Глинка Сергей Николаевич - Из записок о 1812 годе

цвет"

   Полки Раевского, одушевленные отцовским его самоотречением, пролагают Платову путь к Смоленску для соединения с первой армией.

   В то же почти время, то есть июля тринадцатого, граф Остерман, за болезнию графа Шувалова приняв в начальство свое четвертый корпус, отряжен был для нападения при Островне на два соединенные французские корпуса, предводимые Мюратом и принцем Евгением Богарне. Нужно было прикрыть движение главной армии и облегчить соединение ее с армией Багратиона. Яростно гремела неприятельская артиллерия и вырывала целые ряды храбрых полков русских. Трудно было перевозить наши пушки, заряды расстрелялись, они смолкли. Спрашивают графа: "Что делать?" - "Ничего, - отвечает он, - стоять и умирать!"

   Русские стояли непоколебимо и отстояли новый путь к соединению армий.

   Часть войск неприятельских порывалась на корпус Дохтурова, стоявший для наблюдения около Бешковичей. Хотя быстрыми движениями Дохтуров замедлял ход его, но корпусу надлежало перейти Двину, чтобы соединиться с армией при Витебске на левом берегу реки. Необходимость требовала задержать и удержать неприятеля там, где накануне сражался граф Остерман. Дивизия Коновницына сменила корпус графа Остермана. Целый день горел бой упорный, и тринадцатое июля слилось с четырнадцатым июля в день нераздельный, день нового мужественного подвига полков русских. Получив приказание, Коновницын ночью двинулся на то место, где предложено было дать главное сражение.

    

   До устроения еще общего ополчения Екатерина Павловна изъявила желание вооружить дружину на берегах Волги. А июля пятнадцатого в один день, в один час, и на берегах Москвы-реки и на берегах Волхова и на берегах Невы гремел единодушный голос: "Отдадим все! Готовы идти поголовно!"

   Того же июля пятнадцатого, когда Россия на родных полях своих восстала за Россию, Тормасов разбил сильный отряд саксонских войск и вытеснил его из Кобрина, где за двенадцать лет перед тем отдыхал Суворов от итальянского и альпийского своего похода и где, страдая на одре болезни, сказал: "Семьдесят лет гонялся я за славою: мечта! Покой души у престола всемогущего!"

    

   Невзирая на частные успехи полков русских, для общего охранения войска князь Багратион по занятии Могилева, переменя прежнее направление на Оршу, двинулся на Мстиславль и Смоленск. А Барклай-де-Толли отменил главную битву под Витебском и решился идти к Смоленску, куда маршал Даву мог устремиться со всеми силами своими. Первая армия двинулась в тот самый час, когда арьергард был в жарком сражении и совершала движение свое перед лицом неприятеля. Прикрывая отступление, граф Пален каждый шаг ознаменовывал мужеством, прозорливостью и блистательным искусством. Сильный, упорный бой кипел на берегах речки Лугесы, главное войско в стройной безопасности продолжало путь свой.

    

   Барклай-де-Толли вел полки свои на берега Днепра, а на берегах Двины загремели битвы трехдневные. Из недр нашествия тысяча восемьсот двенадцатого года в имени одного из французских полководцев как будто бы возрождался тысяча семьсот девяносто девятый год с великими своими напоминаниями; тот полководец - Макдональд. На полях Италии, на берегах Требии, громкой именем Ганнибала-Карфагенского, Макдональд три дня боролся с Суворовым. До битвы трехдневной спешил он на помощь Моро и - не поспел, вождь полков северных предупредил его. На берегах Двины, по показанию пленных, Макдональд спешил соединиться с Удино и - не поспел. Одинаковые события проявились в различные времена. Но где Требия и где Двина? У завоевателя свой объем и размер земного мира: мир земной был в одной его мысли, в мысли всесветного обладания. Нил, Иордан, Рейн, Неман для него - перелет мысли. Мыслью его убыстрялся и ход его полководцев. Слышно было, будто бы Удино сказал Наполеону: "Поздравьте меня! Вы не дойдете еще до Москвы, а я в Петербурге буду". Мысль о Неве исчезла на берегах Двины. Три дня кипели битвы кровопролитные.

   Бежал Удино, заслоняя бегство свое лесами и сжигая мосты на речках. А в полках русских на второй день Двинской битвы трехдневной пал незабвенный Кульнев. Сказывают, что за миг до смерти своей, опасаясь, чтобы труп его не был захвачен в плен, он сорвал с шеи Георгия и бросил в руки храброго полка своего. Грозен был он в боях, но в дни мирные был кроток, как добродетель. Грозно было лицо его, затемненное густыми усами, но в груди его билось сердце, дышавшее всеми нежнейшими ощущениями души человеческой. Под знойным небом Турции и на громадах льдов Балтийских, везде побеждал он и саблей и любовью. Он воспитывался в Сухопутном кадетском корпусе при графе Ангальте и по выходе оттуда обрек себя доблести и стоической жизни Суворова. В чине еще майора в Сумском гусарском полку он был душою полка. Нежный сын матери, обремененной семейством, он уделял ей половину своего жалованья: не жизнь, смерть высказала эту тайну. Когда сослуживцы назывались к нему на солдатский обед, он говорил: "Горшок щей и горшок каши готовы, а серебряные ложки берите с собой". В бытность мою в Сумском уезде, я, сочувственник Кульневу по корпусному воспитанию, коротко ознакомился и с полетом его мыслей и с полетом прекрасной его души. Окинувшись плащом современным его службе и летая на простой повозке, он парил в веках с Плутархом и Тацитом: творения их были неразлучными его спутниками. Не Рим, окованный цепями роскоши всемирной, но Рим земледельческий, Рим Цинцинатов и Фабрициев призраком радужным витал перед мысленными его очами. Называя бедность древнего Рима величием Рима, он прибавлял: "Я умру в величии древних римских времен". И он умер в величии времен, в величии самоотречения духа русского. Поэт говорит:

   "Где колыбель его была, Там днесь его могила".

   Но сажень родной могилы приняла в себя пол-Кульнева, обезноженного ядром роковым. К нему можно применить то, что сказано было о полководце Ранцо: "du corps du grand Rantzo tu ne vois qu'un depart".

   "Здесь храброго Ранцо ты видишь половину: Другую зреть ступай на Марсову равнину" (перевод Захарова). "Заслуги в гробе созревают" (Державин).

   Кульнев был в гробу, а память о добродетелях его цвела и созревала. В восьмидневные ночные поиски за Двиною, Кульнев взял в плен раненого французского генерала Сен-Жение. Услыша о смерти Кульнева, пленный генерал пролил слезы и сказал: "Русские лишились человеколюбивого героя, он платком своим и собственной рукой перевязал рану мою".

   По необычайному сближению двух двенадцатых годов, то есть 1612 и 1812, англичане первые вызывались в союзники русским. В первый двенадцатый год предки наши не приняли двадцати тысяч англичан, приплывших в Архангельск. Тогда Россия теснее была в пределах своих и приморье Балтийское не было еще присоединено к ней. Наш двенадцатый год требовал сугубой обороны: и на суше и на волнах. 1812 года в июле месяце, когда в России бушевало нашествие, а Россия ополчалась против нашествия, англичане, призывая к такому же подвигу и другие области европейские, говорили и мечтали: "Англия и Швеция, соединенные твердым союзом, при сильном ополчении русских, могли бы ободрить унылых жителей немецкого края. Швеция подкрепит их войсками, Англия оружием, деньгами и огнестрельными запасами. Мы не могли помочь Пруссии 1806 года при Иенском сражении, но теперь Балтийское море открыто".

   1812 года море не оглашалось громами военными. Но на реке Ае, по распоряжению Ессена, действовали шесть английских ботов под начальством капитана Стюарта и канонерские и бомбардирские лодки под начальством русского капитана 1-го ранга Развозова. Совокупными их действиями вытесняем был неприятель из занятых им местечек и уничтожались береговые его батареи.

   Между тем голод, сумрачный предвестник гибели вооруженного человечества, распространял грозное свое владычество в рядах нашествия. Для отыскания продовольствия, устремлялись конные неприятельские отряды на дороги, ведущие к Северной столице. Носилась молва, будто бы Наполеон туда же был намерен устремить войска свои, но то была одна молва, чтобы огромить страхом места дальние. С главными силами своими завоеватель стоял еще у Витебска.

   О битвах, происходивших в краю Литовском, где в числе разноплеменных войск, находился и корпус князя Шварценберга, генерал Тормасов от августа второго из селения Новоселок доносил государю пространным известием о сшибках и упорных сражениях. Несколько полных страниц об отдельных действиях отдельной армии как будто бы представляют объем целой отдельной войны. А в семь или шесть месяцев 1812 года сколько было в России таких войн отдельных, войн беспримерных в летописях военных! В войну 1799 года военные действия французов в один день гремели от истока Рейна до впадения его в море, но то было действием мимолетным. А сколько было таких исполинских дней 1812 года на пространствах, которые и быстрейшая мысль едва успевала обнимать? "Неприятель, - сказано в известиях генерала Тормасова, - защищался отчаянно и в укреплениях, и за каменной стеной монастырской, и на подъемном мосту в самом городе на реке Муховце". Завоеватель не мог жаловаться на слабость оружия полков разноплеменных. В пределах России они были его полками. Не они его оставили, его оставила счастливая его звезда.

   Августа пятого накануне того дня, когда на берегах Днепра решалась судьба Смоленска, граф Витгенштейн выдерживал бой четырнадцать часов против маршала Удино, подкрепленного и усиленного новыми войсками. Неприятеля было втрое более русских, сила русских умножалась видом и голосом родной страны. Гремел бой под Полоцком, гремел и на стогнах градских. Темнота ночи глубокой прекратила бой упорный и кровопролитный.

    

   Выше сказано было о мужественной обороне Смоленска Раевским, Дохтуровым, Коновиицыным и другими. Достопамятно и отступление генерала Неверовского, который с юными и малочисленными полками выдерживал и выдержал сильный и порывистый напор Мюратовой конницы. Судьба и до 1812 года обрекала Смоленск первою жертвою за Отечество. Митрополит Платон за несколько лет до нашествия, проезжая через Смоленск в Киев, сказал: "Древние стены Смоленска достаточны были в свое время к обороне города, но по нынешним обстоятельствам им нужны новые укрепления". Проницательный взор Платона на стенах Смоленска прочитал будущий его жребий. Не содрогнулась Россия, но сильной была поражена скорбью, когда заветные ее врата распахнулись в даль России. Жалостью кипели сердца русские, уступая пожарные развалины родного города. Но от стен Смоленска до стен Москвы, час от часу более, пролегались могильные пути нашествию. Пламя горящих селений сливалось с ночными огнями сторожевыми, и каждый поселянин и каждый сын России вооружался к защите родного края.

    

   Напечатал я в моей "Истории жизни Александра Первого", что благовременное прибытие Кутузова к войску было общим торжеством. На гибель нашествия уступали ему пространство земли, но в тех быстролетящих обстоятельствах трудно было обозревать и соображать цель великих пожертвований. На героя отступления, на право-душного вождя, который в стройной непоколебимости вел, охранял и сдал русские полки Кутузову, сильное восставало негодование. Но в ясной душе своей герой отступления крепился совестью и богом. Полагают, что мысль Барклая-де-Толли была та, чтобы затянуть нашествие на берега Волги; слышно было, что уже и отправлены были туда чиновники для заготовления всего нужного. Пишу об этом предположительно. Но из соображения тогдашних обстоятельств явствует, что главное дело состояло в том, чтобы скрыть от Наполеона, каким путем пойдет русское войско по оставлении Москвы. Ибо и при первом шаге и до нашествия Москва стояла обреченною жертвою за Отечество. А к заслонению ею военного пути, как выше упомянуто, приняты были предварительные меры: по отдельной ли своей мысли или по сношению с мыслью предместника своего? Все равно. Главное то, что Казанская или Владимирская дорога и Волга заполонили на несколько дней мысли завоевателя глубоким неведением о русском войске. Если б Барклай-де-Толли и вовсе в этом не участвовал, то, снова повторяю, и тогда бы не мог никто оспорить ни одной ветки из бессмертных его лавров. Обдуманным и стройным отступлением Барклай-де-Толли осекал порыв нашествия и побеждал его. Очевидец и сочинитель книги о походе Наполеона в Россию говорит: "Слепо доверяя Наполеоновым бюллетеням, мы воображали, что будто бы одна большая армия не пострадала. Но по всему течению Двины от Витебска до Риги и всем пространстве между верхним Неманом, Припятью и Днепром, везде остались горестные, несомненные памятники злоключения большой армии. Обольщая нас блеском мнимых побед, бюллетени разглашали, что наши дивные победы стоили нам малого числа людей, а это малое число и до Бородинской битвы простиралось до ста двадцати тысяч!"

   Приближаясь к Москве и готовясь к главной битве, вождь отступления писал к Милорадовичу: "Мы можем быть несчастливы, но мы русские, мы будем уметь умереть, и победа врагам нашим достанется плачевною". В день главной битвы, летая перед рядами полков на белом коне в полном мундире и в блеске всех почетных знаков, Барклай-де-Толли смотрел смерти в лицо и как будто бы вызывал ее. Но смерть, разя тысячи, обходила его.

   Вступая на землю московскую, дух русских воинов алкал, требовал битвы валовой перед Москвою и за Москву. Жизнь становилась им бременем тяжким; они горели нетерпением отдать ее за жизнь России; кровью своею порывались они искупить каждый шаг отступления.

   И запылал бой Бородинский! Гремел ад, но в душах русских воинов еще громче гремел голос: "За вами Москва!"

   С обеих сторон смерть пировала так, как не удавалось ей пировать со дней звучания жерл медных.

   Сказывают, что Наполеон перед битвой Бородинской, обращаясь к Нарбону, сказал: "Сегодня и мирному дипломату доведется блеснуть в эполетах. Сегодня будет бой. А что такое бой? Трагедия. Сперва выставка лиц, потом игра страстей, а, наконец, развязка". Но видя, что трагедия Бородинская в сильный пошла разгром, он прибавил: "Сегодня развязка затянулась".

   Сказывают, что на убийственное поле Бородинское Наполеон посылал Коленкура осмотреть, нет ли там и трупов воинов гвардейских полков? Коленкур донес, что из рядов гвардии пали русские воины. Eh, bien! l'armee Russe est a'sonagonie; marchong! "Войско русское, - вскричал Наполеон, - умирает, вперед!"

    

   Кто его гонит? Наполеон внутренний гонит Наполеона внешнего, он раб самого себя, в нем урок вселенной.

   И Наполеон вогнал себя в Москву; зачем? Досмотреть неразыгранную трагедию Бородинскую.

   Он в Москве, и какое новое, сильное небывалое на лице земли ополчение встретило Наполеона и перед Москвой и в стенах Москвы; ополчение, не существовавшее со времени бытия столиц и великолепия человеческого: то грозное ополчение было - гробовое безмолвие исполинской столицы. В первый день Наполеон бежал от ополчения безмолвного: он прислушивался за заставой, что скажет древняя русская столица? Он ждал! Чего? Чтоб Россия поникла пред ним челом просительным, он мечтал, что вся Россия там, куда он торопил, куда он гнал себя. Наполеон в Москве, Наполеон в Кремле! И среди безмолвия гробового, на унылых стогнах московских, какой гремящий раздается глагол? Ужели для выезда завоевателя летит торжественная колесница? Уже ли громы пушечные и звучащие трубы приветствуют его при всемирных плесках народов земных? На что это все? Он из широкой груди своей выводит, вызывает свою победоносную вселенную; он сам себя приветствует в орлином парении мечтаний cвоих. На что ему видимое? Для него нет существенности. Он весь во всесветной мечте: и вот что изрекает из очаровательной области своей.

   "Солдаты! Каждый шаг ваш - торжество. В три месяца вы истребили три войска, собираемые неприятелем три года.
Ваши головы поникли под бременем лавров. Победоносные ваши длани водрузили знамена на челе башен московских.
Ваша беспримерная слава удивит потомство. Вы в столице России, где триста тысяч жителей умоляют вас о пощаде. Итак, ваш жребий - всегда побеждать! Здесь за подвиги ваши ожидала вас награда. Побежденные русские - жертвы ярости своей. Отвергая выгоды и не внемля рассудку, они летят на смерть неизбежную.
Бывший московский градоначальник, враг французов, теперь присутствует в совете: он глава приверженцев Англии.