Иванов-Разумник Р. В. - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

вляет собою третью редакцию этого рассказа. Очевидно, Салтыков пробовал подготовить рассказ к печати, но, не-удовлетворенный им, оставил его в своем столе. Поступок пра-вильный, так как рассказ этот очень слаб и долго останавливаться на нем не приходится.

   Брусин - еще раз нарисованный тип лишнего человека; впрочем, на этот раз главное внимание автора обращено не на него, а на его случайную подругу Олю, первый эскиз которой он уже попытался дать в эпизодическом лице Маши из "Противоречий". Эта Оля - неудачная попытка создать петербургскую гризетку по парижским образцам, и в этом отношении рассказ интересен только, как харак-терный пример влияния Жорж-Занд. Основное положение "жорж-зандизма", что женщина в любви свободна, легло в основу всего этого рассказа. "Ольга принадлежала к числу тех женщин, которые в любви не держатся никаких предрассудков, не хотят никак во что бы то ни стало видеть в ней тягостную и утомительную работу сердца, а, напротив того, привязываются легко, хотя и искренно": вот главная тема рассказа, которой противопоставляется вторая - мучения "рассуждающего" в любви Брусина, заедаемого своей реф-лексией. Тема в те годы уже не новая и развивавшаяся самим Салтыковым в "Противоречиях".

   Вот почти все, что стоит сказать об этом рассказе, недаром не увидевшем света при жизни автора. Но кое-какие частности под-черкнуть не безынтересно. Так, например, интересно воспоминание о кружке "молодых людей" - "людей близких между собою по убе-ждениям, по взглядам на вещи, по более или менее смелым и не совсем удобоисполнимым теориям, которые они себе составили"... Автор вспоминает о вечерних собраниях кружка и прибавляет: "само собою разумеется, на этих сборищах не было ни тени буйства; то-есть, если хотите, оно и было, но только в области мысли, где мы решительно не признавали никакой опеки, - а отнюдь не в действиях"... Но тут следует характернейшее место, показывающее, что год вятской ссылки уже настроил Салтыкова скептически к "буйству мысли" этого кружка: "мечтательности, стремления строить утопии была доза препорядочная, практического смысла - нисколько". Брусин, которого автор вводит в этот кружок, "мечтал про какие-то отдаленные времена, которые должны были притти после скончания веков, с удивительною легкостью устраивал счастье и будущие судьбы человечества, и между тем не мог предложить ни одного средства, каким образом нужно бы вести человека к этим "будущим судьбам". А без этого всякая утопия - нелепость"...

   Это интереснейшее место показывает, что год вятской ссылки не прошел даром для "утопий" Салтыкова, столкнувшегося с глухой провинциальной жизнью. Легко было строить социалистические утопии в петербургском кружке, трудно было поверить осущест-влению их, служа в канцелярии Вятского губернского правления. Десятью годами позднее в повести "Тихое пристанище", тоже остав-шейся ненапечатанной при жизни Салтыкова, последний особен-но ясно высказал эту мысль. "Молодые люди верят, - говорит там Салтыков: - мало того что верят, но даже делаются провозгласителями какой-то неслыханной эпохи возрождения и яростными сторонниками ее"... Но вот молодой человек попадает в гущу жизни, попадает в такие обстоятельства, которые связывают и спутывают по рукам и по ногам, как тенета (явный намек на вятскую ссылку), "...Во всяком случае время, проведенное среди кипучей практической деятельности, не останется без следа... Вращаясь постоянно в самом источнике народной жизни, приступая к изучению ее с сердцем свежим... он научится распознавать истинную веру народа, научится относиться к нему сочувственно. Это одно произведет в нем целый нравственный переворот и определит характер его деятельности в будущем" ["Вестник Европы" 1910 г., No 3, стр. 144; проверено по рукописи из архива М. Стасюлевича (Бумаги Пушкинского дома).]. В этих словах - характернейшее подтверждение того факта, что будущее "народничество" Салтыкова началось со времени первого столкновения его с народом, со времени годов его вятской ссылки. В "Брусине" есть мелкие черточки, иллюстри-рующие это новое отношение Салтыкова к народу. Так, например, когда некий дубинноголовый помещик угощает героя рассказа вином, то упрашивает его пить, "по чести уверяя его, что ему наплевать, и что мужички его сотни таких бутылок вынесут".

   Еще две небольшие частности. В рассказе этом Салтыков позво-лил себе добродушную месть по адресу бывшего своего начальника, военного министра кн. Чернышева, одного из виновников своей ссылки, и по адресу Нестора Кукольника, автора доносительного разбора повестей Салтыкова. Говоря о разных видах помешатель-ства, рассказчик иронически перечисляет: "некоторые помешаны на самопожертвовании, другие - на нравственности; третий - желал бы, чтоб все люди, не исключая даже чинов петербургской поли-ции, были добродетельны; четвертый - чтобы все были счастливы, не исключая даже князя Чернышева". Месть Кукольнику проведена в более скрытой форме; однако несомненно, что эпизодический пи-сатель-гений, выведенный в самом конце рассказа, говорящий о бессознательном творчестве и о том, что он художник и пророк, и при этом осушающий бутылку за бутылкой вина - не кто иной, как Кукольник, не один уже раз обрисованный Панаевым в совершенно таких же чертах.

   Рассказ "Брусин", как видим из всего этого, тесным образом связан еще с предыдущими петербургскими повестями Салтыкова, начиная от основной темы и вплоть до влияния второстепенных беллетристов сороковых годов, в роде Ивана Панаева. Есть кое-какие черточки, намекающие на будущего Салтыкова, автора сатир и сказок; такова, например, на первой же странице рассказа генеало-гия "Скуки" с ее маменькой "Бездеятельностью"; но этот слабый намек на будущие сказки Салтыкова и в особенности на сказку "Добродетели и пороки", написанную почти через сорок лет - остается случайным в ткани рассказа, всецело примыкающего к пер-вым повестям Салтыкова.

   То же самое можно сказать и о другом до сих пор ненапечатан-ном произведении Салтыкова этой же эпохи - об его неизвестной повести, от которой в рукописи осталась только одна глава. Крат-кое изложение содержания этой главы было однажды сделано на столбцах газетной печати [В. Кранихфельд, "Рассуждающая любовь", "Утро Юга" 1914 г., No 64]; сохранившийся отрывок автографа позволяет сделать некоторые заключения о времени работы Салты-кова над этой повестью. Черновик на 14 полулистах написан почерком Салтыкова конца сороковых годов и на такой же бумаге, на которой сохранились черновик "Брусина" и отрывок "Запутанного дела"; не подлежит сомнению, что и эта неизвестная повесть писа-лась в ту же самую эпоху, в последние годы жизни Салтыкова в Петербурге или в первые годы пребывания его в Вятке. Это подтверждает и сюжет повести, насколько его можно установить по сохранившемуся довольно большому отрывку размером около печатного листа. В заглавии стоит слово "Глава" (которая - не-известно), и отрывок начинается словами: "Робким и нерешительным шагом шел Николай Иванович садом по дороге из первого Парголова в Заманиловку". Перед нами в отрывке повести и проходит обычный для Салтыкова той эпохи нерешительный и "рефлектирую-щий" герой, лишний человек, уже выведенный однажды автором в "Противоречиях" и потом в "Брусине". И сюжет повести - все тот же самый, "жоржзандистский": о свободе в любви и о слепых, жалких людях, которые сами губят свое счастье.

   Герой этой неизвестной повести, Николай Иванович Нажимов, исповедывал, что "человек везде и всегда должен поступать только по естественному влечению своей природы"; но это была только проповедь, не сходящаяся с его природной "рефлексией" лишнего человека. В дачной местности Заманиловке живет семья его знако-мых - Василия Дмитриевича и Веры Александровны Немировых; Нажимов любит Немирову, или ему кажется, что любит ее. Она любит и уважает своего сравнительно старого мужа, но "бессильное, больное раздражение, которое он (Нажимов) называл любовью, по закону какой-то необъяснимой необходимости, заразило своим тлет-ворным дыханием существование, полное сил и энергии". Вся глава посвящена томительным разговорам между героем и героиней этого романа; перед нами снова слабый мужчина и сильная женщина - обычная тема для бытописателей "лишних людей". Из того, что в одном месте автографа Нажимов по обмолвке автора назван фамилией героя "Противоречий" Нагибина (11 стр. рукописи) - можно думать, что главу эту Салтыков писал вскоре после своей первой повести, в которой так часто встречается имя Нагибина. Но когда бы ни была написана эта неизвестная повесть, еще в Петербурге или уже в Вятке, и написана ли была она до конца - все это не меняет того факта, что здесь перед нами еще одна попытка Салтыкова в области психологической повести, - попытка столь же мало удачная, как и первые, если судить по этому уце-левшему отрывку неизвестной повести. Остались и другие следы литературных работ Салтыкова в Вят-ке, и на этот раз работ не беллетристического характера. Имевшиеся в руках К. Арсеньева черновые материалы говорят нам, что в те годы Салтыков занимался и рядом теоретических работ. Так, например, к началу пятидесятых годов относятся наброски Салтыкова к биографии Беккарии и заметки, озаглавленные "Об идее права". Когда Салтыков в позднейших произведениях иро-нически рассказывал, что в юности им была написана ученая диссертация "О правах седьмой воды на киселе", то быть может он вспоминал именно эти вятские свои попытки. На несколько иную тему написана в те же годы большая компилятивная работа Салтыкова "Краткая история России", выдержки из которой приво-дятся в тех же "Материалах" К. Арсеньева. Работа эта была сделана им как нечто в роде учебника русской истории для двух молодых сестер, дочерей вятского вице-губернатора Болтина; одна из этих сестер, Елизавета Аполлоновна, стала женой Салтыкова в начале 1856 года. Это возвращает нас от литературных работ Салтыкова к его житейским делам в последние годы вятской ссылки.

  

  

  

   С самого начала своей ссылки Салтыков делал попытки освобо-диться из нее, сам подавал заявления о разрешении ему служить в других губерниях, подавали просьбы и его родители о помиловании их блудного сына. За все время восьмилетней вятской ссылки Салты-кова таких попыток было восемь, и ни одна из них не увенчалась успехом [Почти все эти прошения напечатаны в статье М. Лемке "К био-графии М. Е. Салтыкова", "Русская Мысль" 1906 г., No 1]. Только в начале 1853 г. ему был разрешен четырехме-сячный отпуск в Тверскую губернию "для устройства домашних дел по случаю смерти отца его". Не помогали и ходатайства за Салтыкова местного губернатора Семенова и даже вятского жан-дармского генерал-майора барона Тизенгаузена. Помогла лишь смерть его гонителя, Николая I, и начавшаяся эпоха либеральных реформ. Последним делом, завершенным Салтыковым в Вятке, было уже знакомое нам дело о беглом раскольнике Ситникове, которое он закончил к декабрю 1855 года; но уже 13 ноября этого года министр внутренних дел разрешил Салтыкову жить и служить, где он пожелает. Существует версия [Л. Спасская, "М. Е. Салтыков", "Памятная книжка Вятской губернии на 1903 г." (Вятка 1908 г.). См., однако, статью Емельянова "Ссылка М. Е. Салтыкова", "Русская Старина" 1909 г., No 10], что главную роль в освобожде-нии Салтыкова сыграла жена генерал-адъютанта Ланского, при-ехавшего в середине 1855 г. в Вятку ревизором вместе с женой. Эта жена, Наталья Николаевна, по первому мужу Пушкина, двадцатилетием раньше была женою великого поэта.

   Итак, после почти восьмилетней ссылки Салтыков был свободен и покинул Вятку в конце декабря 1855 года; последний рапорт его губернатору по делу о раскольнике Ситникове помечен 8 декаб-ря [Салтыков уехал из Вятки на Рождестве 1855 года, получив "отпуск на 28 дней" с 24 декабря, как это видно из его формулярного списка ("Труды Рязанской Ученой Архивной Комиссии", т. XXVI, вып. 1, стр. 47, Рязань 1914 г.)]. Перед Салтыковым снова открывались петербургские горизонты и возможность литературной работы, материалы для которой Салтыков бессознательно - а может быть, и сознательно - копил в течение всех долгих лет своего пребывания в глухой провинции. "Губернские очерки" не были еще им написаны, а если и были, то лишь в набросках, но богатый материал для них был уже собран не только в памяти, но быть может и в портфеле автора. С какими же итогами покидал Салтыков Вятку? Или, по крайней мере, какие итоги подводил сам он своей восьмилетней провинциальной жизни в ссылке?

   Итоги были и положительные, и отрицательные. Из последних сам Салтыков подчеркивал одно обстоятельство, тесно связанное с жизнью в глухом провинциальном захолустьи: он опустился. Иронически говорит он сам о себе в автобиографическом очерке "Скука", написанном почти через год после окончания вятской ссылки, если не в самой Вятке: "Слыл я, кажется, когда-то поря-дочным человеком; водки в рот не брал, не наедался до изнеможения сил, после обеда не спал, одевался прилично, был бодр и свеж, трудился, надеялся, и все чего-то ждал, к чему-то стремился... И вот, в какие-нибудь пять лет, какая перемена! Лицо отекло и одряб-ло; в глазах светится собачья старость; движения вялы; словесности, как говорит приятель мой, Яков Астафьич, совсем нет... скверно! И как скоро, как беспрепятственно совершается процесс этого превращения!" Конечно, эту бутаду не надо понимать буквально, но доля истины в ней несомненно есть, как доказывает подобное же автобиографическое место в этюде "Счастливец", написанном ровно через тридцать лет после этого.

   Другой отрицательный итог вятской жизни, выяснившийся лишь впоследствии, был обстоятельством, глубоко связанным с лич-ной жизнью Салтыкова. Он влюбился в дочь вятского вице-губер-натора, Елизавету Аполлоновну Болтину, и вскоре после отъезда из Вятки женился на ней. Любовь эта и сама невеста под именем Бетси обрисованы в том же очерке "Скука", напечатанном менее чем через год после свадьбы. Неудивительно поэтому, что эта Бетси выведена в очерке в весьма идеализированных тонах; но очень характерно, что из последнего издания "Губернских очерков" Салтыков вычеркнул страницу, посвященную описанию этой любви, оставив лишь несколько слов, которых нельзя было выкинуть из песни. "То была первая, свежая любовь моя, то были первые сладкие тревоги моего сердца!" Память о первой любви осталась, но семей-ная жизнь принесла Салтыкову слишком много разочарований, раз он мог дойти до того, что так беспощадно выводил впоследствии в художественных произведениях свою жену. Выводил, правда, не как портрет, а как тип - знаменитый тип "куколки", столь ядовито нарисованный в целом ряде его произведений; но что прототипом "куколки" являлась Елизавета Аполлоновна Салтыкова - это было известно всем его близким друзьям, это ясно и из целого ряда позднейших писем Салтыкова.

   До сих пор речь шла об отрицательных итогах вятской ссылки; были и положительные, не менее существенные. Об одном из них мы уже слышали свидетельство из уст самого Салтыкова: вращаясь в самом источнике народной жизни, он научился рас-познавать истинную веру народа, научился относиться к нему сочувственно. И по его же собственному сознанию - это произ-вело в нем "нравственный переворот" и определило характер его деятельности в будущем. Этот итог - один из самых важных для всей дальнейшей жизни и деятельности Салтыкова, как человека, примкнувшего впоследствии к определенному "народническому" те-чению русской жизни и мысли.

   Другой положительный итог был не менее важен для Салты-кова, как будущего писателя. Тот замечательный русский язык, которому до сих пор можно учиться по произведениям Салтыкова, не мог бы развиться в атмосфере петербургских канцелярий; достаточно сравнить в этом отношении беспомощные первые по-вести его хотя бы с "Губернскими очерками", не говоря уже о позднейших его произведениях. Мы видели, что служба Салтыкова в Вятке наполовину протекала в разъездах по самым глухим местам этой глухой губернии, ставила его в соприкосновение с сотнями исконно русских людей, часто сохранивших не только быт, но и язык эпохи Петра Великого, если не Алексея Михайловича. Сал-тыков невольно вслушивался в этот язык, всматривался в бытовой уклад жизни народа; иногда он даже по горячим следам записывал свои впечатления. Так, например, сохранилась его статья, напе-чатанная под видом "Внутренней корреспонденции Санкт-Петер-бургских Ведомостей" в No 127 этой газеты за 1856 год. В это время Салтыков жил уже в Петербурге и писал "Губернские очерки", но корреспонденция помечена - "Вятка 13 мая". "Вчера здесь был праздник, основанный на историческом предании и, кажется, единственный в мире по своей оригинальности и названию, это свистопляска", - так начинает Салтыков эту свою заметку (подписанную С - в), - и рассказывает об этом красочном празд-нике, своеобразной тризне, совершавшейся ежегодно в четвертую субботу после Пасхи в память истребления вятчанами в XIII столетии новгородцев или устюжан, шедших на Вятку походом. "Праздник" состоял в непрерывном трехдневном свисте в глиняные свистульки и берестяные дудки, чем занимались дети; взрослые забавлялись разными плясками, играми и ярмарочными удовольствиями. Такие красочные впечатления получал Салтыков в далекой вятской глуши, и нет сомнения, что все они так или иначе отразились позднее в его творчестве. Интересно отметить между прочим, что когда через несколько лет при журнале "Современник", в котором работал тогда Салтыков, возник сатирический отдел "Свисток", то враждовавший с "Современником" профессор Погодин назвал сотруд-ников этого журнала "рыцарями Свистопляски"; яркое слово это, быть может, было заимствовано им из приведенной выше заметки Салтыкова.

   Подводя общий итог, надо все же признать, что вятская жизнь Салтыкова принесла ему и как писателю, и как человеку так много положительного, что он должен был бы поминать добром свою ссылку: если она и рассеяла иллюзии его молодости, если и заста-вила его временно опуститься в провинциальной среде, то в конце концов выковала из него и человека, и писателя. Недаром он покидал Вятку с чувством грусти, о которой рассказывает в эпи-логе к "Губернским очеркам": он много перестрадал, многое из старых верований потерял, но многое и приобрел, многому научился. Он ехал в Петербург служить, и по приезде туда был немедленно причислен к министерству внутренних дел (12 февраля 1856 г.), а через четыре месяца был уже назначен чиновником особых пору-чений при министре. Ему был поручен ряд работ - по ревизии гу-бернских комитетов ополчения в войну 1853 - 1856 гг., по улучшению устройства земских повинностей, по устройству городских и земских полиций и др. Часть черновых записок его по этим делам приведена в "Материалах" К. Арсеньева; впоследствии все эти темы сыграли видную роль в целом ряде его произведений. Этой служебной работой Салтыков был занят в течение 1856 и 1857 годов; но не эта работа занимала теперь главное место в его жизни. В эти два года им были написаны и напечатаны прославившие его имя "Губернские очерки", которыми он отдал последнюю дань своему вятскому житью.

  

  

   Салтыков попал в Петербург в самом начале 1856 года. Прошел только год после смерти Николая I, но уже всем было ясно, что раз-гром русских войск в Крымской кампании 1854 - 1856 гг. - не игра случая, а следствие "Николаевской" системы, давившей Россию в течение тридцати лет после восстания декабристов. Централизаторство привело к пышному развитию бюрократизма; дикий гнет цензуры задушил всякое свободное слово; существующую систему можно было только восхвалять, удивляясь мудрости правитель-ства. Впрочем свободой слова могли пользоваться разные при-хвостни правительства, в роде Булгарина и Греча, которым разре-шено было восхвалять существующие порядки и писать доносы в III Отделение на всех инакомыслящих. Эта система централизации и бюрократизма, сыска и доноса, повсеместного чиновничьего взя-точничества и полного отсутствия "гласности и устности" (по вы-ражению Салтыкова) должна была дать свои плоды. Севастополь-ский разгром показал это воочию; даже слепым из бюрократиче-ских верхов стало видно, что от окончательного разгрома страну может спасти только перемена существовавшей системы. В основе системы лежало крепостное право; приходилось скрепя сердце поставить вопрос об его отмене. Так началась "эпоха либеральных реформ" шестидесятых годов - и Салтыков попал в Петербург к самому началу этой эпохи.

   "Наконец искус кончился, - вспоминал впоследствии Салтыков о конце своей вятской ссылки. - Конец пришел так же случайно, как случайно пришло и начало. Я оставил далекий город точно в за-бытье. В то время там еще ничего не было слышно о новых веяниях, а тем более о каких-то ломках и реформах. Несколько суток я ехал, не отдавая себе отчета, что со мной случилось, и что ждет меня впереди. Но, добравшись до Москвы, я сразу нюхнул свежего воздуха... Бедному провинциалу было отчего угореть. Когда я добрался до Петербурга, то там куренье на улицах было уже в полном разгаре, а бороды и усы стали носить даже прежде, нежели вопрос об этом "прошел". Но всего более занимал здесь вопрос о прессе. Несмотря на то, что цензура не была еще упразднена, печать уж повысила тон. В особенности провинциальная юродивость всплы-ла наружу... Затеивались новые периодические издания, и в осо-бенности обращал на себя внимание возникавший "Русский Вест-ник"... Что касается устности, то она была просто беспримерная. Высказывались такие суждения, говорили такие речи, что хоть бал в Париже в Бельвилле. Словом сказать, пробуждение было полное..." (Этюд "Счастливец", 1887 г.).

   Вот в такое время приехавший в Петербург Салтыков засел за писание "Губернских очерков", в которых не только обрисовывал "провинциальную юродивость", но и вообще вскрывал на фоне провинциальной жизни все результаты Николаевской системы - бесправие, взяточничество, произвол властей, дикую и глухую жизнь провинции. Ему суждено было стать родоначальником этой "обли-чительной литературы"; громадный успех, выпавший на долю "Гу-бернских очерков", сразу сделавших имя их автора знаменитым, был не случаен и объяснялся тем, что очерки эти как нельзя более ока-зались в пору для начинавшейся эпохи либеральных реформ и острой критики существовавшей раньше системы.

   Отказавшись от психологической повести, Салтыков перешел к художественным социальным очеркам; между его повестями кон-ца сороковых годов и "Губернскими очерками" лежит не только десятилетие, но и целая пропасть. За это время в русской лите-ратуре появились уже такие вещи, как первые произведения Л. Тол-стого, первые пьесы Островского, "Записки охотника" Тургенева, рассказы Писемского, начало "Очерков Гоголевского периода русской литературы" Чернышевского; Панаевы и Кудрявцевы мало-по-малу отходили на второй план, и вообще литература вступала в период высшего своего расцвета. Салтыков своими "Губернскими очер-ками" внес в эту литературу совершенно новый материал, лишь в малой мере использованный его предшественниками и главным образом Гоголем - материал жизни и быта провинциального чинов-ничества. Обличительные очерки эти впервые указали Салтыкову на верную дорогу; но к ним надо относиться лишь как к первым попыткам Салтыкова на этом пути и не забывать, что полного своего расцвета творчество его достигло лишь через пятнадцать-двадцать лет, после многих удач и срывов, достижений и падений. Общественное значение "Губернских очерков" было громадно; ли-тературное значение их во всем творчестве Салтыкова - сравни-тельно невелико, как невелико оно и сравнительно с высшими достижениями русской литературы той эпохи (рассказы и повести Л. Толстого, пьесы Островского). Стать на один уровень с великими писателями своего времени Салтыкову удалось только в "Истории одного города" (1870 г.) и в позднейших своих произведениях, т.-е. уже через полтора десятка лет после "Губернских очерков". Но мы зашли слишком вперед; надо вернуться к тому времени, когда безвестный вятский чиновник, только что вернувшийся из ссылки, принимался в Петербурге за писание этих своих обличи-тельных очерков, еще не зная, какая судьба выпадет на их долю.

  

  

   Приехав в начале 1856 г. в Петербург, Салтыков затворился "в Волковских номерах на Большой Конюшенной" и усердно принял-ся за свои очерки. Через три-четыре месяца они были уже готовы - приблизительно в том виде, в каком появились в "Русском Вест-нике" во второй половине того же года. Говорю "приблизительно" потому, что из письма Салтыкова к редактору "Русского Вестника" Каткову явствует, что еще за месяц до напечатания начала очер-ков Салтыков просил вернуть их ему "для окончательного исправле-ния" и для прибавления к ним новых очерков ["Письма", т. I, No 4]. Рукописный первый текст "Губернских очерков", повидимому, значительно отличался от первого печатного текста; к сожалению, рукописи эти до нас не дошли. Сохранился лишь очерк "Скука", автограф первой свод-ной редакции обоих рассказов подьячего "Прошлые времена", а также полный текст очерка "Господин Хрептюгин и его семей-ство" [Бумаги Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича. Заглавие по рукописи]; по этим незначительным данным нельзя составить себе представления о первоначальном рукописном тексте всех очерков, несомненно очень искаженных цензурой. Если память не изменила Л. Ф. Пантелееву, уже в конце XIX и начале XX века записавшему свои воспоминания о Салтыкове, то, по словам последнего, цен-зурой была зачеркнута почти треть "Губернских очерков". "М. Е. (Салтыков) не раз говорил мне, - прибавляет Л. Пантелеев, - что корректуры без пропусков должны были сохраниться, но где - припомнить не мог" [Л. Пантелеев, "Из воспоминаний прошлого" (Спб. 1903 г.), т. II, стр. 152]. Во всяком случае до нас корректуры эти не дошли; впрочем, незначительную часть цензурных купюр Салты-ков, как увидим ниже, восстановил в последующих отдельных изданиях этого своего произведения.

   О первых шагах "Губернских очерков" вот что со слов Салты-кова рассказывает Пантелеев в своих воспоминаниях:

   "Окончив "Губернские очерки", М. Е. прежде всего дал их прочитать А. В. Дружинину. Отзыв Дружинина был самый благоприятный... Через Дружинина "Губернские очерки" были переданы Тургеневу. Последний высказал мнение прямо-противоположное: - Это совсем не литература, а чорт знает что такое! - Вследствие такого отношения Тургенева к "Губернским очеркам" Некрасов отказался принять их в "Современник"; хотя отчасти тут играли роль и цензурные соображения: в Петербурге провести их почти не представлялось возможности. Выручил судьбу "Губернских очерков" В. П. Безобразов, товарищ по лицею М. Е., с которым он был в то время в очень близких отношениях, даже жил вместе. В. П. Безобразов высоко ценил "Губернские очерки" и, участвуя в "Рус-ском Вестнике", переслал их М. Н. Каткову. Последний сразу понял выдающееся значение "Губернских очерков" и с радостью согласился напечатать их в "Русском Вестнике"".

   Очерки эти и стали появляться в этом только что основан-ном тогда либеральном московском журнале и печатались в нем ровно год, с августа 1856 по август 1857 года, сыграв огромную роль в успехе, которым стал пользоваться этот журнал. Надо за-метить однако, что написать так скоро такое большое произве-дение вряд ли было возможно; совершенно несомненно, что еще в Вятке Салтыков делал наброски отдельных очерков. Из таких черновых набросков сохранился один, представляющий собой на-чало автобиографического очерка "Скука", впоследствии напеча-танный под произвольным заглавием "Из дневника М. Е. Салты-кова" ["Солнце России" 1914 г., No 219. Автограф в бумагах Пушкинского дома, из архива М. Стасюлевича]. Вероятно, начало таких набросков было сделано Салтыковым еще в Вятке; но лишь в Петербурге написал, закончил и свел он в одно целое "Губернские очерки" в том их первоначаль-ном виде, в каком появились они в "Русском Вестнике" с августа по декабрь 1856 года. Мы сейчас увидим, что все очерки Сал-тыкова, печатавшиеся в этом журнале в следующем 1857 году, сперва не входили в уже законченный декабрьской книжкой 1856 го-да цикл "Губернских очерков".

   Под этим общим заглавием и с подписью Н. Щедрин (мы еще вернемся к происхождению этого псевдонима), - которая с этих пор сопутствовала Салтыкову до последних его произведе-ний, - с августа по декабрь 1856 года в "Русском Вестнике" было напечатано всего 19 (из будущих 33) глав этого цикла, при чем главой I было "Вместо введения", а главой XIX - "Дорога" ("Вме-сто эпилога"). Как видно из последнего подзаголовка, Салтыков считал тогда "Губернские очерки" законченными этим "эпилогом"; но громадный, почти небывалый успех, выпавший на долю этих очерков, заставил автора продолжать их и в следующем году. В январском номере "Русского Вестника" 1857 года снова появля-ются три очерка под прежним, общим заглавием и, судя по обозначению глав I, II, III, - как вторая часть цикла. Но это были последние из оставшихся у автора "губернских очерков": под таким общим заглавием Салтыков уже не печатал этих своих рассказов в журналах 1857 года. После перерыва в три месяца он напечатал в апрельском номере "Русского Вестника" еще один очерк ("Матушка Мавра Кузьмовна"), в майском номере "Библи-отеки для Чтения" - провинциальные сцены "Просители" и, наконец, в июньском и августовском номерах "Русского Вестника" - последние из сцен всего цикла ("Талантливые натуры" и "Бого-мольцы, странники и проезжие"). Лишь в отдельном издании "Гу-бернских очерков", о котором я еще скажу ниже, Салтыков со-единил все эти очерки, совершенно перетасовав их порядок и тем самым совершенно изменив тот первоначальный план цикла, ко-торый выясняется лишь из журнального текста "Русского Ве-стника" 1856 года. Чтобы все это стало ясным, необходимо при-вести сравнительную таблицу "Губернских очерков" в порядке их журнального появления и в порядке их размещения в окон-чательном виде в отдельном издании. Римские цифры в левом столбце обозначают собою главы "Губернских очерков", помечав-шиеся так в журнальном тексте; в правом столбце арабские цифры обозначают порядок очерков в отдельном издании, при чем в скобках приводятся заглавия отделов тоже из отдельного из-дания.

  

  

I. Вместо введения.	1. Введение.
II. Прошлые времена (Рассказ подьячего).	2. Первый   рассказ подьячего (Прошлые времена).
III. Неумелые.	20. Неумелые (Юродивые).
IV. Прошлые времена (Другой рассказ подьячего).	3. Второй   рассказ   подьячего (Прошлые времена).
("Русск. Вестн." 1856 г., No 8, кн. II).
V. Выгодная женитьба (Драматические сцены).	15. Выгодная женитьба (Драматические сцены и монологи).
VI. Порфирий Петрович.	6. Порфирий Петрович (Мои знакомцы).
VII. В остроге.    (Там же, 1856 г., No 9, кн. II).	27. Посещение первое (В остроге).
VIII. Мечты и надежды на станции или обманутый подпоручик (Дорожная сцена).	5. Обманутый подпоручик (Мои знакомцы).
IX. Княжна Анна Львовна.	7. Княжна Анна Львовна (Мои знакомцы).
X. Скука (Мысли вслух). (Также, 1856 г., No 10, кн. II).	17. Скука (Драматические сцены и монологи).
XI. Старец.	30. Старец (Казусные обстоятельства).
XII. Еще прошлые времена.	4. Неприятное посещение (Прошлые времена).
ХIII. Что такое коммерция? (Драматические сцены). (Там же, 1856 г., No 11 , кн. II).	16. Что такое коммерция? (Драматические сцены и монологи).
XIV. Владимир   Константиныч Буеракин.	25. Владимир Константиныч Буеракин (Талантливые натуры).
XV. В остроге (Посещение второе).	28. Посещение второе (В остроге).
XVI. Аринушка. (Там же, 1856 г., No 12, кн.I).	29. Аринушка (В остроге).
XVII. Народные праздники (I).    "Христос воскрес!" (II).	18. Ёлка (Праздники).    19. "Христос воскрес!" (Праздники)
XVIII. Приятное семейство.	8. Приятное семейство (Мои знакомцы).
XIX. Дорога (Вместо эпилога). (Там же, 1856 г., No 12, кн. II).	33. Дорога (Вместо эпилога).
I. Первый шаг.	32. Первый шаг (Казусные обстоятельства).
II. Озорники.	21. Озорники (Юродивые).
III. Надорванные 1. (Там же, 1857 г., No 1, кн.I).	22. Надорванные (Юродивые).
- Матушка Мавра Кузьмовна. (Там же, 1857 г., No 4, кн. II).	31. Матушка Мавра Кузьмовна (Казусные обстоятельства).
- Просители (Провинциальные сцены). ("Библ. Для Чтения" 1857 г., No 5).	14. Просители (Драматические сцены и монологи).
- Талантливая натура (Рассказ) ("Русск. Вестник" 1857 г., No 6, кн. 1).	26. Горехвастов (Талантливые натуры).
- Талантливые натуры.
I. Корепанов.	23. Корепанов (Талантливые натуры).
II. Лузгин. (Там же, 1857 г., No 7, кн. II).	24. Лузгин (Талантливые натуры).
- Богомольцы, странники и проезжие.
I. Общая картина.	9. Общая картина (Богомольцы, странники и проезжие).
II. Отставной солдат Антон Пименов.	10. Отставной солдат Пименов (Тоже).
III. Пахомовна.	11. Пахомовна (Тоже).
IV. Хрептюгин и его семейство.	12. Хрептюгин и его семейство (Тоже).
V. Госпожа Музовкина. (Там же, 1857 г., No 8, кн. I).	13. Госпожа Музовкина (Тоже).

  

   ¹ Эти три очерка - последние из напечатанных в 1857 г., которые но-сили прежнее общее заглавие "Губернские очерки"; все нижеследующие печатались в журналах, как отдельные произведения, не нося этого общего заглавия.

  

   Рассматривая эту параллельную таблицу, мы видим, насколько Салтыков перетасовал очерки в отдельном издании по сравнению с журнальным текстом. Тот, кто хотел бы познакомиться с первоначальным циклом "Губернских очерков" по плану 1856 года, должен читать их в отдельном издании в том порядке, какой указан циф-рами правого столбца, а именно: 1, 2, 20, 3, 15, 6, 27, 5, 7, 17, 30, 4, 16, 25, 28, 29, 18, 19, 8 и 33. Эти девятнадцать глав и состав-ляют те два тома первого отдельного издания, которое вышло в январе 1857 г., уже через месяц после появления декабрьской книжки "Русского Вестника". Не успело это издание выйти в свет, как его моментально расхватали; годом позднее, в первой своей автобиографической записке Салтыков говорил: "в 1857 г. вышло два издания Губернских очерков; первое разошлось в течение од-ного месяца"... Второе издание вышло в июне того же года; тремя месяцами позднее Салтыков прибавил к этому двухтомному из-данию еще и третий том, в который собрал все очерки, напеча-танные им до сентября этого года в журналах. В отдельном из-дании Салтыков разбил очерки на отделы, сохранившиеся и во всех последующих изданиях.

   Так, в 1857 году появились отдельными изданиями "Губернские очерки" в трех томах, под псевдонимом Н. Щедрина, но с про-зрачным раскрытием псевдонима на самой обложке книги, где значилось: "Губернские очерки. Из записок отставного надворного советника Щедрина. Собрал и издал М. Е. Салтыков". Чтобы за-кончить речь о внешних обстоятельствах рождения и последующего роста "Губернских очерков", надо упомянуть еще о том, что оконча-тельный вид цикл этот принял только в третьем и четвертом из-даниях. В двух первых изданиях отделы установлены были не окончательно; так, например, очерк "Буеракин" входил сперва в отдел "Мои знакомцы", а не в "Талантливые натуры"; сцена "Просители" была сперва напечатана вне отдела "Драматические сцены и монологи", точно так же как рассказ "Матушка Мавра Кузьмовна" был сперва помещен вне отдела "Казусные обстоятельства". Все это было поставлено на свои места в третьем издании (Н. Тиблена), которое вышло в двух томах в конце 1863 года. Но и в нем отдел "Казусные обстоятельства" еще не принял оконча-тельного своего вида, так что окончательным изданием должно считаться четвертое (изд. Кехрибарджи), вышедшее в одном томе в 1882 году. Правда, "Губернские очерки" при жизни Салтыкова появились и еще раз - в пятый раз - первым томом начавшего выходить в 1889 году за месяц до смерти Салтыкова девятитом-ного собрания его сочинений. Это последнее издание должно было бы считаться последним прижизненным, а потому и окончательным по тексту; но Салтыков был тогда уже настолько болен, что корректурные изменения, встречающиеся в этом томе, вряд ли можно приписать автору. Наиболее существенным изменением в этом издании явилось уничтожение отдела "Казусные обстоятель-ства" и включение трех принадлежащих к нему очерков ("Старец", "Мавра Кузьмовна" и "Первый шаг") - в предыдущий отдел "В остроге". Авторское ли это изменение или простой недосмотр - вопрос остается открытым. Вероятнее, что это лишь недосмотр, так как очерк "Матушка Мавра Кузьмовна" совершенно не подходит по содержанию к отделу "В остроге".

   Последний вопрос, на котором надо остановиться в этих фактических указаниях - вопрос о псевдониме Салтыкова, впер-вые появившемся на свет вместе с "Губернскими очерками". Существует версия, что псевдоним этот придуман был женой Сал-тыкова, которая якобы предложила мужу "избратъ псевдонимом что-либо подходящее к слову "щедрый", так как он в своих писаниях был чрезвычайно щедр на всякого рода сарказмы" [К. М. Салтыков, Интимный Щедрин (Госиздат, 1923 г.), стр. 63]. Версия эта могла считаться более или менее правдоподобной, пока нам не стало известно дело следователя Салтыкова о раскольнике Ситникове. Мы видели, что в марте 1855 г. Салтыков произвел в Казани обыск у казанского купца Щедрина и подробно допрашивал его, выяснив из допроса, что Щедрин - "раскольничий лже-поп". Между этим допросом и появлением в печати первого из "Губернских очерков", подписанным псевдонимом Щедрина, прошло лишь полтора года; целый ряд фамилий вятских чиновников в слегка измененном виде был употреблен Салтыковым, как увидим это ниже, в ряде этих очерков. Совершенно несомненно, что и псев-доним свой Салтыков заимствовал из этого бытового дела времен недавней своей провинциальной службы. Так казанский "расколь-ничий лже-поп", сам того не зная, дал писателю псевдоним, получивший бессмертие в русской литературе.

  

  

   В окончательном виде, полученном лишь в четвертом издании, "Губернские очерки" состоят из введения, эпилога и девяти отделов, в которых заключен 31 рассказ. Мы бегло пройдем по этому пути, отмечая лишь самое существенное на нем и оставляя подробное изучение "Губернских очерков" для той будущей монографии об этом произведении, которая еще никем не написана, - как, впрочем, не написана еще вообще ни одна монография о каком бы то ни было цикле произведений Салтыкова.

   "Губернские очерки" и начинаются и заканчиваются описанием дороги, придавая этим закругленность и законченность обрамляе-мым этим описанием очеркам. "Дорога! Сколько в этом слове заключено для меня привлекательного!" - восклицает автор в этом введении, и еще раз повторяет в