lign="justify"> - Удивительное, чистейший поросенок! - подхватил я, захохотав во все
горло.
- Как! моя дитина похожа на поросенка! - заревела молодица, бледнея
от злости. - Шибеники *, чтоб вы не дождали завтрашнего дня, сто болячек
вам!.. Остапе, Остапе! - закричала она, как будто ее резали. - Скорей,
Остапе!.. - и кинулась навстречу мужу, который не спеша подходил к нам с
заступом в руках.
* Достойные виселицы, сорванцы.
- Бей их заступом! - вопила молодица, указывая на нас. - Бей,
говорю, шибеников! Знаешь ли, что они говорят?..
- Чего ты так раскудахталась? - спросил мужик, остановясь. - Я
думал, что с тебя кожу сдирают.
- Послушай, Остапе, что эти богомерзкие школяры, ироды, выгадывают, -
задыхаясь от злобы, говорила молодица, - рассказывают, что наша дитина
похожа на поросенка!
- Что ж, может быть и правда, - отвечал мужик хладнокровно,- это
тебе за то, что ты меня кабаном называешь.
Нет слов выразить бешенство молодицы. Она бранилась, плевалась,
проклинала мужа, нас и с ругательствами, угрозами отправилась в хату. Не
ожидая такой благополучной развязки, мы очень обрадовались, а Остап,
понурившись, стоял, опершись на заступ.
- Что вам нужно, панычи? - спросил он, когда брань его жены затихла.
Мы пробираемся на ту сторону, - сказал Гоголь, указывая на лес.
- Ступайте ж по этой дорожке; через хату вам было бы ближе, да теперь
там не безопасно; жена моя не охотница до шуток и может вас поколотить.
Едва мы сделали несколько шагов, Остап остановил нас.
- Послушайте, панычи, если вы увидите мою жену, не трогайте ее, не
дразните, теперь и без того мне будет с нею возни на целую неделю.
- Если мы ее увидим, - сказал Гоголь, улыбаясь, - то помиримся.
- Не докажете этого, нет; вы не знаете моей жинки: станете мириться -
еще хуже разбесите!
Мы пошли по указанной дорожке.
- Сколько юмору, ума, такта! - сказал с одушевлением Гоголь. -
Другой бы затеял драку, и бог знает, чем бы вся эта история кончилась, а он
поступил как самый тонкий дипломат: все обратил в шутку - настоящий
Безбородко!
Выйдя из левады, мы повернули налево и, подходя к хате Остапа, увидели
жену его, стоявшую возле дверей. Ребенка держала она на левой руке, а правая
вооружена была толстой палкой. Лицо ее было бледно, а из-под нахмуренных
бровей злобно сверкали черные глаза. Гоголь повернулся к ней.
- Не трогайте ее, - сказал я, - она еще вытянет вас палкой.
- Не бойтесь, все кончится благополучно.
- Не подходи! - закричала молодица, замахиваясь палкой. - Ей-богу,
ударю!
- Бессовестная, бога ты не боишься,- говорил Гоголь, подходя к ней и
не обращая внимания на угрозы. - Ну, скажи на милость, как тебе не грех
думать, что твоя дитина похожа на поросенка?
- Зачем же ты это говорил?
- Дура! шуток не понимаешь, а еще хотела, чтоб Остап заступом проломал
нам головы; ведь ты знаешь, кто это такой? - шепнул Гоголь, показывая на
меня. - Это из суда чиновник, приехал взыскивать недоимку.
- Зачем же вы, как злодии (воры), лазите по плетням да собак дразните!
- Ну, полно же, не к лицу такой красивой молодице сердиться. -
Славный у тебя хлопчик, знатный из него выйдет писарчук: когда вырастет,
громада выберет его в головы.
Гоголь погладил по голове ребенка, и я подошел и также поласкал дитя.
- Не выберут, - отвечала молодица смягчаясь, - мы бедны, а в головы
выбирают только богатых.
- Ну так в москали возьмут.
- Боже сохрани!
- Эка важность! в унтера произведут, придет до тебя в отпуск в
крестах, таким молодцом, что все село будет снимать перед ним шапки, а как
пойдет по улице, да брязнет шпорами, сабелькой, так дивчата будут глядеть на
него да облизываться. "Чей это, - спросят, - служивый?" Как тебя зовут?..
- Мартой.
- Мартин, скажут, да и молодец же какой, точно намалеванный! А потом
не придет уже, а приедет к тебе тройкой в кибитке, офицером и всякого
богатства с собой навезет и гостинцев.
- Что это вы выгадываете - можно ли?
- А почему ж нет? Мало ли Теперь из унтеров выслуживаются в офицеры!
- Да, конечно; вот Оксанин пятый год уже офицером и Петров также, чуть
ли городничим не поставили его к Лохвицу.
- Вот и твоего также поставят городничим в Ромен, Тогда-то заживешь! в
каком будешь почете, уважении, оденут тебя, как пани.
- Полно вам выгадывать неподобное! - вскричала молодица, радостно
захохотав. - Можно ли человеку дожить до такого счастья?
Тут Гоголь с необыкновенной увлекательностью начал описывать привольное
ее житье в Ромнах: как квартальные будут перед нею расталкивать народ, когда
она войдет в церковь, как купцы будут угощать ее и подносить варенуху на
серебряном подносе, низко кланяясь и величая сударыней матушкой; как во
время ярмарки она будет ходить по лавкам и брать на выбор, как из
собственного сундука, разные товары бесплатно; как сын ее женится на богатой
панночке и тому подобное. Молодица слушала Гоголя с напряженным вниманием,
ловила каждое его слово. Глаза ее сияли радостно; щеки покрылись ярким
румянцем.
- Бедный мой Аверко, - восклицала она, нежно прижимая дитя к груди,
- смеются над нами, смеются!
Но Аверко не льнул к груди матери, а пристально смотрел на Гоголя, как
будто понимал и также интересовался его рассказом, и когда он кончил, то
Аверко, как бы в награду, подал ему свой недоеденный пирог, сказав
отрывисто: "На!"
- Видишь ли, какой разумный и добрый, - сказал Гоголь, - вот что
значит казак: еще на руках, а уже разумнее своей матери; а ты еще умничаешь,
да хочешь верховодить над мужем, и сердилась на него за то, что он нам
костей не переломал.
Простите, паночку, - отвечала молодица, низко кланяясь, - я не знала,
что вы такие добрые панычи. Сказано: у бабы волос долгий, а ум короткий.
Конечно, жена всегда глупее чоловика и должна слушать и повиноваться ему -
так и в святом писании написано.
Остап показался из-за угла хаты и прервал речь Марты.
- Третий год женат, - сказал он, с удивлением посматривая на Гоголя,
- и впервые пришлось услышать от жены разумное слово. Нет, панычу, воля
ваша, а вы что-то не простое, я шел сюда и боялся, чтоб она вам носов не
откусила, аж смотрю, вы ее в ягничку (овечку) обернули.
- Послушай, Остапе, - ласково отозвалась Марта, - послушай, что
паныч рассказывает!
Но Остап, не слушая жены, с удивлением продолжал смотреть на Гоголя.
- Не простое, ей-ей не простое, - бормотал он, - просто чаровник
(чародей)! Смотри, какая добрая и разумная стала, и святое писание знает,
как будто грамотная.
Я также разделял мнение Остапа; искусство, с которым Гоголь укротил
взбешенную женщину, казалось мне невероятным; в его юные лета еще невозможно
было проникать в сердце человеческое до того, чтоб играть им как мячиком; но
Гоголь, бессознательно, силою своего гения, постигал уж тайные изгибы
сердца.
- Расскажите же, паночку, - просила Марта Гоголя умоляющим голосом,
- Остапе, послушай!
- После расскажу, - отвечал Гоголь, - а теперь научите, как нам
переправиться через реку.
- Я попрошу у Кондрата челнок, - сказала Марта и, передав дитя на
руки мужа, побежала в соседнюю хату.
Мы не успели дойти до места, где была лодка, как Марта догнала нас с
веслом в руке.
- Удивляюсь вам, - сказал я Гоголю, - когда вы успели так хорошо
изучить характер поселян.
- Ах! если б в самом деле это было так, - отвечал он с одушевлением,
- тогда всю жизнь свою я посвятил бы любезной моей родине, описывая ее
природу, юмор ее жителей, с их обычаями, поверьями, изустными преданиями и
легендами. Согласитесь: источник обильный, неисчерпаемый, рудник богатый и
еще непочатый.
Лицо Гоголя горело ярким румянцем; взгляд сверкал вдохновенно; веселая,
насмешливая улыбка исчезла, и физиономия его приняла выражение серьезное,
степенное.
Достигнув противоположного берега, мы вытащили челнок на берег и начали
подыматься на крутую гору. Палящий жар был невыносим, но, по мере
приближения к лесу, нас освежал прохладный ароматический ветерок; а когда мы
достигли опушки, нас обдало даже ощутительным холодом.
В нескольких от нас шагах прорезывалась в лес дорожка, и где она
пролегала, виднелся темный, как ночь, фон, окаймленный ветвями.
- Что б вы изобразили на этом фоне? - спросил Гоголь.
- Нимфу, - отвечал я, недолго думая.
- А я бы лешего, или запорожского казака, в красном жупане.
Сказав это, он повалился на мягкую траву, а я, вынув из кармана носовой
платок, разостлал его, чтоб не позеленить травою моих панталон. Гоголь
громко захохотал, заметив мою предосторожность.
- Чего вы смеетесь? - спросил я.
- Знаете ли, когда вы вошли в гостиную, ваши плюндры произвели на меня
странное впечатление.
- А какое именно?
- Мне показалось, что вы были без них!
- Не может быть! - вскричал я, осматривая свои панталоны.
- Серьезно: телесного цвета, в обтяжку... Уверен, что не одного меня
поразили они, а и барышень также.
- Какой вздор!
- Да; когда вы вошли, они потупились и покраснели. Последнее замечание
окончательно меня смутило. Еще раз я взглянул на панталоны и не сомневался
более в справедливости слов Гоголя. Я был в отчаянии, а он заливался громким
смехом. Натешившись моей простотой, он, наконец, сжалился надо мною.
- Успокойтесь, успокойтесь, - сказал он, принимая серьезный вид, - я
шутил, право, шутил.
Но уверения Гоголя не поколебали собственного моего убеждения, и
замечание его, сказанное, может быть, и в шутку, преследовало меня, как
нечистая совесть, до самого отъезда.
- Ударьте лихом об землю, - продолжал он, ложась на спину, -
раскиньтесь вот так, как я, поглядите на это синее небо, то всякое
сокрушение спадет с сердца и душа просветлеет.
Я последовал его совету; и действительно, едва протянулся и взглянул на
небо - раздражение мое притупилось и мне захотелось спать.
- Ну что? - спросил Гоголь после минутного молчания, - что вы теперь
чувствуете?
- Кажется, лучше, - отвечал я, закрывая глаза.
В этом положении фантазия как-то сильнее разыгрывается, в уме
зарождаются мысли высокие, идеи светлые - не правда ли?
- Да, сильно клонит ко сну, - пробормотал я, погружаясь в дремоту.
- Не прогневайтесь, я вам не дам спать; чего доброго, оба заснем и
проспим до вечера, а между тем возьмут лодку: что мы тогда будем делать?
Кричать, как Пульхерия Трофимовна: "ме... ме..."
Он с неимоверным искусством представил в лицах заобеденную сцену и так
меня рассмешил, что сон мой совершенно отлетел.
- Долго ли вам еще оставаться в лицее? - спросил я.
- Еще год! - со вздохом отвечал Гоголь. - Еще год!
- А потом?
- Потом в Петербург, в Петербург! Туда стремится душа моя!..
- Что вы, в гражданскую или военную думаете вступить?
- Что вам сказать? В гражданскую у меня нет охоты, а в военную -
храбрости.
- Куда-нибудь да надо же; нельзя не служить.
- Конечно, но...
- Что?
Гоголь молчал. Через несколько минут я сделал ему вопрос, ответа не
было: он заснул. Мне жаль было его будить, и я, следуя данному совету,
устремив взор в голубое небо, задумался. Мысли мои развернулись, воображение
указало цветущую перспективу моего будущего; ощущения неиспытанные посетили
мое сердце, осветили душу. В первый раз я так замечтался: как мне было
весело, отрадно, фантазия моя окрылилась и увлекла меня в неведомый мир.
Чего не перечувствовал я в те минуты и чего не посулило мне мое будущее!..
Приводя теперь на память минувшие грезы, невольно вспоминаю мое бесцветное
прошедшее, горестное, безотрадное. При первом вступлении на поприще службы у
меня, как говорится, крылья опустились: не до летанья было. Мне объявили,
что я даже стоять не умею и на восемнадцатом году от рождения начали учить
стойке. Выучив стоять, как подобает человеку, на двух ногах, стали учить
стоять, как болотную птицу, на одной; а там повели гусиным шагом: сначала в
три приема, потом в два и наконец в один. Таким алюром далеко не уйдешь...
Тень от деревьев протянулась; зной спадал; было около шести часов. Я
разбудил Гоголя.
- Славно разделался с храповицким, - сказал он, приподымаясь и
протирая глаза. - А вы что делали? тоже спали?
- Нет, - отвечал я, - по вашему совету я лежал на спине и
фантазировал.
- Ну что ж? понравилось?
- Очень!..
- Примите к сведению и на будущее время, глядите на небо, чтоб сноснее
было жить на земле.
Переправясь обратно через реку, мы пошли к известной хате, чтобы по той
же дороге возвратиться к Ивану Федоровичу. На завалине сидел Остап понурясь.
- За что вы меня так обидели, - спросил он Гоголя очень серьезно, -
что я вам сделал?
- Чем же я тебя обидел? - сказал Гоголь с недоумением, посматривая на
Остапа.
-Чем! жинку мою нарядили как пани, подчиваете варенухой на серебряном
подносе, величаете сударыней матушкой, а мне - батьку городничего, хотя бы
спасибо сказали, чарку горелки поднесли!
Остап разразился громким смехом. Марта вышла из хаты без Аверки и,
усмехаясь, низко поклонилась.
- О неблагодарный! - трагически произнес Гоголь, указывая на Марту.
- Не я ли обратил волчицу в агницу?!
- Правда, правда, за это спасибо, ей-богу спасибо!.. готов хату
прозакладывать, что сегодня во всем селе нет молодицы разумнее моей жинки. А
где ж городничий? - прибавил Остап, взглянув на жену.
- Уклался спать,- отвечала Марта, засмеявшись.
- Вот какую штуку вы нам выкинули! - продолжал Остап. - Не знаем,
что будет с нашего Аверки, а уж городничим наверное останется до смерти.
- А кто знает! может быть... - начала было Марта, но Остап закрыл ей
рукою рот.
- Молчи, дура! - сказал он. - Паныч шутит, а ты, глупая баба, уж и
зазналась! Молись богу, чтоб был честным человеком - для нас и того
довольно.
Остап пустился в рассуждения, острил над женой и рассказывал смешные
анекдоты, как жены обманывают своих мужей. Гоголь, со вниманием слушавший
Остапа, хохотал, бил в ладони, топал ногами; иногда вынимал из кармана
карандаш и бумагу и записывал некоторые слова и поговорки. Я не раз
напоминал ему, что пора итти, но Гоголь не мог оторваться от Остапа.
- Помилуйте, - говорил он, - да это живая книга, клад; я готов его
слушать трои сутки сряду, не спать, не есть!
Наконец я почти насильно увлек его. Мы пошли по прежней дороге, через
леваду, и добродушные хозяева провожали нас до самого перелаза. Марта
принялась было просить у нас опять прощения, но Остап ее остановил.
- Перестань, - сказал он, - они тебя дразнили как цуцика, им того и
хотелось, чтобы ты лаяла на них как собака.
Подымаясь на гору, в саду Ивана Федоровича Гоголь не переставал хвалить
Остапа.
- Какая натура! - говорил он. - Какой рассказ! точно вынет человека
из-под полы, поставит его перед вами и заставит говорить. Кажется, я не
слышал, а видел наяву то, о чем он рассказывал.
В саду играли в горелки; барышни с криком и визгом бегали по дорожкам.
Гоголь, более предусмотрительный, повернул влево к флигелю, а я, думая
пробраться в дом, попал, как кур во щи: едва меня завидели, как в ту ж
минуту поставили в пары и заставили бегать, что, по тесноте моих панталон,
крайне было для меня неудобно и даже опасно.
Отец мой заигрался в бостон, и как ночь была темная, а дорога дурная,
то по просьбе гостеприимного хозяина он остался переночевать.
После чая мы перешли в комнаты и продолжали играть в фанты. В этот раз
Гоголь не мог отделаться и также участвовал в игре. Он был очень неразвязен,
неловок, краснел, конфузился, по целому часу отыскивал колечко, не мог
поймать мышки и, наконец, выведенный из терпения неудачами и насмешками,
отказался от игры прежде ее окончания.
За ужином мы опять сели рядом с Гоголем. Я был очень огорчен, что отец
мой остался ночевать: предположения мои насчет охоты не осуществились.
- О чем вы так задумались? - спросил меня Гоголь.- Вы, кажется, не в
своей тарелке.
Я объяснил причину моих сокрушений.
- А вы большой охотник?
- Страстный!
- Часто охотитесь?
- Если удастся, завтрашний день в первый раз буду охотиться.
- Вот как! Так, может быть, вы вовсе не охотник, и если дадите сорок
промахов, то и разочаруетесь.
- Дам сорок тысяч промахов, но добьюсь до того, что из сорока
выстрелов сряду не сделаю ни одного промаха.
- Ну, это хорошо; это по-нашему, по-казацки!
Для ночлега мне отвели комнату в доме, а Гоголь, приехавший днем
прежде, расположился во флигеле. На другой день, часу в восьмом, отец мой
приказал запрягать лошадей. Я пошел во флигель, чтоб попрощаться с Гоголем,
но мне сказали, что он в саду. Я скоро его нашел: он сидел на дерновой
скамье и, как мне издалека показалось, что-то рисовал, по временам подымая
голову кверху, и так был углублен в свое занятие, что не заметил моего
приближения.
- Здравствуйте! - сказал я, ударив его по плечу. - Что вы делаете?
- Здравствуйте, - с замешательством произнес Гоголь, поспешно спрятав
карандаш и бумагу в карман. - Я... писал.
- Полноте отговариваться! я видел издалека, что вы рисовали. Сделайте
одолжение, покажите, я ведь тоже рисую.
- Уверяю вас, я не рисовал, а писал.
- Что вы писали?
- Вздор, пустяки, так, от нечего делать писал - стишки. Гоголь
потупился и покраснел.
- Стишки! Прочтите: послушаю.
- Еще не кончил, только начал.
- Нужды нет, прочтите что написали.
Настойчивость моя пересилила застенчивость Гоголя; он нехотя вынул из
кармана небольшую тетрадку, привел ее в порядок и начал читать.
Я сел возле него с намерением слушать, но оглянулся и увидел почти над
головой огромные сливы, прозрачные, как янтарь, висевшие на верхушке дерева.
Я забыл о стихах: все мое внимание поглотили сливы. Пока я придумывал
средство, как до них добраться, Гоголь окончил чтение и вопросительно
смотрел на меня.
- Экие сливы! - воскликнул я, указывая на дерево пальцем.
Самолюбие Гоголя оскорбилось; на лице его выразилось негодование.
- Зачем же вы заставляли меня читать? - сказал он, нахмурясь. -
Лучше бы попросили слив, так я вам натрусил бы их полную шапку.
Я спохватился, и только хотел извиниться, как Гоголь так сильно
встряхнул дерево, что сливы градом посыпались на меня. Я кинулся подбирать
их, и Гоголь также.
- Вы совершенно правы, - сказал он, съев несколько слив, - они
несравненно лучше моих стихов... Ух, какие сладкие, сочные!
- Охота вам писать стихи! Что вы, хотите тягаться с Пушкиным? Пишите
лучше прозой.
- Пишут не потому, чтоб тягаться с кем бы то ни было, но потому, что
душа жаждет поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с
орлом!
Я хотел было отвечать также пословицей: дай бог нашему теляти волка
поймати; но Гоголь продолжал:
- Да! не робей, воробей, дерись с орлом.
Взгляд его оживился, грудь от внутреннего волнения высоко поднималась,
и я безотчетно повторил слова его, сказанные мне накануне: "Ну, это хорошо,
это по-нашему! по-казацки".
Человек прибежал с известием, что отец меня ожидает. Я дружески обнял
Гоголя, и мы расстались надолго.
Через несколько лет после этого свидания показались в свет сочинения
Гоголя.
С каждым годом талант его более и более совершенствовался, и всякий
раз, когда мне случалось читать его творения, я вспоминал одушевленный
взгляд Гоголя, и мне слышались последние его слова: "Не робей, воробей,
дерись с орлом!"
Прочитав почти все, что было писано о Гоголе, я ни в одной
биографической о нем статье не нашел рассказа об одном довольно
замечательном обстоятельстве в его жизни. Как самая малейшая подробность о
такой знаменитой личности, какою был Гоголь, должна быть интересна для
каждого, то я решаюсь передать о нем известное до сих пор только мне и
весьма немногим *.
* Я полагаю, что рассказываемый мною случай должен быть известен моему
старинному товарищу и сослуживцу Р. М. Зотову и некоторым из артистов
русской труппы.
В одно утро 1830 или 1831 года, хорошо не помню, мне доложили, что
кто-то желает меня видеть 10. В то время я занимал должность
секретаря при директоре Императорских театров, князе Сергее Сергеевиче
Гагарине, который жил тогда на Английской набережной, в доме бывшем
Бетлинга, а теперь, кажется, Риттера, где помещалась и канцелярия директора.
Приказав дежурному капельдинеру просить пришедшего, я увидел молодого
человека, весьма непривлекательной наружности, с подвязанною черным платком
щекою и в костюме, хотя приличном, но далеко не изящном.
Молодой человек поклонился как-то неловко и довольно робко сказал мне,
что желает быть представленным директору театров.
- Позвольте узнать вашу фамилию? - спросил я.
- Гоголь-Яновский.
- Вы имеете к князю какую-нибудь просьбу?
- Да, я желаю поступить на театр.
В то время имя Гоголя было совершенно неизвестно, и я не мог
подозревать, что предо мною стоял, в смиренной роли просителя, будущий
творец "Старосветских помещиков", "Тараса Бульбы" и "Мертвых душ". Я
попросил его сесть и обождать.
Было довольно рано; князь еще не одевался. Гоголь сел у окна,
облокотился на него рукою и стал смотреть на Неву. Он часто морщился,
прикладывал другую руку к щеке, и мне казалось, что у него болят зубы.
- У вас, кажется, болит зуб? - спросил я. - Не хотите ли одеколону?
- Благодарю, это пройдет и так! Помолчав с полчаса, он спросил:
- А скоро ли могу я видеть князя?
- Полагаю, что скоро. Он еще не одевался.
Гоголь замолчал и опять глядел на Неву, барабаня пальцами по стеклу.
Вышел чиновник Крутицкий, и я попросил его узнать, оделся ли князь.
Через минуту он вернулся и сказал, что князь уже в кабинете.
Доложив директору, что какой-то Гоголь-Яновский пришел просить об
определении его к театру, я ввел Гоголя в кабинет к князю.
- Что вам угодно? - спросил князь.
Надобно заметить, что князь Гагарин, человек в высшей степени добрый,
благородный и приветливый, имел наружность довольно строгую и даже суровую,
и тому, кто не знал его близко, внушал всегда какую-то робость. Вероятно,
такое же впечатление произвел он и на Гоголя, который, вертя в руках шляпу,
запинаясь отвечал:
- Я желал бы поступить на сцену и пришел просить ваше сиятельство о
принятии меня в число актеров русской труппы.
- Ваша фамилия?
- Гоголь-Яновский.
- Из какого звания?
- Дворянин.
- Что же побуждает вас итти на сцену? Как дворянин, вы могли бы
служить.
Между тем Гоголь имел время оправиться и отвечал уже не с прежнею
робостью:
- Я человек небогатый, служба вряд ли может обеспечить меня; мне
кажется, что я не гожусь для нее; к тому ж я чувствую призвание к театру.
- Играли ли вы когда-нибудь?
- Никогда, ваше сиятельство 11.
- Не думайте, чтоб актером мог быть всякий: для этого нужен талант.
- Может быть, во мне и есть какой-нибудь талант.
- Может быть! На какое же амплуа думаете вы поступить?
- Я сам этого теперь еще хорошо не знаю; но полагал бы на
драматические роли.
Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал:
- Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия;
впрочем, это ваше дело.
Потом, обратясь ко мне, прибавил:
- Дайте господину Гоголю записку к Александру Ивановичу, чтоб он
испытал его и доложил мне.
Князь поклонился, и мы вышли.
В то время инспектором русской труппы был известный любитель театра
Александр Иванович Храповицкий. Он был человек очень добрый, но принадлежал
к старой, классической школе. Он сам часто играл в домашних спектаклях,
вместе с знаменитой Е. C. Семеновой (княгиней Гагариной), считал себя
великим знатоком театра и был убежден, что для истинного трагического актера
необходимы: протяжное чтение стихов, декламация, дикие завывания и
неизбежные всхлипывания, или, как тогда выражались, драматическая икота.
К этому то великому знатоку драматического искусства адресовал я
бедного Гоголя. Храповицкий назначил день для испытания, кажется в Большом
театре, утром, в репетиционное время. Там заставил он читать Гоголя монологи
из "Дмитрия Донского", "Гофолии и Андромахи" 12, перевода графа
Хвостова.