Горбунов-Посадов Иван Иванович - Елена Горбунова-Посадова. Друг Толстого Мария Александровна Шмидт

М. А. быстро освоилась с работой и начала ткать. Продавала знакомым холст по 25 копеек за аршин. "Красивая ткань выходи-

  

   62

  

   ла. Покупали приятельницы Татьяны Львовны, шили нарядные платья и носили их по праздникам", рассказывала М. А.

   "Раз понесла я в Ясную 60 аршин на плече. Встретила Л. Н-ча. "Куда это вы? Что вы такую тяжесть тащите"" Взял на плечо. "Ой, ой!" - говорит. "Ничего, - говорю, - донесу". Л. Н. спешил куда-то. "Подождите меня". Когда вернулся, помог донести. Потом все восторгался, рассматривал и на плече носил, чтобы попробовать опять, как тяжело".

   Не легко давалось М. А-не это ткачество. Вставать приходилось в 2 часа утра. Она прибирала избу, топила печь, носила воду (а это далеко было и в гору), кормила и доила корову. Все это с лампой или фонарем, потому что ткать при свете лампы она не могла - плохо видела. День зимой короткий, и она боялась оторвать у ткачества даже час светлый для своего хозяйства. Все время пока было светло, она сидела за станом. Глаза очень утомлялись. Стан занимал чуть ли не половину ее избушки. Все это очень утомляло М. А-ну. Выткала она всего около 500 аршин.

   Одно время у М. А. жила Кусакова и ткала вместе с ней. "Ткачиха моя первый сорт, - пишет М. А. 26 декабря 1896 г. Л. Н-чу. - Смело берется за заказы, лишь бы их получить. Прошу мою дорогую Танечку посодействовать об этом и прислать нам обещанные образцы холстинок...

   Стан во время работы очень шумит и действует на голову, в ушах и во время и после работы гул не прекращается. А. И. плохо поправляется, кашляет с кровью, но в работу стала уходить по ушки... Живем по душам и легко и любовно. Она предполагает зимовать со мной, к моей большой радости, но весной, коли обе доживем, думает вернуться к себе".

   "Бог знает, как хочется повидаться с Вами, мои дорогие друзья, Лев Николаевич и Софья Андреевна, - пишет М. А. в Ясную в 1897 году, - а ехать нельзя - то то, то другое мешает. Кончим тканье, коли будет все благополучно, то в марте денька на два приеду к Вам...

   Читала ваше письмо о голоде, Л. Н., и еще сильнее почувствовала здешние нужды. В Овсянникове вы знаете бабку Дарью, которая ходила за мной в болезни? Так вот она защиту¹) окормила и принялась за крышу. Кормить еще долго, а у них две скотины. Уж как мы прозимуем, бог весть....

   Милую Танечку крепко обнимаю и еще сильнее люблю ее за ее сердечное отношение к сектантам ²). Крепко Вас всех обнимаю, помню и мысленно с Вами не расстаюсь ни на минуту".

   В то лето, как М. А. получила первый порядочный сбор с клубники, она решила перестать ткать. Стан она отдала Кусако-

   --------

   ¹) В Тульской губ. на зиму для тепла избы и скотные дворы обкладываются соломой иногда до самой крыши, так что окна в избах едва виднеются.

   ²) Татьяна Львовна ездила в начале 98 года в Петербург к Победоносцеву хлопотать о возвращении родителям молоканам Самарской губ. отнятых у них детей для воспитания их в православной вере. По этому поводу Л. Н. писал два письма к царю в 97 году. Хлопоты Татьяны Львовны увенчались успехом.

  

  

   вой, которая гостила у нее в предыдущую зиму. Брат Кусаковой в это время выстроил сестре домик в лесу, и ей очень был нужен зимой заработок.

  

   Зимой М. А., управившись с хозяйством, целыми часам просиживала за перепиской, главным образом сочинений Л. Н-ча. Она переписывала не только его письма и мелкие вещи, но даже такие огромные труды, как "Исследование Евангелия", "Критика догматического богословия", "Царство Божие" она переписывала своим удивительно четким почерком по нескольку раз. Это давало ей маленький заработок зимой. За "Исследование Евангелия", например, которое в печатном виде составляет в издании "Посредника" три больших тома, она брала 80 рублей, сколько было вложено в эту работу труда!

   Только у нее и были полные, всегда тщательно выправленные экземпляры с последними исправлениями Л. Н-ча. Очень многое, переписанное ею, она просто раздаривала друзьям.

   Иногда она брала переписку у кого-нибудь из друзей, например переписывала не мало для "Посредника".

   "Нет ли у вас, дорогой Иван Иванович, - пишет она моем мужу 15 января 1896 года, - переписки. Нуждаюсь в заработке. Теперь пока имею много свободного времени, выполню скоро. И. М. Трегубов хочет прислать мне все сведения о Кавказе. Я рада, что буду знать все, что касается этого великого события, под сильным впечатлением которого я живу до сих пор".

   Получивши сведения о положении духоборов ¹), сидящих за отказ от военной службы, М. А. пишет Льву Н-чу 7 марта 1896 г

  

   Дорогой, милый друг Лев Николаевич, умоляю вас, напишите начерно маленькое, глубоко сердечное письмо полковнику в дисциплинарный батальон Екатериноградской станицы о том, чтобы он не терзал духоборов, и черновик пришлите мне. Я перепишу и пошлю от себя ему. Сама лично не умею ни писать, ни говорить так, что бы хватить за душу, а Вам бог дал такую силу в слове такое глубокое сердце и мягкую душу, что не устоит ни одно серд-

   --------

   ¹) Духоборы - рационалистическая секта, давно переселенная насильно на Кавказ. В то время, о котором идет речь, в знак того, что духоборы на всегда отказываются от всякого насилия, от военной службы и проч., они, собравшись все в горной долине, с пением псалмов сожгли все имевшееся у них оружие в 1895 г. Этому событию правительством было придано значение бунта. Духоборов страшно избили, разослали небольшими группами по высоким горным аулам, без права выхода за их пределы. Вождей их выслали в самые отдаленные места Сибири. Лишенный земли и возможности иметь заработок, этот здоровый и сильный народ начал болеть и вымирать. Если не погибли они все, то это только, вероятно, благодаря взаимопомощи: они все свое имущество считали общим и все составляли как бы одну дружескую семью. Около сорока духоборов, бывших во время сожжения оружия солдатами, отказались дальше служить и за это были отправлены в дисциплинарный (карательный) батальон, где с ними обращались самым жестоким образом, вплоть до того, что их секли палками с колючками, которые выдирали у них клочья мяса. В 1898 г. духоборам после длинных хлопот удалось с помощью, главным образом, Л. Н-ча, его друзей и квакеров выехать в Канаду, где они и живут до сих пор.

  

   64

  

   це человеческое и почувствует и правоту и теплоту ваших слов святых.

   Как прочла письмо духоборов от 13 февраля 1896 г. Горийского уезда, Тифлисской губернии, так потеряла покой, заболела душой, не сплю, плачу и чувствую одно - должна сию минуту молить полковника прекратить истязания страдальцев, а так же молить и его самого оглянуться на себя, не губить души своей и не обагрять рук своих в крови праведников. Уж если нельзя ему отнестись к ним иначе, пусть возьмут и меня и замучат вместе с ними. Ведь так же я верю и исповедую, как и они, зачем же мне пользоваться свободой? Мне будет легче умереть, чем жить спокойно и знать, что изо дня в день далеко от тебя терзают твоих же братьев по духу. Откажете ли вы мне в моей просьбе или исполните ее, пусть это останется между нами. Я не люблю всем открывать души своей. Крепко целую руки Ваши.

   О Марии Михайловне ¹) попросите Давыдова ²). Она в страхе, что не нынче завтра полиция нагрянет опять к ней и тогда она боится помешаться.

   Ей потому так трудно смириться, что она не признает Евангелий и сердится, если говорить с ней о нем. Изменилась она ужасно, спокойно минуты не сидит, плачет и страшно страдает. От Ив. Ив. она скрыла причину своего приезда ко мне, тяжело ей было снова рассказывать и переживать все то, что она перестрадала".

   Л. Н. отвечает 12 марта 1896 г.

   "Получил ваши оба письма, дорогая, милая Мария Александровна, и сейчас пишу Давыдову. Написать же в батальон к начальнику не могу.

   Есть практическое очень мудрое правило, которое приложило ко всем самым важным случаям жизни: никогда не напрашиваться и ни от чего не отказываться. Это правило прилагается к службе государственной, но оно точно так же приложимо и к службе Богу. Только ни от чего не отказываться, придет и наш черед. Ведь главное то, что мы ничего не можем сделать, ничем не можем помочь тем страдальцам. Одно, что мы можем сделать, быть самим готовым, и наша очередь прийдет. Быть готовым, не тушить света.

   --------

   ¹) Врач Холевинская. У нее не раз был обыск и затем она была арестована за то, что дала одному знакомому крестьянину, работавшему на Тульском заводе, какое-то нецензурное произведение Л. Н-ча. Л. Н. писал по поводу ее ареста письма высшим властям в Петербург. М. А-ну страшно взволновал арест Холевинской именно потому, что для самой Холевинской, не разделявшей вполне взгляды Толстого, арест и обыск были страшны. М. А. пытается навещать ее в тюрьме, тащась за 10 верст в Тулу по невылазной грязи, и пишет о ней ряд писем Л. Н-чу, прося его помощи.

   ²) Давыдов, Николай Вас. В то время прокурор Тульского окружного суда, впоследствии председатель Московского окружного суда. Был в дружеских отношениях со всей семьей Толстых. Он не раз давал Л. Н-чу материал для его произведений - из области судебных процессов. По просьбе Л. Н-ча помогал своими советами крестьянам, рабочим и пр. лицам. Впоследствии Давыдов был председателем Толстовского о-ва и одним из основателей Толстовского музея в Москве.

  

   Е. Горбунова-Посадова.

  

   Маша в Крыму. Таня здесь, мы с ней были у Олсуфьевых. Очень занят. Все хочется до смерти, которая близка, - я чувствую, - сделать многое и нужное, и плохо работаю. Целую вас. Ваш черед уже наступил и еще наступит. Поручение ваше Таня исполнит".

   Л. Н. отказался составить для М. А-ны черновик обращения к начальнику дисциплинарного батальона, может быть, боясь подвести ее под преследования властей. Сам же он в конце этого года от себя написал такое письмо. Известен ряд его писем в защиту гонимых русским правительством не только за свои религиозные убеждения, но и писем за революционеров к властям, начальникам тюрем и т. д. вплоть до царя. Многие из этих писем имели успех.

   10 декабря 1897 года Л. Н. записывает в дневнике: "Смотрю на Марью А-ну. Ей 54 год, она слабогрудая, почти всегда больна, не переставая работает и не позволяет себе пользоваться трудом других, и нельзя не умиляться, глядя на нее. Она теперь ослабела, устала и хочет отдохнуть, не может зимой сама носить воду и корм и наняла помощницу, но сама не переставая работает, ткет и смотреть на нее умилительно и укрепительно".

  

  

   Поселясь в Овсянникове, М. А. тотчас же свела дружбу соседними деревнями. Часто заходили к ней мужики и бабы просто посидеть, особенно зимними вечерами; приходили и со всякими нуждами и горестями. Она советывала, мирила, лечила людей и животных, писала для крестьян письма, читала им вслух, давала читать книжки. Когда это было нужно, она вовлекала в помощь крестьянам Л. Н-ча и других своих друзей и знакомых.

   Л. Н. пишет из Москвы в декабре 1894 г. в ответ на письмо М. А-ны.

   "Дорогая Мария Александровна, простите, что не скоро ответил вам. По делу Зябревой я решительно не знаю, кто из них прав. По совести, мне кажется, той следовало бы поделиться 50 рублями. Но как это выходит по закону, - не знаю. Пусть она сходит к Давыдову от моего имени, - он ей скажет.

   Хотел бы радоваться, что вы справились, да боюсь, как бы вы опять не заболели. Когда мне грустно, вспоминаю о вас и вашей хорошей жизни и радуюсь.

   Девочки ¹) обе простужены, но не нездоровы ни духом, ни плотью. Мне хорошо. Целую вас. Л. Толстой".

   "Посылаю Вам, дорогой Лев Николаевич, - пишет М. А. 1896 году, - два списанных протокола по двум уголовным делам нашего бедного сторожа Сергея. Слезно он молит Вас помочь ему, если только вы найдете возможным. Он желал бы подать в Мировой с'езд, но и туда он явится опять один, как перст, без своих свидетелей. Свидетели и есть, да боятся итти против Красноглазовой²), так как ежегодно пользуются и попасками и

   --------

   ¹) Татьяна и Марья Львовны.

   ²) Соседняя помещица.

  

   66

  

   угодьями ее для своего скота. Это овсянниковские мужики. Она и их на косьбе своей кормила три дня тухлыми обедами, они было хотели заявить уряднику, да одумались и бросили, а Сергея стали сманивать себе в сторожа.

   Как раз в то же самое время жена его родила (она была кухаркой Красноглазовой), долго болела, а Красноглазиха нудила работой. Вот он, жалея жену и плохого ребенка, пошел в волостное правление справиться, что ему будет, если он нарушит условия. Писарь отвечал: коли дело поступит в волостное правление, то 25 розог, если к земскому - две недели ареста. Он и решил бросить все, лишь бы спасти жену и хилого ребенка, и поступил к нам в сторожа. Дорогой Лев Николаевич, ну что тут делать?

   По христианскому закону уж как все просто и ясно - простить и больше никаких, а по мирскому так и ума не приложишь. А уж сколько слез, нужды у них с женой, боятся оба, что общество разочтет его, а теперь самая глухая пора. Куда деваться? Попросите Пошу написать на случай прошение на мировой с'езд. Я не знаю формы"...

   ..."Письмо ваше о Сергее прочитал не один, - отвечает Л. Н. 10 сентября 1896 г., - а с Д., который все эти дела знает хорошо, и общее наше мнение то, что подавать прошения Сергею не нужно, потому что приговор ни в каком случае не отменят.

   Кто виноват, он или Красноглазова, никто не разберет, и не наше дело разбирать, но на деле-то из подавания прошения ничего не выйдет. Надо постараться только, чтобы семья его не бедствовала, пока он будет в заключении, или мне напишите, или скажите Леве. Как жаль, что вы заболели вообще и заболели без нас. Маша едет нынче в ночь, но, кажется, не заедет в Ясную, потому что боится опоздать.

   Живем мы все здесь, разумеется, нехорошо. Мне тяжело, но нет сил изменить. Я ничего не пишу несколько дней и еще от этого тяжелее".

  

  

   В 1902 году мы перебрались всей семьей в первый раз на лето в Овсянниково. На станции Засека нас встретил ветхий шарабанчик М. А-ны, который ей подарил когда-то ее брат. Шарабанчик весь дребезжал, был подчинен и подвязан веревочками, - казалось, сядешь на него и раздавишь. Но он служил М. А-не до самой ее смерти и, при ее немецкой аккуратности, хотя все так же дребезжал и готов был развалиться, но не разваливался.

   Впряжена была в шарабан гнедая, старая, небольшая лошадка - Пятачок. Это тоже был подарок ее брата, если не ошибаюсь. И то и другое было отдано ей за негодностью. Да иначе бы она и не взяла. И тоже ни у кого другого не прослужил бы Пятачок одного года, так он был стар тогда, когда я его увидела. Губа у него отвисла, зубы были стерты.

   Об'ехавши длинный овраг, мы под'ехали к усадьбе, огороженной старыми ветлами. Вправо виднелся совсем еще молодой фруктовый сад, посаженный Л. Н-чем. Обогнувши заросль высоких акаций, мы выехали на большую, залитую солнцем поляну. Первое, что бросилось нам в глаза, - это Л. Н. с лошадью в поводу и М. А. в короткой серой юбке, без верхней кофты, в белой рубашке с длинными рукавами и в белом бумазейном лифике. На голове белая пикейная панама, привезенная ей кем то из друзей из Италии. Так одевалась М. А. только в самую жару и на работе.

   Из огорода слышались смех и песни поденщиц.

   Старики так были заняты своим разговором, что заметили нас только, когда мы под'ехали к самому дому.

   М. А. кинулась к нам, повела нас скорее на террасу, где был приготовлен для нас самовар, аккуратно нарезанные ломти черного "ситного" (т.-е. сеянного) хлеба, сваренные в крутую яйца и чудное сливочное "парижское" масло М. А-ны, которым она так гордилась. Так встречала она нас из года в год, и это ее угощение для всей нашей семьи было чем-то особенно вкусным и дорогим, о чем ребята мечтали задолго до от'езда в деревню.

   Л. Н. побыл с нами несколько минут и уехал, а М. А. сидела, смотрела на нас своими ласковыми, любящими глазами, расспрашивала, хлопала руками по коленям, радуясь, что мы лето прове-

  

   68

  

   дем вместе. Потом вскакивала, говорила, что ей надо "мигом слетать" на огород, где работали "девочки", и торопливо уходила, слегка сгорбившись, тяжело поднимая ноги в тяжелых для нее сапогах.

   Так началась и ежегодно начиналась наша совместная жизнь в Овсянникове.

   Часов в 5 утра вставала я и находила М. А-ну уже на огороде, где она и ночевала летом почти во всякую погоду. Около ее шалаша врыты были стол и две скамьи. На столе кипел уже самовар, лежал хлеб, стоял горшок молока и на блюдечке лежало несколько крошечных кусочков сахара. М. А. с наслаждением пила чай и угощала меня. Она уже успела часа два-три поработать, подоила корову, приготовила себе обед: пустые щи из кислой капусты и котелочек гречневой каши. Обед назывался царским, если кто-нибудь из друзей дарил ей сухих грибов для щей. Да и обычно М. А. уверяла, что она питается "по царски", "дай бог всякому", и редко разрешала себе даже забелить суп своей же сметаной. Кашу ела с молоком или с подсолнечным маслом, свое же "дивное" масло все продавала, иначе ей "не было бы возможности свести концы с концами". Только совсем больная с'едала она иногда яйцо. И все же искренно уверяла, что она чревоугодница, очень любит сладко поесть и ей стыдно, что она так "роскошничает"...

   Чай отпит, посуда убрана, и мы обе идем на огород, полем вместе или что-нибудь сажаем и разговариваем. С ее слов я очень скоро узнала всех крестьян окрестных деревень, их нужды, беды, болезни, все, чем они жили. Часто утром у нее уже успел побывать кто-нибудь за советом, с просьбой написать письмо, дать лекарство, прося навестить больного человека или животное.

   После нескольких испытаний моих знаний и серьезного отношения к делу, М. А. стала соглашаться посылать меня вместо себя в деревню, но в серьезных случаях непременно выбиралась сама или мы шли вдвоем. После обеда она брала палку, лекарства, которые могли по ее соображению пригодиться, и мы шли в деревню. В такой день она уже не позволяла себе лечь отдохнуть и с огромным трудом дотягивала свой рабочий день до вечера.

   Помню, пришла раз баба, просит лекарства от живота сынишке. "И несет, и несет его, и рвет, рвет, - всего выхлестало". Мы идем с М. А-ной. Мальчуган, как тень, глаз почти не открывает от слабости. М. А., забыв свою усталость, заставляет ставить самовар, греет бутылками живот и холодеющие ноги и ни за что не хочет уходить домой, пока мальчику не станет лучше. Едва, едва уговорила я ее уйти. А когда ночью я возвращалась домой, М. А., очевидно, все поджидала меня, так как услыхала мои осторожные шаги и долго подробно расспрашивала меня о мальчугане. Утром, когда я встала, оказалось, что М. А. уже "слетала" в Скуратово и принесла о больном хорошие вести. Кроме того, она послала записочку врачу в Ясную Поляну, как она всегда делала в трудных случаях. "А то мы с вами, Леночка, того гляди на тот свет отправим. Тоже доктора!" смеялась она.

  

  

   Обычно М. А. работала одна на своем огороде. Кончив свою работу за письменным столом, приходила ей помогать я, или, кончив стряпню, наша Акулина.

   Войдешь в огород и залюбуешься правильными рядами ягод и овощей, посаженных без гряд, всегда прополотых, окученных, взрыхленных. Где-нибудь, среди клубники, сидит М. А. и, если она здорова и все благополучно, тихо мурлыкает под нос песенку. Особенно часто слышишь излюбленную песенку ее поденных. "Крутится, вертится шар голубой" или из той же песни "Бедная, бедная, бедная я, горькая, горькая участь моя". Больше слов она, кажется, не помнила.

   М. А. поднимает голову, ласково улыбается и подзывает полюбоваться каким-нибудь особенно роскошным кустом клубники или крупной ягодой.

   - Благодать какая! - говорит она, с трудом поднимаясь с корточек и не в силах разогнуть спину, - и за что мне бог посылает такое счастье, - жить в такой тишине, радости и покое.

   А благодать, действительно, была удивительная. Благодаря прекрасному уходу, ягоды и овощи получались великолепные. Помню, раз М. А. сорвала ягоду, которая одна занимала целый стакан. Она ее тщательно хранила, чтобы угостить Л. Н-ча. А Л. Н., увидавши ягоду-гиганта, ахал, удивлялся и, пересчитав нас всех, торжественно наделил каждого кусочком ягоды.

  

  

   Поздно уже, солнце село, начинает темнеть, а М. А. еще заканчивает свою дневную работу. Поденные (если они были) давно отпущены, и точно отмечено на особой бумажке, кто из них был, чтобы потом, сразу за несколько дней, произвести расчет. М. А. цедит молоко, моет тщательно посуду, все аккуратно расставляется, развешивается по своим местам. Она ужинает теми же пустыми щами или кашей и ложится спать.

   - Вот уж хорошо засну, - говорит она на прощанье, забираясь в шалаш. А ночь сырая, холодная, и у меня душа не на месте, что она иззябнет, простудится. Но убедить ее лечь в избе и поручить кому-нибудь из нас лечь спать в огороде, - нет сил.

   Спит М. А., а у ног чутко дремлет ее неизменный друг - кривоногая Шавочка. Чуть Шавочка тяфкнет, - у М. А-ны "уж и ушки на макушке, - сейчас к окну!"

   За плетнем огорода ребята в ночном пасут лошадей. Соблазн им огромный и, хоть и редко, а они делают вылазки на огород. На рассвете разве ягоды найдешь, да и боязно, и они рвут впотьмах целыми плетями и кустами и еще больше ломают и топчат.

   М. А. спешно выходит из шалаша. "Ребята, да что же вы делаете, чужие труды портите!" начинает она, но ребята уже далеко. Сломя голову, несутся они через плетень, через кустарник а у Марьи А-ны уже душа упала: "Ну как ноги сломают, сохрани бог", и она уже кричит: "Тише вы, Андрюшка, Петька, ноги переломаете, там канава!". "Уж так напугали меня, вся дрожу при мысли, что расшибутся", - говорит она, рассказывая о происшествии.

  

   70

  

   А ребята тоже перепуганы отчаянно и ни за что долго потом не придут на усадьбу не только воровать, но и по делу, потому что всех их знает М. А. по имени и все знают, что она сторожит действительно труды свои, которые не легко ей даются, а потому попасться ей очень стыдно. К тому же она ни ругаться, ни драться не будет.

   Когда кто-нибудь, негодуя на ребят, портящих ее чудную клубнику, советовал пожаловаться отцу или старосте, М. А. и слушать не хотела об этом.

   - Да вы взгляните, какая прелесть! Где они такую больше увидят? Сама в рот просится. А пожалуйся отцу, да он шкуру с парнишки спустит. Как мне тогда на свет смотреть!

  

  

   Избушка М. А-ны была всего в два маленьких окна под одной крышей с сенями и коровником. Крыта она была соломой. Называла ее М. А. "дворец". После ремонта, который ей помог сделать Л. Н., избушка М. А-ны выдержала еще один ремонт: М. А. обложила ее камнем, который насобирала от фундамента сгоревшего большого дома и со своего огорода. Но все же в избушке было очень сыро, а зимой холодно.

   Избушка была разделена печью и деревянной перегородкой на крохотную кухонку-столовую и такую же крохотную спальную-кабинет.

   В спальне-кабинете узенькая кровать, шкаф для белья с выдвижными полками, работы отца М. А-ны, небольшой столик, тоже его работы, на котором стоит чернильница, лежит тщательно вытертое перо, какие-нибудь излюбленные книги М. А-ны: Евангелие, "Мысли мудрых людей", "Круг чтения" Льва Ник-ча, записи ее расчетов с поденными, с Татьяной Львовной, с нами и пр. На стене календарь с портретом Льва Ник., барометр, фотография с "Распятия" Ге и, почти всегда, написанная ее рукой, какая-нибудь страничка особенно поразивших ее мыслей, - мыслей, которые она считает особенно нужным себе напоминать.

   Помню в последние годы долго висела у нее следующая мысль Эпиктета из "Круга чтения":

   "Все то чем люди так восхищаются, все, ради приобретения чего они так волнуются и хлопочут, все это не приносит им ни малейшего счастья. Покуда люди хлопочут, они думают, что счастье их в том, чего они домогаются. Но лишь только они получают желаемое, они опять начинают волноваться, сокрушаться, завидывать тому, чего у них еще нет. И это очень понятно, потому что не удовлетворением своих праздных желаний достигается свобода, но, наоборот, избавлением себя от таких желаний.

   "Если хочешь увериться в том, что это правда, то приложи к освобождению себя от пустых желаний хоть на половину столько же труда, сколько ты до сих пор тратил на исполнение

  

  

   их, и ты сам скоро увидишь, что таким образом получишь гораздо больше покоя и счастья".

   В углу на стене висел маленький шкафик с лекарствами и длинная полка с книгами, любимыми М. А., и с маленькими Посредниковскими книжками для раздачи. Тут же лежали всегда лечебники Рахманова и Флоринского, скотолечебники, книги по огородничеству и т. д. Всеми этими книгами она очень дорожила и всегда в затруднительных случаях искала в них сведений.

   Под полкой появился вскоре прочный, приделанный к стене столик для сепаратора. Еще две, три табуретки, - вот и все убранство избы М. А-ны.

   За сепаратором М. А. приглядывала сама, с огромным уважением относясь к тому человеку, который "так трудился на пользу людям", выдумал такую удивительную машину "облегчающую человеку труд". Вертеть ручку сепаратора она сама не могла, задыхалась, кашляла, но стояла всегда рядом и строго следила за равномерностью работы. Надо было видеть, как серьезно относились мои старшие девочки, когда они подросли (лет до 7, 8) и были допущены вертеть ручку сепаратора, и как младшие ребята завидывали им.

   В тот день, когда работал сепаратор, всегда приходили из соседних деревень несколько баб, самых бедных, и получали по горшку снятого молока.

   М. А. была страшно худа и часто слаба и поэтому сидеть на табуретке или на лавке подолгу было ей очень трудно. В доме, где жили мы, были хорошие стулья, кой-какая мягкая мебель, но убедить М. А-ну внести к ней венский и мягкий, низкий стулик, - было очень трудно. Только уже в последние годы жизни она согласилась на это.

   Когда в Ясной гостила старушка сестра Л. Н-ча, монахиня Марья Николаевна, так странно было видеть рядом эту маленькую, толстую, с румяным, веселым, приветливым лицом старушку, так любящую общество, пение, музыку, так привыкшую к разным удобствам, к праздной жизни, к хорошей еде, в черном платке и платье монахини, - и рядом высокую, истощенную фигуру "светской" М. А-ны, в ее черном платье с белыми крапинками "для выезда в великосветское общество" (собственноручно сшитое Софьей Андреевной и подаренное М. А-не), с жидкими, закрученными на затылке полуседыми волосами

   Л. Н. подшучивал над Марьей Николаевной, рассказывая, как у нее в монастыре одни работают, а другие их благословляют на работу. "Благословите, матушка!" - поклонится послушница и ее ночной горшок вынесет. А рядом М. А., которая, когда кто-нибудь хотел поцеловать ей руку, смущенно отмахивалась и говорила с комичным ужасом: "Это мои-то, поганые, навозные руки целовать!".

   Помню разговор между двумя старушками: - М. А., кто же, душенька, вам готовит? - спрашивает Марья Николаевна.

  

   72

  

   - Сама, душенька, ведь у меня никого нет, да и что гут готовить - щи да каша, вот и весь сказ! - отвечает М. А.

   - Как, щи да каша! Каждый день? И никогда пирожков?

   М. А. покатывается со смеху.

   - И никогда пирожков, душенька Марья Николаевна. Да когда же с ними возиться? Ну их!

   М. А. не раз со смехом передавала этот разговор, когда приходилось ей говорить о том, как богатому человеку трудно понять бедняка, как трудно ему отказаться от своих потребностей.

   - Вот у N. N. 25 шляпок и ей все новые надо, она помешана на них, так как же у них денег хватит на то, чтобы поденным по-человечески платить. Это мы с вами богатые люди, - нам ничего не надо.

   И она действительно была богатым человеком, потому что ей ничего было не надо и потому всегда было, что отдать.

   В дневнике Гусева "Два года с Толстым" рассказывается, как пришел в Ясную полуголый человек с женой и ребенком, в холод и слякоть, и Л. Н., взволнованный его видом, пришел в гостиную и сказал: "Давайте, что у кого есть". М. А. сняла с себя нижнюю юбку и отдала.

   Я не могу сказать, чтобы М. А. вовсе не любила поесть no-вкуснее, чтобы ей не было приятно полежать на мягком или надеть что-нибудь теплое, легкое. С ее слабым здоровьем, малыми силами, ей особенно трудно было лишать себя элементарных удобств, но она была тверда в том, что должна жить только своими трудами и никого не затруднять.

   Бывало, наберем грибов и зовем М. А-ну полакомиться ими. Она сидит за столом, с удовольствием глядя на любимое блюдо, и говорит: "Ах, Акулина Васильевна, опять вы и ножки и шляпки, молодые и старые, вроде М. А-ны, - все вместе зажарили. А вы, когда наберете побольше грибов, поджарьте самые молоденькие, Да со сметанкой. Вот уж мы с Иваном Ивановичем их поедим! Ведь вот я какая чревоугодница, беда!" - И М. А. комично закатывает глаза, предвкушая будущее удовольствие.

   Не могу сказать, чтобы по природе своей М. А. была особенно кротка и мягка. Но в ее душе всегда жила глубокая любовь к людям и истине, а свою природную вспыльчивость, горячность, свою резкость, она долгим, упорным трудом изгоняла. За последние годы я, кажется, никогда не слыхала ее резкого осуждения, замечания, не видала ее раздражения. И это нередко после ряда бессонных ночей, изнуренная холодными ночными потами (ей иногда раза три, четыре в ночь приходилось менять рубашку), с лихорадочно горящими глазами.

   Когда ей было особенно плохо, ее душил кашель, мокрота клокотала во впалой груди, она выносила стул на солнышко, садилась спиной к нему и надвязывала чулок. Около нее лежит Шавочка, кругом остальные собаки и мой малыш Мишутка, который едва говорит на совершенно непонятном диалекте, но, не переставая, "разговаривает" с М. А-ной. А она терпеливо старается по-

  

  

   нять его и, как только проходит кто-нибудь мимо нее, говорит с умилением: "Как солнышко-то светит. Прелесть!".

  

  

  

   Редко где еще так хорошо, так просто, так тепло чувствовали себя люди всех классов, всех состояний, всяких направлений, как у М. А-ны. Нигде, может быть, так не раскрывали душу, нигде не обсуждались самые глубокие вопросы жизни, как здесь.

   Здесь и Л. Н. был не только дорогим гостем, но и сам находил успокоение и отдых. Он так часто заезжал сюда, чтобы поделиться своими мыслями, своими радостями и горестями, поделиться новыми сведениями, полученными со всех концов мира. Он знал, что здесь не только поймет его старый друг и оценит все то, чем он живет, но, что гораздо важнее и редко бывает, этот друг любит его за самое лучшее, что есть в нем, стоит зорко на страже того, чтобы это лучшее ярко горело и светило людям.

   Сколько раз бывало, что написанное Л. Н-чем письмо или статья переделывалась им по настоянию М. А-ны. "Нет, тут нет любви, Л. Н." - твердо говорила она, когда у Л. Н-ча прорывалось слишком резко негодование, раздражение, осуждение. "Л. Н., ведь надо, чтобы вас слушали, надо, чтобы слово ваше до глубины души доходило, а это только раздражит. Нет, Л. Н., милый, так нельзя". И большей частью Л. Н. соглашался с М. А-ной. Помню, как на наших глазах так несколько раз Л. И. переделывал свою статью "Обращение к русским людям: к правительству, революционерам и народу", и М. А. несколько раз все оставалась недовольна ею, все уверяла, что мало в ней любви, пока, наконец, не осталась удовлетворена.

   В записках Гусева "Два года с Толстым" рассказывается следующее: Л. Н. узнал об аресте своего единомышленника Молочникова. Тотчас же Л. Н. написал письмо Давыдову, спрашивая совета о том, что можно сделать для облегчения участи Молочникова. Письмо под первым впечатлением вышло очень резким. "М. А. Шмидт, - пишет Гусев, - не советует мне пока отсылать этого письма, полагая, что Л. Н., когда успокоится, напишет вместо него другое. Вечером, по совету М. А. Шмидт, Л. Н. написал другое письмо Давыдову, менее резкое".

   То же самое было со страстным воплем Л. Н-ча против смертных казней "Не могу молчать", за который Л. Н. стал многим революционно настроенным людям того времени особенно дорог, за который революционеры и радикалы простили Л. Н-чу много его "грехов" - и его непротивление злом, и глубокий интерес к религиозным вопросам, и отрицательное отношение к господствующему направлению в искусстве и науке и т. д.

   Даже многим из нас казалось, что нет достаточно резких слов негодования и возмущения, которые надо крикнуть против этого ужасного преступления властей.

  

   74

  

   Смертная казнь была тем злом, которое измучило, истерзало М. А-ну, не давало ей покоя, ни днем, ни ночью, и все же не без влияния ее твердой, упорной критики статья утратила мало по малу свой резкий, вызывающий тон и приняла ту форму, в какой она появилась в печати. Теперь, когда сравниваешь первую и последнюю версию "Не могу молчать", видишь, как она углубилась и получила вечное и повсеместное значение, благодаря той переработке, которой она подверглась.

   И Л. Н. очень ценил эту критику М. А-ны. В дневниках Гусева приводятся слова Л. Н-ча: "Я думаю, что это кончено. Мой главный судья - М. А. одобрила это". В другой раз в письме к М. А-не он пишет: "Я не забуду послать вам свое писание. Мне это так же нужно, как и вам, чтобы вы прочли".

   Те статьи Л. Н-ча, которые были особенно по душе М. А-не, она списывала во многих экземплярах и посылала друзьям, как "духовный гостинец". Обыкновенно эти духовные гостинцы посылались в самую трудную, нужную минуту и отвечали на самые наболевшие, неразрешенные вопросы. Она внимательно и чутко умела найти, что из писаний Л. Н-ча кому нужно послать. Редко она в таких случаях писала сама большое письмо с утешениями, советами. "Ну что я, такая вошь, написать могу!" говорила она про себя. "Лев Николаевич все как хорошо сказал, лучше чем он не скажешь!" Она просто писала несколько слов ласки и любви и слала "духовный подарочек".

   Но были и такие, правда немногие, письма Л. Н-ча, с которыми она никак не могла примириться, и такие письма она не списывала не только для других, но и для себя.

   М. А. страшно дорожила простотой изложения, доступностью мыслей Л. Н-ча для каждого малограмотного читателя. Страшно ценя "Исследование Евангелия", где истинное учение Христа изложено ясно, но недостаточно доступно для неподготовленных читателей, М. А. от всей души радовалась, когда Л. Н. качал излагать это учение в простейшей форме для детей и малоподготовленного читателя. Когда Л. Н. работал над "Учением Христа, изложенным для детей" ¹), она ездила чаще обыкновенного в Ясную, помогала в переписке, списывала для себя особенно поразившие ее места и приложила все усилия, чтобы рукопись была как можно скорее передана "Посреднику" для издания.

   В дневнике Л. Н-ча есть записи:

   1908 г. 31 янв. "Нынче правил детское изложение Евангелия по желанию Марьи Александровны".

   21 марта того же года записано: "За последнее время работал над новыми изданием "Круга Чтения" и еще над любимым Map. Ал. "Детским Евангелием".

   М. А. очень ценила "Круг Чтения", - это была ее настольная книга, но, когда Л. Н. начал (отчасти опять-таки по ее настоянию) упрощать "Круг Чтения" и начали слагаться простые по изложению, но глубокие по смыслу и содержанию книжечки "Пути

   --------

   ¹) В издании "Посредника" было конфисковано московским градоначальником.

  

  

   Жизни", М. А. "не помнила себя от радости", как говорила она. Она радовалась каждой новой корректуре этих книжек, печатавшихся в "Посреднике", торопила нас с их выходом, а когда книжки появились в свет (уже после смерти Л. Н-ча), она воспользовалась первыми спокойными после окончания осенних работ днями, чтобы засесть за вписывание в эти книжечки мест, выпущенных по цензурным условиям.

   "Буду рада засесть за любимую работу, - пишет она Татьяне Львовне, - внесу все пропуски в книжечки "Путь Жизни", - что изменено и пропущено. Иначе этих книжек не пропустили бы". И она тщательно выправляла книжечки и в этом исправленном виде рассылала друзьям.

   Л. Н. знал, что М. А-не он может спокойно высказать и свои личные и семейные горести, так как они не вызовут в ней чувства негодования и раздражения на его родных, на людей, живущих с ним. Он знал, что она всех их прекрасно знает и любит и прощает им все то тяжелое, что в них есть. Он знал, что его жалоб не узнает никто, что его самого она поддержит в его чувстве любви, смирения, терпения, что крик боли и негодования, вырвавшийся порою у него, она облегчит своей любовью и лаской и напомнит ему, что все хорошо, все к лучшему, все минуется, одна любовь останется.

   Сколько раз помню Л. Н-ча, уходящего от нее со слезами умиления на глазах.

   - Все хорошо, М. А., - говорит он.

   - Все хорошо, милый Л. Н., - отвечает старушка и с глубокой любовью смотрит на него.

  

  

   Как и в прежние времена первых попыток М. А-ны жить на земле, даже еще больше, приходили к ней люди поговорить, разобраться в своих мыслях и сомнениях. Как и прежде, не раз с ней селились люди, стремящиеся жить на земле, простой, трудовой жизнью.

   В людях М. А. выше всего ставила любовность, искренность, отсутствие гордости и простоту, страшно ценила работу над собой и физический труд. "Там, где просто, там ангелов со сто, а там, где мудрено - там ни одного!", любила она говорить. Когда ей начинали разводить мудрствования, философствовать, она, смеясь, говорила: "Ах, отстаньте, пожалуйста! я, дура такая, ничего не понимаю" и прибавляла, что истина должна быть ясна для всех, и, если она, М. А., не понимает, то, значит, это и многие другие не поймут. "Как надо жить мне, вам, - вот о чем надо думать, - и это всем понятно, а то, что вы говорите, да бог с ней, со всей этой премудростью".

   М. А. редко говорила сама, особенно, если ей приходилось говорить со Л. Н-чем, но каждое слово собеседника она слушала с большим вниманием, глубокой отзывчивостью. Она никогда не поучала, не читала наставлений и, если высказывала свое мнение, то высказывала его очень кратко, просто, прямо, иногда

  

   76

  

   даже резко. Этой резкостью она часто после мучилась и каялась в ней.

   Помню, жил с ней довольно долго один молодой наш единомышленник, сын богатого фабриканта. Жил он зимой в "нашем" доме, столярничал и помогал М. А-не во всех ее работах. Первое время он не мог нахвалиться на свое житье, но мало по малу ему стал не по силам ее суровый режим, стало трудно постоянно есть то, что ела она, стало тяжело одиночество, тяжела ее работа, начала раздражать ее пунктуальность и немецкая аккуратность.

   Казалось, например, совершенно не нужным кормить коров и лошадь не иначе как с весу, печь хлеб по часам, сбивать масло по градуснику, трудно все ставить точно на определенное место и т. д. И он, сохранив самую глубокую привязанность к М. А-не, все же ушел от нее.

   "Душенька моя, - говорила потом М. А., - да где же со мной молодому человеку жить! Ни посмеяться, ни поговорить! Ему посидеть хочется, а я лечь хочу и кашлять и никому не мешать. А что аккуратность люблю, - так мне без нее и году не прожить. Силы у меня нет искать-то, что не на месте стоит, средств новые вещи заводить тоже нет, а если бы я сено не с веса давала, так разве его скотине хватило бы? У меня как мало сена уходит, а коровы, смотрите, какие гладкие. Прежде всего, чтобы скотина сыта и здорова была. Я иначе не могу".

   Каждый день, с ранней весны до поздней осени, являлся к М. А-не часа в два попить чайку "дедушка-пастух". Он был очень стар, и М. А. очень заботилась о нем и любила его побаловать, чем только могла, вкусным.

   Если ей привозил кто-нибудь в гостинец белого хлеба, она непременно угощала старика. Если она варила вар