| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 10
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I) непреложное,
как это казалось Гоголю *. Впрочем, если б оно и было точно таково, то,
конечно, не могло бы исполниться, потому что в 1840-м году, 12 августа, умер
муж у сестры Надежды Тимофеевны, и мы с Верой прожили четыре месяца в
Петербурге, а в 1841 году, 5 марта, мы потеряли Мишу. Потому разлучаться
было не время. Деловые бумаги и разные акты, которых Гоголь добивался
постоянно, вероятно, были ему нужны для того, чтоб поверить написанные им в
"Мертвых душах" разные судебные сделки Чичикова, которые так и остались
неверными с действительностью.
* Но в доказательство, что оно было, прилагаю ответ мой на это первое
письмо Гоголя.
Вскоре по получении этого первого письма я уехал с Гришей за Волгу в
свои деревни, и об этом то отъезде спрашивает меня Гоголь. Вот мое письмо к
Гоголю.
"Да, мой милый, мой бесценный друг Николай Васильевич! Между друзьями
нет разлуки! Вы так прекрасно высказали мне мои собственные чувства! Письмо
ваше из Варшавы от 10 июня нов. ст. обрадовало все наше семейство. Меня не
было дома, и не я его получил; зато слова письмо от Гоголя радостно и шумно
встретили меня, когда я воротился. Не нужно говорить, как драгоценно мне это
душевное побуждение, которое заставило вас написать его... По непонятной для
меня самого какой-то недогадке я не спросил вас, куда писать к вам? Мне так
это досадно! Мне так хотелось писать, так было необходимо высказать вам все,
что теснилось в душе... Но от глупой мысли, что письмо мое нигде не может
вас поймать и пролежит где-нибудь известное время, воротится опять в Москву,
опускались у меня руки... Теперь я столько пропустил времени, что, вероятно,
это в самом деле случится... Но нужды нет. Если письмо не застанет вас в
Вене, то, может быть, если вы оставили свой адрес, настигнет вас на водах
или где-нибудь в Германии. Я и все семейство мое здоровы. Корь миновалась
благополучно. Все обнимаем вас, а Константин особенно и так крепко, что
только заочно могут быть безвредны такие объятия. Все ваши поручения он
выполнит с радостью. Он все еще готовится писать диссертацию. Лиза ваша
здорова, начинает привыкать к новому своему житью-бытью и хорошо
улаживается. Мы видимся нередко. Она гостит у нас другой день: вчера было
воскресенье, а сегодня Раевской нет дома. Лиза сама пишет. Погодин, верно,
написал вам, что у него родился сын в день рождения Петра Великого и назван
Петром и что я крестил его с Лизаветой Григорьевной Чертковой. Это мне было
очень приятно, потому что она ваша добрая приятельница. Едва ли я поеду в
свои деревни за Волгу. Кажется, мы проведем лето в Москве: к этому есть
много побудительных причин и не весьма приятных. Не такой год, чтоб
расставаться. Я прочел Лермонтова "Героя нашего времени" в связи и нахожу в
нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет
выше Лермонтова-стихотворца. Письмо мое написано очень беспорядочно... Нужды
нет, не хочу пропустить почты. Михаил Семенович очень было прихворнул, но
теперь выезжает и поправляется. Пожалейте: он на строжайшей диэте... Он
обнимает вас и обещает достать много записок из дел, к которым я присоединю
свои. Все это привезет вам Константин, если не встретится оказии прежде".
Из этого письма очевидно, что мы действительно имели твердое намерение
послать Константина в Италию к Гоголю. Оно, вероятно, писано вскоре по
получении письма от Гоголя.
Почти через месяц получил я от Гоголя второе письмо, уже из Вены.
"Июля 7 <1840> Вена.
Я получил третьего дня письмо ваше, друг души моей, Сергей Тимофеевич!
Оно ко мне дошло очень исправно и дойдет без сомнения и другое так же
исправно, если только вам придет желание написать его; потому что я в Вене
еще надеюсь пробыть месяца полтора, попить воды и отдохнуть. Здесь покойнее,
чем на водах, куда съезжается слишком скучный для меня свет. Тут все ближе,
под рукой, и свобода во всем. Нужно знать, что последняя давно убежала из
деревень и маленьких городов Европы, где существуют воды и съезды. Парадно
- мочи нет! К тому же у меня такая скверная натура, что при взгляде на эту
толпу, приехавшую со всех сторон лечиться, - уже несколько тошнит, а на
водах это не идет: нужно, напротив, чтобы слабило. Как вспомню Мариенбад и
лица, из которых каждое насильно и нахально влезло в память, попадаясь раз
по сорока на день, и несносных русских с вечным и непреложным вопросом: "А
который стакан вы пьете?" - вопрос, от которого я улепетывал по проселочным
дорожкам. Этот вопрос мне показался на ту пору родным братцем другого
известного вопроса: "Чем вы подарите нас новеньким?" Ибо всякое слово, само
по себе невинное, но повторенное двадцать раз, делается пошлее
добродетельного Цинского или романов Булгарина, что все одно и то же... Я
замечаю, что я, кажется, не кончил периода. Ню вон его! Был ли когда-нибудь
какой толк в периодах? Я только вижу и слышу толк в чувствах и душе. Итак, я
на водах в Вене, где и дешевле, и покойнее, и веселее. Я здесь один; меня не
смущает никто. На немцев я гляжу как на необходимых насекомых во всякой
русской избе. Они вокруг меня бегают, лазят, но мне не мешают; а если
который из них влезет мне на нос, то щелчок, и был таков! Я совершенно
покоен после вашего письма. Первое и главное: вы здоровы; но мне жаль, если
вы проведете лето в Москве. Перемена необходимо нужна вам, как и всякому
человеку, проведшему зиму в Москве. Мне жаль, если у вас не будет дачи,
пруда с рыбами, леса и дорог, которые бы заманили ходить.
Ради бога, сделайте так, чтоб ваше лето не было похоже на зиму; иначе
это значит гневить бога и выпускать на него эпиграммы. Вена приняла меня
царским образом! Только теперь всего два дня прекратилась опера. Чудная,
невиданная. В продолжение целых двух недель первые певцы Италии мощно
возмущали, двигали и производили благодетельные потрясения в моих чувствах.
Велики милости бога! Я оживу еще. Обнимаю от души Константина Сергеевича,
хотя без сомнения не так крепко, как он меня, но это не без выгоды: бокам
несколько легче. И между прочим прошу его к наданным от меня комиссиям
прибавить еще несколько, и именно: спросить у Погодина, не нашелся ли мой
Шекспир 2-й том, который взять ему с собою и прибавить к этому оба издания
песней Максимовича 88, а может быть, и третье, коли вышло. А
главное, купить или поручить Михаилу Семеновичу купить у лучшего сапожника
петербургской выделанной кожи, самой мягкой для сапог, то есть одни передки.
Они так уже вырезанные находятся; места не занимают и удобны к взятию. Пары
две или три; случилась беда: все сапоги, сделанные мне Таке, оказались
короткими. Упрямый немец! Я толковал ему, что будут коротки, - не хотел,
сапожная колодка, согласиться! и широки так, что у меня ноги распухли.
Хорошо было бы, если бы мне были доставлены эти кожи, а делают сапоги здесь
не дурно. Товарищ мой 89 немного было прихворнул, но теперь
здоров, заглядывается на Вену и с грустью собирается ее оставить послезавтра
для дальнейшего пути. Он теперь сидит за письмом к вам. Целую ручки Ольги
Семеновны и посылаю мое душевное объятие всему вашему семейству. Прощайте,
мой друг! Будьте здоровы и берегите свое здоровье!"
К этому письму не нужно прибавлять никаких объяснений. Но следует
заметить, что здесь продолжается в душе Гоголя то же самое настроение, с
каким он уехал из Москвы. Его же увидим мы и в следующем письме в Москву к
Ольге Семеновне, ибо я известил Гоголя, что уезжаю с Константином за Волгу,
куда я и уехал, кажется, 27 июня. Из этого письма также видно, какое
значение имели для Гоголя все искусства и как благодетельно было их влияние
на его душу. О сильном стремлении его к живописи я уже имел случай говорить;
но здесь видно, как действовала на него музыка и как дороги были ему родные
малороссийские песни. Даже третье издание Максимовича, почти одних и тех же
песен, просит он Константина привезть ему в Рим. Итак, очень ошибочно это
мнение, что будто Гоголь только в последние два года своей жизни вновь
обратился к своей прекрасной родине и к ее прелестным песням. Вот его письмо
к Ольге Семеновне из Венеции.
"Венеция, августа 10 90
Так как Сергея Тимофеевича теперь вероятно нет в Москве, Константин
Сергеевич без сомнения тоже с ним; то решаюсь, Ольга Семеновна, осадить вас
моими двумя усерднейшими просьбами. Но прежде чем просьба, позвольте
поблагодарить вас, вы знаете за что: за все. Позвольте поблагодарить также
вас и все ваше семейство за память обо мне; впрочем, в последнем случае
благодарить мне незачем, потому что здесь плата тою же монетою с моей
стороны, что вам без сомнения известно, - а просьбы мои следующие.
Отправьте прилагаемое при сем письмо к Лизе и вручите Михаилу
Семеновичу прилагаемое при сем действие переведенной для него комедии. Еще
одна просьба, о которой напоминать мне немножко бессовестно, но нечего
делать. Просьба эта относится прямо к Вере Сергеевне, а в чем она
заключается - это ей известно. Исполнению ее конечно теперь мешает отъезд
Сергея Тимофеевича. Но по приезде... Вера Сергеевна, простите меня за мой
докучливый характер. Прощайте. Веселитесь веселее, сколь можно, и отведайте
лета более, сколь можно. Я вас вижу очень живо и также вижу всех вас, все
ваше семейство.
К Сергею Тимофеевичу я буду писать из Рима; не знаю только, куда
адресовать. Впрочем, отправите вы. Целую ваши ручки".
Первое действие комедии, о которой пишет Гоголь, принадлежит к той
самой пьесе, которую Щепкин, под названием "Дядька в хлопотах"
91, давал себе в бенефис в прошедшую зиму, через год после
кончины Гоголя. Просьба к Верочке относится до моего портрета, который она
обещала написать для Гоголя, исполнению которой без сомнения мешало мое
отсутствие. Я воротился из-за Волги в исходе августа. Меня ожидало уже
печальное известие, что Гр. Ив. Карташевского нет на свете. Через сутки мы
уже уехали с Верой в Петербург. Писем от Гоголя долго не было. Наконец
пришло известие, что он был отчаянно болен, и вот письмо, которое я получил
от него уже в январе 1841 года.
"Рим, декабря 28 <1840>.
Я много перед вами виноват, друг души моей Сергей Тимофеевич, что не
писал к вам тотчас после вашего мне так всегда приятного письма. Я был тогда
болен. О моей болезни мне не хотелось писать к вам, потому что это бы вас
огорчило. Вы же в это время и без того, как я узнал, узнали великую утрату
92; лгать мне тоже не хотелось, и потому я решился обождать.
Теперь я пишу к вам, потому что здоров, благодаря чудесной силе бога,
воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать.
Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни. Вы в вашем письме сказали,
что верите в то, что мы увидимся опять. Как угодно будет всевышней силе!
Может быть, это желание, желание сердец наших, сильное обоюдно, исполнится.
По крайней мере обстоятельства идут как будто бы к тому.
Я, кажется, не получу места, о котором, помните, мы хлопотали и которое
могло бы обеспечить мое пребывание в Риме. Я почти, признаюсь, это
предвидел, потому что <П. И.> Кривцова, который надул всех, я разгадал
почти с первого взгляда: это человек, который слишком любит только одного
себя и прикинулся любящим и то и се потому только, чтобы посредством этого
более удовлетворить своей страсти, то есть любви к самому себе. Он мною
дорожит столько же, как тряпкой. Ему нужно иметь при себе непременно
какую-нибудь европейскую знаменитость в художественном мире, в достоинство
внутреннее которой он хотя, может быть, и сам не верит, но верит в
разнесшуюся знаменитость: ибо ему, что весьма естественно, хочется разыграть
со всем блеском ту роль, которую он не очень смыслит. Но бог с ним! Я рад
всему, всему, что ни случается со мною в жизни, и как погляжу я только, к
каким чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами,
то растроганная душа моя не находит слов благодарить невидимую руку, ведущую
меня.
Другое обстоятельство, которое может дать надежду на возврат мой - мои
занятия. Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том "Мертвых
душ". Переменяю, перечищаю, многое перерабатываю вовсе и вижу, что их
печатание не может обойтись без моего присутствия. Между тем дальнейшее
продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я
вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если только позволят
слабые мои силы. По крайней мере верно немногие знают, на какие сильные
мысли и глубокие явления может навести незначущий сюжет, которого первые
невинные и скромные главы вы уже знаете. Болезнь моя много отняла у меня
времени; но теперь, слава богу, я чувствую даже по временам свежесть, мне
очень нужную. Я это приписываю отчасти холодной воде, которую я стал пить по
совету доктора, которого за это благослови бог и который думает, что мне
холодное лечение должно помочь. Воздух теперь чудный в Риме, свежий. Но
лето, лето, это я уже испытал, мне непременно нужно провести в дороге. Я
повредил себе много, что зажился в душной Вене. Но что же было делать;
признаюсь - у меня не было средств тогда предпринять путешествие, и у меня
слишком было все рассчитано. О если б я имел возможность всякое лето сделать
какую-нибудь дальную, дальную дорогу; дорога удивительно спасительна для
меня... Но обратимся к началу. В моем приезде к вам, которого значения я
даже не понимал вначале, заключается много, много для меня. Да, чувство
любви к России, слышу, во мне сильно. Многое, что казалось мне прежде
неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся в свою ничтожность и
незначительность, и я дивлюсь, ровный и спокойный, как я мог их когда-либо
принимать близко к сердцу. И то, что я приобрел в теперешний приезд мой в
Москву, вы знаете! Что я разумею, вам за этим незачем далеко ходить, чтобы
узнать, какое это приобретение. Да, я не знаю, как и чем благодарить мне
бога... Но уже когда я мыслю о вас и об этом юноше, так полном сил и всякой
благодати, который так привязался ко мне, - я чувствую в этом что-то такое
сладкое... Но довольно. Сокровенные чувства как-то становятся пошлыми, когда
облекаются в слова. Я хотел было обождать этим письмом и послать вместе с
ним перемененные страницы в "Ревизоре" и просить вас о напечатании его
вторым изданием, и не успел. Никак не хочется заниматься тем, что нужно к
спеху, а все бы хотелось заняться тем, что не к спеху 93. А между
тем оно было бы очень нужно скорее. У меня почти дыбом волосы, как вспомню,
в какие я вошел долги. Я знаю, что вам подчас и весьма нужны деньги; но я
надеюсь через неделю выслать вам переправки и приложения к "Ревизору",
которые, может быть, заставят лучше покупать его. Хорошо бы, если бы он
выручил прежде должные вам, а потом тысячу, взятую у Панова, которую я
пообещал ему уплатить было в феврале. Панов молодец во всех отношениях, и
Италия ему много принесла пользы, какой бы он никогда не приобрел в
Германии, в чем он совершенно убедился; это не мешает довести между прочим
до сведения кое-кого 94. А впрочем, если рассудить по правде, то
я не знаю, почему вообще молодым людям не развернуться в полноте сил и в
русской земле; но почему может увлечь в длинные рассуждения. - Покамест
прощайте".
Письмо это написано уже совсем в другом тоне, чем все предыдущие. Этот
тон сохранился уже навсегда. Должно поверить, что много чудного совершилось
с Гоголем, потому что он с этих пор изменился в нравственном существе своем.
Это не значит, что он сделался другим человеком, чем был прежде; внутренняя
основа всегда лежала в нем, даже в самых молодых годах; но она скрывалась,
так сказать, наружностью внешнего человека. Отсюда начинается постоянное
стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание
религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого
высокого настроения, которое уже несовместимо с телесною оболочкою человека.
Я не спрашивал Гоголя в подробности, что с ним случилось: частью из
деликатности, не желая насиловать его природной скрытности, а частью потому,
что боялся дотрагиваться до таких предметов и явлений, которым я не верил и
теперь не верю, считая их порождением болезненного состояния духа и тела. Но
я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он
тогда же рассказал ходившему за ним с братскою нежностью и заботою купцу Н.
П. Боткину, который случился на то время в Риме. Что касается до места,
которое мы все желали доставить Гоголю, то оно, кажется, вовсе не
состоялось. Кривцов был назначен в Риме вроде какого-то попечителя и
официального ходатая всех русских художников, там живущих. Гоголь хотел быть
его помощником, которому предполагали определить жалованья с лишком две
тысячи рублей ассигнац.; получив такое место, Гоголь был бы обеспечен в
своем существовании. Что же собственно разумел Гоголь под словами: "к каким
чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами", то это
обстоятельство осталось для меня неизвестным. Слова самого Гоголя утверждают
меня в том мнении, что он начал писать "Мертвые души" как любопытный и
забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря его словами, "на
какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначущий сюжет"; что
впоследствии, мало-помалу, составилось это колоссальное создание,
наполнившееся болезненными явлениями нашей общественной жизни; что
впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища
человеческих уродов, необходимость - примирения... Возможно ли было
исполнение такой задачи и мог ли ее исполнить Гоголь - это вопрос другой, к
которому я обращусь в конце этих записок. В словах Гоголя, что он слышит в
себе сильное чувство к России, заключается, очевидно, указание,
подтверждаемое последующими словами, что этого чувства у него прежде не было
или было слишком мало 95. Без сомнения, пребывание в Москве, в ее
русской атмосфере, дружба с нами и особенно влияние Константина, который
постоянно объяснял Гоголю, со всею пылкостью своих глубоких, святых
убеждений все значение, весь смысл русского народа, были единственные тому
причины. Я сам замечал много раз, какое впечатление производил он на Гоголя,
хотя последний старательно скрывал свое внутреннее движение. Единственно в
этом письме, в первый и последний раз, высказался откровенно Гоголь. И
прежде и после этого письма он по большей части подшучивал над русским
человеком. Есть еще доказательства этого русского движения, образовавшегося
в Москве именно в 1840 году: в первом томе "Мертвых душ" многие места в этом
духе очевидно вставлены и даже не совсем гармонируют с прежними речами. Под
словами "и то, что я приобрел в теперешний приезд мой в Москву" Гоголь
разумеет дружбу со мной и моим семейством; а под словами юноша полный всякой
благодати - Константина.
Я не получал писем от Гоголя около двух месяцев. Прилагаемое письмо от
5 марта 1841 года получено мною уже тогда, когда богу было угодно поразить
нас ужасным и неожиданным ударом; именно 5 марта потеряли мы сына
96, полного крепости телесных сил и всяких блистательных надежд;
а потому все поручения Гоголя передал я к исполнению Погодину.
Марта 5 <1841> Рим.
Мне грустно так долго не получать от вас вести, Сергей Тимофеевич. Но,
может быть, я сам виноват. Может быть, вы ожидали высылки мною обещанных
изменений и приложений, следуемых ко второму изданию "Ревизора". Но я не мог
найти нигде их. Теперь только случаем нашел их там, где не думал. Если б вы
знали, как мне скучно теперь заниматься тем, что нужно на скорую руку, как
мне тягостно на миг оторваться от труда, наполняющего ныне всю мою душу. Но
вот вам, наконец, эти приложения. Здесь письмо, писанное мною к Пушкину по
его собственному желанию 97. Он был тогда в деревне. Пьеса
игралась без него. Он хотел писать полный разбор ее для своего журнала и
меня просил уведомить, как она была выполнена на сцене. Письмо осталось у
меня неотправленным, потому что он скоро приехал сам. Из этого письма я
выключил то, что собственно могла быть интересно для меня и для него, и
оставил только то, что может быть интересно для будущей постановки
"Ревизора", если она когда-нибудь состоится. Мне кажется, что прилагаемый
отрывок будет нелишним для умного актера, которому случится исполнять роль
Хлестакова. Это письмо под таким названием, какое на нем выставлено, нужно
отнесть на конец пьесы, а за ним непосредственно следуют две прилагаемые,
выключенные из пьесы, сцены. Небольшую характеристику ролей, которая
находится в начале книги первого издания, нужно исключить. Она вовсе не
нужна. У Погодина возьмите приложенное в его письме изменение четвертого
акта, которое совершенно необходимо. Хорошо бы издать "Ревизора" в
миниатюрном формате; а впрочем, как найдете лучшим. Теперь я должен с вами
поговорить о деле важном, но об этом сообщит вам Погодин. Вы вместе с ним
сделаете совещание, как устроиться получше. Я теперь прямо и открыто прошу
помощи, ибо имею право и чувствую это в душе. Да, друг мой! Я глубоко
счастлив. Несмотря на мое болезненное состояние, которое опять немного
увеличилось, я слышу и знаю дивные минуты. Создание чудное творится и
совершается в душе моей. Здесь явно видна мне святая воля бога: подобное
внушенье не приходит от человека, никогда не выдумать ему такого сюжета. О,
если бы еще три года с такими свежими минутами! Столько жизни прошу, сколько
нужно для окончания труда моего, больше ни часу не нужно. Теперь мне нужны
необходимо дорога и путешествие: они одни, как я уже заметил, восстановляют
меня. У меня все средства истощились уже несколько месяцев, Для меня нужно
сделать заем. Погодин вам скажет. В начале же 42 года выплатится мною все,
потому что одно то, которое уже у меня готово и которое, если даст бог,
напечатаю в конце текущего года, уже достаточно для уплаты. Теперь я ваш;
Москва мне родина. В начале осени я прижму вас к моей русской груди. Все
было дивно и мудро расположено высшею волею. И мой приезд в Москву, и мое
нынешнее путешествие в Рим, все было благо. Никому не говорите ничего ни и
том, что я буду к вам, ни о том, что я тружусь; словом, ничего. Но я
чувствую какую-то робость возвращаться одному. Мне тягостно и почти
совершенно невозможно теперь заняться дорожными мелочами и хлопотами. Мне
нужно спокойствие и самое счастливое, самое веселое, сколько можно,
расположение души; меня теперь нужно беречь и лелеять. Я придумал вот что:
пусть за мною приедут Михаил Семенович и Константин Сергеевич; им же нужно:
Михаилу Семеновичу для здоровья, Константину Сергеевичу для жатвы, за
которую уже пора ему приняться; а милее душе моей этих двух, которые бы
могли за мною приехать, не могло бы для меня найтиться никого. Я бы ехал
тогда с тем же молодым чувством, как школьник в каникулярное время едет из
надоевшей школы домой под родную крышу я вольный воздух. Меня теперь нужно
лелеять, не для меня, нет! Они сделают небесполезное дело. Они привезут с
собой глиняную вазу; конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара
и еле держится; но в этой вазе теперь заключено сокровище, стало быть ее
нужно беречь. Жду вашего ответа, чем скорее, тем лучше. Если бы вы знали,
как я теперь жажду обнять вас. До свиданья! Как прекрасно это слово.
Перецелуйте моим поцелуем всех ваших: Ольгу Семеновну, Веру Сергеевну, Ольгу
Сергеевну, всех, всех. Письма мне адресуйте на имя банкира Валентини, это
будет вернее, чем Poste restante *. Адрес его: Piazza Apostoli, Palazzo
Valentini".
* До востребования.
Это письмо привело в восхищение всех друзей Гоголя, а также меня и мое
семейство настолько, насколько наши убитые горестью сердца могли принять в
этом участие. Письмо это утверждает обращение Гоголя к России; слова "к
русской груди моей" это доказывают. Можно также заключить, что Гоголь
переезжал в Москву навсегда, с тем чтобы уже не ездить более в чужие края, о
чем он и сам мне говорил сначала, по возвращении из Рима. Как слышна
искренность убеждений Гоголя в этом письме в великость своего труда, как в
благую, свыше назначенную цель всей своей жизни! Поехать к Гоголю, так
сказать, навстречу, чтоб привезть его в Москву, никто не мог: Константину
невозможно было разлучиться с нами в это печальное время. Щепкин не имел
никаких средств ехать, да и получить заграничный отпуск было бы для него
очень затруднительно. Что же касается до займа денег для Гоголя и вообще до
его письма об этом предмете, то его не вдруг показали мне, потому что мне
было не до того. Общее это письмо было написано ко мне, к Погодину и
Шевыреву.
Второе и последнее письмо ко мне в этом году от Гоголя из Рима не имеет
числа; но по содержанию его можно догадаться, что оно написано довольно
скоро после письма от 5 марта, когда Гоголь еще не знал о нашем несчастье.
Вот оно:
"Едва только я успел отправить письмо мое к вам с приложеньями к
"Ревизору", как получил вслед за тем ваше. Оно было для меня тем приятнее,
что мне казалось уже, будто я от вас бог знает когда не получал вести. Целую
вас несколько раз в задаток поцелуев личных. "Ревизора", я полагаю, не
отложить ли до осени? Время близится к лету; в это время книги сбываются
плохо, и вообще торговля не движется. Отпечатать можно теперь, а выпуском
повременить до осени. По крайней мере, так говорит благоразумие и опытность.
Вы пишете, чтобы я прислал что-нибудь в журнал Погодину. Боже! Это
требование, какую вдруг нагнало оно на меня тоску и мучительное состояние.
Теперь на один миг оторваться мыслью от святого своего труда для меня уже
беда. Никогда б не предложил мне в другой раз просьбы тот, кто бы мог узнать
на самом деле, чего он лишает меня. Если бы я имел деньги, клянусь, я бы
отдал все деньги, сколько б у меня их было, вместо отдачи своей статьи. Но
так и быть, я отыщу какой-нибудь старый лоскуток и просижу над переправкой и
окончательной отделкой его, боже! может быть, две-три недели. Ибо теперь для
меня всякая малая вещь почти такого же требует обдумыванья, как великая, и,
может быть, еще большего и тягостно-томительнейшего труда; ибо он будет
почти насильственный, и всякую минуту я буду помнить бесплодную великость
своей жертвы, преступную свою жертву. Нет, клянусь! грех, сильный грех,
тяжкий грех отвлекать меня. Только одному неверующему словам моим и
недоступному мыслям высоким позволительно это сделать. Труд мой велик, мой
подвиг спасителен; я умер теперь для всего мелочного. И для презренного
журнального ли, пошлого, занятого ежедневным дрязгом, я должен совершать
непрощаемые преступления? И что поможет журналу моя статья? Но статья будет
готова и недели через три выслана. Жаль только, если она усилит мое
болезненное расположение; но я думаю, нет. Бог милостив. Дорога, дорога! Я
сильно надеюсь на дорогу. Она же так теперь будет для меня вдвойне
прекрасна. Я увижу моих друзей, моих родных друзей. Не говорите о моем
приезде никому и Погодину скажите, чтоб он также не говорил; если же прежде
об этом проговорились, то теперь говорите, что это неверно еще; ничего тоже
не сказывайте о моем труде. Обнимите Погодина и скажите ему, что я плачу,
что не могу быть полезным ему со стороны журнала; но что он, если у него
бьется русское чувство любви к отечеству, он должен требовать, чтоб я не
давал ему ничего. Вы, может быть, дивитесь, что я вызываю Константина
Сергеевича и Михаила Семеновича; но я делал это в том предположении, что
Константину Сергеевичу нужно было и без того ехать, а Мих. Сем, тоже хотел
ехать к водам, что ему принесло бы значительную пользу. Я бы их ожидал хоть
в самом первом за нашею границею немецком городке. Вы знаете этому причины
из письма моего, которое вы уже получили. Насчет денег нужно будет
распорядиться скорее. В мае месяце я полагаю выехать из Рима, месяцы жаркие
провести где-нибудь в холодных углах Европы, может быть в Швейцарии, и к
началу сентября в Москву, обнять и прижать вас сильно. Прощайте, жду с
нетерпением ваших писем. Обнимаю крепко все ваше семейство".
Желание Гоголя не исполнилось. "Ревизор" был напечатан Погодиным со
всеми приложениями, которые предварительно были помещены в "Москвитянине",
что, разумеется, было Гоголю неприятно. Хотя я был тогда в таком положении,
что не могу обвинять строго себя, но я должен признаться, что финансовые
расчеты журналиста не казались мне тогда так противными, как теперь, и что
вообще я не умел понимать во всей полноте страдальческого положения Гоголя.
Очевидным доказательством тому служит мое письмо к Гоголю, в котором я
просил, чтоб он прислал что-нибудь в журнал Погодину.
Теперь для меня это очень прискорбно, но прошедшего не воротишь. Я
особенно должен обвинять себя потому, что только моя просьба (как мне
кажется) могла заставить Гоголя оторваться от своего святого труда,
пожертвовать своею чудною итальянскою повестью "Анунциата", которой начало
он нам читал, и сделать из нее отдельную статью под названием "Рим", которая
впоследствии была напечатана в "Москвитянине". Впрочем, у Гоголя недостало
сил исполнить свое обещание так скоро; он точно оставил было "Мертвые души"
и принялся за переделку "Анунциаты". Но он был так занят, так погружен в мир
своей поэмы, что работа не спорилась и сделалась для него невыносимою. Он
бросил ее и докончил уже в Москве.
Между тем Гоголь получил известие о нашем несчастье. Не помню, писал ли
я сам к нему об этом; но знаю, что он написал ко мне утешительное письмо,
которое до меня не дошло и осталось для меня неизвестным. Письмо было
послано через Погодина; вероятно, оно заключало в себе такого рода утешения,
до которых я был большой неохотник, и мог скорее рассердиться за них, чем
утешиться ими. Погодин знал это очень хорошо и не отдал письма, а
впоследствии или затерял, или обманул меня, сказав, что письмо не нашел.
Гоголя мы уже давно ждали, но, наконец, и ждать перестали; а потому
внезапное появление его у нас в доме 18-го октября произвело такой же
радостный шум, как в 39-м году письмо Щепкина, извещавшее о приезде Гоголя в
Москву 
| |
| Просмотров: 426 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры