Главная » Книги

Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I), Страница 5

Гоголь Николай Васильевич - Литературные мемуары. Гоголь в воспоминаниях современников (Часть I)


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24

lign="justify">  - Удивительное, чистейший поросенок! - подхватил я, захохотав во все
  горло.
  
  - Как! моя дитина похожа на поросенка! - заревела молодица, бледнея
  от злости. - Шибеники *, чтоб вы не дождали завтрашнего дня, сто болячек
  вам!.. Остапе, Остапе! - закричала она, как будто ее резали. - Скорей,
  Остапе!.. - и кинулась навстречу мужу, который не спеша подходил к нам с
  заступом в руках.
  
  * Достойные виселицы, сорванцы.
  
  
  - Бей их заступом! - вопила молодица, указывая на нас. - Бей,
  говорю, шибеников! Знаешь ли, что они говорят?..
  
  - Чего ты так раскудахталась? - спросил мужик, остановясь. - Я
  думал, что с тебя кожу сдирают.
  
  - Послушай, Остапе, что эти богомерзкие школяры, ироды, выгадывают, -
  задыхаясь от злобы, говорила молодица, - рассказывают, что наша дитина
  похожа на поросенка!
  
  - Что ж, может быть и правда, - отвечал мужик хладнокровно,- это
  тебе за то, что ты меня кабаном называешь.
  
  Нет слов выразить бешенство молодицы. Она бранилась, плевалась,
  проклинала мужа, нас и с ругательствами, угрозами отправилась в хату. Не
  ожидая такой благополучной развязки, мы очень обрадовались, а Остап,
  понурившись, стоял, опершись на заступ.
  
  - Что вам нужно, панычи? - спросил он, когда брань его жены затихла.
  
  Мы пробираемся на ту сторону, - сказал Гоголь, указывая на лес.
  
  - Ступайте ж по этой дорожке; через хату вам было бы ближе, да теперь
  там не безопасно; жена моя не охотница до шуток и может вас поколотить.
  
  Едва мы сделали несколько шагов, Остап остановил нас.
  
  - Послушайте, панычи, если вы увидите мою жену, не трогайте ее, не
  дразните, теперь и без того мне будет с нею возни на целую неделю.
  
  - Если мы ее увидим, - сказал Гоголь, улыбаясь, - то помиримся.
  
  - Не докажете этого, нет; вы не знаете моей жинки: станете мириться -
  еще хуже разбесите!
  
  Мы пошли по указанной дорожке.
  
  - Сколько юмору, ума, такта! - сказал с одушевлением Гоголь. -
  Другой бы затеял драку, и бог знает, чем бы вся эта история кончилась, а он
  поступил как самый тонкий дипломат: все обратил в шутку - настоящий
  Безбородко!
  
  Выйдя из левады, мы повернули налево и, подходя к хате Остапа, увидели
  жену его, стоявшую возле дверей. Ребенка держала она на левой руке, а правая
  вооружена была толстой палкой. Лицо ее было бледно, а из-под нахмуренных
  бровей злобно сверкали черные глаза. Гоголь повернулся к ней.
  
  - Не трогайте ее, - сказал я, - она еще вытянет вас палкой.
  
  - Не бойтесь, все кончится благополучно.
  
  - Не подходи! - закричала молодица, замахиваясь палкой. - Ей-богу,
  ударю!
  
  - Бессовестная, бога ты не боишься,- говорил Гоголь, подходя к ней и
  не обращая внимания на угрозы. - Ну, скажи на милость, как тебе не грех
  думать, что твоя дитина похожа на поросенка?
  
  - Зачем же ты это говорил?
  
  - Дура! шуток не понимаешь, а еще хотела, чтоб Остап заступом проломал
  нам головы; ведь ты знаешь, кто это такой? - шепнул Гоголь, показывая на
  меня. - Это из суда чиновник, приехал взыскивать недоимку.
  
  - Зачем же вы, как злодии (воры), лазите по плетням да собак дразните!
  
  - Ну, полно же, не к лицу такой красивой молодице сердиться. -
  Славный у тебя хлопчик, знатный из него выйдет писарчук: когда вырастет,
  громада выберет его в головы.
  
  Гоголь погладил по голове ребенка, и я подошел и также поласкал дитя.
  
  - Не выберут, - отвечала молодица смягчаясь, - мы бедны, а в головы
  выбирают только богатых.
  
  - Ну так в москали возьмут.
  
  - Боже сохрани!
  
  - Эка важность! в унтера произведут, придет до тебя в отпуск в
  крестах, таким молодцом, что все село будет снимать перед ним шапки, а как
  пойдет по улице, да брязнет шпорами, сабелькой, так дивчата будут глядеть на
  него да облизываться. "Чей это, - спросят, - служивый?" Как тебя зовут?..
  
  - Мартой.
  
  - Мартин, скажут, да и молодец же какой, точно намалеванный! А потом
  не придет уже, а приедет к тебе тройкой в кибитке, офицером и всякого
  богатства с собой навезет и гостинцев.
  
  - Что это вы выгадываете - можно ли?
  
  - А почему ж нет? Мало ли Теперь из унтеров выслуживаются в офицеры!
  
  - Да, конечно; вот Оксанин пятый год уже офицером и Петров также, чуть
  ли городничим не поставили его к Лохвицу.
  
  - Вот и твоего также поставят городничим в Ромен, Тогда-то заживешь! в
  каком будешь почете, уважении, оденут тебя, как пани.
  
  - Полно вам выгадывать неподобное! - вскричала молодица, радостно
  захохотав. - Можно ли человеку дожить до такого счастья?
  
  Тут Гоголь с необыкновенной увлекательностью начал описывать привольное
  ее житье в Ромнах: как квартальные будут перед нею расталкивать народ, когда
  она войдет в церковь, как купцы будут угощать ее и подносить варенуху на
  серебряном подносе, низко кланяясь и величая сударыней матушкой; как во
  время ярмарки она будет ходить по лавкам и брать на выбор, как из
  собственного сундука, разные товары бесплатно; как сын ее женится на богатой
  панночке и тому подобное. Молодица слушала Гоголя с напряженным вниманием,
  ловила каждое его слово. Глаза ее сияли радостно; щеки покрылись ярким
  румянцем.
  
  - Бедный мой Аверко, - восклицала она, нежно прижимая дитя к груди,
  - смеются над нами, смеются!
  
  Но Аверко не льнул к груди матери, а пристально смотрел на Гоголя, как
  будто понимал и также интересовался его рассказом, и когда он кончил, то
  Аверко, как бы в награду, подал ему свой недоеденный пирог, сказав
  отрывисто: "На!"
  
  - Видишь ли, какой разумный и добрый, - сказал Гоголь, - вот что
  значит казак: еще на руках, а уже разумнее своей матери; а ты еще умничаешь,
  да хочешь верховодить над мужем, и сердилась на него за то, что он нам
  костей не переломал.
  
  Простите, паночку, - отвечала молодица, низко кланяясь, - я не знала,
  что вы такие добрые панычи. Сказано: у бабы волос долгий, а ум короткий.
  Конечно, жена всегда глупее чоловика и должна слушать и повиноваться ему -
  так и в святом писании написано.
  
  Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.
  
  - Третий год женат, - сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя,
  - и впервые пришлось услышать от жены разумное слово. Нет, панычу, воля
  ваша, а вы что-то не простое, я шел сюда и боялся, чтоб она вам носов не
  откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.
  
  - Послушай, Остапе, - ласково отозвалась Марта, - послушай, что
  паныч рассказывает!
  
  Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.
  
  - Не простое, ей-ей не простое, - бормотал он, - просто чаровник
  (чародей)! Смотри, какая добрая и разумная стала, и святое писание знает,
  как будто грамотная.
  
  Я также разделял мнение Остапа; искусство, с которым Гоголь укротил
  взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно
  было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но
  Гоголь, бессознательно, силою своего гения, постигал уж тайные изгибы
  сердца.
  
  - Расскажите же, паночку, - просила Марта Гоголя умоляющим голосом,
  - Остапе, послушай!
  
  - После расскажу, - отвечал Гоголь, - а теперь научите, как нам
  переправиться через реку.
  
  - Я попрошу у Кондрата челнок, - сказала Марта и, передав дитя на
  руки мужа, побежала в соседнюю хату.
  
  Мы не успели дойти до места, где была лодка, как Марта догнала нас с
  веслом в руке.
  
  - Удивляюсь вам, - сказал я Гоголю, - когда вы успели так хорошо
  изучить характер поселян.
  
  - Ах! если б в самом деле это было так, - отвечал он с одушевлением,
  - тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее
  природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и
  легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и
  еще непочатый.
  
  Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая,
  насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное,
  степенное.
  
  Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали
  подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере
  приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы
  достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.
  
  В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она
  пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.
  
  - Что б вы изобразили на этом фоне? - спросил Гоголь.
  
  - Нимфу, - отвечал я, недолго думая.
  
  - А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.
  
  Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой
  платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь
  громко захохотал, заметив мою предосторожность.
  
  - Чего вы смеетесь? - спросил я.
  
  - Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня
  странное впечатление.
  
  - А какое именно?
  
  - Мне показалось, что вы были без них!
  
  - Не может быть! - вскричал я, осматривая свои панталоны.
  
  - Серьезно: телесного цвета, в обтяжку... Уверен, что не одного меня
  поразили они, а и барышень также.
  
  - Какой вздор!
  
  - Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание
  окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался
  более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким
  смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.
  
  - Успокойтесь, успокойтесь, - сказал он, принимая серьезный вид, - я
  шутил, право, шутил.
  
  Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и
  замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как
  нечистая совесть, до самого отъезда.
  
  - Ударьте лихом об землю, - продолжал он, ложась на спину, -
  раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое
  сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.
  
  Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на
  небо - раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.
  
  - Ну что? - спросил Гоголь после минутного молчания, - что вы теперь
  чувствуете?
  
  - Кажется, лучше, - отвечал я, закрывая глаза.
  
  В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме
  зарождаются мысли высокие, идеи светлые - не правда ли?
  
  - Да, сильно клонит ко сну, - пробормотал я, погружаясь в дремоту.
  
  - Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и
  проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать?
  Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."
  
  Он с неимоверным искусством представил в лицах заобеденную сцену и так
  меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.
  
  - Долго ли вам еще оставаться в лицее? - спросил я.
  
  - Еще год! - со вздохом отвечал Гоголь. - Еще год!
  
  - А потом?
  
  - Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..
  
  - Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?
  
  - Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную -
  храбрости.
  
  - Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.
  
  - Конечно, но...
  
  - Что?
  
  Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не
  было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету,
  устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение
  указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили
  мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было
  весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир.
  Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!..
  Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное
  прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у
  меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили,
  что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить
  стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить
  стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в
  три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...
  
  Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я
  разбудил Гоголя.
  
  - Славно разделался с храповицким, - сказал он, приподымаясь и
  протирая глаза. - А вы что делали? тоже спали?
  
  - Нет, - отвечал я, - по вашему совету я лежал на спине и
  фантазировал.
  
  - Ну что ж? понравилось?
  
  - Очень!..
  
  - Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее
  было жить на земле.
  
  Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той
  же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.
  
  - За что вы меня так обидели, - спросил он Гоголя очень серьезно, -
  что я вам сделал?
  
  - Чем же я тебя обидел? - сказал Гоголь с недоумением, посматривая на
  Остапа.
  
  -Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном
  подносе, величаете сударыней матушкой, а мне - батьку городничего, хотя бы
  спасибо сказали, чарку горелки поднесли!
  
  Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и,
  усмехаясь, низко поклонилась.
  
  - О неблагодарный! - трагически произнес Гоголь, указывая на Марту.
  - Не я ли обратил волчицу в агницу?!
  
  - Правда, правда, за это спасибо, ей-богу спасибо!.. готов хату
  прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А
  где ж городничий? - прибавил Остап, взглянув на жену.
  
  - Уклался спать,- отвечала Марта, засмеявшись.
  
  - Вот какую штуку вы нам выкинули! - продолжал Остап. - Не знаем,
  что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.
  
  - А кто знает! может быть... - начала было Марта, но Остап закрыл ей
  рукою рот.
  
  - Молчи, дура! - сказал он. - Паныч шутит, а ты, глупая баба, уж и
  зазналась! Молись богу, чтоб был честным человеком - для нас и того
  довольно.
  
  Остап пустился в рассуждения, острил над женой и рассказывал смешные
  анекдоты, как жены обманывают своих мужей. Гоголь, со вниманием слушавший
  Остапа, хохотал, бил в ладони, топал ногами; иногда вынимал из кармана
  карандаш и бумагу и записывал некоторые слова и поговорки. Я не раз
  напоминал ему, что пора итти, но Гоголь не мог оторваться от Остапа.
  
  - Помилуйте, - говорил он, - да это живая книга, клад; я готов его
  слушать трои сутки сряду, не спать, не есть!
  
  Наконец я почти насильно увлек его. Мы пошли по прежней дороге, через
  леваду, и добродушные хозяева провожали нас до самого перелаза. Марта
  принялась было просить у нас опять прощения, но Остап ее остановил.
  
  - Перестань, - сказал он, - они тебя дразнили как цуцика, им того и
  хотелось, чтобы ты лаяла на них как собака.
  
  Подымаясь на гору, в саду Ивана Федоровича Гоголь не переставал хвалить
  Остапа.
  
  - Какая натура! - говорил он. - Какой рассказ! точно вынет человека
  из-под полы, поставит его перед вами и заставит говорить. Кажется, я не
  слышал, а видел наяву то, о чем он рассказывал.
  
  В саду играли в горелки; барышни с криком и визгом бегали по дорожкам.
  Гоголь, более предусмотрительный, повернул влево к флигелю, а я, думая
  пробраться в дом, попал, как кур во щи: едва меня завидели, как в ту ж
  минуту поставили в пары и заставили бегать, что, по тесноте моих панталон,
  крайне было для меня неудобно и даже опасно.
  
  Отец мой заигрался в бостон, и как ночь была темная, а дорога дурная,
  то по просьбе гостеприимного хозяина он остался переночевать.
  
  После чая мы перешли в комнаты и продолжали играть в фанты. В этот раз
  Гоголь не мог отделаться и также участвовал в игре. Он был очень неразвязен,
  неловок, краснел, конфузился, по целому часу отыскивал колечко, не мог
  поймать мышки и, наконец, выведенный из терпения неудачами и насмешками,
  отказался от игры прежде ее окончания.
  
  За ужином мы опять сели рядом с Гоголем. Я был очень огорчен, что отец
  мой остался ночевать: предположения мои насчет охоты не осуществились.
  
  - О чем вы так задумались? - спросил меня Гоголь.- Вы, кажется, не в
  своей тарелке.
  
  Я объяснил причину моих сокрушений.
  
  - А вы большой охотник?
  
  - Страстный!
  
  - Часто охотитесь?
  
  - Если удастся, завтрашний день в первый раз буду охотиться.
  
  - Вот как! Так, может быть, вы вовсе не охотник, и если дадите сорок
  промахов, то и разочаруетесь.
  
  - Дам сорок тысяч промахов, но добьюсь до того, что из сорока
  выстрелов сряду не сделаю ни одного промаха.
  
  - Ну, это хорошо; это по-нашему, по-казацки!
  
  Для ночлега мне отвели комнату в доме, а Гоголь, приехавший днем
  прежде, расположился во флигеле. На другой день, часу в восьмом, отец мой
  приказал запрягать лошадей. Я пошел во флигель, чтоб попрощаться с Гоголем,
  но мне сказали, что он в саду. Я скоро его нашел: он сидел на дерновой
  скамье и, как мне издалека показалось, что-то рисовал, по временам подымая
  голову кверху, и так был углублен в свое занятие, что не заметил моего
  приближения.
  
  - Здравствуйте! - сказал я, ударив его по плечу. - Что вы делаете?
  
  - Здравствуйте, - с замешательством произнес Гоголь, поспешно спрятав
  карандаш и бумагу в карман. - Я... писал.
  
  - Полноте отговариваться! я видел издалека, что вы рисовали. Сделайте
  одолжение, покажите, я ведь тоже рисую.
  
  - Уверяю вас, я не рисовал, а писал.
  
  - Что вы писали?
  
  - Вздор, пустяки, так, от нечего делать писал - стишки. Гоголь
  потупился и покраснел.
  
  - Стишки! Прочтите: послушаю.
  
  - Еще не кончил, только начал.
  
  - Нужды нет, прочтите что написали.
  
  Настойчивость моя пересилила застенчивость Гоголя; он нехотя вынул из
  кармана небольшую тетрадку, привел ее в порядок и начал читать.
  
  Я сел возле него с намерением слушать, но оглянулся и увидел почти над
  головой огромные сливы, прозрачные, как янтарь, висевшие на верхушке дерева.
  Я забыл о стихах: все мое внимание поглотили сливы. Пока я придумывал
  средство, как до них добраться, Гоголь окончил чтение и вопросительно
  смотрел на меня.
  
  - Экие сливы! - воскликнул я, указывая на дерево пальцем.
  
  Самолюбие Гоголя оскорбилось; на лице его выразилось негодование.
  
  - Зачем же вы заставляли меня читать? - сказал он, нахмурясь. -
  Лучше бы попросили слив, так я вам натрусил бы их полную шапку.
  
  Я спохватился, и только хотел извиниться, как Гоголь так сильно
  встряхнул дерево, что сливы градом посыпались на меня. Я кинулся подбирать
  их, и Гоголь также.
  
  - Вы совершенно правы, - сказал он, съев несколько слив, - они
  несравненно лучше моих стихов... Ух, какие сладкие, сочные!
  
  - Охота вам писать стихи! Что вы, хотите тягаться с Пушкиным? Пишите
  лучше прозой.
  
  - Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то ни было, но потому, что
  душа жаждет поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с
  орлом!
  
  Я хотел было отвечать также пословицей: дай бог нашему теляти волка
  поймати; но Гоголь продолжал:
  
  - Да! не робей, воробей, дерись с орлом.
  
  Взгляд его оживился, грудь от внутреннего волнения высоко поднималась,
  и я безотчетно повторил слова его, сказанные мне накануне: "Ну, это хорошо,
  это по-нашему! по-казацки".
  
  Человек прибежал с известием, что отец меня ожидает. Я дружески обнял
  Гоголя, и мы расстались надолго.
  
  Через несколько лет после этого свидания показались в свет сочинения
  Гоголя.
  
  С каждым годом талант его более и более совершенствовался, и всякий
  раз, когда мне случалось читать его творения, я вспоминал одушевленный
  взгляд Гоголя, и мне слышались последние его слова: "Не робей, воробей,
  дерись с орлом!"
  
  

    H. П. Мундт

  

    ПОПЫТКА ГОГОЛЯ

  
  Прочитав почти все, что было писано о Гоголе, я ни в одной
  биографической о нем статье не нашел рассказа об одном довольно
  замечательном обстоятельстве в его жизни. Как самая малейшая подробность о
  такой знаменитой личности, какою был Гоголь, должна быть интересна для
  каждого, то я решаюсь передать о нем известное до сих пор только мне и
  весьма немногим *.
  
  * Я полагаю, что рассказываемый мною случай должен быть известен моему
  старинному товарищу и сослуживцу Р. М. Зотову и некоторым из артистов
  русской труппы.
  
  
  В одно утро 1830 или 1831 года, хорошо не помню, мне доложили, что
  кто-то желает меня видеть 10. В то время я занимал должность
  секретаря при директоре Императорских театров, князе Сергее Сергеевиче
  Гагарине, который жил тогда на Английской набережной, в доме бывшем
  Бетлинга, а теперь, кажется, Риттера, где помещалась и канцелярия директора.
  
  Приказав дежурному капельдинеру просить пришедшего, я увидел молодого
  человека, весьма непривлекательной наружности, с подвязанною черным платком
  щекою и в костюме, хотя приличном, но далеко не изящном.
  
  Молодой человек поклонился как-то неловко и довольно робко сказал мне,
  что желает быть представленным директору театров.
  
  - Позвольте узнать вашу фамилию? - спросил я.
  
  - Гоголь-Яновский.
  
  - Вы имеете к князю какую-нибудь просьбу?
  
  - Да, я желаю поступить на театр.
  
  В то время имя Гоголя было совершенно неизвестно, и я не мог
  подозревать, что предо мною стоял, в смиренной роли просителя, будущий
  творец "Старосветских помещиков", "Тараса Бульбы" и "Мертвых душ". Я
  попросил его сесть и обождать.
  
  Было довольно рано; князь еще не одевался. Гоголь сел у окна,
  облокотился на него рукою и стал смотреть на Неву. Он часто морщился,
  прикладывал другую руку к щеке, и мне казалось, что у него болят зубы.
  
  - У вас, кажется, болит зуб? - спросил я. - Не хотите ли одеколону?
  
  - Благодарю, это пройдет и так! Помолчав с полчаса, он спросил:
  
  - А скоро ли могу я видеть князя?
  
  - Полагаю, что скоро. Он еще не одевался.
  
  Гоголь замолчал и опять глядел на Неву, барабаня пальцами по стеклу.
  
  Вышел чиновник Крутицкий, и я попросил его узнать, оделся ли князь.
  Через минуту он вернулся и сказал, что князь уже в кабинете.
  
  Доложив директору, что какой-то Гоголь-Яновский пришел просить об
  определении его к театру, я ввел Гоголя в кабинет к князю.
  
  - Что вам угодно? - спросил князь.
  
  Надобно заметить, что князь Гагарин, человек в высшей степени добрый,
  благородный и приветливый, имел наружность довольно строгую и даже суровую,
  и тому, кто не знал его близко, внушал всегда какую-то робость. Вероятно,
  такое же впечатление произвел он и на Гоголя, который, вертя в руках шляпу,
  запинаясь отвечал:
  
  - Я желал бы поступить на сцену и пришел просить ваше сиятельство о
  принятии меня в число актеров русской труппы.
  
  - Ваша фамилия?
  
  - Гоголь-Яновский.
  
  - Из какого звания?
  
  - Дворянин.
  
  - Что же побуждает вас итти на сцену? Как дворянин, вы могли бы
  служить.
  
  Между тем Гоголь имел время оправиться и отвечал уже не с прежнею
  робостью:
  
  - Я человек небогатый, служба вряд ли может обеспечить меня; мне
  кажется, что я не гожусь для нее; к тому ж я чувствую призвание к театру.
  
  - Играли ли вы когда-нибудь?
  
  - Никогда, ваше сиятельство 11.
  
  - Не думайте, чтоб актером мог быть всякий: для этого нужен талант.
  
  - Может быть, во мне и есть какой-нибудь талант.
  
  - Может быть! На какое же амплуа думаете вы поступить?
  
  - Я сам этого теперь еще хорошо не знаю; но полагал бы на
  драматические роли.
  
  Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал:
  
  - Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия;
  впрочем, это ваше дело.
  
  Потом, обратясь ко мне, прибавил:
  
  - Дайте господину Гоголю записку к Александру Ивановичу, чтоб он
  испытал его и доложил мне.
  
  Князь поклонился, и мы вышли.
  
  В то время инспектором русской труппы был известный любитель театра
  Александр Иванович Храповицкий. Он был человек очень добрый, но принадлежал
  к старой, классической школе. Он сам часто играл в домашних спектаклях,
  вместе с знаменитой Е. C. Семеновой (княгиней Гагариной), считал себя
  великим знатоком театра и был убежден, что для истинного трагического актера
  необходимы: протяжное чтение стихов, декламация, дикие завывания и
  неизбежные всхлипывания, или, как тогда выражались, драматическая икота.
  
  К этому то великому знатоку драматического искусства адресовал я
  бедного Гоголя. Храповицкий назначил день для испытания, кажется в Большом
  театре, утром, в репетиционное время. Там заставил он читать Гоголя монологи
  из "Дмитрия Донского", "Гофолии и Андромахи" 12, перевода графа
  Хвостова.
  

Другие авторы
  • Ткачев Петр Никитич
  • Хлебников Велимир
  • Данилевский Николай Яковлевич
  • Славутинский Степан Тимофеевич
  • Берви-Флеровский Василий Васильевич
  • Коган Наум Львович
  • Пестов Семен Семенович
  • Поповский Николай Никитич
  • Киреевский Иван Васильевич
  • Готшед Иоганн Кристоф
  • Другие произведения
  • Катков Михаил Никифорович - Кто наши революционеры? (Характеристика Бакунина)
  • Бунин Иван Алексеевич - История с чемоданом
  • Панаев Иван Иванович - Как добры люди!
  • Энгельгардт Михаил Александрович - Александр Гумбольдт. Его жизнь, путешествия и научная деятельность
  • Михайловский Николай Константинович - О г. Максиме Горьком и его героях
  • Гастев Алексей Капитонович - Пачка Ордеров
  • Басаргин Николай Васильевич - Воспоминания
  • Держановский Владимир Владимирович - Музыка в Москве
  • Северин Н. - Из недавнего прошлого
  • Михайлов Михаил Ларионович - Скрипач
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 323 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа