Иванов-Разумник Р. В. - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

, несмотря на всю их слабость, все же несколько лучше "оригинальных" стихотворений Салтыкова; не обладая самостоятельным поэтическим даром, он и в оригинальных своих стихах мог только рабски подражать другим поэтам. Подражания Бенедиктову и Майкову мы уже видели; а вот и явное подражание второстепенному поэту сороковых годов Губеру, который славился в то время своей мрачной, "кладбищенской" поэзией. Стихотворения Салтыкова "Зимняя элегия" и "Музыка" (1843 г.) явно написаны под влиянием этого поэта. Тут и "луна кровавая мерцала", и "мрачен был старинный зал", и "могильный блеск твоих очей", и "твой мертвый лик", и концовка "Музыки" -

  

   Моя любовь живет страданьем

   И страшен ей покой!

  

   - все это дословно взято у Губера, лишь с незначительными вариациями. То же самое можно повторить и о "Зимней элегии", написанной Салтыковым в 1843 г. под тем же влиянием Губера.

   Наконец, последние стихотворения Салтыкова, написанные уже в выпускном классе лицея в 1844 году, вскрывают и еще одно влияние - на этот раз влияние Лермонтова, сильной "Думе" которого Салтыков подражает слабо и бледно:

  

   Мы жить спешим. Без цели, без значенья

   Жизнь тянется, проходит день за днем -

   Куда, к чему? Не знаем мы о том.

   Вся наша жизнь есть смутный ряд сомненья.

  

   Так перепевает Лермонтова вторая строфа стихотворения "Наш век" (1844 г.), которая заканчивается тоже "лермонтовской", но вполне пародической строкой:

  

   Нет, право, жить и грустно, да и больно!..

  

   Мы знаем, что уже через три-четыре года сам Салтыков издевался над периодом своего "стихотворного парения"; в последующие годы зрелого творчества он, судя по воспоминаниям ряда лиц, "даже не любил, когда кто-либо напоминал ему о стихотворных грехах его молодости, краснея, хмурясь при этом случае и стараясь всячески замять разговор. Однажды он высказал даже о поэтах парадокс, что все они, по его мнению, сумасшедшие люди. "Помилуйте, - объяснял он, - разве это не сумасшествие: по целым часам ломать голову, чтобы живую, естественную человеческую речь втискивать, во что бы то ни стало, в размеренные рифмованные строчки! Это все равно, что кто-нибудь вздумал бы вдруг ходить не иначе, как по разостланной веревочке, да непременно еще на каждом шагу приседая" [А. Скабичеввский, "Воспоминания о Салтыкове", "Новости" 1389 г., М 116].

   Относиться к стихотворениям Салтыкова иначе, чем как к слабым, детским опытам, не приходится; и совершенно напрасно было бы выжимать из них (как это делают иные биографы) какую-то "теологию", говорить о влиянии на него русского северного пейзажа и о меланхолическом настроении, навеянном тяжелой эпохой общественной жизни сороковых годов. В стихах юноши Салтыкова нет ни пейзажа, ни меланхолии, а лишь рабское подражание современным и в большинстве случаев далеко не первоклассным образцам. Но все же сказать об этих стихотворениях надо было потому, что с них началась в 1841 году литературная деятельность Салтыкова, и потому, что они завершили собою период его детских и юношеских годов. Окончив лицей, поступив на службу и отдавшись влиянию кружка петрашевцев, Салтыков навсегда бросал детские стихотворные забавы и стал пробовать свои силы в серьезном литературном труде. От поэзии он перешел к прозе; от стихов - к литературным рецензиям и к первым попыткам беллетристики. Попытки эти в области художественной прозы были тоже очень слабы, но недаром именно их считал впоследствии Салтыков началом своей литературной деятельности.

  

  

  

  

   Салтыков окончил лицей весною 1844 года, и в своем XIII выпуске был, по его же выражению, "не в числе отличных": окончил лицей семнадцатым из двадцати двух и вышел с чином X класса. Осенью того же года он поступил на службу, которую продолжал в Петербурге до апреля 1848 года. Вот краткое извлечение из его "формулярного списка", опубликованного через четверть века после его смерти в "Трудах Рязанской Ученой Архивной Комиссии":

   "По окончании курса наук в Императорском Александровском лицее с чином X класса, определен, согласно желанию, в канцелярию военного министерства тысяча восемьсот сорок четвертого года августа двадцать третьего (1844 г., августа 23). Приказом, отданным по канцелярии военного министерства, переименован в коллежские секретари тысяча восемьсот сорок четвертого года сентября шестого (1844 г., сентября 6). В награду отлично усердной службы получил единовременно 120 руб. сер. 1846 г. апреля 7. Определен помощником секретаря с содержанием по штату 1846 г. августа 8. Высочайшим приказом произведен, за отличие, в титулярные советники 1847 г. апреля 21. В награду отлично усердной службы получил единовременно полугодовой оклад жалованья 1848 г. апреля 11" ["(Формулярный список о службе Рязанского Вице-Губернатора Коллежского Советника Салтыкова за 1859 год" ("Труды Рязанской Ученой Архивной Комиссии" т. XXVI, вып. 1, стр. 43)].

   Как видим, бюрократическая карьера Салтыкова началась очень удачно, и он в первые три с половиною года службы довольно заметно продвинулся по чиновничьей лестнице. Однако прошло только две недели со времени последней награды 11 апреля 1848 г. за "отлично усердную службу", как над головой Салтыкова разразилась буря, в несколько дней загнавшая его в вятскую ссылку. Так как катастрофа эта была тесно связана с литературной деятельностью Салтыкова и вызвана исключительно последней, то нам придется остановиться теперь в тех внутренних и внешних обстоятельствах, которые послужили причиной такого переворота на жизненном пути Салтыкова.

   Удачное прохождение начала бюрократической лестницы объяснялось окончанием "чистокровнейшего" учебного заведения, бывшего "рассадником министров". Но душевная жизнь Салтыкова, работа его мысли за это время шла по совсем другой линии, не связанной ни с учением в лицее, ни со службой в военном министерстве. Влияние Белинского, влияние идей "утопического социализма", расцветавшего среди русской интеллигенции сороковых годов - вот чем заполнены молодые годы Салтыкова, вот о чем вспоминал он с теплым чувством уже в конце своего жизненного пути. Литературные свидетельства его об этом многочисленны, потому что Салтыков с особенной любовью возвращался всегда к этой самой светлой поре своей жизни.

   В знаменитой четвертой главе цикла "За рубежом" (1881 г.) Салтыков рассказывает о светлом своем воспоминании - "о моем юношестве, то-есть о сороковых годах", указывая, что в словах "Франция" и "Париж" - "для всех нас, сверстников... заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание... Я в то время только что оставил школьную скамью и, воспитанный на статьях Белинского, естественно примкнул к западникам... к тому безвестному кружку, который инстинктивно прилепился к Франции. Разумеется, не к Франции Луи-Филиппа и Гизо, а к Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи-Блана и в особенности Жорж-Занда. Оттуда лилась на нас вера в человечество, оттуда воссияла нам уверенность, что "золотой век" находится не позади, а впереди нас"... И, продолжая эти воспоминания, Салтыков говорит, что в Петербурге он тогда лишь имел "образ жизни", а духовно жил во Франции, жил идеями утопических социалистов той эпохи, перечисленных им выше ["За рубежом", гл. IV, "Отеч. Записки" 1881 г., М 1, стр. 229. Цитата по журнальному тексту].

   А вот одно из последних признаний Салтыкова, в котором он говорит о себе в третьем лице: "Еще в ранней молодости он уже был идеалистом; но это было скорее сонное мечтание, нежели сознательное служение идеалам. Глядя на вожаков, он называл себя фурьеристом, но, в сущности, смешивал в одну кучу и сен-симонизм, и икаризм, и фурьеризм, и скорее всего примыкал к сен-симонизму. В особенности его пленяла Жорж-Занд в своих первых романах" [Очерк "Имярек", заключающий собой цикл "Мелочей жизни", "Вестник Европы" 1887 г., No 4].

   Можно было бы значительно увеличить число цитат из произведений Салтыкова самых разных времен его деятельности, где говорится об "утопизме" и о благотворном влиянии его на развитие политической и этической мысли XIX века. Особенно характерным в этом отношении является четвертый очерк из цикла "Итоги" ["Отеч. Записки" 1871 г., No 4, стр. 327-328], ряд мест из этюда "Счастливец" ["Вестник Европы" 1887 г., No 6; вошло в цикл "Мелочи жизни"] и особенно введение к "Мелочам жизни", в котором подчеркивается жизненность "утопизма" и вечная его правда ["Русские Ведомости" 1886 г., NoNo 224 и 238]. В последнем очерке, уже на крайнем рубеже своего жизненного пути, Салтыков продолжал утверждать правду "старинных утопистов", что единственным условием освобождения человечества от удручающих его зол является подведение под новую жизнь нового фундамента.

   Салтыков хорошо видел и неоднократно подчеркивал ошибку утопистов, заключавшуюся в том, что они слишком конкретизировали будущее. В этом отношении особенно характерен отзыв Салтыкова о романе Чернышевского "Что делать?", относящийся еще к тем годам, когда роман этот только что появился на страницах "Современника". Роман этот, основанный на идеалах фурьеризма, Салтыков считал "романом серьезным", проводившем мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указавшим на эти основы". Но именно потому, говорит Салтыков, что автор этого романа страстно относился к этой мысли и представлял ее себе живою и воплощенною, - "он и не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей, и именно тех подробностей, для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных". Салтыков полагал, что "всякий разумный человек, читая упомянутый выше роман, сумеет отличить живую и разумную его идею от сочиненных и только портящих дело подробностей" ["Современник" 1864 г., No 3, "Наша общественная жизнь"]. Последнее место особенно интересно, так как лишь при свете его можно понять ироническое отношение Салтыкова сороковых годов к целому ряду частностей утопического социализма, отношение, так ярко проявившееся в его повестях 1847-1848 годов, о которых речь будет ниже. Но это не исключает глубоко положительного отношения Салтыкова всех эпох его жизни к "утопии", к тем общечеловеческим идеалам, без основы которых он не видел возможности строить самую обычную, повседневную жизнь. Об этом во всех его произведениях рассеяно не мало убедительных строк.

   Так основная вера Салтыкова была заложена еще в самые юные его годы, без всякого влияния школы, но не без влиянии школьных товарищей: недаром один из лицеистов старших выпусков был и знаменитый Петрашевский, недаром ряд лицеистов - Европеус, Спешнев, Кашкин - оказался замешанным в 1849 году в дело "петрашевцев". О знакомстве Салтыкова с самим Петрашевским сохранились многочисленные свидетельства, но, по словам самого Петрашевского, Салтыков завлекся фурьеризмом еще ранее знакомства с ним, Петрашевским, после того, как случайно купил у букиниста сочинения Фурье [В. И. Семевский, "Крепостное право и крестьянская реформа в произведениях М. Е. Салтыкова", изд. "Задруга", 3917 г., стр. 5]. Не случайно и одно из первых сохранившихся писем Салтыкова 1845-1846 гг. к его лицейскому товарищу В. Р. Зотову заключает в себе просьбу о книге Консидерана "La destine sociale", которая нужна ему "до зарезу" ["Письма" М. Е. Салтыкова-Щедрина (Госиздат, 1925 г.), т. I, М]. Это знаменитое сочинение ученика Фурье бытъ может понадоблюсь Салтыкову как раз для его повестей "Противоречия" и "Запутанное дело".

   Во всяком случае известно, что Салтыков примыкал к кружку петрашевцев, посещал пятницы Петрашевского и был деятельным членом "безвестного кружка", в котором, горячо дебатировались социальные вопросы. Впоследствии, когда было возбуждено дело о кружке Петрашевского, то в записке следственной комиссии в числе лиц, "упоминаемых обвиняемыми", был назван и Салтыков. Но так как он в это время находился уже в вятской ссылке и так как в делах следственной комиссии не было данных, чтобы Салтыков "принимал какое-либо участие в злоумышлении по настоящему делу", то следственная комиссия лишь сообщила в III Отделение (орган политического сыска того времени) все данные по этому делу о Салтыкове "для дальнейшего распоряжения" [См. указанную выше книгу Семевского, стр. 4, а также статью его "Салтыков-петрашевец" в "Русских Записках" 1917 г., .No 1. См. также "Воспоминания д-ра Н. Белоголового, Спб. 1901 г., изд. 4-е, стр. 199 и 221-222].

   Однако следственная комиссия ошибалась, считая Салтыкова мало прикосновенным к кружку петрашевцев. В. Семевский в указанной выше статье "Салтыков-петрашевец", основанной на изучении архивного материала по делу петрашевцев, с достаточной убедительностью установил факт и близкого знакомства Салтыкова с Петрашевским, и участия Салтыкова в кружке петрашевцев, о котором так часто вспоминал он впоследствии. Знакомство Салтыкова с Петрашевским началось еще в лицее, в котором Петрашевский был на несколько курсов старше Салтыкова, окончив лицей еще в 1839 году. Это знакомство было настолько близкое, что Петрашевский по окончании курса неоднократно приезжал к Салтыкову в Царское Село (где до 1844 г. был лицей) и вел с ним разговоры о сотрудничестве в предполагавшемся тогда Петрашевским журнале. В позднейших показаниях по делу петрашевцев сам Салтыков признал, что "по выходе из лицея я бывал у Петрашевского нередко по пятницам"; посещения эти Салтыков называет "нередкими", другие свидетели называют их "постоянными". Близкое знакомство с Петрашевским - факт, который Салтыков хотел отрицать в показаниях, данных им по делу петрашевцев в конце 1849 года, когда он уже был в вятской ссылке, но который для позднейших исследователей не подлежат ни малейшему сомнению.

   И еще один несомненный факт: Салтыков был деятельным членом одного из кружков петрашевцев, впоследствии сам вспоминал с теплым чувством этот "безвестный кружок", и совершенно определенно указывал, что состоял он тогда из 6-7 человек. Так рассказывал он в последние годы своей жизни д-ру Белоголовому, который записал в указанных выше воспоминаниях, что Салтыков в те годы "посещал какой-то кружок из 5-6 человек, на котором читались разные сочинения Фурье и школы сен-симонистов"; так показал Салтыков и в 1849 году, отвечая на вопросы III Отделения; "по выходе из лицея я бывал у Петрашевского нередко по пятницам, когда у него собиралось человек до 6, а иногда и до 7".

   Кто составлял кружок ближайших друзей и единомышленников Салтыкова, тот "безвестный кружок", о котором впоследствии он вспоминал с таким теплым чувством? Из показаний арестованных петрашевцев можно наметить не 6-7, а около пятнадцати членов кружка, с которыми был знаком Салтыков. Это прежде всего, не считая самого Петрашевского, известный молодой критик Валерьян Майков, трагически погибший в 1847 году, затем - В. Милютин, Достоевский, Плещеев, Н. Данилевский, Аполлон Григорьев, Ханыков, Семенов, Модерский, Штрандман, Есаков, Кайданов, Барановский и еще два-три человека. Не со всеми из них Салтыков был одинаково близок, и ряд из этих лиц он знал весьма поверхностно, встречаясь с ними только мельком. Таков, например, Достоевский, который в своем показании совсем отказался от знакомства с Салтыковым; таков Аполлон Григорьев, о котором сам Салтыков в своих показаниях заявляет, что знал его "так мало, что не интересовался знать, что с ним сделалось"; таков и целый ряд других из перечисленных выше лиц. Но изучение следственного материала позволяет выделить из них 6-7 человек, о которых говорил сам Салтыков и которые составляли ядро дружеского "безвестного кружка". Это, не считая самого Петрашевского - помянутый выше Вал. Майков, через которого, кстати сказать, Салтыков в 1847 году получил литературную работу в "Современнике"; В. Милютин, талантливый экономист и социолог, близкий друг Салтыкова, которому последний посвятил в этом же 1847 г. свою повесть "Противоречия"; друзья и знакомые Салтыкова по лицею - Есаков, Семенов и Кайданов; поэт А. Н. Плещеев, юмористически выведенный, повидимому, Салтыковым во второй его повести "Запутанное дело"; наконец - член кружка Штрандман, близкое знакомство с которым Салтыков хотя и отрицает в своих показаниях, но который, по показаниям других свидетелей, был одним из деятельных членов кружка. Если прибавить к числу этих лиц самого Салтыкова, то как раз и получится тот кружок из семи человек, о котором говорил Салтыков в своих показаниях 1849 г. и в своих позднейших рассказах д-ру Белоголовому уже в середине восьмидесятых годов.

   Салтыков был уже в вятской ссылке, когда в апреле 1849 г. петрашевцы были арестованы; начавшееся дознание выяснило причастность к этому кружку и Салтыкова, и хотя следственная комиссия отнесла его к числу второстепенных участников этого кружка и показания его сочла для себя несущественными, однако III Отделение "по высочайшему указанию" сочло нужным потребовать у ссыльного Салтыкова ряд ответов на вопросные пункты, отосланные 30 августа 1849 г. вятскому губернатору. 24 и 25 сентября этого же года Салтыкова допрашивали в Вятке жандармский полковник Андреев и один из советников вятского губернского правления. На этом допросе Салтыков всячески выгораживал себя и отрекался от близкого знакомства с Петрашевским, заявляя, что "с начала 1846 г. я совершенно прекратил с ним всякое знакомство". Мало того, в показании этом Салтыков отрицательно относится к "диким и неуместным выходкам" Петрашевского и к его "демагогическим идеям", оговариваясь впрочем, что идеи эти высказывались "более по удали и молодечеству, нежели по убеждению". Собрания кружка он объясняет целями самообразовательными и желанием взаимно обмениваться книгами, выписываемым для этой цели из-за границы. Такая цель действительно была, но Салтыков умолчал в своем показании, что кружок выписывал из-за границы исключительно запрещенные книги. В показании одного из петрашевцев (Барановского) рассказывается о заседании у Штрандмана, на котором присутствовали Вал. Майков, Плещеев, Кайданов, Есаков и Салтыков; "это показание, - говорит В. Семевский, - называющее тех же лиц, с которыми встречался Салтыков у Петрашевского, устанавливает его близкое участие в деле устройства библиотеки в складчину, где преобладающее место занимали книги социалистического направления" [В. Семевский, "Салтыков-петрашевец", "Русские Записки" 1917 г., No 1, стр. 32]. Сохранился даже перечень книг, взятых Салтыковым для прочтения из этой библиотеки петрашевцев: это были сочинения Прудона, Консидерана, Адама Смита, социалистический журнал, издававшийся Пьером Леру и Жорж-Занд - и еще ряд книг, совершенно нецензурного с точки зрения российских властей направления [Там же, стр. 33].

   Не один раз впоследствии вспоминал Салтыков в своих художественных произведениях о "безвестном кружке своей юности и об его духовном руководителе и вдохновителе Петрашевском. Несомненно, к последнему относятся строки из автобиографического очерка "Скука", вошедшего в цикл "Губернских очерков" 1856 г. "Помню я и долгие зимние вечера и наши дружеские скромные беседы, заходившие далеко заполночь. Как легко жилось в это время, какая глубокая вера в будущее, какое единодушие надежд и мыслей оживляло всех нас! Помню я и тебя, многолюбимый и незабвенный друг и учитель наш! Где ты теперь? какая железная рука сковала твои уста, из которых лились на нас слова любви и упования?" В эти годы Петрашевский погибал в сибирской ссылке, будучи с 1849 года ссыльно-каторжным, а с 1856 г. - ссыльно-поселенцем до самой своей смерти (1866 г.). В одном из позднейших писем к Анненкову (от 2 декабря 1875 г.) Салтыков рассказывал о плане очерка "Паршивый", главным героем которого должен был быть "Чернышевский или Петрашевский все равно"; темой очерка должна была являться революционная непримиримость человека, подобного этим двум крупнейшим революционерам середины XIX века ["Письма", т. 1, No 96]. Как видно, и через тридцать лет после дней своей юности Салтыков не забывал своего "незабвенного друга и учителя".

   Кроме "учителя и друга" на всю жизнь запомнился Салтыкову и "безвестный кружок" горячих энтузиастов и "утопистов", в котором прошла его молодость. Об этом кружке сохранился интереснейший рассказ Салтыкова, затерянный в почти никому не известной его повести конца пятидесятых и начала шестидесятых годов "Тихое пристанище", впервые увидевшей свет лишь через двадцать лет после смерти Салтыкова. Герой этой повести, Веригин, вспоминает о товарищеском кружке, в котором прошла его молодость. "В вечерних собраниях, которые почти ежедневно назначались то у одного, то у другого из товарищей, было... нечто однообразно-строгое, словно монастырское. Каждый вечер лились шумные живые речи, приправленные скромной чашкой чая; каждый вечер обсуждались самые разнообразные и смелые вопросы политической и нравственной сферы. От этих бесед новая жизнь проносилась над душою, новые чувства охватывали сердце, новая кровь сладко закипала в жилах. Однако это не были словопрении бесплодные, и молодая жизнь не утопала в них как в мягком ковре; напротив того, проходя через ряд фактов и умозаключений, мысль фаталистически приходила к сознанию необходимости деятельного начала в жизни, такого начала, которое не играло бы только на поверхности мечтаний и пожеланий, но стремилось бы проникнуть в глубину самой жизни. И хотя деятельность, которая представлялась при этом молодым воображениям, была трудная и суровая, отовсюду окруженная тревогами и опасностями, но и это как-то не пугало, а разжигало и подстрекало еще более" ["Вестник Европы" 1910 г., No 3, стр. 147, см. также стр. 160-161, в N8 4, стр. 46-47. Сверено по рукописи Салтыкова (Бумаги Пушкинского дома)].

   Это замечательное место - единственное в произведениях Салтыкова, где говорится о внутренней жизни "безвестного кружка". На дальнейших страницах этой же повести речь идет уже и о том, что кружок этот был подпольным, был революционным "тайным обществом", членам которого суждены лишь два пути: "они кончают или самоубийством, или...". Или - революцией: этого Салтыков не мог досказать по цензурным соображениям. Но автобиографичность всех подобных мест может подвергаться сомнению: это лишь позднейшее представление Салтыкова о кружке и о своей в нем роли. Тем несомненнее автобиографическое значение приведенного выше отрывка, рассказывающего нам о внутренней жизни этого кружка юных утопистов середины сороковых годов. Влияние этого кружка продолжалось в течение всей жизни Салтыкова, отразившись прежде всего на его юношеских повестях конца сороковых годов.

   Память о Петрашевском Салтыков свято хранил до последних дней своей жизни. За полгода до смерти он отозвался заметкой "М. В. Буташевич-Петрашевский", исправляющей неточные сведения о нем, данные в статье Яхонтова "Воспоминания царскосельского лицеиста" ("Русская Старина" 1888 г., т. IX). Заметка эта, подписанная "М. Е. Салтыков", датирована 23 октября 1888 года и показывает, что Салтыков считал нужным восстанавливать мельчайшие детали из жизни "незабвенного друга и учителя" своей молодости. Это влияние учителя и влияние идей утопического социализма отразилось еще в юные годы на первых же печатных прозаических произведениях Салтыкова.

  

   Нам известны три автобиографические записки Салтыкова, одна из которых была приведена выше почти полностью, а о двух остальных приходилось упоминать по разным поводам; записки эти относятся к началу, середине и концу литературной деятельности Салтыкова. Так вот, в записке 1857-1858 гг. Салтыков впервые указал, что, бросив писать стихи, он начал свою литературную деятельность рецензиями в "Отечественных Записках" и "Современнике" 1847-1848 гг. В наиболее подробной автобиографии 1878 г. Салтыков ничего не говорит об этих своих хотя юношеских, но первых серьезных работах. Зато в автобиографической записке 1887 года он сообщил более подробно: "По выходе из лицея, я не написал ни одного стиха, и начал заниматься писанием рецензий. Работу эту я доставал через Валериана Майкова и Владимира Милютина в "Отечественных Записках" Краевского и в "Современнике" (Некрасова с 1847 г.) ["Русская Старина" 1888 г., No 11, стр. 546].

   Было бы ошибочно заключить из такого заявления, что Салтыков стал печатать рецензии в двух лучших журналах того времени немедленно по выходе из лицея. Он сам совершенно определенно указывает, что в "Современнике" стал работать с 1847 года и что работу в "Отечественных Записках" доставал через В. Майкова, - который, как известно, заменил собою в том журнале перешедшего в "Современник" Белинского тоже в 1847 году. Итак, мы должны искать рецензии Салтыкова в этих журналах 1847-1848 гг.; но установить в настоящее время все рецензии Салтыкова - задача совершенно безнадежная. В обоих журналах рецензии были анонимны; лишь сохранившиеся случайно черновики (в настоящее время утерянные) шести рецензий Салтыкова позволяли судить об этих первых попытках серьезного литературного труда. А между тем рецензий этих было гораздо больше шести и даже больше тех одиннадцати, несомненную принадлежность которых Салтыкову удалось установить автору настоящей монографии. Салтыков вел эту работу в обоих журналах из месяца в месяц в течение по крайней мере года, и несомненно, что собранные вместе рецензии эти должны были бы составить целый том, представляющий чрезвычайный интерес для изучения воззрений Салтыкова-петрашевца.

   В девятом из "Пестрых писем" ("Вестник Европы" 1886 г., No 10) Салтыков, вспоминая о первых годах своей литературной работы, говорит: "Я тогда уже начал пописывать, - впрочем, только мелкие рецензии". Но что этих "мелких рецензий" (далеко не всегда мелких) было большое количество - видно из воспоминаний Л. Пантелеева, которому Салтыков рассказывал о тех же временах: "рецензиями я зарабатывал до 50 р. в месяц" [Л. Пантелеев, "Из воспоминаний о М. Е. Салтыкове", "Сын Отечества" 1899 г., No 111. См. также Л. Пантелеев, "Из воспоминаний прошлого", т. II (Спб. 1908 г.)]. Отсюда можно заключить, что в обоих журналах Салтыков помещал около одного печатного листа в месяц. Но, повторяю, восстановить теперь принадлежность этих рецензий Салтыкову - совершенно невозможно; приходится ограничиться перечнем лишь тех одиннадцати рецензий (о тринадцати книгах), авторство которых несомненно принадлежит Салтыкову. Это рецензии на следующие книги:

  

   1. Новая Библиотека для Воспитания, издаваемая Петром Редкиным. Книжка VII. М. 1847 г.

   "Отеч. Записки" 1847 г., т. LIII, No 8, отд. VI, стр. 116.

   2. Новая Библиотека для Воспитания, издаваемая Петром Редкиным. Книжка VIII. М. 1847 г.

   "Отеч. Записки" 1847 г., т. LIV, No 10, отд. VI, стр. 104.

   3. География в эстампах. Сочинение Ришома и Альфреда Вингольда. Спб. 1847 г.

   Курс физической географии. Сочинение Владимира Петровского. Спб. 1847 г.

   "Современник" 1847 г., т. V, No 10, стр. 124.

   4. Руководство к первоначальному изучению Всеобщей Истории. Сочинение Фолькера. Перевод с немецкого. Спб. 1847 г.

   "Современник" 1847 г., т. V, No 10, стр. 127.

   5. Несколько слов о военном красноречии. Составил П. Лебедев. Спб. 1847 г.

   "Современник" 1847 г., т. V, No 10, стр. 132.

   6. Логика. Соч. профессора Могилевской семинарии Никифора Зубовского. Спб. 1847 г.

   "Отеч. Записки" 1847 г., т. LV, No 11, отд. VI, стр. 21.

   7. Григорий Александрович Потемкин. Историческая повесть для детей. Соч. П. Фурмана. Две части. Спб. 1848 г.

   "Отеч. Записки" 1848 г., т. LVI, No1, отд. VI, стр. 45.

   8. Альманах для детей - Архангельск, собранный из статей в стихах и прозе. Зима. Спб. MDCCCXLVIII.

   "Отеч. Записки" 1848 г., т. LVI, No 1, отд. VI, стр. 51.

   9. Александр Васильевич Суворов-Рымникский Историческая повесть для детей. Соч. II. Р. Фурмана. Две части. Спб. 1848 г.

   Саардамский Плотник. Повесть для детей. Соч. П. Фурмана. Спб. 1848 г.

   "Отеч. Записки" 1848 г., т. LVI, No2, отд. VI. стр. 129.

   10. Рассказы детям из Древнего Мира. Карла Ф. Беккера. Перевод с немецкого седьмого издания. Три части. Спб. 1848 г.

   "Отеч. Записки" 1848 г., т. LVII, No 4, отд. VI, стр. 90.

   11. Альманах для детей - Астрахань, собранный из статей в стихах и прозе. Весна. Спб. MDCCCXLVIII.

   "Отеч. Записки" 1848 г., т. LVIII, No6, отд. VI, стр. 130.

  

   Принадлежность всех этих рецензий Салтыкову, устанавливается, во-первых, бывшими в руках К. Арсеньева черновиками шести рецензий, и, во-вторых, собственными указаниями и ссылками Салтыкова в этих рецензиях на другие его же рецензии. Так, первая рецензия принадлежит Салтыкову потому, что в несомненно его рецензии о книге Беккера (No 10), черновик которой был в руках К. Арсеньева, говорится: "мы уж несколько раз имели случай высказывать свои мысли насчет вреда, оказываемого на воспитание детей по преимуществу царствующим в нем спекулятивным элементом, и, по поводу появления рассказов из "Одиссеи" в "Новой Библиотеке для Воспитания", издаваемой г. Редкиным, говорили, по каким причинам считаем их несовместными с детским возрастом" ("Отечественные Записки" 1848 г., т. LVII, No4, отд. VI, стр. 92). К слову "говорили" Салтыков сделал сноску: "Отечественные Записки 1847 г., т. LIV, Август". Верно указав месяц, Салтыков в этой сноске ошибся лишь в томе: первая из приведенных нами рецензий помещена в LIII томе журнала; говорится же в ней именно то, на что указывает Салтыков.

   По такой же причине несомненна принадлежность Салтыкову и второй рецензии - о восьмой книжке той же "Новой Библиотеки для Воспитания"; в этой второй рецензии про эти книжки говорится: "читателям известно наше об них мнение, и потому нет надобности повторять сказанное". На основании этих слов Салтыкова можно предположить, что и вообще все рецензии в "Отечественных Записках" на книжки "Новой Библиотеки для Воспитания" принадлежат перу Салтыкова; если это так, то число рецензий его увеличится еще на пять, потому что о книжках 1-6 этого издания мы находим еще пять рецензий на страницах "Отечественных Записок" 1847 года ["Отеч. Записки" 1847 г., No 2, стр. 115; No 3, стр. 12; No 5, стр. 49; No 6, стр. 111, и No 7, стр. 51.]. Принадлежность всех этих рецензий Салтыкову в высокой степени вероятна, но так как в списке салтыковских рецензий я ограничиваюсь перечислением лишь рецензий, принадлежащих Салтыкову несомненно, то эти пять рецензий и не включены в основной список.

   Третья рецензия - о "Географии в эстампах" и о "Курсе физической географии" - принадлежит несомненно Салтыкову, как это ясно по цитатам из черновика, приводимым К. Арсеньевым в его "Материалах". К. Арсеньев не мог, однако, указать, где была напечатана эта рецензия, так как искал ее в "Отечественных Записках", а она напечатана была в "Современнике"; в первом же журнале, NoNo 10 и 11, тоже есть две рецензии на эти книги, но они не принадлежат перу Салтыкова.

   Четвертая рецензия - на книгу Фолькера, - напечатанная тоже в "Современнике", принадлежит Салтыкову по прежней причине: цитата из черновика, приводимая в "Материалах" К. Арсеньева, неоспоримо доказывает авторство Салтыкова. В тех же "Материалах" К. Арсеньев говорит о черновике рецензии на книгу П. Лебедева "Несколько слов о военном красноречии" и прибавляет: "но эта рецензия, нужно думать, осталась ненапечатанною, потому что во второй части т. 55-го "Отечественных Записок" (стр. 103) о брошюре Лебедева имеется совсем другая заметка"... Но дело в том, что эта рецензия Салтыкова была напечатана на страницах не "Отечественных Записок", а "Современника", и составляет пятую из перечисленных выше рецензий.

   Что касается шестой рецензии, рецензии на "Логику" Зубовского, то в указанной статье К. Арсеньева из нее приводятся довольно большие цитаты по черновику, почти совпадающие с печатным текстом журнала, так что принадлежность рецензии Салтыкову является несомненной. По той же причине устанавливается принадлежность Салтыкову и седьмой рецензии об исторической повести Фурмана "Потемкин".

   Восьмая и одиннадцатая рецензии - об "Альманахе для детей" - тоже несомненно принадлежат Салтыкову, так как на одну из них есть указание в тех же черновиках, а принадлежность другой определяется ссылкой самого рецензента: "в январской книжке "Отечественных Записок" нынешнего года говорили мы о... детской книжке под заглавием: "Альманах для детей... Зима" ("Отечественные записки" 1848 г., т. LVIII, No 6, отд. VI, стр. 130). К слову сказать, в "Отечественных Записках" начала 1847 года была и другая рецензия, о другом "Альманахе для детей", составленном П. Фурманом, также как и рецензия на книгу Фурмана "Сын рыбака. Михаил Васильевич Ломоносов" (т. LI, No 3, отд. VI, стр. 42); но принадлежность этих рецензий Салтыкову крайне сомнительна, ибо в них о книгах Фурмана мы находим гораздо более благосклонный отзыв, чей в других, несомненно принадлежащих Салтыкову, рецензиях о книгах этого автора.

   Остаются еще две рецензии, девятая и десятая. Последняя, разбирающая книгу Беккера "Рассказы детям из древнего мира", принадлежит Салтыкову с несомненностью, что устанавливается указанием К. Арсеньева в его "Материалах". Что же касается девятой рецензии - о двух повестях для детей все того же Фурмана, - то принадлежность ее Салтыкову устанавливается начальной фразой самой рецензии: "Еще г. Фурман и еще детская история! Не далее как в прошлом месяце мы говорили об одном детском произведении г. Фурмана..." ("Отечественные Записки" 1848 г., т. LVI, No 2, отд. VI, стр. 129). А так как "в прошлом месяце" о книге Фурмана "Потемкин" говорил именно Салтыков, как показано выше (No 7), то принадлежность ему и этой рецензии не возбуждает сомнения.

   Довольно кропотливым путем мы установили несомненную принадлежность Салтыкову одиннадцати рецензий (на тринадцать книг), появившихся в "Отечественных Записках" и "Современнике" между августом 1847 и июнем 1848 года. Столь же несомненно однако, что за это время и с самого качала 1847 года Салтыков напечатал в этих журналах во много раз больше рецензий, чем это возможно было установить теперь. Выше было указано еще на пять рецензий, принадлежность которых Салтыкову очень вероятна; можно было бы указать и еще на некоторые данные, позволяющие с большей или меньшей степенью вероятности приписать Салтыкову те или иные рецензии в этих двух журналах. Но к таким косвенным данным всегда следует относиться с большой осторожностью. Вот один вполне убедительный пример. В рецензии на детскую книгу Беккера (No 10) Салтыков говорит: "Беккер давно уж известен русской публике своею всемирной историей, о которой мы не раз имели случай говорить по мере появления ее в русском переводе"... Казалось бы, что по этим словам Салтыкову можно приписать и еще ряд рецензий, а именно рецензий на многотомную "Всемирную историю" Беккера, появлявшихся в "Отечественных Записках" до 1847 года. Однако это крайне мало вероятно как по теме рецензий, так и по времени их появления в журнале; таким образом фраза, "о которой мы не раз имели случай говорить", - по всей вероятности является вставкой редактора "Отечественных Записок", Краевского, в рецензию Салтыкова. Таких примеров можно было бы привести еще несколько. Не желая увеличивать список "Dubia" - рецензий, принадлежность которых Салтыкову сомнительна, ограничиваюсь лишь теми рецензиями, принадлежность которых Салтыкову удалось выше доказать с несомненностью.

   И еще одно замечание. Как видно из перечня салтыковских рецензий, громадное большинство их написано о детских книгах. Почти несомненно, что и все остальные рецензии на детские книги, появлявшиеся в "Отечественных Записках" со второй половины 1847 года тоже принадлежат Салтыкову. Это подтверждается тем характерным обстоятельством, что когда в конце апреля 1848 г. Салтыков был выслан в Вятку и тем самым сотрудничество его в "Отечественных Записках" прекратилось, то редакция журнала, напечатав в июньском номере последнюю оставшуюся у нее рецензию Салтыкова (No 11), в течение двух-трех ближайших месяцев почти не давала рецензии на детские книги, - очевидно, до приискания нового рецензента по этому отделу.

   Наоборот, сотрудничество Салтыкова в "Современнике" весною 1848 года более чем сомнительно - по следующей крайне своеобразной причине. Выше мне пришлось упомянуть, что уже в повести "Противоречия", появившейся в ноябрьской книжке "Отечественных Записок" за 1847 год, был несомненный, хотя и завуалированный, выпад против одного из редакторов "Современника", Ивана Панаева, выведенного на страницах повести под именем Пети Мараева. Во второй повести, "Запутанном деле", напечатанной в мартовской книжке "Отечественных Записок" 1848 года, выпад этот повторяется, при чем "занимающийся литературою Ваня Мараев, мужчина статный и красивый, но с несколько пьяными глазами" ("Отечественные Записки" 1848 г., No3, стр. 110) на этот раз получил даже и имя Ивана Панаева. Вряд ли эти выпады могли иметь место, если бы Салтыков продолжал в это время свое сотрудничество в "Современнике".

   Общий вывод такой: в библиографическом отделе "Отечественных Записок" 1847 и первой половины 1848 года Салтыков принимал деятельное участие, особенно в области критики детской литературы; такое же участие в "Современнике" вероятно ограничивалось лишь 1847 годом. За это время Салтыковым было напечатано несомненно много десятков рецензий, установить которые теперь не представляется возможным. С несомненностью можно выделить одиннадцать принадлежащих Салтыкову рецензий и с некоторою вероятностью указать еще на пять; с еще большей вероятностью можно предположить, что вообще все рецензии о детских книгах, начиная с середины 1847 года и до апреля следующего года, писал в "Отечественных Записках" Салтыков.

   Располагая всем этим фактическим материалом, мы можем теперь перейти хотя бы к краткому знакомству с этими первыми литературными выступлениями Салтыкова, тесно связанными со всем его мировоззрением той эпохи и, как увидим, даже с отдельными местами его двух повестей этих же годов.

  

   Почти все из известных нам рецензий Салтыкова посвящены разбору детских книг; на эту тему написаны девять из достоверных одиннадцати рецензий Салтыкова. В них постоянно проводится одна и та же основная мысль, которую сам Салтыков, как мы видели, определял как мысль, "насчет вреда, оказываемого на воспитание детей по преимуществу царствующим в нем спекулятивным элементом". Особенно выпукло мысль эта проводится в рецензии на книгу Беккера "Рассказы детям из древнего мира" (No 10) и в рецензии на книгу Фолькера "Руководство к первоначальному изучению всеобщей истории" (No 4).

   В последней из этих рецензий, напечатанной в октябрьском номере "Современника" за 1847 год, с наибольшей ясностью проходит эта тема, которой сороковые годы так отчетливо перекликаются с шестидесятыми, и взгляды на воспитание, неоднократно высказывавшиеся Белинским - с позднейшими взглядами Писарева и Льва Толстого. По стопам Белинского следует и Салтыков; вот замечательное начало рецензии о книге Фолькера, где взгляды эти проводятся с предельной отчетливостью [Нижеследующие цитаты из рецензий Салтыкова приводятся по журнальному тексту "Отеч. Записок" и "Современника", значительно разнящемуся от приводимых в "Материалах" К. Арсеньева отрывков из черновиков тех же рецензий]:

   "Странная, право, участь детей! Чему ни учат их, каких метод ни употребляют при преподавании? Их обучают и истории, и нравственности; им объясняют их долг, их обязанности, - все предметы, как видите, совершенно отвлеченные, над которыми можно бы было призадуматься и не ребенку. Одно только забывают объяснить им мудрые наставники: именно то, что всего более занимает пытливый ум ребенка, то, что находится у него беспрестанно под глазами, те предметы физического мира, в кругу которых он вращается. А оттого-то и получается, что человек, сошедший с школьной скамьи, насытившийся вдоволь и греками и римлянами, узнавший вконец все свойства души, воли и других невесомых, при первом столкновении с действительностью оказывается совершенно не состоятельным, при первом несчастии упадает духом; и если, по какому-нибудь случаю, любезные родители не приготовили ему ни душ, которые бы могли прокормить вечного младенца, ни сердобольных родственников, ни даже средств для выгодной карьеры, - наш философ умирает с голоду именно потому, что любезные родители никак не могли предвидеть подобный пассаж".

   Подобные мысли не раз высказывал в тех же сороковых годах и на страницах тех же "Отечественных Записок" Белинский, влияние которого на Салтыкова здесь несомненно; но для нас здесь особенно интересен тот факт, что выраженная в этом отрывке мысль через несколько месяцев легла в основу повести Салтыкова "Запутанное дело", печальный герой которой, Мичулин, и погибает именно от этой житейской неприспособленности. Да и Нагибин, столь же печальный герой первой повести Салтыкова "Противоречия", терпит крушение на жизненном пути вследствие той же неприспособленности, одной из причин которой является исковеркавшее душу воспитание. Всю свою неудавшуюся, "лишнюю" жизнь Нагибин объясняет неудачным "воспитанием, более наклонным к пустой мечтательности, нежели к трезвому взгляду на жизнь... Такое воспитание совершенно губит нас; истощенный беспрестанным умственным развратом, человек уже теряет смелость взглянуть в глаза действительности" ("Противоречия", "Отечественные Записки" 1847 г., No11, стр. 3). Все это является лишь одной из варьяций на основную тему почти всех рецензий Салтыкова на детские книга.

   "По настоящему следовало бы изучить натуру ребенка, - продолжает Салтыков свою рецензию на книгу Фолькера, - подстеречь его наклонность при самом его рождении, не навязывать ему такой науки, которая или антипатична, или не по летам ему, - но нет! не тут-то было! На что же и существуют возлюбленные родители? В их уме уже заранее начертаны все занятия, все судьбы будущего ребенка их; на то он и рождение их, их собственное рождение, чтобы они могли располагать им по произволу; и уж как ни бейся бедный ребенок, а не выйти ему никогда из этого волшебного круга! И потому юноши, в которых эта система постепенного ошеломления несовсем еще потушила энергию пытливого духа, обыкновенно, по выходе из школы, начинают сами сызнова свое образовать"... Все это сказано, конечно, на основании личного опыта; но здесь особенно интересно подчеркнуть связь этой основной мысли Салтыкова с позднейшими положениями деятелей шестидесятых годов. Такие антиподы, как Лев Толстой и Писарев, признавая в своих статьях шестидесятых годов законность и необходимость образования ребенка, резко восставали против "воспитания", которое, являясь насильственным, чаще всего уродует душу ребенка. Взгляды эти, впервые высказанные у нас Белинским, являлись основными почти для всех систем "утопического социализма", связь с которым Салтыкова в данном случае не подлежит сомнению.

   Те же основные мысли проводятся и во второй наиболее значительной из рецензий Салтыкова на детские книги - в указанной выше рецензии на книгу Беккера (No10). В сущности это даже не рецензия, а целая статья, занимающая свыше половины печатного листа; она появилась в апрельской книжке "Отечественных Записок" 1848 года, уже после обеих повестей Салтыкова, и как раз в тот месяц, которому суждено было стать последним месяцем пребывания Салтыкова в Петербурге. Основная мысль рецензии та же самая - о вреде "спекулятивного элемента", если он играет главную роль в воспитании детей. Вторая, побочная тема рецензии - о вреде для детей "элементов чудесного", если элементы эти играют слишком большую роль в воспитании ребенка. "Отсюда наклонность к мечтательности, которую надобно бы сдерживать в благоразумных границах, приобретает, напротив того, самые гигантские размеры, и ребенок, сделавшись со временем мужем, является человеком, неспособным заниматься интересами близкими и действительными, и целый век блуждает мыслью в мечтательных мирах, созданных его больною фантазией". Все это - излюбленные мысли Белинского сороковых годов; Салтыков выразил их также и в своих повестях, оба героя которых погибают или терпят крушение от столкновения с действительностью. Когда Нагибин ("Противоречия") с горечью смотрит "на развалины своего бесполезного прошедшего" и задается вопросом, отчего все это произошло, то немедленно отвечает сам себе: "оттого, что мне не дано практического понимания действительности, оттого, что ум мой воспитали мечтаниями, не дали ему окрепнуть, отрезвиться и пустили на удачу по столбовой дороге жизни" ("Отечественные Записки" 1847 г., No 11, стр. 105). Мы видим, таким образом, что темы рецензий Салтыкова и его повестей - перекликаются, что корни свои темы эти находят в теориях "утопического социализма", несмотря на весь свой "утопизм", всегда призывавшего к действительному миру жизни. Преломленные сквозь влияние Белинского, темы эти нашли свое отражение и в повестях, и в рецензиях Салтыкова.

  

  

  

  

  

  

  

   Но если в рецензиях на детские книги влияние Белинского сказывалось в первую очередь, а влияние западно-европейских передовых идей передавалось, быть может, лишь отраженным светом, то единственная известная нам рецензия