Главная » Книги

Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 22

Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

а-полиглота, маленького, сухощавого
  и живого старичка, который при первой встрече с Гоголем заговорил по-русски.
  Гоголь объяснял способ его выпутываться из филологических затруднений, так
  сказать, наглядно. Кардинал, обдумав фразу, держался за нее очень долго,
  выворачивая ее во все стороны, не делая шагу вперед, покуда не являлась
  новая придуманная фраза, и при живости старика это имело комическую сторону,
  передаваемую Гоголем весьма живописно. Он наклонялся немного вперед и,
  подражая голосу и движениям президента "Пропаганды" 198, начинал
  вертеть шляпу в руках и говорить итальянской скороговоркой: "Какая у вас
  прекрасная шляпа... прекрасная, круглая шляпа, также и белая, и весьма
  удобная - это точно прекрасная, белая, круглая, удобная шляпа" - и проч.
  Впрочем, Гоголь отдавал справедливость удивительной способности кардинала
  схватывать отношения частей речи друг к другу в чуждом диалекте, а степень
  настоящего познания нашего языка у Меццофанти может показать следующая
  стихотворная записка его, буквально списанная мною с оригинала:
  

    Любя Российских Муз, я голос их внимаю

  

    И некие слова их часто повторяю.

  

    Как дальный Отзыв, я не ясно говорю:

  

    Кто ж может мне сказать, что я стихи творю.

  

    Меццофанти.

  
  Возвращаемся к городской нашей жизни. В Риме не было тогда постоянного
  театра, но какая-то заезжая труппа давала пьесы Гольдони, Нотте и переделки
  из французских водевилей. Спектакль начинался обыкновенно в десять часов
  вечера и кончался за полночь. Мы довольно часто посещали его, ради первой
  его любовницы, красавицы в полном смысле слова, очень хорошего jeune premier
  *, а более ради старика Гольдони, который, по весьма спокойному, правильному
  развитию сложных завязок в своих комедиях, составлял противоположность с
  путаницей и небывальщиной французского водевиля. Гоголь весьма высоко ценил
  итальянского писателя. Ночь до спектакля проводили мы в прогулках по улицам
  Рима, освещенным кофейнями, лавочками и разноцветными фонарями тех сквозных
  балаганчиков с плодами и прохладительными напитками, которые, наподобие
  небольших зеленых храмиков, растут в Риме по углам улиц и у фонтанов его. В
  тихую летнюю ночь Рим не ложится спать вовсе, и как бы поздно ни
  возвращались мы домой, всегда могли иметь надежду встретить толпу молодых
  людей без курток или с куртками, брошенными на одно плечо, идущих целой
  стеной и вполголоса распевающих мелодический туземный мотив. Бряцание гитары
  и музыкальный строй голосов особенно хороши бывали при ярком блеске луны:
  чудная песня как будто скользила тогда тонкой серебряной струей по воздуху,
  далеко расходясь в пространстве. Случалось, однакоже, что удушливый сирокко
  **, перелетев из Африки через Средиземное море, наполнял город палящей,
  раскаленной атмосферой, тогда и ночи были знойны по-своему: жало удушливого
  ветра чувствовалось в груди и на теле. В такое время Гоголь видимо страдал:
  кожа его делалась суха, на щеках выступал яркий румянец. Он начинал искать
  по вечерам прохлады на перекрестках улиц; опершись на палку, он закидывал
  голову назад и долго стоял так, обращенный лицом кверху, словно перехватывая
  каждый свежий ток, который может случайно пробежать в атмосфере. Наскучив
  прогулками и театрами, мы проводили иногда остаток вечера у себя дома за
  бостоном. Надо сказать, что ни я, ни хозяин, ни А. А. Иванов, участвовавший
  в этих партиях, понятия не имели не только о сущности игры, но даже и о
  начальных ее правилах. Гоголь изобрел по этому случаю своего рода законы,
  которые и прикладывал поминутно, мало заботясь о противоречиях и
  происходившей оттого путанице: он даже весьма аккуратно записывал на
  особенной бумажке результаты игры, неизвестно для чего, потому что с новой
  игрой всегда оказывалась необходимость изменить прежние законы и считать
  недействительными все старые приобретения и потери. Лучше всего была
  обстановка игры: Гоголь зажигал итальянскую свою лампу об одном рожке, не
  дававшую света даже столько, сколько дает порядочный ночник, но имевшую
  достоинства напоминать, что при таких точно лампах работали и веселились
  древние консулы, сенаторы и проч. Затем Гоголь принимал в свое распоряжение
  фляжку орвиетто, захваченную кем-нибудь на дороге, и мастерским образом
  сливал из нее верхний пласт оливкового масла, заменявший, тоже по древнему
  обычаю, пробку и укупорку. Вообще у Гоголя была некоторая страсть к
  рукодельям: с приближением лета он начинал выкраивать для себя шейные платки
  из кисеи и батиста, подпускать жилеты на несколько линий ниже и проч., и
  занимался этим делом весьма серьезно. Я заставал его перед столом с
  ножницами и другими портняжными матерьялами, в сильной задумчивости. Одно
  обстоятельство только тревожило меня, возбуждая при этом сильное беспокойное
  чувство, которое выразить я, однакоже, не смел перед Гоголем, а именно:
  тогдашняя его причуда - проводить иногда добрую часть ночи, дремля на
  диване и не ложась в постель. Поводом к такому образу жизни могла быть,
  во-первых, опасная болезнь, недавно им выдержанная и сильно напугавшая его,
  а во-вторых, боязнь обморока и замирания, которым он, как говорят,
  действительно был подвержен. Как бы то ни было, но открыть секрет Гоголя,
  даже из благодушного желания пособить ему, значило нанести глубочайшую рану
  его сердцу. Таким образом, Гоголь довольно часто, а к концу все чаше и чаще
  приходил в мою комнату, садился на узенький плетеный диван из соломы,
  опускал голову на руку и дремал долго после того, как я уже был в постели и
  тушил свечу. Затем переходил он к себе на цыпочках и так же точно усаживался
  на своем собственном соломенном диванчике вплоть до света, а со светом
  взбивал и разметывал свою постель для того, чтоб общая наша служанка,
  прибиравшая комнаты, не могла иметь подозрения о капризе жильца своего, в
  чем, однакоже, успел весьма мало, как и следовало ожидать. Обстоятельство
  это, между прочим, хорошо поясняет то место в любопытной записке Ф. В.
  Чижова о Гоголе 1843 года, где автор касается апатических вечеров Н. М.
  Языкова, на которых все присутствующие находились в состоянии полудремоты и
  после часа молчания или редких отрывистых замечаний расходились,
  приглашаемые иногда ироническим замечанием Гоголя: "Не пора ли нам, господа,
  окончить нашу шумную беседу" ("Записки о жизни Гоголя", том I, стр. 330)
  199. Вечера эти могли быть для Гоголя началом самой ночи, точно
  так же проводимой, только без друзей и разговоров. Конечно, тут еще нельзя
  искать обыкновенных приемов аскетического настроения, развившегося
  впоследствии у Гоголя до необычайной степени, но путь для них был уже
  намечен. Впрочем, все умерялось еще тогда наслаждениями художнической,
  созерцательной жизни, и самая бессонница, вызванная мнительностью, имела
  подчас поэтическую обстановку. Так, однажды во Фраскати мы долго
  разговаривали, сидя на окне локанды ***, глядя в темное голубое небо и
  прислушиваясь к шуму фонтана, который журчал на дворе. Беседа шла
  преимущественно об отечестве; Гоголь по временам вдыхал в себя ароматический
  запах итальянской ночи и при воспоминании о некоторых явлениях нашего быта
  приговаривал задумчиво: "А может быть, все так и нужно покамест". Вообще
  мысль о России была в то время, вместе с мыслью о Риме, живейшей частью его
  существования. Он вполне был прав, утверждая впоследствии, что никогда так
  много не думал об отечестве, как вдали от него, и никогда не был так связан
  с ним, как живя на чужой почве: чувство, испытываемое многими людьми с
  гораздо меньшими способностями и меньшим призванием, чем Гоголь. Между тем
  кроткая свежесть ночи, тишина ее и однообразный плеск фонтана погрузили меня
  в дремоту: я заснул на окне в то самое время, как мне казалось, что все еще
  слышу говор фонтана и различаю шопот собеседника... Вероятно, Гоголь также
  продремал всю ночь на окне, потому что он разбудил меня поутру точно в том
  виде и костюме, как был накануне.
  
  * Первого любовника.
  
  ** Юго-восточный ветер.
  
  *** Гостиницы.
  
  
  Между тем со мной случилось довольно неприятное происшествие.
  Выкупавшись в Тибре, я захватил сильную простуду, которая разрешилась
  опухолью горла, или жабой, по простонародному названию. Доктор никак не мог
  овладеть болезнию и, не зная, что делать, потребовал кровопускания. Я
  сопротивлялся этому общему итальянскому средству; но раз почтенный доктор
  вошел ко мне в сопровождении хозяина нашей квартиры, его домашних и
  фельдшера. По первым словам я убедился, что они решились на насилие, и
  покорно отдал себя в их распоряжение. Фельдшер быстро перевязал мне руку и с
  видом какого-то свирепого наслаждения приступил к делу. Всего забавнее, что
  сам доктор не мог удержаться от восторга при виде крови и закричал: "bel
  sangue! Ессо-lo" (вот она, кровь-то). Затем, почти прыгая около меня, он
  подтверждал фельдшеру не жалеть моей крови и просил о том же всех
  присутствующих, на лицах которых было написано душевное удовольствие.
  Комическая сцена, поразившая меня своей странностью и неожиданностию!
  
  При первых признаках упорного недуга, сопротивляющегося медицинским
  средствам, Гоголь уехал тотчас, за город, написав оттуда хозяину нашей
  квартиры маленькую записочку, в которой просил его заняться больным -
  nostro povero ammalato *, как выразился. Кажется, вид страдания был
  невыносим для него, как и вид смерти. Картина немощи если не погружала его в
  горькое лирическое настроение, как это случилось у постели больного графа
  Иосифа Виельгорского в 1839 году 200, то уже гнала его прочь от
  себя: он не мог вытерпеть природного безобразия всяких физических страданий.
  Что касается до созерцания смерти, известно, как подействовал на весь
  организм его гроб г-жи Хомяковой 201, за которым он сам
  последовал вскоре в могилу. Вообще при сердце, способном на глубокое
  сочувствие, Гоголь лишен был дара и уменья прикасаться собственными руками к
  ранам ближнего. Ему недоставало для этого той особенной твердости характера,
  которая не всегда встречается и у самых энергических людей. Беду и заботу
  человека он переводил на разумный язык доброго посредника и помогал ближнему
  советом, заступничеством, связями, но никогда не переживал с ним горечи
  страдания, никогда не был с ним в живом, так сказать, натуральном, общении.
  Он мог отдать страждущему свою мысль, свою молитву, пламенное желание своего
  сердца, но самого себя ни в каком случае не отдавал. Нельзя и требовать от
  натуры человека, чего в ней не заключается (довольно, что натура была
  благородная и любящая по-своему), но замечание это показалось нам совершенно
  необходимым в виду тех безразличных, ничего не выражающих фраз об
  "ангельской" душе, "необычайном" сердце и проч., которые расточаются
  биографами Гоголя в опытах изображения его характера и характера его
  нисколько не определяют.
  
  * Буквально: нашим бедным больным.
  
  
  Я скоро выздоровел, а между тем время отъезда моего из Рима
  приближалось. До того мы успели сделать целым обществом прогулку в Сабинских
  горах, побывать в Олевано и Субиако, где нашли толпу русских художников,
  изучающих все эти превосходные и оригинальные местности. Гоголь нам не
  сопутствовал, он оставался в Риме *, и потом весьма пенял на леность,
  помешавшую ему присоединиться к странническому каравану. Особенно сожалел
  он, что лишился удобного случая видеть те бедные римские общины, которые еще
  в средние века поселились на вершинах недоступных гор, одолеваемых с трудом,
  по каменистой тропинке, привычным итальянским ослом. Другого способа езды
  здесь нет. Многие живут там и доселе, связываясь с государством только
  посредством сборщика податей и местного аббата, их всеобщего духовника,
  сходя в долину для посева и сбора маиса и кукурузы, обмена своих овощей, а
  иногда, при благоприятных политических обстоятельствах, для разбоя и грабежа
  на дорогах. Как совершеннейшее проявление той естественной, непосредственной
  жизни, которую так высоко ценил Гоголь, они действительно заслуживали
  внимания его, особенно если вспомнить истинно живописные стороны, какими
  они, надо сказать правду, обладают в изобилии. Живописность и всякий
  проблеск самородной выдумки, как бы малозначительна ни была она, находили в
  Гоголе почти всегда лучшего и благорасположеннейшего ценителя. Помню, что в
  одно из наших путешествий по дорогам между Тиволи, Фраскати и Альбано мы
  наехали на узкую лощину, закраины которой так густо поросли кустами живой
  изгороди, что составили над тропинкой род зеленого, непроницаемого свода.
  Гоголь был в восхищении и сказал: "Вот какими дорогами надо бы обзавестись
  Европе"; но Европа обзавелась дорогами совсем в другом вкусе.
  
  * Известный наш художник Ф. А. Моллер, окончивший свою "Русалку", писал
  в это время портрет Гоголя. По возвращении моем из Субиако я раз застал в
  его мастерской Гоголя за сеансом. Вероятно, сеансы эти и были причиной,
  помешавшей Гоголю принять участие в нашей прогулке. Показывая мне свой
  портрет, Гоголь заметил: "Писать с меня весьма трудно: у меня по дням бывают
  различные лица, да иногда и на одном дне несколько совершенно различных
  выражений", что подтвердил и Ф. А. Моллер. Портрет известен: это мастерская
  вещь, но саркастическая улыбка, кажется нам, взята Гоголем только для
  сеанса. Она искусственна и никогда не составляла главной принадлежности его
  лица.
  
  
  За день до моего отъезда из Рима мы перебрались в Альбано, где решились
  ожидать прибытия почтовой кареты Перети, в которой я взял место до Неаполя.
  На другой день после прощального дружеского обеда в обыкновенной нашей
  локанде Гоголь проводил меня до дилижанса и на расставаньи сказал мне с
  неподдельным участием и лаской: "Прощайте, Жюль. Помните мои слова. До
  Неаполя вы сыщете легко дорогу; но надо отыскать дорогу поважнее, чтоб в
  жизни была дорога; их множество, и стоит только выбрать..." Мы расстались. Я
  ехал на Неаполь с тем, чтоб осень провести в Верхней Италии, а на зиму
  переселиться в Париж.
  
  В октябре 1841 202 года в Париже получено было известие, что
  Гоголь уехал в Россию для печатания первого тома "Мертвых душ".
  
  Несколько подробностей, касающихся до истории появления этого тома в
  печати, мы намерены привести здесь же, прерывая на время нить воспоминаний
  наших. С. Т. Аксаков в превосходной записке своей о Гоголе, сообщенной г.
  Кулишом и, к сожалению, разделенной им на отрывки, в которых отчасти
  теряется общий характер повествования (см. "Записки о жизни Гоголя". Спб.
  1856 г.), относит к концу 1840 года замечательную перемену тона в письмах
  Гоголя, получивших оттенок торжественности и мистического одушевления. С. Т.
  Аксаков объясняет это обстоятельство, во-первых, болезнию Гоголя в Вене,
  осенью того же года, открывшей ему, по собственному его признанию, многое,
  что изменило все существование его, а во-вторых, причину перемены полагает в
  великом значении, какую возымели "Мертвые души" для их автора, увидавшего,
  как под рукой его "незначащий сюжет вырастает в колоссальное создание,
  наполненное болезненными явлениями нашей общественной жизни". Последняя
  догадка особенно справедлива. С приближением к концу своего заветного труда
  Гоголь начинает уже смотреть на себя как на человека, в жизни которого
  слышатся шаги неведомого, таинственного предопределения. Взгляд этот на
  самого себя все более и более укрепляется по мере развития работы и,
  наконец, переходит в убеждение, которое нераздельно срастается со всем его
  существованием.
  
  При поверке его писем всеми известными обстоятельствами его жизни, мы
  видим, как по мере окончания какой-либо части романа, свежих, живых
  отпрысков, данных им, или обогащения его каким-либо новым представлением,
  Гоголь проникается каждым из этих явлений, настраивает душу на высокий лад и
  возвещает друзьям событие торжественными, пророческими намеками,
  приводившими их в такое недоумение сначала. Он смотрит на самого себя при
  таких случаях со стороны (объективно) и говорит о себе прямо с
  благоговением, какое следует питать ко всякому, хотя бы и непонятному,
  орудию предопределения. Его вдохновенные, лирические возгласы, частое
  провозвестие близкого и великого будущего до того совпадают с годами и
  эпохами окончания разных частей романа, с намерениями автора в отношении их,
  что могут служить несомненными свидетельствами хода его работ и предприятий.
  Тон писем Гоголя изменяется, как замечено, к концу 1840, именно к тому
  времени, когда "Мертвые души" (первая часть) были готовы вчерне. В следующем
  за тем году наступает окончательная отделка и переписка глав, и мы видим,
  что в марте 1841 года Гоголь зовет к себе в Рим М. G. Щепкина, Конст. Серг.
  Аксакова и потом М. П. Погодина, возлагая на них обязанность перевезти себя
  в Россию. В письме его встречаются следующие строки: "Меня теперь нужно
  беречь и лелеять... Меня теперь нужно лелеять не для меня - нет... Они
  сделают не бесполезное дело. Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно,
  эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится; но в этой
  вазе заключено теперь сокровище. Стало быть, ее нужно беречь". Когда, в
  августе того же года, переписка романа была совсем приведена к окончанию (то
  есть две недели спустя после моего отъезда из Рима), Гоголь отправляет к
  одному из своих лицейских товарищей, А. С. Данилевскому, письмо с советами
  касательно лучшего устройства его жизни, и вместе с тем из-под пера его
  выливаются эти вдохновенные черты: "Но слушай: теперь ты должен слушать
  моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе кому бы то ни
  было, не слушающему моего слова!.. О, верь словам моим! Властью высшею
  облечено отныне мое слово... Все может разочаровать, обмануть, изменить
  тебе, но не изменит мое слово... Прощай! Шлю тебе братский поцелуй мой и
  молю бога, да снидет вместе с ним на тебя хотя часть той свежести, которою
  объемлется ныне душа моя, восторжествовавшая над болезнями хворого моего
  тела" и проч. ("Зап. о жизни Гоголя", т. I, стр. 273 и 285). Так возвещал он
  друзьям своим степени различного состояния своей рукописи, и, конечно, если
  тут есть часть простого авторского самолюбия, то уже в мере, которая
  пропадает незаметно в другом, сильнейшем настроении. После 1843 года, при
  работе за второю частью "Мертвых душ", настроение это приобретает еще
  большее развитие, и тогда намеки, свидетельствующие о положении дела, о
  видах, какие имел автор на свое создание, о пути, который приняло его
  творчество, становятся еще более торжественными и проникаются еще более
  свойствами мистического, восторженного созерцания. Они делаются вместе с тем
  чаще, постояннее до тех пор, пока собрание их в одну книгу и издание в 1847
  году под именем "Выбранные места из переписки с друзьями", возвещают, по
  нашему мнению, совершенное окончание второй части "Мертвых душ" и скорое ее
  появление в свет. Мы еще будем говорить об этой решительной эпохе в жизни
  Гоголя, которая значительно отличается от начальной или предуготовительной,
  в которой находимся, но теперь же скажем, что отыскать соответствие между
  подробностями тогдашней его переписки и состоянием второй части "Мертвых
  душ" есть дело, конечно, трудное, но не невозможное для будущего биографа
  его.
  
  И довольно замечательно, что даже простого сомнения в себе, не только
  христианского смирения, о котором так много толковали по поводу Гоголя, нет
  и признаков в его переписке вплоть до 1847 года, то есть до страшного
  переворота в его жизни, последовавшего за неуспехом выданной им книги.
  Правда, он учит всех наблюдать за собой, радоваться ударам, наносимым
  самолюбию, но всякий такой удар отражает от себя тотчас же и весьма
  решительно. Все его требования упреков, выговоров, просьбы о сообщении
  бранливых критик, похвалы несправедливым заключениям литературных врагов его
  тоже не показывают никакого смирения. Он уже стоял выше этого, играл с
  безвредным жалом порицателей, даже хвалил их, как хвалит учитель фехтованья
  мальчика, нанесшего ему знакомый и предвиденный удар, но когда удар
  действительно был искусно рассчитан и поражал его, он подымался, как гроза,
  и с великою энергиею возвращал его противнику. Но в письмах Гоголя, скажут
  нам, есть, между прочим, ясные признаки упадка сил, есть искренние жалобы на
  творческую немощь, наконец есть нелицемерная покорность провидению, надежда
  на него и беспощадная оценка самого себя. - Действительно есть, и все это
  уже симптомы самого труда, самого процесса работы, столько же, сколько и
  известного нравственного состояния. Всякий раз, как они появляются, можно
  подразумевать, как нам кажется, что Гоголь еще занят развитием идеи или
  представления, что он одолевает творческим образом характер или
  происшествие, что, наконец, он еще носится в открытом море создания,
  колеблемый всеми соображениями писателя и без берега в виду. Эти эпохи есть
  вместе с тем и эпохи самых сильных физических его страданий...
  
  Грозные, карающие письма Гоголя к друзьям и даже к семейству, которые
  так удивили многих, поясняются тоже состоянием его мысли в эту эпоху. Такими
  письмами он намекал на сокровища, которые в ней таятся, и, по нашему мнению,
  они пишутся всякий раз, как труженику, более и более переходившему к
  мистическому представлению своего призвания, кажется, что он открыл новую
  сторону в литературной задаче своей и стоит на высшей степени ее понимания.
  С вершины добытой художнической или мистической истины, что уже делалось для
  него все равно, он свободно бросает перуны вниз, к людям, еще не
  просвещенным тою благодатью, присутствие которой он сильно чувствует в себе.
  Под обаянием исключительной идеи Гоголь начинает придавать, особенно с 1843
  года, глубокое значение всякому обстоятельству, касающемуся лично до него
  или до друзей: таинственные, многознаменующие признаки плодятся вокруг него;
  каждый простой случай жизни оживает, олицетворяется, получает вещее слово и
  пропадает, уступая место другому... Помню одно письмо Гоголя к поэту Н. М.
  Языкову, кажется пропущенное г. Кулишом, в котором он излагает мистическое
  значение грефенберговского способа лечения холодной водой. Он обращает
  внимание друга на поучительную историю воды, как всеобщего медицинского
  средства, от начала веков предложенного человеку самим промыслом.
  Отвергнутое заумничавшимся человеком, оно вновь открыто, но не академиями,
  не профессорами и современной наукой, а простым и бедным крестьянином
  австрийской деревушки! Но когда Гоголь сам попробовал ванны и души
  Грефенберга, которые отчасти расстроили его слабые нервы, он забывал все
  свои прежние толкования и в другом письме к Н. М. Языкову откровенно
  проклинал Грефенберг и его знаменитого доктора 203. Ошибки не
  исправляют страстные увлечения: все, что каким-либо образом соприкасается с
  задачею его жизни, с созданием романа, является в необычайных размерах...
  Так, поручения его списывать статьи журналов и пересылать ему вместе с
  заметками о нравах и обычаях с ходячими толками и суждениями о нем самом,
  являются в свете его вдохновенных пояснений не просто материалами для
  питания и укрепления его литературной деятельности, а почти делом,
  приближающим великое будущее, и спасением для тех людей, которые займутся
  им. Есть несколько писем Гоголя к г-же Смирновой (жене губернатора,
  урожденной Розетти) в Калугу, где поручения этого рода представлены в виде
  нравственного подвига, следствия которого могут быть гораздо важнее для
  того, кто принял его на себя, чем для того, кто прямо ими воспользуется.
  Иногда даже малейшие обстоятельства, каким-либо образом ускоряющие движение
  романа, облекаются тем же таинственным светом, в котором очертания всех
  предметов ложатся громадными, колоссальными линиями. Один сильный пример
  этого перевода очень обыкновенных потребностей жизни на высокий язык
  прозрений, предчувствий и мистических толкований мы берем из переписки
  покойного Н. Я. Прокоповича с Гоголем. Он относится к 1842, к эпохе
  печатания "Мертвых душ" в Москве, и таким образом сам собою приводит нас к
  предмету нашего описания.
  
  Читатель должен вспомнить прежде всего, что в октябре 1841 года Гоголь
  жил в Москве, представив там и рукопись свою на цензурное одобрение. По
  затруднениям, которые встретились тогда, рукопись переслана была в Петербург
  и в марте месяце 1842 года получила полное цензорское одобрение, за
  исключением повести о капитане Копейкине, которую следовало переделать
  204. Гоголь приступил к переделке повести и с нетерпением ждал
  прибытия своей рукописи, высланной в Москву для печатания, как говорили,
  тоже в марте, но рукопись пришла только в начале апреля, пролежав где-то
  добрый месяц. Все это время Гоголь томился, страдал, жаловался друзьям на
  пропажу труда и в неподдельной тоске спрашивал у всех об участи своей
  рукописи. Наконец приступлено было к печатанию. Дело, таким образом,
  приходило к развязке; горизонт уяснялся понемногу, и Гоголь задумал кстати
  выдать новое издание своих "Сочинений", но уже в Петербурге, и предоставил
  все хлопоты печатания покойному Н. Я. Прокоповичу. 15-го мая он написал ему
  следующее письмо:
  
  "Благодарю тебя именно за то, что ты в день 9 мая * написал письмо ко
  мне. Это было движенье сердечное; оно сквозит и слышно в твоих строках. Я
  хорошо провел день сей, и не может быть иначе; с каждым годом торжественней
  и торжественней он для меня становится. Нет нужды, что не сидят за пиром
  пировавшие прежде: они присутствуют со мной неотразимо, и много присутствует
  с ними других, дотоле не бывавших на пире. Ничтожна грусть твоя, которая на
  мгновенье осенила тебя в сей день; она была поддельная, ложная грусть: ибо
  ничего, кроме просветленья мыслей и предчувствий чудесного грядущего, не
  должен заключать сей день для всех, близких моему сердцу. Обманула тебя, как
  ребенка, мысль, что веселье твое уже сменилось весельем нового поколения.
  Веселье твое еще и не начиналось. Запечатлей же в сердце сии слова: ты
  узнаешь и молодость, и крепкое, разумное мужество, и мудрую старость.
  Узнаешь их прекрасно, постепенно, торжественно спокойно, как, непостижимой
  божьей властью, я чувствую отныне всех их разом в моем сердце. Девятого же
  мая я получил письмо от Данилевского. Оно меня утешило. Я за него спокоен.
  Три-четыре слова, посланные мною еще из Рима, низвели свежесть в его душу
  **. Я и не сомневался в том, чтобы не настало, наконец, для него время силы
  и деятельности. Он светло и твердо стоит теперь на жизненной дороге. Очередь
  твоя. Имей в меня каплю веры, - и живящая сила отделится в твою душу. Я
  увижу тебя скоро, может быть через две недели. Книга тоже выйдет к тому
  времени; все почти готово. Прощай. До свиданья. Твой Г.".
  
  * День именин Н. В. Гоголя.
  
  ** Отрывок из этого письма к Данилевскому приведен у нас несколько
  выше.
  
  
  Торжество писателя и гражданина, достигающих последней цели своих
  стремлений, звучит в этом письме удивительно полным и могучим аккордом:
  мысль о близком появлении романа низводит небо в душу автора и дает ему
  чувствовать зараз наслаждения всех возрастов, по его словам. То же самое
  обещает он и приятелю, для которого приготовляет довольно сложную,
  хлопотливую, но совсем не блестящую и нисколько не вдохновенную работу -
  печатание и издание своих "Сочинений" в Петербурге, По поводу этой простой
  комиссии он заглядывает в будущее и немеет пред необычайными наградами,
  которые готовятся там за подвиг, доступный всякому только что грамотному и
  порядочному человеку. Надобно сказать, что по нашему глубокому убеждению,
  которое желали бы мы сообщить всем, Гоголь был совершенно добросовестен,
  когда писал эти строки: он сам верил в необъятную важность своего плана! Как
  в этом случае, так и во всех других ему подобных, нет никакой возможности
  предположить, что рукой его водил один только голый, безобразный мещанский
  расчет - притянуть к себе чужие силы и ими воспользоваться. Кто знает
  свойство вообще исключительных идей литературного, мистического и всякого
  другого содержания поглощать все другие соображения и становиться всюду на
  первый план, тот никогда не придет к подобному заключению. Самый тон
  подобных писем, исполненный теплоты и одушевления, уже отстраняет от них
  подозрение в сухом обдумывании эгоистического замысла. Мы сейчас увидим,
  каков был Гоголь, когда действовал от своего лица и по обстоятельствам, а не
  по внушениям своей неизменной мысли: он становится другим человеком и
  выказывает новую сторону характера, совершенно противоположную той, которой
  теперь занимаемся. В настоящем случае, как и во всех с ним схожих, он был
  выше или, если хотите, ниже расчета. Он говорит с собеседником как власть
  имущий, как судья современников, как человек, рука которого наполнена
  декретами, устраивающими их судьбу по их воле и против их воли.
  
  Но с этой высоты представления своей жизненной задачи Гоголь по
  временам сходил в толпу людей, когда требовала этого необходимость, и
  становился с ними лицом к лицу. Тогда обнаруживалась другая сторона его
  характера, о которой сейчас упомянули. Для борьбы с нерешительностью,
  равнодушием и противодействием он употреблял верные, чисто практические
  средства, и притом с разнообразием, энергией и дальновидностью расчета,
  заслуживающими изумления. Так было, между прочим, в эпоху печатания первого
  тома "Мертвых душ". Письмо к Н. Я. Прокоповичу, приведенное нами выше, имело
  еще приписку следующего содержания: "О книге можно объявить. Постарайся об
  этом. Попроси Белинского, чтобы сказал что-нибудь о ней в немногих словах,
  как может сказать не читавший ее. Отправься также к Сенковскому и попроси от
  меня поместить в литературных новостях известие, что скоро выйдет такая-то
  книга, такого-то, и больше ничего 205. В этом, кажется, никто из
  них не имеет права отказать". Это незначительный образчик его хлопот о
  книге. Он писал министру просвещения, покойному графу Уварову, известное
  письмо, в котором, по глубокой сметливости, мельком говорит о нравственном
  значении нового своего произведения и указывает преимущественно на бедность
  и беспомощность своего положения, обнаруживая этим немаловажные познания в
  деловой логике и в материях, на которые она обращает особенное свое
  внимание. Письмо было без означения года, числа и места,

Другие авторы
  • Гарвей Надежда М.
  • Сологуб Федор
  • Сорель Шарль
  • Политковский Патрикий Симонович
  • Успенский Глеб Иванович
  • Наживин Иван Федорович
  • Грин Александр
  • Роллан Ромен
  • Тургенев Александр Иванович
  • Равита Францишек
  • Другие произведения
  • Андерсен Ганс Христиан - Есть же разница!
  • Лохвицкая Мирра Александровна - Письма к А. Е. Зарину
  • Толстой Лев Николаевич - Том 71, Письма 1898, Полное собрание сочинений
  • Горбунов-Посадов Иван Иванович - Г. Алёткин, В. Адаменко. Отказ от военной службы в первые годы Советской власти
  • Амфитеатров Александр Валентинович - Питерские контрабантистки
  • Гончаров Иван Александрович - Письма 1854 года
  • Уайзмен Николас Патрик - Фабиола
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Умные люди
  • Венгеров Семен Афанасьевич - Глинка А. С.
  • Державин Гавриил Романович - Дм. В. Стиxи Гаврилу Романовичу Державину. На перевод Пиндара
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 429 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа