Горбунов-Посадов Иван Иванович - М. И. Горбунов-Посадов. Воспоминания

ожились между нами из-за ее характера. Но внутри, глубоко, Катя любила меня, и не раз показывала это в трудные минуты жизни.

   Мне нельзя было ни есть, ни пить. Есть не хотелось, а вот пить хотелось нестерпимо. Мне кажется, что у меня сильная воля. Но должен сознаться, что как-то ночью я все же сунул в рот кусочек льда, приготовленного для пузыря, который все время был у меня на животе. В те годы не было чистого льда, и он был грязный, перемешанный с углем. Это не могло удержать меня. Все же этот малый глоток воды сильно мне помог. Когда мне уже стало лучше, мучило меня то, что много дней не работал желудок, а ставить мне клизму врачи категорически отказывались. До сих пор помню, какое счастье я испытал, когда, наконец, собрав все свои силы, я "прочистился".

   Врачи были ко мне очень внимательны, а мама их одаривала детскими книгами в моих переводах.

   Конечно, я получал много писем, не забывали меня и Тюрки. Молодой организм сравнительно быстро справился с бедой, и я снова встал на ноги.

   Язва желудка - коварная болезнь. Человек испытывает боли, иногда отчаянные, тогда, когда нет кровотечения. А когда язва открывается, уже никаких болей нет.

  

  

   Дружба с Тюрками продолжалась. Возвратившийся из тюрьмы Гитя тоже примкнул к нашей компании. Гитя был на несколько лет моложе Гути и значительно ниже его ростом. Человек с кристально чистой душой. Братья, во многом схожие между собою, отличались, пожалуй, главным образом вот чем. Для Гути голос его "я" был чем-то святым, и если ему чего-то особенно хотелось, то значит, это так само Провидение указывает. Гитя же был человеком долга, с крайне развитой совестью. Он все время сверялся в своих поступках с нею. И жить ему поэтому было совсем не легко.

   Оба брата сходились в убеждениях, в любви к поэзии. Но Гутя почти не писал стихов. Об одном удивительном исключении из этого правила я расскажу дальше. Гутя воспринимал людей как-то тоже через свое "я". Гитя же ощущал их непосредственно и много раздаривал им горячей любви, ну, конечно, иногда и горечи и презрения. Гитины стихи были не слишком хороши по форме. С моей помощью Гитя кое-что учил из теории стихосложения (я ему подсовывал Брюсова). Все же в основном он не связывал себя накрепко формой и писал непосредственно. У него была глубоко лирическая душа, но чтобы любить его стихи, пожалуй, надо было любить его самого и знать, о чем он пишет. Стихов он написал очень много. Гутя был его чуть ли не самым горячим ценителем, да и вообще трудно себе представить более яркий пример братской любви с отдачей себя ей целиком. И лишь в одном случае, о котором рассказывать здесь не место, Гутино стремление подчиниться своим желаниям вызвало глубокую боль и страдания Гити. Потом это прошло, да даже и в тот момент Гитя также продолжал любить брата. Насколько помогла их взаимная дружба выжить - расскажу дальше.

   Еще несколько слов об отношении Гути к Соне. Пожалуй, в своей любви мы с Гутей были два сапога пара, так же отдавались ей полностью и целиком. Когда Соня была невестой Гути, он собирал альбом из кусочков материи от ее платьев и, перелистывая его, перебирал все события, вспоминая, в чем и когда она была одета. Соня же вряд ли сильно его любила, хотя и не могла не отвечать на такую огромную любовь. Соня происходила из мещанской семьи, однако очень тянулась к общей культуре и стала вполне образованным и интеллигентным человеком. Их женитьба была для Гути далеко не заоблачным счастьем. Почему-то Соня не

  

  

   хотела, чтобы он стал ее фактическим мужем. Это доставляло Гуте ужасные страдания. Сама же Соня часто увлекалась другими, Гутя тяжело ревновал, но все ей прощал.

   Гитя, помимо поэзии, отдавался музыке, игре на рояле. До сих пор помню свое удивление тому, как увлекло меня его исполнение "Лунной сонаты" Бетховена. Я писал уже, что музыку, и в частности Бетховена, я не понимал (было одно лишь исключение - Шопен, который меня всегда завораживал). И вдруг эта "Лунная соната", конечно, далеко не в мастерском исполнении Гити, полностью захватила меня своей глубокой скорбью. Не знаю, было ли тут родство наших душ с Гитей, или это было самовнушение, но пережил я в эти минуты очень много.

   Само собой нам захотелось встречаться почаще, и мы организовали вчетвером "литературный кружок". Не помню, довелось ли читать доклады Гуте и Гите, однако помню хорошо свой доклад о Тютчеве. Я почему-то очень волновался и читал стихи Тютчева заикаясь. И тем не менее, хорошо помню широко раскрытые от удивления и восхищения глаза Гити. Оказывается, он имел о Тютчеве смутное представление по школе, которое привило ему крепкое против него предубеждение. (Боже, как часто это безлюбовное преподавание литературы в школе надежно отбивает у людей тягу к самому прекрасному.) Разумеется, более всего поразили его стихи "Молчи, скрывайся и таи...", стихи, которые так любили и Лев Толстой, и все другие мудрые и талантливые русские люди. Вот на оселке Тютчева и завязалась наша дружба с Гитей. Случилось так, что с Гутей мы дружили, и дружили чрезвычайно долгие, долгие годы. С Гитей же гораздо меньше по сроку, но и гораздо ближе мы были духовно, и его чувство долга и доброта к людям всегда потрясали меня.

   Гитя был гораздо более "толстовцем", чем Гутя. Понимать эту фразу надо по-особенному. Она не значит, что учение Толстого стало альфой и омегой его жизни, что он постоянно перечитывал его и т. д. Нет, но согласившись с его идеями, он воплощал их в жизни, не придавая, впрочем, этому значения большего, чем мы все рядом с ним живущие. Он отказался от кожаной обуви, если помню, то и от молока и яиц. Это нисколько не мешало ему жить в остальном полнокровной духовной жизнью.

   Соня вызвалась сделать доклад о Пушкине. Конечно, тема такого доклада была, сдержанно выражаясь, весьма интересной.

  

  

   Но, Боже мой, что из этого получилось... Кажется, первое заседание кружка с Сониным докладом было еще у меня. Доклад же Сони заключался в том, что она читала выбранные места из Вересаева "Пушкин в жизни", и, кажется, из другой книги Вересаева "Пушкин в двух планах". Что касается этой второй книги, то до сих пор сгораю от стыда при этом воспоминании. Незадолго до того времени папа был в гостях у Вересаева и выпросил у него эту книгу, дав честное слово, что он ее вернет. Соня так пристала ко мне, чтобы я дал книгу на прочтение, что я уступил и больше этой замечательной книги так и не видел. Всю жизнь возмущаюсь человеческой нечестностью в отношении невозврата книг!

   Так вот, "Пушкин в жизни", конечно, был ранее нами самими прочитан, и поэтому такое Сонино чтение без сопровождения какими-либо комментариями, мыслями и т. д. было достаточно скучным. Но сказать об этом Соне я не решился. Между тем четыре тома этой книги давали Соне неограниченный материал для докладов, которые далее продолжались уже в Лосинке, где Тюрки жили в дачном доме, принадлежащем, кажется, дяде Гути и Гити. Жили они очень скромно, не припомню сейчас, на какие доходы, кажется, зарабатывая пилением и колкой дров или чем-то в этом роде. Те чувства, которые я испытывал, приезжая вечерами к ним в Лосинку, я описал в стихах.

  

   ЛОСИНКА

   (С., Г. и Г. Тюрк)

  

   Дорогие мои и милые!

   Вечерами за лентой дорог,

   За домами, во тьме сиротливыми,

   Мне маячит ваш дальний порог.

  

   Я оставил мятущийся город,

   Грохот злобный, огни без конца.

   Здесь же ветер, и черен, и молод,

   Бьет, сгоняет усталость с лица.

  

  

   Эти четверть часа забвенья

   И предчувствье любимых слов

   Отдаются беззвучным пением,

   Вереницей невнятных снов.

  

   Молод, стар ли, здоров или болен,

   Счастлив буду иль был ли когда?

   Эх, не все ли равно, если волен

   Над тобою смеяться, Беда.

  

   Подошел. И никак не поверю,

   Видя дачи немой силуэт,

   Что нырнуть в темноту - и за дверью

   Меня встретит заливчатый свет...

  

   Январь, 1933

  

   Стихи эти, такие слабые, пришлись Тюркам по душе, так как в них говорилось о нашем лучшем в дни молодости, и Соня, положив на музыку, постоянно пела их и тогда, и много лет спустя.

   Приходишь к ним, Соня очень приветливо встречает, но сейчас же выгоняет: "Походите по лесу, пока я не приготовлю обед". Мы бродили и мирно беседовали. Когда возвращались, заставали уже заботливо приготовленный винегрет, в который Соня вкладывала всю душу, и тем не менее, несмотря на крайнюю свою непривередливость, ел я его с величайшим трудом, настолько все это было непроварено, непросолено и т. д. Просто даже не понимаю, как можно ухитриться такое приготовить. Конечно, прошли годы, и Соня стала настоящей хозяйкой - жизнь заставила, но тогда было что-то фантасмагорическое. Комнатка была уютно прибранной, с массой фотографий.

   После ужина начиналось чтение Вересаева и мука от мысли: Боже, сколько за это время можно было бы прочесть другого и поговорить, а ведь так мало и редко нам приходится встречаться вместе.

   Один раз я пришел туда пешком через Сокольнический парк и Лосиноостровский лес с секретарем Вегетарианского общества Ваней Баутиным, одним из самых чудесных людей, которых я знал, вместе с девушкой, которая как будто должна была стать его

  

   той. Однако эта девушка явно была с комсомольским уклоном и духовно была довольно далеко от него. В те времена Ваня часто бывал у нас дома, и мы вечерами вместе печатали на ротаторе "Бюллетень вегетарианского общества".

  

  

  

  

  

   Одним из очень близких людей для моих родителей был Иван Аркадьевич Беневский. Он происходил из дворянской, довольно аристократической семьи, отец его был губернатором в одной из сибирских губерний. Однако дети губернатора - Иван Аркадьевич и Мария Аркадьевна - выбрали себе другую дорогу. Оба они были религиозными людьми, но Иван Аркадьевич сблизился с толстовцами и сектантами, а Мария Аркадьевна ушла в террор. О Марии Аркадьевне я расскажу дальше, мне пришлось познакомиться и близко сойтись с этой удивительной женщиной. Иван Аркадьевич рано умер, и если я его и видел у нас в дополтавский период жизни, то в памяти моей он совсем не сохранился.

   Знаю только, что мои родители очень любили и уважали его. У него был небольшой хутор в Брянской области, и во время голода в 1918-1921 гг. он устроил там колонию для беспризорных детей. Вот что пишет мама в примечании к своему уже упоминавшемуся труду о Надежде Константиновне в связи с письмом к ней моего отца с просьбой сделать льготу в уплате налога с семьи детей Беневских после смерти их родителей:

   "И. А. Беневский много лет работал по организации помощи детям жертв войны, а затем беспризорным. Крупская хорошо знала его и его работу. В одну из поездок за детьми он заразился сыпняком и умер. Умерла и ухаживавшая за ним жена. Осталось четверо своих малышей и трое приемышей-сирот. Все на руках родственников жены Беневского - крестьян. Они жили в небольшой усадьбе и растили ребят, работая не покладая рук. Пока старшие не подросли настолько, что уже не требовали такого ухода и сами могли сколько-нибудь помогать в работе. По ходатайству Крупской с семьи снимались налоги".

   Воспитывались после смерти родителей дети Беневских двумя их тетками - сестрами матери. Особенно близка им была тетя Дуня, незамужняя и очень привязанная к детям.

   Две старшие девочки, Нина и Ляля, кончив у себя среднюю школу, приехали в Москву и поступили в техникумы, Нина - в медицинский, и Ляля - в технический. Они постоянно бывали у нас. Родители так любили Ивана Аркадьевича, что принимали Нину и Лялю с большой теплотой. Девочки были симпатичными, но мне и в голову не приходило ухаживать за ними. Нина была на шесть лет меня моложе, Ляля - еще больше. Мне несколько странно было слышать от мамы советы, когда Нина уходила от нас

  

  

   в общежитие, - "Миша, ты проводил бы Нину". Какое огромное влияние имела на меня мама, я уже писал, и мне нетрудно было догадаться, что она хочет от меня. Я провожал Нину, иногда и Нину с Лялей, и даже затрудняюсь сказать, к кому меня тянуло больше, хотя Ляля была еще совсем девчушкой. Под таким же, как и я, влиянием мамы, была и Нина. Как-то само собой получилось, что без особого романа мы пришли к мысли пожениться. Нина, хотя ей в это время было лет девятнадцать, физически еще не вполне сложилась, была полненькой девочкой. Я привязался к Нине, но сильной любви у меня не было. Так же было и у Нины. Однажды мы пошли с ней в ЗАГС, по дороге она шутила и как малая девочка каталась по замерзшим лужам. Никакой свадьбы у нас не было и, кажется, после ЗАГСа Нина сразу пошла в техникум, а я вернулся домой. Хорошо помню, что на душе у меня было очень смутно. В этот вечер из провинции приехал к отцу его знакомый, который был мне симпатичен, так как был одним из очень немногих, кто проявлял интерес к моим стихам и любил их. Читая очередную их порцию, он обратился ко мне и спросил: "Миша, почему Вы такой грустный?" Я ответил: "Я сегодня был в ЗАГСе". Гость удивленно посмотрел на меня и ничего не сказал.

   Поселились мы с Ниной в бывшем папином кабинете, куда пробили дверь из кухни. Сам папа был уже очень слаб и переехал в мамину комнату за перегородку. Помню, как мама наставляла меня быть внимательным мужем, и так как Нина приходила поздно, то чтобы я к ее приходу приготовлял бы или разогревал обед. Нина к этому вниманию относилась равнодушно, а может быть и раздраженно. Как она призналась мне много позже, ей все время казалось, что в нашей семье она занимает какое-то неравноправное положение. Символом этого послужило и то, что я остался спать на своей железной кровати, а ей была поставлена раскладушка. Должен покаяться, я был настолько "толстокож", что мне и в голову не приходило, что это может быть для Нины обидно.

   Скажу все же, что молодость брала свое, я был страстен, и помню, как мне было тяжело, когда через несколько дней после нашей женитьбы мама попросила, чтобы мы на две-три ночи предоставили свою комнату знакомой супружеской чете: муж только что вернулся из длительного заключения, и жена приехала в Москву его встретить. Я понимал, конечно, как это важно, и все же мне было тяжело. А Нина отнеслась к этому вполне равнодушно.

  

  

   Вскоре я сильно привязался к Нине и, вероятно, наша супружеская жизнь так бы и не омрачилась, если бы не особые обстоятельства, о которых речь дальше. Мы сдружились, полюбили друг друга, хотя и были довольно разными людьми. Три года у нас не было детей, не по замыслу, а, как мне потом сказала Нина, потому что она еще не была к этому готова.

   Конечно, я тотчас же познакомил Нину с Тюрками. Отлично помню наше с ней посещение их квартиры в доме на Сухаревке. Отец Тюрков еще был с ними. Все было полно немецким духом. Помню в частности, как Нина села в кресло, а я, как любящий молодой муж, примостился на ручке кресла. Подошел Густав Адольфович и предложил мне пересесть на другое кресло. Я думал, что он это говорит из вежливости, что мне неудобно так сидеть, поэтому я скромно отказался пересесть. Тут уж подошел Гутя и вновь попросил меня пересесть: оказывается, Густав Адольфович боялся за целость старинного кресла, что мне и в голову не приходило.

  

  

  

  

  

   Но всему этому доброму времени подходил конец. Сталинский режим начинал с каждым годом все более ожесточаться. Еще в 1927 г. (все мои даты должны быть впоследствии уточнены) был арестован кружок молодежи. Были взяты и Алеша Журбин, о чем я уже писал, и Шура Йонова, и Валя Ласская, и другие, и были приговорены к трем годам тюрьмы с последующей ссылкой. В то время приговоры были гораздо умереннее, чем впоследствии, особенно в 1937 г. Меня не взяли, может быть отчасти потому, что я не был активным членом кружка, а главное, конечно, потому что еще силен был авторитет моего отца. В 1929 г. было уничтожено и Московское вегетарианское общество. Нет, постановления о его закрытии не было, а "просто" Моссовет отказал в продолжении аренды занимаемого им помещения. Далее пришла пора и толстовских коммун, до этого времени процветавших под Москвой. Стало очевидно, что существование здесь становится невозможным. Выход был один: просить правительство разрешения переселиться куда-нибудь подальше, где они не мозолили бы глаза. Начались хлопоты, в которых деятельное участие принял В. Г. Чертков. Председателей коммун принял даже сам И. В. Сталин. Много помог делу Смидович, если не ошибаюсь, он в то время занимал пост управляющего делами Совнаркома. Смидович был двоюродным братом писателя Вересаева, вполне интеллигентным и культурным человеком. Правительство приняло решение, что целесообразно все толстовские коммуны переселить в одно место: примерно в 15 км

  

  

   от Новокузнецка вверх по Томи. В этих местах их идейное влияние вряд ли могло быть велико для окрестного населения, в то же время огородничество коммуны могло служить хорошим подспорьем для питания рабочих быстро развивающегося Новокузнецка. Ходоки вполне одобрили предоставляемую местность. Земля была плодородной, местность живописная, только климат был по-сибирски суровым. Местность эта находилась в предгорьях Алтая, поэтому, хоть это было и неточно, коммуну обычно называли "Алтайской коммуной".

   Перевозка животных, инвентаря, людей, постройка первых домов были трудным делом, и вначале из коммун были выделены крепкие мужчины, которые обеспечили плацдарм для последующего переселения. Жили сначала очень стесненно. Положение осложнилось еще и тем, что узнав о возникновении новой толстовской коммуны, туда потянулись и некоторые сектанты, близкие по своим убеждениям, главным образом субботники. Невдалеке от основной коммуны возникли как бы ее филиалы, где жили субботники и последователи Иоанна Добротолюбова, сильного волей вожака полутолстовца-полусектанта.

   Во главе новой коммуны встал Борис Васильевич Мазурин, тоже волевой, очень умный человек, пользующийся всеобщим уважением. Он был сыном Василия Петровича Мазурина, старика, единомышленника Толстого, для которого главный девиз жизни был: "Жизнь благо". Примерно так был озаглавлен и сборник его белых стихов. Между отцом и сыном была крепкая дружба, хотя характером они не были похожи друг на друга: у отца характер был предельно мягкий, у сына отчасти суровый, что, впрочем, было и необходимо для администратора.

   Энтузиазм у коммунаров был очень велик, почему дела коммуны быстро пошли на лад. Работали все с увлечением, склок и дрязг было мало. Несмотря на очень большую физическую нагрузку, люди и молодежь успевали собираться по вечерам, устраивали спектакли, образовался великолепный хор. Завелись собственные баркасы, которые перевозили овощи в Томск. На овощи был огромный спрос. Опытные огородники, в числе которых был Сережа Алексеев, выстроили теплицы и парники, и урожаи ранних огурцов и помидоров были очень велики. Все оставшиеся в живых после тяжких испытаний коммунары, разбросанные по Союзу,

  

  

   всегда вспоминают то время, как какое-то необычайно счастливое и светлое.

   Сразу встал вопрос о создании в коммуне школы. Вопрос облегчался тем, что среди коммунаров было и несколько опытных педагогов. Однако в учителях все же отмечался недостаток.

   Этим воспользовались мои дорогие Тюрки. Они пришли к выводу, что жизнь в Москве при их убеждениях совсем бесперспективна и им тоже следует двинуться в коммуну, однако на несколько особых условиях. Они договорились с коммуной, что им дадут отдельный участок земли, невдалеке от коммуны, где они будут жить летом и сами обеспечивать себя овощами и даже хлебом (хлебный огород!), а зимою преподавать в школе - Гутя и Соня, как окончившие Математическое отделение, главным образом математику, Гитя - гуманитарные науки. Выделенный им участок представлял собой маленькую долинку, отделенную от коммуны небольшим пригорком. Долинка выходила прямо на берег Томи. Там они и построили собственными руками себе деревянную хибарку, с минимальным запасом вмещавшую в себя трех поселенцев.

   Вспоминаю отъезд Тюрков в коммуну. На вокзале их провожали их мать, милейшая Надежда Карловна, сестра Леночка и мы с Ниной. Было грустно смотреть на Надежду Карловну, она не могла не предчувствовать, что может быть расстается с ними навсегда. Густава Адольфовича на вокзале не было, вероятно, он был уже в то время арестован. Все мы, москвичи, чувствовали, что отъезд в коммуну для Тюрков связан с огромным риском, отговаривали их, но они были непреклонны.

   Я получил первое письмо от Гути еще в день их отъезда. Среди многих милых и сентиментальных Гутиных особенностей была и та, что он начинал писать письма "с дороги", еще не уезжая, дома. Дальше пошли письма всех трех с дороги и частые письма уже из "Алма-Атинки", долинки, в которой они поселились. Гитины письма обычно сопровождались его стихами, часто отражавшими непосредственно их жизнь на новом месте, трудности работы, но подчас с искорками юмора.

   Как только жизнь Тюрков на новом месте относительно наладилась, нас с Ниной потянуло их навестить, да и посмотреть коммуну. У нас первые три года не было детей, и мы были во время отпуска вольными птахами. Правда, помню, как Таня Николаева

  

  

   пыталась со всей присущей ей силой внушить мне, что я при моей язве желудка не должен ехать и доставлять волнений маме, но сама мама отнюдь не была против этой поездки. И поездка удалась на славу. К тому времени жизни наши уже тесно переплелись и мы полюбили друг друга. Помню, каким блаженством было, уместившись вдвоем вместе на верхней полке, смотреть из окна, как бегут уральские и западносибирские просторы. Но проводница быстро сочла такое местопребывание наше безнравственным, и мы были разлучены на отдельные полки, что при моей глухоте было связано с невозможностью непрерывно обмениваться впечатлениями.

   В Новокузнецке нас встретил, если не ошибаюсь, Гитя. Показал нам этот город. Каким-то образом мы проникли вечером и на территорию металлургического завода, вероятно не сильно охранявшуюся в то время, и видели своими собственными глазами, как выливалась раскаленная сталь, озаряя все вокруг ослепительным блеском. Там, уже на другой стороне Томи, где расположен старый Кузнецк с домом Достоевского, где тот отбывал ссылку, была изба коммуны, где можно было переночевать. Видимо, утром мы отправились на телеге в коммуну. Дело было в начале лета, и погода стояла отличная.

   Мы проехали через коммуну не останавливаясь, и оказались в хибарке Тюрков, сколоченной наскоро из досок с деревянной крышей. Почти всю площадь хибарки занимала общая постель - настил из досок во всю ширину хибарки. Для нас с Ниной был отведен край этой постели.

   Первым, задолго до остальных, вставал Гитя и отправлялся с мотыгой на рыхление и прополку огорода. Время от времени он отвлекался и заносил в записную книжку строчки стихов или мысли. Потом поднимались и остальные. Не помню, чтобы мы с Ниной тоже уходили одни в окрестности. Особенно большое впечатление было от купания в Томи. Долинка кончалась крутым обрывом к Томи, где явственно проступали слои каменного угля. Весь поселок коммуны и окрестности лежали над угольными пластами, и после ликвидации коммуны здесь были заложены шахты. У воды никого не было. Томь несла свои волны стремительно, и вдоль берега часто проносились сплавлявшиеся по реке отдельные бревна. Какое удовольствие было, сцепившись с бревном, нестись вниз с бешенной быстротой, а затем, отцепившись,

  

  

   бежать обратно вверх по берегу. По дороге от хибарки попадались крупные ягоды земляники и подберезовики.

   Один раз Гутя устроил нам прогулку в тайгу, подходившую к этим местам. Помнится, с нами была и Соня, а Гитя, как более совестливый, не отрывался от работы. У Гути были длинные ноги, он несся вперед, а мы едва поспевали за ним. Тайга была южная, с мощными деревьями, с завалами, и путешествие по ней было сплошным удовольствием. Часто встречались кусты красной смородины со сказочно большими ягодами. А дальше пошли сплошные заросли малины, оторваться от которой было почти немыслимо. Хоть мы и ужасно устали при таком гиде, удовольствие было огромным.

   В долинку заглядывали и друзья Тюрков, особенно Митя Пащенко, умнейший парень и прекрасный поэт, хотя был полным самородком. Приходили ученики Тюрков. Устраивались вечером маленькие концерты с гитарой, в этом принимала участие и Нина. Читали стихи, помню, и я читал свои, не имея ни малейшего успеха.

   Вообще жизнь Тюрков вблизи коммуны и в коммуне была духовно крайне насыщена. Об этом говорят и письма от них, которых я получал множество. Они писались, главным образом, на маленьких листочках бумажек, на обратной стороне которых был напечатан какой-то бланк от банка кооперативного союза. Достались им эти бланки от Димы Черткова.

   Кажется, это было при нас. Гутя в то время болел жестокой малярией, и во время припадков температура у него поднималась выше 40®. И вот во время такого приступа он написал стихотворение, белыми стихами, далеко превосходящие все его, правда, немногочисленные стихи. Не могу не выписать это стихотворение здесь. В будущем я послал его в Болгарию к другу папы, а потом и моему другу Иордану Ковачеву, который блестяще перевел его и напечатал в болгарском толстовском журнальчике "Новъ животъ".

  

  

   Густав Тюрк

   Цветок расцвел...

   А сколько надо было

   Сидеть ему в земле под бременем снегов,

   Как маленькое, крохотное семя

   Во тьме безбрежных и немых пластов.

  

   Цветок расцвел.

   На солнечной поляне

   Он развернул широко лепестки.

   Он позабыл, как время коротали

   В туманах и ветрах седой весны

   Его росточки, выйдя из земли.

  

   Вот в знойный день, поднявшись над травою,

   Он весело и трепетно кадит.

   Зовет ли пчелку на свиданье, или в растительном молчаньи

   Он сердцу мира говорит.

  

   Цветок расцвел...

   Не ждет ли он плодов на осень золотую?

   Нет, кажется, он в упоеньи ничего не ждет;

   Он отдает себя напропалую,

   Он весь живет и не живет.

  

   Кругом цветы...

   Среди цветов стою я

   И отдаюсь пыланию мечты.

   Цветок во мне расцвел, и дышит, и ликует,

   И ничего не ждет в своей любви.

  

   Он тоже прозябал, его росток незримый

   Поднялся из огромной, первородной тьмы.

   И долго в подневолье, нелюдимый,

   Он хоронил свои цветы.

  

  

   Цветок расцвел...

   Его запрятавшийся, тайный

   Поднялся на раздолье мира аромат.

   И воздух хоть на миг, на капельку объят

   Его зовущей, материнской тайной.

  

   Лето 1933

  

   Были и путешествия в коммуну. Там было множество близких знакомых, но, конечно, еще более незнакомых людей. Из близких, прежде всего были Алексеевы. Они переехали туда всей семьей, вместе со своей, так горячо ими любимой матерью Верой Ипполитовной. Но в наш приезд ее там уже не было. Трогательна была семья Левы Алексеева и его жены Кати, приютивших, как я уже, кажется, писал, старика Евгения Ивановича Попова, в то время уже совсем ослепшего. Он был горячо привязан к дочке Алексеевых. Не было там Гриши и, кажется, в это время и Шуры Алексеева, не говоря уже о Боре, младшем брате Алексеевых, которого уже не коснулось так тесно толстовство и который впоследствии стал талантливым архитектором.

   Вера Ипполитовна скончалась в коммуне, и была одной из первых похороненных на их маленьком кладбище. Вспоминается посещение ее могилы.

   Какие еще люди там встретились? Прежде всего упомяну Женечку Савельеву. Она была как бы названной дочкой моих родителей. Когда она жила в Ленинграде и училась в тамошней сельскохозяйственной академии, она увлеклась учением Толстого и приходила на доклады отца, когда папа приезжал в Ленинград. Обычно он выступал на вечерах памяти Толстого вместе с А. Кони. Папа очень полюбил Женю, человека с чудесной, чистой, любящей всех - и людей, и животных - душою. Потом она познакомилась и с мамой, и у них была частая переписка. В коммуне она работала учительницей в школе, хотя, вероятно, коммуна использовала и ее агрономические знания. Женечку горячо, глубоко на всю жизнь полюбил Гитя. Но она предпочла другого человека - Петю Литвинова, простого крестьянина, но умного и очень хорошего человека. Все же за Гитю мне было очень обидно, так как уже привык считать его за одного из самых лучших людей, с которыми пришлось встретиться в своей жизни.

  

  

   Чудесным человеком была Анна Степановна Малород. Маленького роста, с курносым носиком, она стала одним из любимейших учителей школы коммуны. У нее был небольшой поэтический дар, как и музыкальный. Она пела, аккомпанируя себе на рояле, положенные ею самою на музыку собственные и чужие стихи. Человек она была удивительно добрый, и все ее крепко любили.

   Не буду здесь писать и о многих других интересных людях, которых пришлось там встретить. Побывали мы и в "филиалах" коммуны, где жили сектанты. Встречали нас очень дружественно, но эти люди были нам не так близки.

   Пришлось побывать и на вечернем собрании коммунаров. Я выступил там с небольшим докладом о новостях среди единомышленников в Москве, в стране и за рубежом. Выслушали меня не очень внимательно, показалось мне, что все эти новости не так уж им интересны, как это могло бы быть, если бы они все были членами московского вегетарианского общества. Но тут было много людей иного происхождения, много с периферии, больше простые крестьяне, многие явно с сектантским уклоном.

   После моего доклада Боря Мазурин предложил спеть. Вот тут народ подтянулся, и пение явно доставило всем большое удовольствие. На меня же оно произвело несколько тягостное впечатление. В репертуаре были и обычные для московских толстовцев песни, многие на слова моего отца, но часть были и чисто сектантские, вроде "Коль славен наш Господь в Сионе". Вряд ли люди даже толком знали, что такое этот Сион, но пели с большим чувством. После этого пения я высказал Боре, что оно на меня произвело тягостное впечатление, что когда люди поют эти песни, то, как мне кажется, им начинает представляться, что они духовно выше других людей не потому, что они живут лучше, творя добро, а только потому, что верят в Бога. Что-то гипнотическое мне чудилось в этом пении. Боря возразил мне: но ведь Анна Константиновна Черткова сама любила эти песни, и музыка многих из них написана ею. Что мне было на это ответить? Конечно, Чертковы были гораздо более верующими в Бога, чем семья Горбуновых, да и ближе знавались с сектантством. Но для меня это не было аргументом. Тем более, что я хорошо знал Борю как человека рационального. Мне кажется, что в этом хоре, как прекрасный вожак, он видел хорошее средство для объединения людей, тем более что

  

  

   взгляды этих людей были далеко не тождественными, как вообще среди толстовцев, а в коммуне, с примесью сектантства, особенно.

   Прошла пора наших отпусков, и нас с Ниной сердечно проводили в обратный путь. Здесь мы плыли на баркасе, и на берег провожать нас вышла почти вся коммуна.

  

  

   Тюрки горячо полюбили школу, своих учеников. Особенно Гутя. Семейная его жизнь, как я уже написал, далеко не удалась, своих детей не было, и он всю любовь отдал ребятишкам, встречая у них ответное горячее чувство. Он рассказывал им массу историй из прочитанного им когда-то, об астрономии и звездах, устраивая игры, не перечесть всего. В ответ на это ребята не отходили от него ни на шаг, цеплялись за него, гордились возможностью идти с ним за руку, девчонки, конечно, влюблялись. Гитя и Соня были сдержаннее, но тоже их очень любили, как, впрочем, и весь учительский персонал школы.

   Школа не хотела следовать за официальными школьными программами, разве только что из класса в класс дети проходили и усваивали все вровень с обычной советской школой, но элементы милитаризма, обожания государственного строя и т. д. в школе полностью отсутствовали. Преподавание литературы шло не от сухого требования написать образ Евгения Онегина, разобрать классовую сущность произведений и т. д., а из живой любви к классикам и людям, ими описываемым. Чем было можно, Москва помогала школе: учебными пособиями, бумагой и т. п. Много посылок отправила туда и мама, в частности используя остатки посредниковских книг и учебных пособий; образовалась неплохая школьная библиотека. Для детей школа была сплошной радостью, учились они очень охотно и успешно.

   Разумеется, это было бельмом на глазу у властей. В школу один за другим приезжали инспектора, требовали изменений, но ничего не помогало. Тогда за школу принялись всерьез, и одними из первых почувствовали это на себе Тюрки.

   К этому времени их семейная жизнь начала меняться, и, пожалуй, нет ничего удивительного в том, что все эти изменения были связаны с учениками школы.

   Сначала женился Гитя на одной из своих учениц, милой и привлекательной Гале Грицайчук, дочери одного из ведущих

  

  

   вождей сектантов-субботников. У них родилась дочка, вскоре умершая к огромному горю родителей.

   Гутя и Соня совсем разошлись, хотя оба горевали по ушедшему. У Гути появилась любимая девушка, совсем еще девочка, но которая во всю силу своей души привязалась к нему. Это была Таня, дочка баптистки, хромоногая, не выделяющаяся чем-либо девочка. И, наконец, Соню полюбил Володя, брат только что упоминавшейся Гали, ученик Сони.

   Гутю и Гитю арестовали (кажется, сначала Гутю, потом Гитю) сразу после смерти его дочки. Арестовали и Анну Степановну, и ее мужа, и еще одну очень яркую женщину - Горяинову, и других. Гутя и Гитя долго сидели в одиночках, чуть ли не на год отрезанные от всего мира. Они ровным счетом ничего не знали о том, что делается в стране, в коммуне. Помню, как Гитя рассказывал, что однажды ему удалось в клоаке уборной выловить кусочек газеты, и по этому обрывку он пытался установить, что же происходит в мире. Я боюсь сейчас исказить события, но помню, что одним из обвинений против Гути было то, что он якобы был японским агентом. Может быть, это было уже не сразу после ареста, а во время повторного суда, который был позднее в страшный 1937 год, когда арестованных, уже большое число коммунаров, снова свезли из разных лагерей, чтобы увеличить им сроки. Помню, что Гитя и Гутя рассказывали, как жестокой пыткой для них было то, что их выводили в уборную лишь один раз в сутки, и поэтому часть дня уходила только на то, чтобы как-то вытерпеть мучение.

   Прекратилась моя переписка с ними, писала только Соня, иногда Галя и очень часто Таня, которая переехала в Ташкент, и всей душой жила памятью о своем женихе Гуте, бывшем на много-много и старше ее и другого культурного уровня. Для меня лишение переписки с братьями Тюрками было большой потерей. Я привык делиться с ними всеми своими переживаниями и мыслями. Это было взаимно. У нас не было никаких тайн друг от друга, и только уже много-много позднее, после их освобождения и смерти Гити, мне пришлось из-за моих трудных интимных переживаний "в одностороннем порядке" не обо всем писать Гуте. Он понял меня и простил.

   Да, забыл написать, что еще до ареста братьев они оба побывали в Москве. Гутя проезжал через Москву, чтобы навестить в Соловках своего отца. Для отца это была огромная радость. Отец

  

  

   работал в Соловках врачом, рассказал Гуте о полной своей невиновности, о том, как он держался на допросах, но был оговорен своим другом, тоже членом этого общества любителей древних церквей. На очной ставке этот человек после слов Густава Адольфовича, что ничего подобного не было, сказал тихим голосом: "Было, Густав Адольфович, было..." Этого было достаточно. Вскоре после посещения Гути всякие свидания были отменены и Густав Адольфович погиб в лагере.

   Гитя тоже приезжал на короткий срок в Москву. Это было еще до его окончательной женитьбы на Гале, и некоторые обстоятельства, сопутствующие его женитьбе, крайне его тревожили и мучили, поэтому он весь жил мыслями о Гале и поторопился как можно скорее уехать обратно.

  

  

  

  

   Возвращаясь к семейным делам, расскажу о нескольких разных фактах и событиях, которые далеко не всегда могу более или менее точно датировать.

   Так, помню, что еще во время войны и до моей второй женитьбы Катя то ли купила, то ли как-то по знакомству получила какой-то голый участок, но, кажется, с хибаркой невдалеке от станции Загорянка по левую сторону от дороги, если ехать от Москвы. Там мы - я, Катя и Сергей Сергеевич что-то копали и сажали, но не помню, чтобы убирали. Отношения Кати с Сергеем Сергеевичем были трудными. Несмотря на то, что, как я уже упоминал, Катя в то время не очень-то хорошо относилась ко мне, я до сих пор помню, как однажды, во время отъезда Сергея Сергеевича в Ленинград, она плача жаловалась мне на то, что очень многое в его жизни остается для нее совершенно неизвестным и непонятным. До знакомства с Катей он уже сидел, по его словам, по обвинению в том, что был агентом римского папы. Как ни абсурдны такие слова, но возможность такого обвинения в те времена была вполне вероятной. Так, например, в числе обвинений братьев Тюрков было и то, что они агенты Японии. Его фамилия - Баранов - была не его, а его первой жены. Он так и не сказал Кате, какая же его действительная фамилия. Лишь много лет спустя, после его смерти в заключении, в МГБ Наташе, Катиной дочке, сказали, что у него была такая-то еврейская фамилия. То, что он еврей, он никому не говорил, были у него и антисемитские выска-

  

  

   зывания. Философия его была своеобразной. Он считал себя специалистом по Чехову, собирал какие-то материалы и писал статьи для себя, проповедуя, что напрасно Чехова считают пессимистом, наоборот - это был величайший оптимист. Случайно эти взгляды совпадали и с официальной точкой зрения тех лет. В то время стремились доказать, что и Чехов, и Гоголь были оптимистами. Вот почему замечательный памятник Гоголю на Гоголевском бульваре, где писатель сидел, глубоко задумавшись над судьбами своей Родины, был заменен на бездарный памятник Томского, лишенный всякой одухотворенности. Почему-то, кажется в основном из-за унтера Пришибеева, Чехов пришелся по душе И. В. Сталину, и его издавали в невероятном количестве, как отдельными книжками, так и собраниями сочинений, хотя и в то время нас не баловали классиками. Поэтому даже такой тонкий, удивительно тактичный писатель сумел у людей набить оскомину.

   Я отвлекаюсь, но хочется здесь же еще попутно кое-что пересказать со слов знакомой нашей семьи по фамилии, кажется, Тауберг, по профессии преподавательницы немецкого языка. Она рассказывала, что преподавала немецкий Светлане Сталиной-Аллилуевой. Что во время уроков, бывало, заходил в комнату сам Иосиф Виссарионович, ложился в сапогах на постель и начинал разговор с дочерью. Увидев машинописную рукопись стихов Анны Ахматовой, которую читала Светлана, Сталин спросил, что это такое. Светлана объяснила. А почему рукопись, а не книга? Светлана сказала, что книга запрещена. Иосиф Виссарионович удивился, или сделал вид, что удивился, и в результате вдруг Ахматову стали печатать.

   Возвращаюсь к Сергею Сергеевичу. Он мне проповедовал вот что: "Миша, если Вы что-либо в науке получили новое, никогда об этом не надо писать открыто. Нужно написать так, чтобы с одной стороны приоритет Ваш был очевиден, а с другой стороны, чтобы никто другой не смог бы воспользоваться Вашими достижениями".

   Катя, по-моему, д