на следующую зиму; Вольского вообще приглашали телеграммами заранее.

   Летние сезоны Вольский никогда не служил и, окончив зимний, ехал на весну и лето к своему отцу, в его имение, занимался хозяйством, охотился, готовил новые роли. Он остался по просьбе губернаторши, чтоб участвовать в воскресенье на второй неделе поста в литературном вечере, который устраивался в пользу какого-то приюта.

   Литературный вечер был в губернаторском доме. На правой стороне эстрады в зале, ярко освещенном люстрами и настенными бра, стоял буль-столик с двумя канделябрами по двенадцати свечей в каждом, а для чтеца был поставлен тяжелый старинный стул красного дерева с бронзой, с невысокой спинкой.

   Тамбовское дворянство наполнило зал. Помещики из своих имений съехались с семьями. Шуршали шелка, звенели шпоры. Дамы в закрытых платьях, мужчины в сюртуках: танцев по случаю поста не было.

   Вечер открыл чтением своей новой комедии местный писатель-драматург Ознобишин. Фамилия Вольского стояла последней в программе, что было сделано с его разрешения.

   - А то после вас все боятся читать!

   Читали. Пели. Публика иногда позевывала, все ждали Вольского. Появление его, в изящном черном сюртуке, было встречено дружными аплодисментами.

   Вольский читал отрывки из Тургенева и на "бис" - монолог Чацкого, а публика продолжала аплодировать, хотя и видела, что артист устал. Прочел он наизусть "Тройку" Гоголя, что окончательно привело в восторг слушателей, аплодисментами не пускавших артиста со сцены. Чуть Вольский делал шаг назад, аплодисменты раздавались громче.

   Вдруг из глубины зала, слева от сцены, послышался нежный, робкий, молящий голос:

   - Гамлета! Быть или не быть!

   Это, по-видимому, ответило желанию всех, и зал застонал:

   - Быть или не быть!!! Гамлета!!! Гамлета!!!

   Ознобишин, скрывший меня от публики перед началом вечера в артистической комнате, сам принес стул за левую кулису, на авансцену, и я ближе всех мог видеть лицо Вольского. Он действительно устал, но при требовании Гамлета улыбнулся, подошел к столу, из хрустального графина налил воды и выпил. Публика аплодировала, приняв это за согласие.

   Затем он двумя пальцами взял за ушко спинки тяжелый стул и, без всякого усилия приподняв его, красивым движением поставил перед собой, ближе к авансцене.

   От восторга тамбовские помещики, сплошь охотники и лихие наездники, даже ногами затопотали, но гудевший зал замер в один миг, когда Вольский вытянутыми руками облокотился на спинку стула и легким, почти незаметным наклоном головы, скорее своими ясными глазами цвета северного моря дал знать, что желание публики он исполнит. Артист слегка поднял голову и чуть повернул влево, вглубь, откуда раздался первый голос: "Гамлета! Быть или не быть!"

   Его красивая, статная фигура, даже пальцы его белых рук замерли на красном фоне спинки стула. Он как-то застыл. Казалось, что глаза ничего не видят перед собой или видят то, что не видит никто, или недвижно ищут ответа невозможного.

   - Быть или не быть? - спрашивает он у самого себя, еще не говоря этих слов. Но я читаю это в его глазах. Его лицо я видел в три четверти, как любят снимать некоторые лица фотографы. Прошло несколько секунд безмолвного напряжения. Я, по крайней мере, задержал дыхание - и это показалось мне долгим.

   - Быть или не быть? - спрашивает он у самого себя. Красивые губы его чуть шевелятся.

   И читает или, вернее, задает сам себе вопросы, сам отвечает на них, недвижный, как прекрасный мраморный Аполлон, с шевелюрой Байрона, с неподвижными, как у статуи, глазами, застывшими в искании ответа невозможного... И я и вся публика также неподвижны, и также глаза всех ищут ответа: что дальше будет?.. "Быть или не быть?" И с этим же недвижным выражением он заканчивает монолог, со взглядом полного отчаяния, словами: "И мысль не переходит в дело". И умолкает.

   А публика еще ждет. Он секунду, а может быть, полминуты глядит в одну и ту же точку - и вдруг глаза его, как серое северное море под прорвавшимся сквозь тучи лучом солнца, загораются черным алмазом, сверкают на миг мимолетной улыбкой зубы, и он, радостный и оживленный, склоняет голову. Но это уж не Гамлет, а полный жизни, прекрасный артист Вольский.

   От рукоплесканий дрожит весь зал, и, уходя семь раз со сцены и семь раз возвращаясь на вызовы, раскланиваясь, он останавливает на миг свой взгляд в левой стороне зала, где минуту назад Гамлет искал ответа невозможного. Там сидели Струкова и Вася.

  

  

  

  

   В продолжение десяти лет и долго после этого, в разные минуты жизни, даже во время русско-турецкой войны, в пластунских секретах, под самым носом неприятельского часового, мне грезился этот вечер, когда я в последний раз в моей жизни видел Вольского.

   С тех пор я не видал его. Он как-то исчез из моих глаз; бросил ли он сцену или, как многие хорошие актеры, растаял в провинции - не знаю. Даже слухов о нем не было.

   Я видел Росси, Поссарта, Южина, Ленского, Качалова, видел всех лучших русских Гамлетов, видел Гамлетов - старых трагиков, громоподобно завывавших, видел и таких, о которых говорили, что они лезут из богадельни в акробаты:

   Уши врозь, дугою ноги, И как будто стоя спит...

   И всегда мне грезился Вольский-Гамлет в черном сюртуке и вместе с тем

  

   В белых перьях, статный воин,

   Первый в Дании боец.

  

  

   За полвека много я пересмотрел замечательных Гамлетов, но ни разу не видел настоящей Офелии, создания Шекспира, "сотканной из тончайшего эфира поэзии". Я понял Офелию после, много-много позднее, когда понял и Гамлета. И тогда только я вспомнил первую Офелию, неопытную еще артистку, изящную, тонкую, стройную мечтательницу - Струкову. В то время, когда я ее видел, она мне казалась неподходящей к обстановке грубых, полудиких норманнов, созданных моим воображением. Долго я думал так, много пересмотрел Офелий и, наконец, понял, что настоящей Офелией была та, семнадцатилетняя Струкова, с ее маленьким голоском и украшавшей ее неопытностью.

  

  

  

  

  

   В декабре 1917 года я написал поэму "Петербург", прочитал ее своим друзьям и запер в стол: это было не время для стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика "Знамя труда", большую газету на толстой желтой бумаге. Дома за чаем развертываю, читаю: "Двенадцать". Подпись: "Александр Блок. Январь".

   А. А. Блока до этого я видел только раз в "Славянском базаре", в компании с молодыми людьми. Они проходили мимо нас к выходу, и среди них я невольно залюбовался Блоком. Сюртук ловко сидел на его фигуре, и его свежее лицо показалось мне знакомым: где это я его видел? Лицо, глаза и рамка курчавых волос, будто с портрета Байрона, пластические движения стройного тела - все вместе напоминало мне кого-то близкого.

   Проходя мимо нас, он бросил взгляд на наш стол, но мысли его были где-то далеко, он нас не заметил, и эти глаза цвета серого моря подтвердили, что они мне знакомы. Да где же, где я его видел? Так и не припомнил!

   Прочитав газету, я ее передал моей молодежи, поклонникам Блока. Когда они начали читать вслух стихи, я был поражен, а когда прослушал все - я полюбил его. И захотелось мне познакомиться с Блоком.

  

  

  

  

   Выйдя из Дома Герцена, весь полный впечатлений, я присел на холодную мраморную ступеньку пьедестала пушкинского памятника, присел и задумался.

   Это было ночью девятого мая 1921 года. В серьезные минуты жизни всегда приходят на память какие-нибудь мелочи из прошлого. В пластунских секретах, под самой неприятельской цепью, когда я собирался снять противника, мне вспоминались солдаты- статисты, которые в "Хижине дяди Тома" сняли парики из вязанки, думая, что шапки. В Сербии, когда мы от неминуемой казни, вместе с одним товарищем, в грозовую ночь, по крутым улицам Белграда, обращенным ливнем в горные потоки, пробирались к Дунаю, чтобы переплыть из Сербии в Венгрию, я радовался тому, что успел захватить табакерку, и угощал его табаком, а он отмахивался:

   - До табакерки ли теперь!

   А она мне всего дороже была в тот миг. И сейчас, сидя под памятником, вспоминалась зимняя лунная ночь в 1882 году в Москве.

   Возвращался я с дружеской пирушки домой и вижу возню у памятника. Городовой и ночной сторож бьют плохо одетого человека, но никак с ним сладить не могут, а тот не может вырваться. Я соскочил с извозчика, подлетел, городового по шее, сторожа тоже. Избиваемый вырвался и убежал. Сторож вскочил - и на меня, я его ткнул головой в сугроб. Городовой, вставая, схватился за свисток - я сорвал его у него с шеи, сунул в свой карман, а его, взяв за грудь шинели, тряхнул:

   - За что вы били человека? - а сам трясу.

   Голова его то на грудь, то к спине. Сторож вылезает из сугроба. Все это дело одной минуты. Обеими руками городовой ухватился за мою руку, но тщетно.

   - За что? - спрашиваю.- Я сейчас поеду к Александру Александровичу, он мой дядя... вон у него огонь в кабинете. Я сейчас от него.

   Слова эти произвели эффект невероятный. Племянник Козлова, обер-полицмейстера!

   - Вашекобродие, простите! Свисточек-то пожалуйте мне,- умоляет вытянувшийся городовой.

   Сторож подходит, слышит мирный разговор, видит, как я возвращаю свисток.

   - Ты знаешь, кто они? Так что вот вроде Пушкина,- и показал рукой на памятник.

   - Ты разве знаешь, что я поэт? - обрадовался я своей неожиданной популярности: я только что начал печататься.

   - Как же-с! Прямо-таки Пушкин!.. Рука-то чугунная!

   Я тогда жестоко был обижен в своей поэтической гордости.

  

  

  

  

   Это воспоминание опять меня вернуло в Дом Герцена, к только что пережитым минутам.

   В те огненные времена было не до поэзии, а я все-таки думал напечатать "Петербург", предварительно прочитав его Блоку. Это был законный предлог повидаться с ним, это было моей неотвязной мечтой. Только в 1921 году я познакомился с ним, но весьма мимолетно.

   Девятого мая 1921 года возвращаюсь откуда-то поздно вечером домой. Тверским бульваром. Большие окна Дома Герцена по обыкновению ярко освещены. Я отворил дверь в зал Союза писателей в то время, когда там гремели аплодисменты.

   - Кому это? - спрашиваю,

   - Блок читает!

   - А!..

   Блоку безумно аплодировали. Он стоял в глубине эстрады. Я ринулся в гущу толпы, желая во что бы то ни стало пробиться к нему, послушать его и познакомиться. Лучшего случая не найдешь! Решил,- значит, пройду, пусть меня бьют, а я пройду.

   Мой желтый кожаный пиджак, видавший виды, остался без пуговиц; но будь пиджак матерчатый, я бы на эстраду попал полуголый.

   Я подходил к эстраде, когда Блок читал. Публика, храня тишину, слушала; я безмолвно вдавливался между стоящих, неотразимо лез вперед, без звука. Меня пихали ногами, тыкали иногда мстительно в бока и спину, отжимали всем корпусом назад, а я лез, обливаясь потомки, наконец, был у эстрады.

   Блок стоял слева у окна, в темной глубине, около столика: за публикой, стоявшей и сидевшей на эстраде, я не мог его видеть.

   Я остановился с правой стороны у самой стенки, плотно прижатый.

   Втискиваю голову в чьи-то ноги на эстраде, поднимаюсь, упершись на руках, вползаю между стоящих, потратив на этот гимнастический прием всю силу, задыхаюсь, прижимаясь к стене. За толпой его не видно. Натыкаюсь у стены на обрубок, никем, должно быть, не замеченный. Еще усилие - и я стою на нем, выше всех на голову.

   Офелия моя! - услыхал я слова.

   В черном сюртуке, единственном во всем зале, опершись на спинку кресла красного дерева кистями обеих рук, белых-белых, стоит передо мной Вольский.

   Он читает, чуть шевеля губами; но каждое слово, переходившее иногда в полушепот, ярко слышно.

   Ни одного жеста, ни одного движения. А недвижные глаза, то черные от расширенных зрачков, то цвета серого моря, смотрят прямо в мои глаза. Я это вижу, но не чувствую его взгляда. Да ему и не надо никого видеть. Блок читал не для слушателей: он, глядя на них, их не видел.

   Блок не читает: он задает себе вопросы и сам себе отвечает на них.

   Я смущен. Ведь это же Федор Каллистратович Вольский. Это он читает из "Гамлета"... И те же руки белые на спинке красного кресла и черный сюртук... те же волосы... взгляд... как тогда.

   Но где же губернаторский зал? Мундиры, шелка, бриллианты? А глаза чтеца ищут ответа невозможного. Едва движущиеся губы упорно и трогательно спрашивают:

  

  

   Зачем, дитя, ты? - мысли повторяли...

   Зачем, дитя? - мне вторил соловей,

   Когда в безмолвной, мрачной, темной зале

   Предстала тень Офелии моей...

   И, бедный Гамлет, я был очарован,

   Я ждал желанный, сладостный ответ.

  

  

   Нет, это не Вольский... Это сам Гамлет... живой Гамлет... Это он спрашивает: быть или не быть? Гамлет, наконец, превращается в Блока, когда он читает:

  

   Я только рыцарь и поэт,

   Потомок северного скальда.

  

   Тогда в его глазах на один миг сверкают черные алмазы. И опять туман серого моря, и опять то же искание ответа. Это Гамлет, преображенный в поэта, или поэт, преображенный в Гамлета. Вот на миг он что-то видит не видящим нас взором и говорит о том, что видит. Да, он видит... видит... Он видит, что

  

   Офелия в цветах, в причудливом уборе

   Из майских роз и влажных нимф речных

   На золотых кудрях, с безумием во взоре,

   Внимала звукам темных дум своих.

   Ее дыханьем насмерть пораженный,

   Припал к устам, как раненый олень,

   Прекрасный принц Гамлет, любовью опьяненный,

   Когда пред ним отца явилась тень...

   Он вскрикнул и воскрес...

  

  

   И Вольский... и Гамлет... и поэт Блок - все перемешалось в моем представлении... Потом исчез Вольский... Потом Блок и Гамлет слились воедино...

   Цикл Офелии кончился - аплодисменты гудели, а он читал, читал, читал, читал... Русь... Степи...

   Бледный... измученный... Он уже при самом начале аплодисментов поднимал свою красивую белую руку:

   - Молчите, я еще не все сказал, я еще не договорил...

   И начинал читать. И читал. Одно после другого, разное, без заглавий, совершенно противоположное. Чувствовал ли он, что в последний раз говорит перед Москвой?..

   Иногда аплодисменты заставляли его просыпаться от этой лирической летаргии, и маска лица то освещалась черными алмазами зрачков, то опять потухала.

   Он читал из отдельных стихотворений, импровизировал отдельные строки, будто отвечал на какую-то общую связь дум своих, в искании ответа невозможного, глядя в грядущее... Забывался на эти минуты Гамлет... И вдруг:

  

   Тебя, Офелию мою,

   Увел далеко жизни холод,

   И гибну, принц, в родном краю.

   Клинком отравленным заколот.

  

   Блок слился опять с Гамлетом. Для меня навсегда. Зал гремел и стал еще теснее. Публику с эстрады попросили сойти, дать воздуху.

   Утомленный, бледный, опустился поэт на жесткое кресло, но вскоре оживился. Я успел пробиться и встать за его креслом. Нас около Блока было немного. Глаза у Блока еще усталые, но уже совсем другие, не такие, как за минуту назад, во время чтения, смотрели внимательно.

   Вот в это-то время и познакомил нас, по моей просьбе, П. С. Коган. Рука Блока была горячая, влажная. Он крепко пожал мою.

   - Я вас сразу узнал по портрету в журнале "Геркулес". В то время я увлекался гимнастикой, хотел быть сильным.- Глаза его оживились. Он говорил со мной дружески, будто со старым знакомым.- Мне тогда о вас Брюсов говорил... Он рассказывал, что вы очень сильный, что вы по Москве ходите с железной палкой почти в полпуда весом, говорил, что Пушкин также с такой палкой ходил в Михайловском и, развивая силу, жонглировал ею.

   Я успел с восторгом упомянуть о его "Двенадцати", рассказать о своем "Петербурге" и о желании прочитать ему поэму.

   - Осенью я обязательно буду в Москве, и мы с Петром Семеновичем (Коганом), - я остановлюсь у него,- с вами повидаемся и почитаем, - ответил он, помолчав.

   Я подал ему свою книжку, карандаш, и он мне широким, ясным почерком написал:

  

   Как часто плачем вы и я

   Над жалкой жизнью своею.

  

   Александр Блок, 1921 г.

  

   Этой гамлетовской фигурой как бы заканчивается для меня галерея промелькнувших более чем за полвека людей театра. От безвестных перелетных птиц, от случайных обликов до таких вершин, как В. Н. Андреев-Бурлак, А. И. Южин, К. С. Станиславский и М. Н. Ермолова.

  

  

  

   Картино, 1932-1933. Столешники, 1934-1935.

  

  

  

   В. А. ГИЛЯРОВСКИЙ

   СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ЧЕТЫРЕХ ТОМАХ

   Том I

   ПОЛИГРАФРЕСУРСЫ

   Москва 1999

   БИБЛИОТЕКА ШКОЛЬНИКА

   Федеральная программа книгоиздания России

  

   В. А. Гиляровский. В первый том Сочинений вошли "Мои скитания" и "Люди театра".