Ночь воскресения
(Из воспоминаний)
З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
Помнится мне одна пасхальная ночь.
Это было в Петербурге, в те далекие времена, о которых кажется теперь, что их и вовсе не было. Впервые поднялся тогда "железный занавес" за Николаевским вокзалом, отделявший "светский" Петербург от "духовного", церковного, от Александро-Невской Лавры со всем его населением и с особым его бытом: тогдашний обер-прокурор Победоносцев разрешил религиозно-философские собрания. Полутайные, правда, без "гостей", только для членов, но это не помешало сделаться им сразу очень многолюдными. Почин шел от "светских"; духовенство откликнулось горячо, даже высшая иерархия, не говоря о молодых приват-доцентах Дух. академии, принявших "сан" и еще не принявших.
Получить разрешение было нелегко: дело новое; подействовала, кажется, кем-то брошенная мысль, что это будет "миссия среди интеллигенции".
Председателем собраний был еп. Сергий, - тот самый, что 20 лет, при большевиках, возглавляет гонимую церковь, нынешний "местоблюститель" патриаршего престола. В те времена он был ректором Духовной академии, несмотря на молодость. Помню его хорошо: скромный, тихий русский человек; красноватое, широкое, добродушное лицо; блестят очки; русые волосы - вялыми прядками по плечам. Он так молод, что юные приват-доценты Дух. ак. (новые наши приятели, Карташев между ними) все боятся окликнуть его "Ваней": они однокашники.
Еп. Сергий - не номинальный председатель, а настоящий, на каждом собрании присутствующий и нередко своей кротостью смиряющий страсти споров. А споры между сторонами, "светской" и "духовной", бывают горячие и ведутся свободно, как нигде.
Не помню, кто дал еп. Сергию мысль пригласить некоторых членов собраний, в ночь Светлого Воскресенья, на хоры лаврской церкви. Мы, конечно, с удовольствием на приглашение откликнулись.
Странная это была ночь. Впрочем, пасхальная ночь в прежнем Петербурге, когда "пустынны улицы, а храмы многолюдны", всегда казалось странной. Даже если не заходишь в церковь, а лишь из холодной, бездонно-весенней темноты глядишь на извивающиеся факелы на верхних углах Исаакиевского собора, на эти огненные языки громадных небесных змей; или, если посмотришь в узкие окна маленького храма где-нибудь в переулочке и видишь кудрявое золото бесчисленных свечей, что трепещет внутри; везде, и там, внутри, и на темных улицах, одна притихшая странность - ожидания. Точно и воздух замолк, от неба до земли; точно и он ждет, сама тишина ждет... чего? Какой небывалой, какой невыносимой радости?
Много мне помнится этих зеленовато-темных, петербургских ночей. Но та, о которой говорю, была по-другому странна; и, вначале не имела, пожалуй, особенно торжественного настроения.
Академическая церковь примыкала к самому зданию академии, расположенной внутри лаврской ограды, в саду-парке. Дверь на хоры была прямо из широкого коридора во втором этаже. По сторонам коридора - двери в громадные, точно залы, жилые комнаты монашествующих иерархов-академистов. В одну из них дверь стояла настежь: там "хозяева" (участники собраний) приготовили нам "разговенье" на двух больших столах.
Но вот - пора, и мы идем, через коридор, в хоры. Они как раз против алтаря. Вся церковь нежно и длинно круглится под нами, с узкими окнами по бокам. В окнах еще поблескивает небесная зелень, - церковь темна, только тают, истаивают крупные свечи у плащаницы, да недвижным рдением разноцветятся в углах лампады. Полутемень - густее внизу: церковь полна народом. Гулко прокатывается голос чтеца, но звук лишь стены облетает, а в середке - шелестящая, живая, людская тишина.
А вот вспыхивают один за другим огни. Еще, еще... Светлее, но не светло. Загораются точками золота ризы, и тяжело колеблют хоругви негнущиеся полотнища...
Служба началась. Вновь, сразу, потемнело в церкви, - ушел крестный ход. Огни роятся за окнами, мерцают, мелькают. Пенье едва слышится: двери заперты.
И вдруг - сразу вскинулось, потоком вхлынуло с огнями, золотыми сверканьями, с людским дыханием и теплым восковым дыханьем свечей: "Христос воскресе из мертвых...".
Заутреня не долга, даже и в "сослужении". После "розговен" в нашей комнате (не совсем все-таки похожих на "светские" разговены, ведь рядом шла служба - на всю ночь) - многие уехали. Мы - остались.
В пасхальную ночь ранняя обедня особенно длинна. Еп. Сергий читал Евангелие, по уставу, на разных языках. Пасхальное пение все время, как бы нетерпеливо-радостно, прерывает службу. "Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа? Христос воскрес!".
Но кончилась и обедня. Опять люди, люди, рясы, кресты; помню, кажется и утомленное, доброе лицо Сергия...
Все прошло, затихают голоса, даже шаги. Мы почти одни, надо одеваться и уходить. Двери из коридора в церковь все так же раскрыты настежь. Почему мы не спускаемся сразу к выходу? Я не знаю. Но мы не спускаемся, мы еще раз идем в темную дверь, туда, на хоры. В церковь.
Церковь этой краткой минуты запомнилась мне навсегда. Что было в ней? Разве это не та же самая церковь, которую мы только что видели в ее торжестве из торжеств, в ликовании и сияньи? Да, та же самая. И странно, и страшно - другая.
Она была пуста. Сумеречна, но не темна. Рассветно-холодными полосами зеленели узкие окна. А там, за окнами, еще не догорели костры, и дрожащими, багровыми пятнами отливала зелень окон.
Церковь пуста - и вся полна тяжко плавающим кадильным дымом. Вот это, должно быть, и было ее страшное: пустота - и прозрачная, призрачная наполненность. Колеблется душный дым: он сизый, ало-сизый, - но не от зари его алость: темная алость, от пламени костров за окнами.
Нет, не пустота, - опустенье. И тишина другая: не ждущее притиханье перед радостью, но тишина замирающая, тяжело падающая, как и волны фимиама.
Почему так запомнилась эта минута, - эта жуткая и грозная красота опустелого храма, сизые дымы его в отсветах дыма и крови?
Впервые: Сегодня. Рига, 1937. 2 мая. No 120. С. 3.
"Смерть, где твое жало?.." - 1 Кор. 15, 55.