Иванов-Разумник Р. В. - М. Е. Салтыков-Щедрин. Жизнь и творчество

очерке "Госпожа Музовкина": "и постоялый двор, и самая дорога, на которой он стоит, как-то особенно любезны моему сердцу". Любезной сердцу, автора дорогой и оканчиваются "Губернские очерки". К словам этим мы имеем реальный комментарий из вятской жизни Салтыкова; мы знаем, что в одном только 1855 году ему пришлось сделать чуть ли не семь тысяч верст по почтовым дорогам ряда приволжских и прикамских губерний. Здесь все автобиографично, как автобиогра-фична и сцена следствия на постоялом дворе, завершающая собой введение. Автор вводит читателя в Крутогорск, под которым на-столько прозрачно приоткрывает Вятку, что в одном из очерков ("Старец") прямо говорит о знаменитом в истории раскола Зюздине - волости Глазовского уезда Вятской губернии. Крутогорск этот в черновой рукописи "Скуки" именовался Крутыми Горами; у Салтыкова был соблазн назвать его и "Свиногорском" [Большое и хорошо известное Салтыкову прикамское село Вятской губернии "Тихие Горы" несомненно было родоначальником салтыковских "Крутых Гор", в окончательном тексте ставших "Крутогорском"]. Беглый очерк Крутогорска с его провинциальными властями и очерк окружаю-щих его деревенских и лесных просторов, где царит кулак стано-вого и бесправие обывателей - вводит нас в круг дальнейших "обличительных очерков" на ту же тему. Вздох сонного обыва-теля: - "Господи! кабы не было блох, да становых, что бы это за рай, а не жизнь была!" - не был пропущен цензурою в жур-нале, будучи заменен словами: "...кабы не было блох, да еще кой-чего"... Эту столь оскорбительную для начальства фразу Сал-тыков восстановил однако в отдельном издании. Наоборот, сам автор вычеркнул из 3-го издания "Губернских очерков" заключительную фразу введения, написанную в 1856 году быть может по цензурным условиям, а может быть и вполне искренно: он говорил здесь о "борьбе со злом", предпринимаемой "теми, в руках которых хранится судьба России". Салтыков очень скоро разочаровался в этих правительственных хранителях судеб русского народа.

   Первым отделом "Губернских очерков" в их окончательном виде явились "Прошлые времена"; сохранился автограф их, представ-ляющий сводный текст и первого и второго рассказов подья-чего. В рассказах этих, так же как и в третьем очерке этого отдела, "Неприятное посещение", мы имеем первые из очерков "обличительного жанра", введенного Салтыковым в литературу этой эпохи либеральных реформ и немедленно ставшего предметом мно-гочисленных подражаний. Именно этими очерками, открывавшими тогда читателям темные стороны провинциального чиновничества, Салтыков снискал и восторги читателей, и ненависть многочисленных ретроградов той эпохи. Интересен в этом отношении отзыв о "Губернских очерках" некоего окружного виленского генерала Куцинского: "Губернские очерки Салтыкова... ни к чему не приведут, иной пожалуй еще выучится по ним бСльшей ловкости и тонкости в злоупотреблениях. Эти статьи такое же будут иметь дей-ствие, как известная басня Крылова, где кот Васька слушает да ест. Нельзя не сознаться, что у нас есть свои домашние Герцены, которые едва ли не опаснее Лондонского" [А.И.Герцен, "Полное собрание сочинений и писем", т. VIII, стр. 536].

   Опасения этого генерала разделяла и цензура, вычеркнувшая из этих первых очерков Салтыкова ряд мест, с ее точки зрения особенно опасных. В очерке "Второй рассказ подьячего", после слов лавочника к загулявшему купчику: "Ты бы хоть бога-то побоялся, да лоб-то перекрестил: слышь, к вечерне звонят..." - вычеркнута была фраза: "А он, заместо ответа, такое, сударь, тут загнул, что и хмельному не выговорить", - вследствие чего редакцию всего этого места в журнальном тексте пришлось изменить, но все-таки смысл места был потерян (купчика арестуют якобы за оскорбление городничего, в авторском же тексте - за богохуль-ство). Тут же рядом цензурой был вычеркнут целый абзац, в ко-тором описывались вымогательства и издевательства городничего над старухой-раскольницей.

   Следующий отдел, "Мои знакомцы", состоящий из четырех очерков, объединяет собою ряд жанровых сцен и портретов, в ко-торых Салтыков явился лишь подражателем Гоголя и Тургенева. О типе "Порфирия Петровича" уже критика тех годов заметила, что он является "вариацией на тему, разыгранную великим худож-ником. Порфирий Петрович - не иное что, как Чичиков, достиг-ший конечной цели своих желаний. Главные пункты, через которые должны проходить подобные люди, уже намечены Гоголем" [Статья о "Губернских очерках" Н. Б[унак]ова в "Отеч. Запис-ках" 1857 г., No 8]. Точно также очерк "Обманутый подпоручик" может считаться повторением тем, уже не один раз намечавшихся Тургеневым; жанровая картинка "Приятное семейство" тоже не один раз встречалась в разных вариациях в предшествовавшей литературе; здесь Салтыков лишь подвел окончательные итоги и исчерпал тему до конца. Этим объясняется типичность несомненно вятских портретов, нарисован-ных здесь Салтыковым; о типичности этой можно судить по курь-езному примеру, приводимому в воспоминаниях боевого кавказ-ского генерала Зиссермана. Он рассказывает, что в 1857 году на Кавказе, в Грозном, семья некоего военного доктора, прервала с ним, Зиссерманом, всякие отношения, заподозрив, что это он, под псевдонимом Щедрина, описал семью эту в очерке "Прият-ное семейство" [А. Л. Зиссерман, "Двадцать пять лет на Кавказе", "Русск. Ар-хив" 1885 г., т. I, стр. 67].

   Очерки отдела "Богомольцы, странники и проезжие" при появ-лении их в журнале были посвящены Салтыковым С. Т. Аксакову - и это посвящение их одному из главных представителей славяно-фильства было далеко не случайно [Из очерков этого отдела сохранился черновик, озаглавленный "Господин Хрептюгин и его семейство". Первоначальное заглавие было "Постоялый двор", потом - "На постоялом дворе" и наконец - заглавие, приведенное выше. "Господин" выпал из окончательного текста. См. Бу-маги Пушкинского Дома, рукописи Салтыкова из архива М. Стасюлевича]. Мы уже видели, что резуль-татом вынужденной встречи с народом во время своей вятской ссыл-ки сам Салтыков считал зарождение в себе непосредственного сочувствия к тому самому народу, к которому в годы своего утопического социализма он мог подходить только абстрактно. Постоянное пребывание "в самом источнике народной жизни" научило Салтыкова, по его же словам, "распознавать истинную веру на-рода,... относиться к нему сочувственно". Это сочувствие Салтыков считал "целым нравственным переворотом", определившим буду-щий характер своей деятельности. Этим будущим характером дея-тельности явилось для Салтыкова впоследствии социалистическое народничество; теперь же, в 1857 году, он думал найти конкретное выражение былых своих социалистических мечтаний в славянофильстве, занимавшем в конце пятидесятых годов прогрессивную позицию - и сильно гнул в сторону славянофильства. Это собственное выражение Салтыкова из письма его к известному тогда профессору истории П. В. Павлову, близкому его приятелю. "Признаюсь, я сильно гну в сторону славянофилов и нахожу, что в наши дни трудно держаться иного направления, - писал ему Салтыков 23 августа 1857 года (т.-е. в том самом месяце, когда в журнале появились "Богомольцы, странники и проезжие", посвя-щенные С. Т. Аксакову). - В нем одном есть нечто похожее на твердую почву, в нем одном есть залог здорового развития. Господи, что за пакость случилась над Россией? Никогда-то не жила она своею жизнью: то татарскою, то немецкою. Надо в удельный период зале-зать, чтобы найти какие-либо признаки самостоятельности... Думалось, мечталось о свободе русского человека, а где этот рус-ский человек, где было искать его образ, как именно не в удельном периоде, в той уже покрытой мохом старине, где уже два десятка лет неустанно производили свои изыскания славянофилы" ["Русская Старина" 1897 г., No 11, стр. 235]. Салты-кова, былого фурьериста, в славянофильстве привлекали социа-листические и анархические элементы мировоззрения, а также и жгучая ненависть к бюрократизму, порожденному, по мнению сла-вянофилов, петровской реформой, и табелью о рангах. Вскрытие "Язв бюрократизма" в "Губернских очерках" могло быть углублено впоследствии Салтыковым именно в направлении вообще отри-цания петровской реформы. Салтыков не пошел по этому пути: он выработал свои особые воззрению на "бюрократизм" и на "зем-щину", воззрения, которые он через несколько лет развил и в публи-цистических статьях и в художественных очерках, как мы это еще увидим.

   Это выяснилось через несколько лет; теперь же, в "Богомоль-цах, странниках и проезжих", Салтыков действительно "сильно гнул в сторону славянофилов". В первом же очерке этого отдела противопоставляется светлыми красками описанная толпа богомольцев - гнусным фигурам пьяных провинциальных чиновников; гу-бернатор, генерал Голубовицкий (впервые заменяющий в этом очерке губернатора первых рассказов, слабоумного князя Чебылкина), тоже выставлен во всем блеске своей бюрократической тупости. В очерках "Отставной солдат Пименов" и "Пахомовна", так же как и в очерке "Аринушка", принадлежащем к другому отделу, нарисованы типы народных святых с точки зрения самого же на-рода - именно так, как он понимался славянофилами. Но это увле-чение славянофильством было у Салтыкова преходяще; чем дальше, тем больше славянофильство из прогрессивного течения станови-лось реакционным, окрашенным в цвета национализма и шовинизма. С таким течением Салтыкову было не по пути, и он примкнул к на-правлению, в котором признание народа краеугольным камнем миро-воззрения приводило не к национализму, а к социализму, и в котором в то же самое время "народ" не разрисовывался сусальными красками и в сантиментальных тонах.

   Несколько особняком среди очерков этого отдела стоит "Гос-пожа Музовкина". Он рисует нам не Крутогорск, не Вятку, а род-ную губернию автора. Нарисован пейзаж Тверской губернии, местность на берегу Волги, постоялый двор, хозяин которого знаком с детства автору. Фраза последнего: "месяца с три пробуду здесь", быть может говорит о приезде его в родные места на такой же срок еще из Вятки в начале 1853 года; а может быть речь идет и о посещении его родных мест уже и по возвращении из вят-ской ссылки. Госпожа Музовкина - тип, развитию которого Салтыков посвящал много внимания; в самих "Губернских очерках" ябеднику Перегоренскому отведено много страниц, и тип этот, варь-ируясь, дожил в произведениях Салтыкова до восьмидесятых годов: мы еще встретимся с ним в "Пошехонских рассказах", написанных почти через тридцать лет после "Губернских очерков".

   Отдел "Драматические сцены и монологи" показывает нам первые попытки Салтыкова в драматической форме; закончив "Губерн-ские очерки", Салтыков тотчас же попробовал написать в этой новой для него форме большое произведение, комедию "Смерть Пазухина", тесно связанную, как увидим это в одной из следующих глав, с циклом "Губернских очерков". Что же касается автобиогра-фического монолога "Скука", о котором приходилось уже упоминать, то в нем, кроме этой автобиографичности, обращает на себя особенное внимание явный цензурный пропуск в журнальном тексте и две авторские купюры. Об одной из последних уже было сказано выше: в окончательной обработке текста для 4-го издания Салтыков вычеркнул то место автобиографического характера, в котором говорилось о его любви к Бетси. Вычеркнул он в том же издании и главную часть абзаца о школе и несколько строк из ранних детских воспоминаний, строк, впоследствии развившихся в ряд страниц "Пошехонской старины". Что же касается цензурной купюры, то она очень характерна: из журнального текста выпало целых полстраницы, на которой приводились слова воспитателя студента о скрижалях истории и судьбах народа; здесь ядовито отмечалось, что "тот только народ благоденствует и процветает, который не уносится далеко, не порывается, не дерзает до вопроса"... Тема эта неоднократно впоследствии еще более ядовито развива-лась Салтыковым. Эту купюру Салтыкову удалось восстановить впервые только в 3-м издании.

   Следующий отдел, "Праздники", состоит из двух очерков, рисующих Рождество и Пасху в провинции и несомненно столь же автобиографичных, как и предыдущий очерк. Набросок "Елка" назывался раньше "Замечательный мальчик" и окончательное заглавие свое получил тоже только в 3-м издании. И опять-таки толь-ко в этом издании впервые изъята автором страница, носившая слишком автобиографический характер - о тяжелой и мрачной жизни "отщепенца"-автора среди провинциальной праздничной суе-ты - заключительная страница очерка "Христос воскрес". Последние строки этого наброска, оставшиеся во всех редакциях, говорят о том, как "искреннейший друг Василий Николаич Проймин" зовет автора на пасхальный обед в кругу семьи. В этих строках Сал-тыков говорит о своем вятском друге Николае Васильевиче Ионине и его семье; эпизод, связанный именно с этим обедом, рассказан в воспоминаниях о вятском житье Салтыкова дочери Ионина, Л. Н. Спасской [Л. Н. Спасская, "М. Е. Салтыков", "Памятная книжка Вятской губернии на 1908 г." (Вятка 1908 г.), стр. 109].

   Следующий отдел, "Юродивые", заключает в себе три рассказа, являющихся по форме психологическими очерками прежнего типа. Первый и третий очерки носят несомненные черты автобиогра-фичности: представленный в очерке "Неумелые" Михайло Трофимыч Сертуков - если и не полностью, то в значительной сте-пени рисует нам Михайлу Евграфыча Салтыкова, как об этом уже было упомянуто на предыдущих страницах. Рассказ о том, как этот Михайло Трофимыч производил следствия - особенно ин-тересен для нас, знающих о роли Салтыкова-следователя только с чисто-формальной стороны. Здесь приведено много красочных случаев, которые если и нельзя все и целиком приложить к Салты-кову, то все же можно применить к нему хоть отчасти. Во всяком случае, в своей автобиографической заметке 1857 года Салтыков недаром указал среди других именно на этот очерк, как на такой, который может служить "для характеристики взгляда писателя". Точно также следователь Филоверитов, представленный в очерке "Озорники", и герой позднейшего рассказа "Матушка Мавра Кузьмовна" - конечно, не полностью Салтыков; однако не приходится сомневаться, что последний вложил в этот тип и многое из своей собственной "надорванности". Позднейшие авторские купюры в этом рассказе очень характерны и должны быть внимательно изучены при подробном анализе текста. Наконец, очерк "Озорники", сред-ний очерк этого отдела, впервые дает в произведениях Салтыкова тип внешне лощеного, но глубоко-невежественного чиновника, впо-следствии мастерски обрисованного в "Господах ташкентцах" и це-лом ряде других салтыковских циклов.

   В последнем очерке есть два злободневных места, нуждаю-щихся в разъяснении для современного читателя. "...Говорят и вол-нуются, что чиновники взятки берут! - возмущается этот "озор-ник". - Один какой-то шальной господин посулил даже гаркнуть об этом на всю Россию". Здесь речь идет о шумевшей в сезон 1856/57 года комедии "Чиновник" гр. Соллогуба, в которой добродетельный герой Надимов провозглашает, что "надо исправиться, надо крикнуть на всю Россию, что пришла пора, и действительно она пришла, искоренить зло с корнями". Последняя тавтология, как и вообще вся эта пьеса, вызвали в то время ядовитые на-смешки Добролюбова. Другое место: "озорник" разражается горячей тирадой против грамотности, заявляя, что в случае всеобщей грамотности "наплодится целое стадо ябедников, с которым и не сладишь пожалуй"; по его мнению, "прежде нежели распростра-нять грамотность, необходимо распространить "истинное просве-щение". Все это является злободневным выпадом против известного Даля, который прошумел тогда своей статьей против всеобщей грамотности ("Русская Беседа" 1856 г., кн. III); статья эта про-извела сенсацию и вызвала ряд очень острых возражений, ко-торые Даль напрасно пытался отвести, оправдываясь в своем от-вете критикам ("Спб. Ведомости" 1857 г., No 245). Здесь впервые мы видим непосредственный отклик Салтыкова на злободневность, - прием, которым так часто пользовался он впоследствии и который делает ряд его позднейших циклов требующими самых подробных комментариев.

   Четыре типа, нарисованные в следующем отделе "Талантливые Натуры", снова являются возвращением Салтыкова и к старой форме психологического очерка, и к старому типу "лишнего чело-века". Являясь подражанием психологическим этюдам Тургенева, очерки эти показывают однако, как далеко шагнул Салтыков впе-ред за эти десять лет после 1847 - 1848 гг., когда он впервые подошел к этой теме. Тема эта еще не устарела и в середине пятидесятых годов, доказательством чего может служить хотя бы критическая статья Добролюбова, посвященная "Губернским очер-кам". Тема "лишних людей" была немаловажной в критическом творчестве Добролюбова, и ей были посвящены почти все его главней-шие статьи 1857 - 1859 гг. Анализ общественного значения ти-пов талантливых натур, нарисованных Салтыковым, составляет все содержание статьи Добролюбова о "Губернских очерках" [Еще за полгода до статьи Добролюбова, в заметке Студитского "По поводу "Очерков" г. Щедрина" ("Спб. Ведомости" 1857 г., No 118), указывалось на зависимость "талантливых натур" Салтыкова от "лишних людей" Тургенева. И если в заметке этой Салтыков призна-вался "главою литературного движения", то, конечно, не за эти психо-логические очерки старого типа].

   Маленькое замечание об одной характерной частности, свя-зывающей эти последние психологические этюды Салтыкова с его позднейшими произведениями: в очерке "Лузгин" мы впервые у Салтыкова встречаем фамилию действительного статского совет-ника Стрекозы и княгини Оболдуй-Таракановой. Тема о фамилиях в сатире Салтыкова заслуживает отдельного экскурса; здесь до-статочно указать, что и со Стрекозой, и с Оболдуй-Таракановым читатель еще неоднократно встретится в позднейших циклах Салты-кова. Другое замечание мимоходом: множество мелких авторских купюр (особенно в очерке "Горехвастов") показывает, как тща-тельно правил Салтыков текст "Губернских очерков"", приводя их в окончательный вид для последних изданий.

   Отдел "В остроге" снова переносит нас от психологических этюдов к жанровым "обличительным очеркам" Щедрина. Харак-терно в первом же из этих очерков ("Посещение первое") отно-шение автора к тюрьме и к заключенным в ней, - отношение, кото-рое оказалось даже "нецензурным" в ту эпоху, по своей либе-ральной тенденции. На первой же странице этого очерка цензурой был вычеркнут целый абзац, мысль которого характеризуется уже начальной фазой: "Нам слышатся из тюрьмы голоса, полные силы и мощи"... В нем, конечно, совершенно нецензурными для 1856 года (и не только 1856 года) были мысли и слова, что "свобода лучшее достояние человека", что "лишение свободы противоестественно са-мо по себе", что слово "арестант" поднимает со дна души все ее лучшие инстинкты, "вcю жажду сострадания и любви к ближ-нему". Характерен и этот цензурный пропуск, и самые эти слова Салтыкова. Рука цензора прошлась и по второму очерку ("Посе-щение второе"), где сильно искажен цензурой и впоследствии не мог быть восстановлен автором конец рассказа "ябедника" Перегоренского о причинах его ареста. Салтыков впоследствии мог восстановить только одну фразу об исправнике: "гнусность злодея, надменностью своею нас гнетущего и нахальством обуревающего". Из очерка "Неприятное посещение" ясно, что здесь речь идет об исправнике "Живоглоте". В обоих этих очерках выводится Перегоренский - первый набросок того "ябедника", который впос-ледствии так сильно был нарисован Салтыковым, как неизбежная принадлежность русского общественного быта.

   Последний отдел, "Казусные обстоятельства", целиком посвя-щен расколу, но об очерках этого отдела здесь не придется много говорить, так как о них много упоминалось попутно с расска-зом о дознаниях Салтыкова по делу Ситникова. Здесь достаточно указать, что очерк "Старец" носил сперва заглавие "Мельхисе-дек" - имя, хорошо известное нам по рапортам Салтыкова-сле-дователя [Вариант начала "Старца", озаглавленного "Мельхиседек", сохра-нился в черновом автографе Салтыкова (Бумаги Пушкинского Дома, из архива М. Стасюлевича) и был напечатан Вл. Кранихфельдом в "Русских Ведомостях" 1914 г., No 97], и что целый ряд лиц из рапортов Салтыкова перешел на страницы этого очерка. Действие происходит в местности, "которая составляет как бы угол, где сходятся границы трех обширнейших и русском царстве губерний: Вологодской, Вятской и Пермской", - т.-е. как раз там, где Салтыков-следователь произ-водил значительную часть своего дознания (Глазовский уезд Вят-ской губернии). Одним из главных лиц рассказа является "ста-рица, или, по-простому сказать, солдатская дочь... Прозывается она Натальей, происхождением от семени солдатского и родилась в Перми. Жила она, слышь, долгое время в иргизских монастырях, да там будто и схиму приняла". Все это возвращает нас к делу беглого раскольника Ситникова, в котором такую важную роль играла инокиня Тарсилла, она же унтер-офицерская дочь Наталья Мокеева. В очерке "Старец" рассказывается про нее, что она выдавала себя за генеральскую дочь, кричала на мужиков, предъявляла им какую-то бумагу и заставила их "верстах в пяти от деревни" построить себе большущие хоромы, в которых укрывала бег-лых рекрутов: все это от слова и до слова взято из рапортов Сал-тыкова-следователя вплоть до мельчайших мелочей. То же самое придется повторить и о рассказе "Матушка Мавра Кузьмовна", где город С*** - несомненно Сарапуль, а "лже-поп" Андрюшка - по всей вероятности Ситников. В своих рассказах из отдела "Казус-ные обстоятельства" Салтыков богатейшим образом использовал материал следственного дела, которое он вел годом и двумя го-дами ранее.

   Но здесь интересно не это обстоятельство, а основной вопрос: как же теперь Салтыков, уже не следователь, а "обличительный" писатель, относился к вопросу о расколе и гонении на него? Ответ на этот вопрос дает большой эпиграф к рассказу "Матушка Мавра Кузьмовна" и первая страница очерка "Старец". Эпиграф взят из статьи гр. Н. С. Толстого "Заволжская часть Макарьевского уезда, Нижегородской губернии" ("Московские Ведомости" 1837 г., No 3) и начинается строками: "Пропаганда, по моему, мнению, может быть отражена лишь пропагандою", - этим признанием сам Салтыков вынес обвинительный приговор недавним своим действиям и мероприятиям. Но это не значит, чтобы он в это время еще изменил свой взгляд на раскол, как на явление отрицательное [Это станет особенно ясно при изучении повести "Тихое приста-нище" и ее первых набросков; см. ниже, гл. IX]. В этом отношении характерна первая страница очерка "Старец", в которой старец этот устами автора говорит, что дело его "было непра-вое" и что просветила его только "благость", милосердие "ве-ликого монарха", прекратившего гонения на раскол. Интересно, что и эту страницу, и эпиграф к рассказу "Матушка Мавра Кузьмовна" Салтыков вычеркнул из позднейших изданий "Губернских очерков", начиная с 3-го. Кроме того, из этих очерков, посвященных рас-колу, выброшено много мелочей, почти все то, что позволило ре-цензенту "Русского Инвалида" (1857 г., No 26) заявить, что в очерках этих разоблачаются "лицемерство и проделки раскольников". Цензура, наоборот, старательно вычеркнула из журнального тек-ста те места, которые говорили о светлых сторонах раскола; так вычеркнут был абзац, начинающийся словами старца: "Сердце у меня сызмальства уже к богу лежало", и следующий за ним, в которых старец-раскольник говорит о "неповинной крови мучени-ков" за раскол, о том, как "они, наши заступники, в лютых муче-ниях имя божие прославляли и на мучителей своих божеское милосердие призывали". В позднейших изданиях все эти места были восстановлены Салтыковым.

   Мы подошли к концу "Губернских очерков", к "Дороге", за-мыкающей их "вместо эпилога" - и видим теперь, какой богатый и разнообразный материал своей провинциальной жизни отразил Салтыков в этих очерках, прославивших его имя. Он еще не проявил в них почти никакого литературного новаторства, пользовался старыми формами, выработаанными гоголевской школой, но впечат-ление от "Губернских очерков" было громадно именно потому, что в старые формы эти был вложен новый и свежий бытовой мате-риал, вскрывавший язвы провинциальной и бюрократической жизни. Новый материал был подан красочно и ярко; старые формы не позволили, однако, этому циклу Салтыкова стать новой вехой на пути истории литературы. Новые формы для своего творчества Салтыков нашел не сразу, вырабатывал их мало-по-малу в течение целого десятилетия после "Губернских очерков", и мы об этом не раз еще будем говорить. Здесь же, в заключение этого краткого обзора первого цикла Салтыкова, необходимо подчеркнуть одно обстоятельство, связанное с позднейшей работой Салтыкова над этим первым своим "настоящим" литературным проиэведением. Мы видели, как многочисленны вставки, выпуски и варианты окончательного текста; гораздо больший интерес представляют те незначительные на первый взгляд изменения, которыми пестрит основной текст "Губернских очерков" по сравнению с их жур-нальным текстом. Сравнивая эти два текста, можно видеть, как тщательно обрабатывал стилистически Салтыков свои произведе-ния. Путем упорного труда выработал он тот своеобразный стиль, который делает его одним из величайших мастеров русской прозы XIX века. Но и в этом отношении "Губернские очерки" дают толь-ко первые намеки, первые возможности, которые разовьются лишь позднее в последующих циклах Салтыкова.

   Общий вывод: значение "Губернских очерков" в эпоху их появления было не столько литературное, сколько общественное. Литературно они были только завершением развития форм, созданных Гоголем и "натуральной школой". То "свое", что было в "Губернских очерках", независимо от их бытового материала, ска-залось лишь в последующих циклах Салтыкова, мало-по-малу на-ходившего, свой путь - и темы, и стиль, и форму произведений.

   Но общественное значение этих "обличительных очерков", было громадно; рассказом о нем и надо заключить знакомство с первым произведением Щедрина, с этих пор в течение тридцати лет стояв-шего на вершинах русской литературы.

   "Губернские очерки" тесно связаны со своей эпохой, и голо-вокружительный успех их объясняется не их литературными до-стоинствами, но темой их и временем появления. Тему эту русское общество той эпохи поняло как "раскрытие язв провинциального бюрократизма", что являлось как нельзя более своевременным в первый год пробуждающегося общественного самосознания после катастрофы Крымской войны, похоронившей под своими развалинами мертвый, гнетущий режим Николаевской эпохи. Каким освобож-дением для всего живого явилась смерть Николая I - об этом образно сказал Герцен в "Былом и думах". Он немедленно стал издавать в Лондоне "Полярную Звезду", а с середины 1857 года - и знаменитый "Колокол". В России начиналось возрождение мысли и слова; в "Современнике" все громче и громче стали звучать голоса Чернышевского и Добролюбова; появились новые журналы - либеральный "Русский Вестник", ставянофильская "Рус-ская Беседа"; приступали к решению "крестьянского вопроса" и освобождению крестьян; "язвы" старого режима вскрывались в це-лом ряде ходивших по рукам "записок" и "писем" - Погодина, Самарина, Кошелева, Кавелина и др.

   Появление в такое время "Губернских очерков" Салтыкова было поэтому как нельзя более удачным. Они вскрывали в глазах читающей публики той эпохи провинциальный бюрократизм, одну из самых застарелых "язв" Николаевского режима, которая ока-залась наиболее неизлечимой среди всех других и не излечена до наших дней. Салтыков оказался Колумбом неисследованной об-ласти - "провинциального чиновничества", начиная от самодуров губернаторов и кончая мелкими взяточниками в губернии и уездах. Как это всегда бывает - Колумбы имеют предшественников; и у Салтыкова в этой области их было не мало в русской литературе XVIII - XIX вв., начиная от "Ябеды" Капниста 1798 года и даже от сатирических листков середины XVIII века, вплоть до "Ревизора" и ряда позднейших произведений "натуральной школы" [Этой темы касаются статьи Е. Эдельсона "Наша современная сатира" ("Библиотека для Чтения" 1863 г., No 8) и А. Б-ова (псевдоним А. Суворина) "Историческая сатира" ("Вестник Европы" 1871 г., No4); о последней из этих статей еще будет речь в главе об "Истории одного города"]. Но в последние годы Николаевского режима всякое "сатирическое отношение" к чиновничеству было строжайше воспрещено; уже на исходе этого режима, в 1854 году, подверглись каре два типично "салтыковские" очерка, напечатанные в журнале Погодина "Москвитянине": повесть Лихачева "Мечтатель" и очерк Раевского "Из записок почтмейстера". Цензора, пропустившие эти совер-шенно бесцветные и невинные произведения, были уволены со службы.

   Очерки Салтыкова, как мы знаем, тоже претерпели различные цензурные мытарства и искажения, но все же могли появиться в свет и произвели громадное впечатление. "Реальный комментарий" к ним не представляет ни малейшего интереса, если бы даже и был полностью возможен. Мы видели, например, что под именем семьи Прониных, в "Губернских очерках" выведены вятские друзья Салтыкова, Ионины; но вряд ли подобный факт может представ-лять большой интерес. Кто из двух вятских губернаторов эпохи Салтыкова - Середа и Семенов - был (и был ли) князем Чебылкиным, а кто генералом Голубовицким - ни мало не интересно, равно как и то, существовали ли, как портреты, Фейеры, Порфирии Петровичи и прочие герои "Губернских очерков". В упоминав-шихся выше воспоминаниях Л. Спасской указываются вятские прототипы очерков Салтыкова: Порфирием Петровичем был Г. И. Макаров, советник питейного отдела, князем Чебылкиным - гу-бернатор Семенов, генералом Голубовицким - губернатор Середа, "приятным семейством" Размановских - семья губернского стряп-чего (прокурора) Шиллинга и т. д. Мы, в свою очередь, могли бы указать на ряд если и не лиц, то во всяком случае фамилий, перенесенных из вятской провинции на страницы очерков Салты-кова. Выше было уже указано, что городничий Фейер обязан своей фамилией сарапульскому городничему фон-Дрейеру (в воспоми-наниях А. Кони "На жизненном пути" рассказывается, между про-чим, о встрече автора с живым прототипом Фейера); сарапульский купец Ижболдин, которого Салтыков-следователь допраши-вал по делу о раскольнике Ситникове, обратился в сцене "Что такое коммерция?" в купца Ижбурдина; фамилия исправника Жирицкого могла дать начало одному из ярких типов "Губернских очерков" поручику Живновскому и т. д.

   Ряд этих примеров можно было бы еще значительно увеличить; в воспоминаниях вятских старожилов не раз подчеркивалось, что "кажется несомненным, что "Губернские очерки" писаны с натуры" [См., например, две заметки вятского купца Кузнецова: "М. Е. Салтыков. Эпизод из пребывания его в Вятке" и "К Губернским очеркам М. Е. Салтыкова", "Русская Старина" 1890 г., NoNo 6 и 11]. Все это несомненно, само собою понятно, и потому мало интересно. Прав был Добролюбов, объясняя громадный успех "обличительных очерков" не портретностью, а типичностью действующих в них лиц. "Публика признала действительность фактов, сообщаемых в повестях, и читала их не как вымышленные повести, а как расска-зы об истинных происшествиях... У г. Щедрина описан, например, Порфирий Петрович: я знал двоих Порфириев Петровичей, и весь город у нас знал их; есть у него городничий Фейер: и Фейеров видел я несколько... Разумеется, еще чаще видали мы Чичиковых, Хлестаковых, Сквозников-Дмухановских, Держиморд и пр. Но об этом я уж не говорю. У Гоголя такая уж сила таланта была, что до сих пор, куда не обернешься, так все и кажется, что перед тобой стоит или Чичиков, или Хлестаков, а если ни тот, ни другой, то уж наверное Земляника..." [Добролюбов, "Первое полное собрание сочинений", т. III, стр. 120].

   Итак, дело не в портретности, а в типичности героев "Губерн-ских очерков". Важно то, что они существовали, как типы, в каждом городе дореформенной России, так что провинциальный читатель находил в своих глухих палестинах тех или иных из многочисленных действующих лиц очерков Салтыкова (а их в этих очерках, по подсчету Чернышевского, до двухсот человек!). "Реальный комментарий" к очеркам отставного надворного советника Щедрина можно было найти в каждом губернском и уездном городе России; отчасти именно этим и объясняется громадный успех этих очерков среди читающей публики. Насколько велик был этот успех, можно судить хотя бы по тому, что в еженедельном журнале "Сын Отечества" во второй половине 1857 года (NoNo 28 - 38) был заведен специальный отдел рисунков к "Губернским очеркам".

   Отзывы печати были восторженные. "Успех Очерков возрастал быстро, по мере того, как они продолжали печататься. Выдержки из них помещались во всех почти журналах. Успех был повсеместный, имя г. Щедрина приобрело общую известность" ["Русский Инвалид" 1857 г., No 26]. Его сразу признали "главою литературного движения" ["Спб. Ведомости" 1857 г., No 118]; он явился родоначальником целого рода "обличительной литературы", от которой через некоторое время самому ему пришлось литературно отмеже-вываться (в статье "Литераторы-обыватели" 1861 года). Во всех журналах стали появляться разные "провинциальные очерки" многочисленных авторов, теперь по заслугам забытых, но тогда составлявших целую "школу Щедрина": это были Селиванов, Елагин, Кушнерев и десятки подобных им беллетристов, самыми та-лантливыми из которых были Афанасьев-Чужбинский и Мельников-Печерский. В большинстве всех этих произведений таланта было мало, но обличительного пыла много, и вся эта литература очень характерна для эпохи начала шестидесятых годов. Министр народ-ного просвещения Норов, имея в виду эту литературу и в особенности очерки Щедрина, в циркуляре от 7 октября 1857 г. обращал внимание цензуры "на полицейское направление, которое свое-вольно и неуместно принято в последнее время большинством наших периодических изданий... и делает из журналов какую-то уголовную палату, а из всех чиновников и администраторов, без разбора лиц, - подсудимых журнальному суду" ["Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год" (Спб. 1862 г.), стр. 416. См. также книгу М. Лемке "Очерки по истории русской цензуры" (Спб. 1904 г.), отдел "Эпоха обличитель-ного жара"].

   Два самых авторитетных критика эпохи, Чернышевский и До-бролюбов, отозвались в двух больших статьях на появление "Гу-бернских очерков" Салтыкова; статьи их появились в NoNo 6 и 12 "Современника" за 1857 г. О статье Добролюбова уже пришлось упо-мянуть выше; что же касается статьи Чернышевского, то она харак-терна для "просветительной критики" той эпохи и, подобно статье Добролюбова, написана не столько о "Губернских очерках", сколько по поводу их. Тема статьи Чернышевского - якобы "чисто-психологи-ческая задача" анализа типов этих очерков для ответа на вопрос: "надобно ли считать их дурными по своей натуре, или полагать, что дурные их качества развились вследствие посторонних обстоя-тельств, независимо от их воли". Чернышевский указывает, что "большинство публики склоняется на сторону первого мнения", а сам доказывает справедливость второго, что и является темой его статьи. Ясно, что эта "чисто-психологическая задача" - только иро-ния и способ пройти через цензурные рогатки: "посторонние обстоя-тельства", о которых говорит здесь Чернышевский - лишь иноска-зательное обозначение дореформенного государственного строя и общественного положения России в Николаевскую эпоху. Что же касается до отношения Чернышевского к самим "Губернским очер-кам", то оно является восторженным: "Эта благородная и превос-ходная книга, - говорит Чернышевский, - принадлежит к числу исторических фактов русской жизни. "Губернскими очерками" гор-дится и долго будет гордиться наша литература. В каждом поря-дочном человеке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя. Честно имя его между лучшими, и полезнейшими, и даровитейшими детьми нашей родины. Он найдет себе многих панегиристов, и всех панегириков достоин он". По одной этой цитате можно судить о том впечатлении, которое произвели "Губернские очерки" при своем появлении.

   Были, впрочем, и враждебные голоса, но они раздавались не в печати. Особенно интересно отметить, что наиболее отрицательные отзывы дошли до нас от Некрасова, издателя того же самого "Современника", в котором появился такой восторженный отзыв Чернышевского, и от Тургенева, в то время постоянного и ближай-шего сотрудника этого журнала. Как мы уже знаем из воспомина-ний Л. Пантелеева, появлению "Губернских очерков" в "Современ-нике" воспрепятствовал отзыв Тургенева: "это совсем не литература, а чорт знает что такое!" После же появления очерков Салтыкова в "Русском Вестнике" и громадного успеха их, Тургенев писал Колбасину 8 марта 1857 г.: "Если г. Щедрин имеет успех, то, говоря его же словами, писать уже "не-для-чё". Пусть публика набивает себе брюхо этими пряностями. На здоровье!". И на другой день после этого Тургенев о том же писал Анненкову: "Щедрина я решительно читать не могу. (Здесь получены 1-й и 2-й NoNo "Русского Вестника"). Это грубое глумление, этот топорный юмор, этот вонючий канцелярской кислятиной язык... Нет, лучше запи-саться в отсталые - если это должно царствовать"["Первое собрание писем" Тургенева (Спб. 1885 г.) и журнал "Наша Старина" 1914 г., No 11]. Интересно отметить, что в указанных Тургеневым номерах "Русского Вестника" помещены очерки Салтыкова "Первый шаг", "Озорники" и "Надор-ванные", два последние из которых как раз являются подражанием психологическим этюдам Тургенева. Некрасов в свою очередь отрицательно отзывался в письме к Тургеневу о самом Салтыкове, об его очерках и порожденной ими обличительной литературе: "Гений эпохи Щедрин - туповатый, грубый и страшно зазнавшийся господин. Публика в нем видит нечто повыше Гоголя. Противно раскрывать журналы, - все доносы на квартальных да на исправни-ков - однообразно и бездарно" [Письмо к Тургеневу от 27 нюня 1857 г., "Русская Старина" 1897 г., No 11, стр. 229]. Впоследствии, как известно, и Некрасов и Тургенев изменили свое отношение к Салтыкову, кото-рый стал с 1860 г. ближайшим сотрудником "Современника", а в 1863 - 1864 гг. и соредактором Некрасова по этому журналу. Что же касается Тургенева, то в своем месте мы отметим восторженный отзыв его об "Истории одного города" и о ряде позднейших циклов Салтыкова.

   Отрицательные отзывы Тургенева и Некрасова в значительной мере объяснялись их высокими требованиями, предъявляемыми к форме художественного произведения; а мы уже знаем, что в этом отношении Салтыков шел по проторенным путям и вливал новое вино в старые меха. Это очень тонко отметил уже упоминавшийся выше Н. Бунаков в другой своей рецензии об очерках Салтыкова. "Это, действительно, большая художественная сила, - говорил он об их авторе, - но ей, как будто, те формы, в которые обычно беллетристы-авторы облекают свои идеи, чужды. Мне кажется, что г. Щедрин насилует себя общепринятою формой рассказа. Мне кажется, что ему следовало отрешиться от узаконенных форм и традиций словесности, разделяющих художественные произведе-ния на романы, повести, драмы и т. д., и попытаться пойти своею оригинальною дорогой... При этих условиях г. Щедрин подарит русскому обществу нечто такое, что даст начато новому виду литературы, у нас еще не существующему" [Статья о "Губернских очерках" Н. Б[унакова] в литературном сборнике "Украина" (Киев 1858 г.)]. Это предвидение блестяще оправдалось много лет спустя, когда Салтыков создал свою собственную форму своеобразного "романа", каким он сам считал также, например, свое произведение, как "Современная идиллия", если уж говорить об одном из самых замечательных произве-дений Салтыкова. "Губернские очерки" лишь очень неясно позволяли предвидеть в авторе то, что так метко было вскрыто в приведенном выше отзыве.

   "Обличительная литература", родоначальником которой стал Салтыков-Щедрин, заполнила собою страницы всех журналов и вскоре вызвала реакцию со стороны тех самых лиц, которые так восторженно отнеслись к "Губернским очеркам" при первом их появлении. Добролюбов уже в 1859 году заявлял: "Я должен при-знаться, что бСльшая часть щедринских рассказов составляет шаг назад от Гоголя. Но все-таки они не так далеко от него убежали, как нынешние рассказы, беспрерывно печатаемые в газетах"... В том же году в "Современнике" появилась и знаменитая статья Добролюбова "Что такое обломовщина?", в которой, между прочим, вся эта обличительная "гласность" трактовалась, как одно из про-явлений "обломовщины".

   На эти мысли Добролюбова Герцен отозвался в "Колоколе" резкой статьей. "Мы сами очень хорошо видели, - писал Герцен, - промахи и ошибки обличительной литературы, неловкость первой гласности; но что же тут удивительного, что люди, которых всю жизнь грабили квартальные, судьи, губернаторы, слишком много говорят об этом теперь? Они еще больше молчали об этом! Давно ли у нас вкус так избаловался, утончился?.. В "обличительной литера-туре" были превосходные вещи. Вы воображаете, что все рассказы Щедрина и некоторые другие так и можно теперь огулом бросить, с "Обломовым" на шее, в воду? Слишком роскошничаете, господа!" [Статья Герцена "Very dangerous!!!". Подробности о столкнове-нии между "Современником" и "Колоколом" см. в "Полном собрании сочинений и писем" Герцена, т. X, стр. 11 - 23, и в "Первом полном собрании сочинений" Добролюбова, т. III, стр. 139 - 156].

   Здесь не место подробно говорить о глубоких причинах рас-хождения Герцена в 1859 году с Добролюбовым и Чернышевским, расхождения, одним из частных проявлений которого было и различное отношение к "обличительней литературе". Причины эти, как уже давно выяснено, лежали в совершенно различном отношении Герцена с одной стороны и представителей "Современника" с другой - к путям общественного развития России той эпохи: Черны-шевский и Добролюбов с 1859 года стояли в этом вопросе на зна-чительно более радикальной точке зрения, чем Герцен. Последний еще пытался верить в возможность эволюции социально-политиче-ской жизни России; Чернышевский и Добролюбов все более и более укреплялись в мысли о необходимости революционных путей этого развития. Это общее расхождение влияло и на отношение ко всем частным вопросам - в том числе и к вопросу об "обличительной литературе", родоначальником которой был Салтыков.

   На чьей же стороне был сам он, родоначальник и глава "обличительной литературы": на стороне ли Герцена, защищав-шего ее, или на стороне Добролюбова и Чернышевского, вынесших ей обвинительный приговор? Ответом может служить то обстоятель-ство, что Салтыков, начиная с 1860 года, твердо и окончательно примкнул к "Современнику". Первым же его очерком в "Современнике" 1861 г. был очерк "Литераторы-обыватели", о котором было уже упомянуто выше; в нем мы находим как бы ответ на вопросы, двумя годами ранее поставленные Добролюбовым и Чернышевским. Впрочем, об этом будет сказано в своем месте; здесь же достаточно лишь указать на факт сотрудничества Салтыкова в журнале Не-красова.

   Таким образом Салтыков в своем дальнейшем пути примкнул к наиболее радикальной части русской интеллигенции, а в семидесятых годах стал одним из руководителей журнала "Отечественные Записки", в котором нашло свое выражение социалистиче-ское народничество этой эпохи, идущее одновременно и от Герцена и от Чернышевского. В своем месте мы увидим, что Салтыков не только отражал в художественных образах идеологию народниче-ского социализма, но часто первый ставил и решал теоретические вопросы, позднее разрешавшиеся в том же самом направлении таким признанным теоретиком народничества, каким в те годы был Михайловский.

   Убедиться во всем этом нам еще предстоит, впереди; здесь же, заканчивая речь о "Губернских очерках", надо еще обратить внимание на два вопроса. Первый из них: как сам Салтыков понимал этот свой цикл и чтС считал в нем существеннейшим для характери-стики основных своих взглядов? Он говорит об этом в первой своей автобиографической записке 1857 - 1858 гг., написанной немедленно вслед за окончанием этого первого своего цикла. "Для характери-стики взгляда писателя, - говорит он о себе в третьем лице, - можно указать на следующие очерки: "Скука", "Неумелые" (конец), "Озорники" и "Дорога". - Как мы видели выше, всё это очерки автобиографического и полу-автобиографического характера; взгляд писателя особенно определенно выражен именно в том конце очерка "Неумелые", на который указывает и сам Салтыков. Здесь один провинциальный обыватель высказывает свое мнение о чиновниче-стве, как представителе власти: "Совсем не с того конца начинаете... Ты, коли хочешь служить верой, так по верхам-то не лазий, а держись больше около земли, около земства-то... Ты благодетель-ствуй нам - слова нет! - да в меру, сударь, в меру, а не то ведь нам и тошно, пожалуй, будет... Ты вот лучше поотпусти маленько, дай дохнуть-то! Может, она и пошла бы, машина!". В этих словах поставлен вопрос, злободневный от эпохи Петра Великого и до наших дней - вопрос о "бюрократии" и "земстве", если говорить терминами пятидесятых и шестидесятых годов. В ближайшие же годы деятельности после "Губернских очерков" Салтыкову при-шлось вплотную, и теоретически и практически, подойти к этому вопросу.

   Но вопрос этот подводит нас к другому, к вопросу о "на-роде" и "власти", вопросу более общему и широкому и теснейшим образом связанному со всей дальнейшей деятельностью Салтыкова-Щедрина, к основной теме почти всех последующих его циклов, "народ" с одной стороны, "власть" - с другой: тема эта, намечен-ная в "Губернских очерках", становится в течение последующих десятилетий основной темой произведений Салтыкова, достигая вершины своего развития в "Истории одного города". Мы будем шаг ва шагом следовать за Салтыковым по этому его пути.

  

  

   "Власть" и "народ", "бюрократия" и "земство" - не были для Салтыкова лишь абстрактными понятиями: самому ему пришлось в начале шестидесятых годов принять участие, как действующему лицу, в споре между дворянской земщиной и бюрократией, осо-бенно обострившемся при проведении в жизнь вопроса об освобождении крестьян. В ряды служилой бюрократии Салтыков по-пал сразу же по выходе из школы, продолжая эту службу и в вятской ссылке, и по возвращении из нее: в 1856 - 1857 гг. он служил в Петербурге чиновником особых поручений при министре внутренних дел, работая в эти же годы над "Губернскими очер-ками". Очерки эти сыграли некоторую роль в дальнейшем слу-жебном повышении Салтыкова. Начиналась "эпоха великих реформ", правительству нужны были "честные чиновники", чтобы "искоренить злоупотребления"; тогда еще думали, что вся беда в злоупо-треблениях, а не в системе. Сохранился рассказ о том, как Сал-тыков был представлен брату государя, великому князю Констан-тину Николаевичу, возглавлявшему "либеральную партию" при дворе. Обличитель провинциального бюрократизма, Салтыков был признан подходящим человеком, чтобы не только сатирически опи-сывать этот бюрократизм, но и проводить либеральную правительственную политику в провинции. Так в начале 1858 года Сал-тыков попал на пост рязанского вице-губернатора [См. дневник Мельникова-Печерского в собрании его сочинений (Спб. 1897 г.), т. I, стр. 187].

   "Чиновник особых поручений VI класса министерства вну-тренних дел, коллежский советник Салтыков назначается рязанским вице-губернатором" - гласил высочайший приказ от 6 марта 1858 года; через месяц после этого приказа, 15 апреля 1858 года, Салтыков прибыл на службу в Рязань. Прослужив в Рязани два года, он был переведен 3 апреля 1860 года на ту же должность из Рязани в Тверь, где служил тоже около двух лет, выйдя в от-ставку 9 февраля 1862 года. Эти четыре года службы Салтыкова вице-губернатором в провинции составляют характерную страницу его биографии, страницу, на которой надо остановиться с тем боль-шим вниманием, что только изучение ее может объяснить ряд худо-жественных произведений Салтыкова той эпохи.

  &