| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 13
Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)tify"> одна мелочная подробность из разговоров всех этих ничтожных людей, а еще
менее, ни одно из тех восторженных, как ты говоришь, мест, где говорит
Гоголь сам от себя, не прошло не замеченным, не почувствованным мною. Ах,
как приятно и в разлуке знать, что чувства наши были одинаковы". и проч.
Вот вам точные выписки: выкинуты только нежные названия. Хотел было
выбрать из других писем, но устал писать. Обнимаю вас, милый друг, крепко и
горячо. Я лучше себя чувствую и привыкаю понемногу.
Погодин писал ко мне из Парижа от 1-го октября <1842>:
"Как горько было мне услышать, что Константин напечатал свою статью о
Гоголе! Как досадно мне было на вашу слабость! Неужели и в вас недостало
столько литературной доверенности ко мне, чтоб согласиться со мною, что
статья не годится для печати в первом виде? Неужели я не напечатал ее без
основания? Неужели легко мне было прислать ее назад? Неужели не рад бы я был
всякому успеху Константина?" и проч. и проч.
Теперь следует письмо Гоголя, полученное мною 11-го августа.
"Гастейн, июля 27/15 <1842>.
Здоровы ли вы, Сергей Тимофеевич, и что делается со всеми вашими?
Напишите мне об этом две-три строчки: это мне нужно. Вы верно знаете и
чувствуете, что я об вас думаю часто. Из Москвы никто не догадался написать
мне в Гастейн, и я слышу чрез то какую-то пустоту, которая мне несколько
мешает вдыхать в себя полную жизнь. - Я пробуду в Гастейне вместе с
Языковым еще недели три, и в конце августа хотим ехать вместе в Венецию, где
пробудем недели две, если не больше; и потому вы адресуйте, если
почувствуете благодатное желание писать, прямо в Венецию poste restante.
Напишите мне все: как вы проводите время, хороша ли дача, хороша ли рыбная
ловля и веселы ли как следует ваши дети? Ольге Семеновне скажу, что буду
писать к ней, что предмет письма очень светел, и потому прошу ее быть как
можно светлее до самого получения письма. Да кстати о письмах. Пошлите
кого-нибудь на квартиру Нащокина (у Старого Пимена, в доме Ивановой) узнать,
получено ли им письмо мое? Письмо это очень нужно и касается прямо его дела,
а потому мне хотелось бы, чтобы оно было получено во всей исправности
106. - А моему милому Константину Сергеевичу напишу тоже письмо,
несколько нужное для нас обоих. - Сделайте милость, обнимите всех, кого
увидите из моих знакомых. Если <H. Ф. и К. К.> Павловы точно едут, то
вы мне сделаете большую услугу присланьем чрез них некоторых книг, а именно:
"Памятник веры", такой совершенно, как у Ольги Семеновны, и "Статистику
России" Андросова 107, и еще, если есть какое-нибудь
замечательное сочинение статистическое о России вообще или относительно
частей ее, вышедшее в последних годах, то хорошо бы очень присовокупить его
к ним. Кажется, вышел какой-то толстый том от Мин. Внут. Дел. - А Григория
Сергеевича попрошу присылать мне реестр всех сенатских дел за прошлый год с
одной простой отметкой: между какими лицами завязалось дело и о чем дело.
Этот реестр можно присылать частями при письмах ваших. Это мне очень нужно.
Да чуть было не позабыл еще попросить о книге Кошихина: При царе Алексее
Михайловиче 108. Я прошу вас записать цену их, чтобы я знал,
сколько вам должен. - Я уверен, что Павловы не откажутся привезть мне их.
Обнимите их от меня обоих. Они верно не сомневаются в том, что я очень хотел
бы их увидеть. Около октября 1-го я надеюсь быть в Риме.
Прощайте. Не забывайте меня и пишите. Посылаю вам мой душевный поцелуй.
Ваш Гоголь,
Из Петербурга я писал письма - к вам, Ел. В. Погодиной и к Над. Н.
Шереметевой. Если вам случится увидеть последнюю, скажите, что я буду к ней
еще писать скоро и дайте ей мой адрес".
Надобно признаться, что почти все поручения Гоголя насчет присылки
статистических и других книг, а также выписок из дел и деловых регистров
исполнялись очень плохо; а между тем очевидно, что все это было ему очень
нужно для второго тома "Мертвых душ". Павловы не поехали за границу, да и не
думали ехать, а Гоголь счел их пустые слова за настоящее намерение. Конечно,
отъезжающих за границу и кроме их было довольно, но мы плохо верили их
аккуратности. Не помню, с кем-то были посланы один раз бумаги и книги, но
они совсем не дошли до Гоголя и пропали. Несмотря на такие уважительные
причины, должно сознаться, что все мы без исключения были не довольно
внимательны к просьбам Гоголя. Я должен к этому присовокупить, что некоторые
сведения, каких требовал Гоголь, мне казались все равно недостаточными для
узнания настоящего дела и даже вредными, потому что сообщали неверные
понятия.
Теперь следует одно из самых замечательных и самое огромное письмо
Гоголя.
Надобно рассказать, как я получил его. Это случилось в начале сентября,
именно 2-го. В этот день поутру прочел Я вслух переделанную и дополненную
повесть Гоголя "Портрет", напечатанную в 3 No "Современника". Не защищаю ее
фантастического содержания; но все дополнения, относящиеся к погибающему
дарованию художника, привели меня в такой восторг, что слезы несколько раз
прерывали мое чтение; тем не менее оно было так выразительно, что все
слушавшие меня вполне разделяли мое восхищение 109. Целый день мы
все были полны того благодатного чувства, которое оставляет по себе
художественное создание. Вечером поехал я в Английский клуб и сел, по
обыкновению, играть в карты. Вдруг приходит Томашевский и подает мне очень
толстое письмо от Гоголя. Продолжая играть, я распечатал его, чтоб пробежать
некоторые строки; но я попал на такие слова, которые сделали для меня
продолжение игры невозможным. Я нашел на свое место другого игрока и на
извозчике прискакал домой; дома не только удивились, но даже встревожились
моим необыкновенно скорым возвращением, но я развернул письмо и прочел моей
семье следующее:
"Гастейн, 18 (6) августа <1842>.
Я получил ваше милое письмо и уже несколько раз перечитал его. Вы уже
знаете, что я уже было соскучился, не имея от вас никакой вести, и написал
вам формальный запрос. Но теперь, слава богу, письмо ваше в моих руках. Что
же сделалось с тем, что писала, как видно из слов ваших, Ольга Семеновна, -
я никак не могу понять: оно не дошло ко мне. Все ваши известия, все, что ни
заключалось в письме вашем, все до последнего слова и строчки было для меня
любопытно и равно приятно, начиная с вашего препровождения времени, уженья в
прудах и реках, и до известий ваших о "Мертвых душах". Первое впечатление их
на публику совершенно то, какое подозревал я заране. Неопределенные толки,
поспешность быстрая прочесть и ненасыщенная пустота после прочтенья, досада
на видимую беспрерывную мелочь событий жизни, которая становится невольно
насмешкой и упреком, - все это я знал заране. Бедный читатель с жадностью
схватил в руки книгу, чтобы прочесть ее, как занимательный, увлекательный
роман, и, утомленный, опустил руки и голову, встретивши никак не
предвиденную скуку. Все это я знал. Но при всем этом подробные известия обо
всем этом мне всегда слишком интересно слышать. Многие замечания, вами
приведенные, были сделаны не без основания теми, которые их сделали.
Продолжайте сообщать я впредь, как бы они ни казались ничтожны. Мне все это
очень нужно. Само по себе разумеется, что приятнее всего было мне читать
отчет ваших собственных впечатлений, хотя они были мне отчасти известны. Бог
одарил меня проницательностью, и я прочел в лице вашем во время чтения все,
что мне было нужно. Я не рассердился на вас за неоткровенность. Я знал, что
у всякого человека есть внутренняя нежная застенчивость, воспрещающая ему
сделать замечания насчет того, что, по мнению его, касается слишком тонких
чувствительных струн, прикосновение к которым, как бы то ни было, но все же
сколько-нибудь раздражает самое простительное самолюбие. Самая искренняя
дружба не может совершенно изгладить этой застенчивости. Я знаю, что много
еще протечет времени, пока узнают меня совершенно, пока узнают, что мне
можно все говорить и более всего то, что более всего трогает чувствительные
струны. Так же, как я знаю и то, что придет наконец такое время, когда все
почуют, что нужно мне сказать и то, что (заключается) в собственных душах,
не скрывая ни одного из движений, хотя эти движения не ко мне относятся. Но
отнесем будущее к будущему и будем говорить о настоящем. Вы говорите, что
молодое поколение лучше и скорее поймет. Но горе, если бы не было стариков.
У молодого слишком много любви к тому, что восхитило его; а где жаркая и
сильная любовь, там уже невольное пристрастие. Старик прежде глядит очами
рассудка, чем чувства, и чем меньше подвигнуто его чувство, тем ясней его
рассудок и может сказать всегда частную, по-видимому, маловажную и простую,
но тем не менее истинную правду. Если бы сочиненье мое произвело равный
успех и эффект на всех - в этом была бы беда. Толков бы не было; всякий,
увлеченный важнейшим и главным, считал бы неприличным говорить о мелочах,
считал бы мелочами замечания о незначительных уклонениях, о всех проступках,
по-видимому ничтожных. Но теперь, когда еще не раскусили, в чем дело, когда
не узнали важного и главнейшего, когда сочинение не получило определенного
недвижного определения, - теперь нужно ловить толки и замечания; после их
не будет. Я знаю, что самые близкие люди, которые более других чувствуют мои
сочинения, я знал, что и они все почти ощутят разные впечатления. Вот почему
прежде всего я положил прочесть вам, Погодину и Константину, как трем
различным характерам, разнородно примущим первые впечатления. То, что я
увидел в замечании их, в самом молчании и в легком движении недоуменья,
ненароком и мельком проскальзывающего по лицам, то принесло мне уже на
другой день пользу, хотя бы оно принесло мне несравненно большую пользу,
если бы застенчивость не помешала каждому рассказать вполне характер своего
впечатления. Человек, который отвечает на вопрос ограждающими словами: "не
смею сказать утвердительно, не могу судить по первому впечатлению", делает
хорошо; так предписывает правдивая скромность. Но человек, который
высказывает в первую минуту свое первое впечатление, не опасаясь ни
компрометировать себя, ни оскорбить нежной разборчивости и чувствительных
струн друга, тот человек великодушен. Такой подвиг есть верх доверия к тому,
которому он вверяет свои суждения и которому вместе с тем вверяет, так
сказать, самого себя. Иными людьми овладевает просто боязнь показаться
глупее, но мы позабыли, что человек уже так создан, чтобы требовать вечной
помощи других. У всякого есть что-то, чего нет у другого; у всякого
чувствительнее не та нерва, чем у другого, и только дружный размен и
взаимная помощь могут дать возможность всем увидеть с равной ясностью и со
всех сторон предмет.
Я был уверен, что Конст. Сер. глубже и прежде поймет, и уверен, что
критика его точно определит значение поэмы. Но, с другой стороны, чувствую
заочно, что Погодин был отчасти прав, не поместив ее, несмотря на
несправедливость этого дела. Я думаю просто, что ей рано быть напечатанной
теперь. Молодой человек может встретить слишком сильную оппозицию в старых.
Уже вопрос, почему многие не могут понять "Мертвых душ", с первого раза
оскорбит многих. Мой совет напечатать ее зимою, после двух или трех других
критик. Не дурно также рассмотреть, не слышится ли явно: я первый понял.
Этого слова не любят, и вообще лучше, чтобы не слышалось большого
преимущества на стороне прежде понявших. Люди не понимают, что в этом нет
никакого греха, что это может случиться с самым глубоко образованным
человеком, как случается всякому, в минуты хлопот и мыслей о другом,
прослушать замечательное слово. Лучше всего, если бы Кон. Сер. прислал эту
критику мне в, Рим, переписавши ее на тоненькой бумажке для удобного
вложения в письме. Я слишком любопытен читать ее. - Ваше мнение: нет
человека, который бы понял с первого раза "Мертвые души", совершенно
справедливо и должно распространиться на всех; потому что многое может быть
понятно одному только мне. Не пугайтесь даже вашего первого впечатления, что
восторженность во многих местах казалась вам доходившею до смешного
излишества. Это правда, потому что полное значение лирических намеков может
изъясниться только тогда, когда выйдет последняя часть. - Вере Сергеевне
скажите, что я был тоже доволен, увидевши в Петербурге ее друга
К<арташевскую> и не жалею даже о кратковременности нашего свидания.
Есть души, что самоцветные камни; они не покрыты корой и, кажется, как будто
и родились уже готовыми и обделанными. Их видит издали зоркий глаз ювелира,
только замечает их место, сказавши: слава богу! и спешит к тем, где нужно
много работы, чтобы отколоть грубую кору и сколько-нибудь огранить, дабы
видел всякий, что это была не простая земля, но дорогой камень, закрытый
вековыми накопленьями всего. Слова и мнения ее вы также выпишите и пришлите
мне, хотя, натурально, нужно, чтобы она никак не знала этого. Все то, что
идет прямо от души и сердца, мне так же нужно знать, как все то, что идет от
рассудка.
Вас устрашает мое длинное и трудное путешествие, вы говорите, что не
можете понять ему причины; вы говорите, что несколько раз хотели спросить
меня и все останавливались, не решаясь навязываться самому на доверенность.
Зачем же вы не спросили; никогда душевная жажда вопросить не должна
оставаться в груди; никогда сердечный вопрос не может быть докучен или не у
места. Самое большее было бы то, что я ответил бы вам на это молчанием; но
если молчание это светло и выражает спокойствие душевное, то стало быть оно
уже ответ. А вопрос ваш все-таки был бы мне приятен, потому что он вопрос
друга. И что бы мог я вам отвечать? Разве произнес бы слова только: так
должно быть! - Рассмотрите меня и мою жизнь среди вас. Что вы нашли во мне
похожего на ханжу, или хотя на это простодушное богомольство и набожность,
которою дышит наша добрая Москва, не думая о том, чтобы быть лучшею. Разве
нашли вы во мне слепую веру во все без различия обычаи предков, не разбирая,
на лжи или на правде они основаны, или увлечение новизною, соблазнительной
для многих современностью и модою? Разве вы заметили во мне юношескую
незрелость или живость в мыслях? Разве открыли во мне что-нибудь похожее на
фанатизм и жаркое, вдруг рождающееся увлечение чем-нибудь? И если в душе
такого человека, уже по самой природе своей более медлительного и
обдумывающего, чем быстрого и торопящегося, который притом хоть
сколько-нибудь умудрен и опытом, и жизнью, и познанием людей и свыше; если в
душе такого человека родилась подобная мысль, мысль предпринять это
отдаленное путешествие: то верно она уже не есть следствие мгновенного
порыва; верно уже слишком благодетельна она; верно далеко оглянута она;
верно и ум, и душа, и сердце соединились в одно, чтобы послужить такой
мысли. Но если бы даже и не могло заключаться в ней никакой обширной цели,
никакого подвига во имя любви к братьям, никакого дела во имя Христа: то
разве вся жизнь моя не стоит благодарности? Разве небесные минуты тех
радостей, которые я слышу, не вызывают благодарности? Разве прекрасная жизнь
тех прекрасных душ, с которыми встретилась душа моя, не вызывает
благодарности? Разве любовь, обнявшая мою душу и возрастающая в ней более и
более с каждым днем, не стоит благодарности? Разве в сих небесных
торжественных минутах не присутствует Христос? Разве в сем высоком союзе душ
не присутствует Христос? Разве эта любовь не есть уже сам Христос? Разве
все, что отрывается от земли и земного, не есть уже Христос? Разве в любви,
сколько-нибудь отделившейся от чувственной любви, уже не слышится
мелькнувший край божественной одежды Христа? И сие высокое стремление,
которым стремятся прекрасные души одна к другой, влюбленные в одни свои
божественные качества, а не земные, не есть ли уже стремление ко Христу?
"Где вас двое, там есть церковь моя". Или никто не слышит сих божественных
слов? Только любовь, рожденная землей и привязанная к земле, только
чувственная любовь, привязанная к образам человека, к лицу, к видимому, к
стоящему перед нами человеку, та любовь только не зрит Христа. Зато она
временна, подвержена страшным несчастьям и утратам. И да молится вечно
человек, чтобы спасли его небесные силы от сей ложной, превратной любви! Но
любовь душ - это вечная любовь. Тут нет утраты, нет разлуки, нет несчастий,
нет смерти. Прекрасный образ, встреченный на земле, тут утверждается вечно;
все, что на земле умирает, то живет здесь вечно, то воскрешается ею, сей
любовью в ней же, в любви, - и она бесконечна, как бесконечно небесное
блаженство.
Как же вы хотите, чтобы в груди того, который услышал высокие минуты
небесной жизни, который услышал любовь, не возродилось желание взглянуть на
ту землю, где проходили стопы того, кто первый сказал слово любви сей
человекам, откуда истекла она на мир. Мы движемся благодарностью к поэту,
подарившему нам наслаждения души своими произведениями; мы спешим принесть
ему дань уважения; спешим посетить его могилу, и никто не удивляется такому
поступку, чувствуя, что стоит уважения и самый великий прах его. Сын спешит
на могилу отца, и никто не спрашивает его о причине, чувствуя, что дарование
жизни и воспитание стоят благодарности. Одному только тому, кто рай
блаженства низвел на землю, кто виной всех высоких движений, тому только
считается как-то странным поклониться в самом месте его земного странствия.
По крайней мере, если кто из среды нас предпримет такое путешествие, мы уже
как-то с изумлением таращим на него глаза; меряем его с ног до головы, как
будто бы спрашивая: не ханжа ли он, не безумный ли он? Признайтесь, вам
странно показалось, когда я в первый раз объявил вам о таком намерении.
Моему характеру, наружности, образу мыслей, складу ума и речей и жизни,
одним словом, всему тому, что составляет мою природу, кажется неприличным
такое дело. Человеку, не носящему ни клобука, ни митры, смешившему и
смешащему людей, считающему и доныне важным делом выставлять неважные дела и
пустоту жизни, такому человеку, не правда ли, странно предпринять такое
путешествие? Но разве не бывает в природе странностей? Разве вам не странно
было встретить в сочинении, подобном "Мертвым душам", лирическую
восторженность? Не смешною ли она вам показалась вначале, и потом не
примирились ли вы с нею, хотя не вполне еще узнали <ее> значение? Так,
может быть, вы примиритесь потом и с сим лирическим движением самого автора.
И как мы можем сказать, чтобы то, которое кажется нам минутным вдохновением,
нежданно налетевшим с небес откровением, чтобы оно не было вложено
всемогущей волею бога уже в самую природу нашу и не зрело бы в нас невидимо
для других? Как можно знать, что нет, может быть, тайной связи между сим
моим сочинением, которое с такими погремушками вышло на свет из темной
низенькой калитки, а не из победоносных триумфальных ворот в сопровождении
трубного грома и торжественных звуков, и между сим отдаленным путешествием?
И почему знать, что нет глубокой и чудной связи между всем этим и всей моей
жизнью и будущим, которое незримо грядет к нам и которого никто не слышит.
Благоговение же к промыслу! Это говорит вам вся глубина души моей. Помните,
что в то время, когда мельче всего становится мир, когда пустее жизнь, в
эгоизм и холод облекается все, и никто не верит чудесам, - в то время
именно может совершиться чудо чудеснее всех чудес... подобно как буря самая
сильная настает только тогда, когда тише обыкновенного станет морская
поверхность. Душа моя слышит грядущее блаженство и знает, что одного только
стремления нашего к нему достаточно, чтобы всевышней милостью бога оно
ниспустилось в наши души. И так светлей и светлей да будут с каждым днем и
минутой ваши мысли и светлей всего да будет неотразимая вера ваша в бога, и
да не дерзнете вы опечалиться ничем, что безумно называет человек
несчастием. Вот что вам говорит человек, смешащий людей. Прощайте, это
письмо пусть будет и для Ольги Семеновны вместе. Но не показывайте его
другим. Лирические движения души нашей!.. неразумно их сообщать кому бы то
ни было. Одна только всемогущая любовь питает к ним тихую веру и умеет
беречь, как святыню, в глубине души душевное слово любящего человека.
Впрочем, помните, что путешествие мое еще далеко. Раньше окончания моего
труда оно не может быть предпринято ни в каком случае, и душа моя для него
не в силах быть готова. А до того времени нет никакой причины думать, чтобы
<мы> не увиделись опять, если только это будет нужно. - Пишите мне
все, что ни делается с вами и что ни делается вокруг вас; все, что ни
касается жизни, уже жизнь моя. Толков об "Мертвых душах", я думаю, до зимы
вы не услышите. Но если на случай кто-нибудь будет вам писать о них, вы
выпишите эти строки в письме ко мне.
Прощайте. Целую вас всею силою душевного лобзания; распространите его
на всех близких вашему сердцу. Деньги мне не нужны раньше октября. Адресуйте
на имя банкира Due de Torlonia для передачи Гоголю. Шевыреву я написал
порядок, как уплачивать по случаю возникшего несогласия насчет первенства.
Нужно, чтобы эти деньги были уплачены как можно скорее. Они должны были быть
отданы в первые два месяца".
К этому письму почти не нужно никаких объяснений, кроме того, что в нем
Гоголь между прочим отвечает на мое письмо, которое, как и многие другие,
пропало. Хотя я не помню содержания этого письма, но решительно протестую
против того, будто лирические места "Мертвых душ" показались мне смешными. Я
никогда так не думал, а потому и не мог написать. Я подозреваю, не принял ли
Гоголь мнений других, сообщенных мною в письме, за мои собственные,
единственно потому, что я вообще назвал их сделанными не без основания. Одно
только лирическое место (стран. 58) показалось мне, да и теперь кажется,
неуместным, сказанным рановременно. Можно ли говорить о том, что человек еще
намерен произвесть. Разве будущее нам известно? К несчастию, смерть Гоголя и
сожжение "Мертвых душ" служат ужасным доказательством справедливости моего
замечания. Должно также сказать, что это чудное письмо произвело тогда на
нас необыкновенно сильное впечатление, вероятно подготовленное утренним
чтением переделанной или почти вновь написанной Гоголем повести "Портрет". Я
сам, не совсем довольный религиозным направлением Гоголя, которое мне
казалось мистическим, был не то, чтобы убежден, но растроган, умилен,
очарован этим письмом. Надобно признаться, что не совсем строго было
выполнено желание Гоголя, требовавшего, чтобы мы только двое с Ольгою
Семеновной прочли это письмо. Можно ли было не показать его Константину и
старшим дочерям? Гоголь узнал об этом и был очень недоволен. Под большим
секретом было оно прочтено некоторым нашим друзьям. В 1847 году, когда вышла
известная книга: "Избранные места из переписки с друзьями", сильно меня
взволновавшая, я имел непростительную слабость и глупость, в пылу спорного
разговора, в доказательство постоянного направления Гоголя 110,
показать это письмо <Н. Ф.> Павлову... Мне и теперь совестно, что я
это сделал. Я был за это жестоко наказан: Павлов выпросил у меня это письмо
на несколько часов, чтобы прочесть одному больному человеку, почтенному и
достойному, любившему Гоголя, но сомневавшемуся в искренности его
религиозных убеждений. Он уверил меня, что прочтение этого письма будет
душевным и целебным наслаждением для больного, что это будет истинным добрым
делом. Павлов не возвратил мне этого письма до сих пор: сначала говорил, что
забывает привезть; потом, что куда-то далеко его запрятал, и, наконец,
сказал, что он мне возвратил его, уверяя меня, что я забыл об этом. Я
сердился и огорчался постоянно таким поступком и был убежден, что Павлов
потерял письмо; но с год тому назад я узнал положительно, что это письмо
было найдено в его бумагах, когда их разбирали полицмейстер Бакунин и
жандармский капитан Воейков. Теперь я вижу в этом письме лирический порыв,
дифирамб, чем назвал сам Гоголь свое путешествие ко святым местам.
На это письмо Константин писал к Гоголю следующее:
"Наконец пишу к вам, дорогой Николай Васильевич... до сих пор не мог
собраться. Мы получили ваше последнее большое письмо из Гастейна; мне нечего
сказать вам, как только, что ни одно слово письма вашего не пропало для меня
даром; все они отозвались глубоко и остались во мне своею благодатною силою.
- Бог знает, когда мы вас увидим; но оставайтесь далеко, живите где хотите,
идите, куда вас влечет: бог благословит всякий путь ваш и ваше дальнее
путешествие. Если же только можете, не уклоняясь от желанного пути, то
приезжайте к нам в Москву, которую, верно, вы постоянно видите и чувствуете,
где бы вы ни были: она живое сердце нашей великой России; на ней лежит
судьба ее, из нее все великое благо. - Как будем мы рады, мы собственно,
когда вас опять увидим. Вы уехали, дорогой Николай Васильевич, и оставили
нам книгу, которая произвела необыкновенный шум. Давно не бывало у нас
такого движения, какое теперь по случаю "Мертвых душ". Ни один, решительно,
человек не остался равнодушен; книга всех тронула, всех подняла, и всякий
говорит свое мнение. Хвала и брань раздаются со всех сторон, и того и
другого много; но зато полное отсутствие равнодушия. Отовсюду слышны мнения:
их говорит всякий; всякий открыл свое суждение и потому, - при этом
всеобщем объявлении своих мыслей, взглядов на вещи, при этом всеобщем
признании, вынужденном книгою, - произошла такая разность мнений, такие
поразительные несходства, что едва веришь ушам своим. Без этой книги и
предполагать нельзя бы было такого различия мнений, которое вышло теперь на
свет. Одни говорят, что только тут видят они Гоголя, который до сих пор
далеко не так поражал их; что только тут почувствовали они его
колоссальность; другие провозгласили было в самом начале, что Эта книга -
падение Гоголя, смерть его таланта; но скоро должны были замолчать,
оглушенные всеобщим шумом, поднявшимся над их главами; они ограничиваются
тем теперь, что указывают на прежние ваши сочинения, на Малороссию. Для иных
здесь колоссально предстает Россия, сквозящая сквозь первую часть и
выступившая на конце книги; слезы навертываются у них на глазах при чтении
последних строк. Другие с горестью читают, говорят, что надо терзаться и
плакать. Посмотрите, - говорил мне один, - какая тяжелая, страшная
насмешка в окончании этой книги. - Какая? - спросил я выпучив глаза. - В
словах, которыми оканчивается книга. - Как в этих словах? - Да разве вы не
заметили? Русь, куда несешься ты, сама не знаешь, не даешь ответа. - И это
говорят серьезно, с искреннею, глубокою грустью. Мне удалось, однако,
поколебать это печальное мнение. - Одни говорят, что "М. д." поэма, что они
понимают смысл этого названия; другие видят в этом насмешку совершенно в
духе Гоголя: на-те вот, грызитесь за это слово. Многие помещики не на шутку
выходят из себя и считают вас своим смертельным, личным врагом. Само собою
разумеется, что ко всему этому присоединяются нападения на вас, на
неприличие; с другой стороны, дается этим нападениям живой отпор. - Я
говорю вам, дорогой Николай Васильевич, пока вообще; но потом постараюсь
написать мнения в отдельности - некоторые выражены печатно. Журналы не
могут перестать говорить о "Мертвых душах"; не показывается номера, в
котором бы не было об них толков. Шевырев написал две, пишет еще третью
статью 111. "Отечественные записки", беспрестанно говоря и браня
все мнения о "Мертвых душах", обещаются написать большую статью. Словом
сказать, литераторы, журналисты, книгопродавцы, частные люди - все говорят,
что давно не бывало такого страшного шума в литературном мире, одни браня,
другие хваля. Из последних, одни со слезами на глазах от того живого света
русской жизни, проникающего наружу теплым лучом, перед которым падает всякое
сомнение, и растет надежда, вместе с силами и бодростью духа. - Другие -
со слезами на глазах от совершенного отчаяния; они говорят, что тот не
русский, у кого сердце не обольется кровью, глядя на безотрадное состояние
России; говорят: Гоголь не любит России; посмотрите, как хороша Малороссия и
какова Россия; прибавляют: заметьте, что самая природа России не пощажена и
погода даже все мокрая и грязная. Но мне хочется также сказать вам
собственно про себя, дорогой Николай Васильевич. Когда я слышал "М. д.", еще
никакого впечатления целого не было возбуждено во мне. Я прочел их; я
чувствовал, что прекрасно; видел красоту создания, жизнь всякой отдельной
черты; но что такое самое создание, какой общий смысл его, в котором
соединяются в одно целое все эти чудные, живые черты, - этого я не мог себе
постигнуть. Мысль была в недоумении; но потом открылась для меня внутренняя
гармония всего создания: стали в одно целое все малейшие черты, понятна
стала глубочайшая связь всего между собою, основанная не на внешней
анекдотической завязке (отсутствие которой смущает с первого разу), но на
внутреннем единстве жизни, и тогда мог я наслаждаться самим созданием, целым
его образом, который, кажется, стал доступен мне. Очень понятно, что тогда
весь был я наполнен моим чувством наслаждения, впечатлением "Мертвых душ".
Мне кажется, главная трудность лежит в настоящем уразумении слова: Поэма,
так по крайней мере, как я его понимаю. Когда стал я говорить о "М. д.", то
нашел согласным с собой Хомякова и Самарина. Это древний эпос с его великим
созерцанием, разумеется, современный и свободный, в наше время - но это
он".
Я сказал Хомякову, что хотел бы написать о "М. д.", он советовал мне то
же, и я написал статью. Несколько слов для "Москвитянина". Туда не была она
принята; тогда я напечатал ее брошюркой, которую не пустил в продажу, раздав
только знакомым. Несмотря на то, она сделалась известна многим; брошюрка
была написана скоро, может быть не ясно, и на нее многие, почти все напали,
искажая сказанные в ней мысли. Многого не досказал я еще там собственно о
"М. д.", что думаю и что случалось говорить мне здесь. Белинский умышленно
или неумышленно изуродовал слова мои, напечатал на меня ругательную
рецензию, на которую надо было мне отвечать для того, чтобы уничтожить ложь,
на меня взводимую. Нет, Николай Васильевич, у меня не было чувства: я первый
понял, и кажется, не видать его в статье моей. Посылаю вам и брошюрку и мое
возражение. Далеко и то и другое, не 
| |
| Просмотров: 459 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры