Яковенко Валентин Иванович - Джонатан Свифт. Его жизнь и литературная деятельность

а. "Если ему встретится смешное, - говорит Тэн, - он не касается его ради забавы, - но принимается изучать: он серьезно углубляется в него, овладевает им вполне, узнает все его свойства, все оттенки... Шутка Свифта, в сущности, есть ничто иное, как отрицание посредством вполне систематического абсурда... В его смехе слышится что-то гробовое..."

   Из последних произведений Свифта упомянем о "Приличном разговоре" и "Наставлениях слугам". В первом он дает прекрасную коллекцию бессодержательных фраз, в говорении которых люди проводят целые часы; а во втором обнаруживает замечательное знание прислуги и ее нравов. Какой бы сферы ни коснулся Свифт, он повсюду является господином занимаемого им положения и обнаруживает удивительное всезнание.

   В литературной деятельности Свифта есть еще одна замечательная черта, которую нельзя обойти молчанием. Это полное его бескорыстие: за исключением "Путешествий Гулливера", доставивших ему 200 фунтов стерлингов, он ни за одно из остальных своих произведений не получил ни гроша и совершенно не заботился об этом. А между тем его памфлеты расхватывались моментально, выдерживали подряд по нескольку изданий, приводили в смятение министров, возбуждали страсти целого народа... Немного найдется писателей, обнаруживших такой полный индифферентизм к извлечению материальной пользы из своей литературной славы. Да и о славе этой Свифт заботился мало: все его произведения появлялись анонимно; в некоторых случаях это, правда, вызывалось опасениями преследования, но таких случаев было, собственно, немного; кроме того, Свифт не выставлял своего имени даже тогда, когда опасения оказывались напрасными и произведение его выходило вторым изданием. Нельзя не признать, что он и в этом отношении представляет оригинальнейшее явление в литературе: гений первой величины, имевший такую массу читателей, как, быть может, никто другой в его время, он все свои произведения, от первого до последнего, печатает анонимно и не приобретает на них не только состояния, но просто - ровно ничего.

  

  

   Пока была жива Стелла, в доме декана собирались по воскресеньям многие из интеллигентных и образованных жителей Дублина и проводили время в оживленных и остроумных беседах, хотя гости не всегда оставались довольны слишком уж экономным угощением своего хозяина. Но со смертью Стеллы все переменилось. Свифт становился все мрачнее, угрюмее, раздражительнее, невыносимее. Его скупость превращалась в мономанию; случалось, что он жалел бутылки вина, чтобы угостить своих друзей. Головокружение и глухота стали теперь его неразлучными спутниками. Прежде он читал много, в особенности по истории, перечитывал классиков, развлекался даже математикой, - но теперь принужден был все забросить, так как глаза его испортились, а носить очки он, по какому-то предубеждению, не хотел. Однако болезнь не так-то скоро могла сломить железную волю этого человека; он упорно боролся. Со смерти Стеллы прошло целых 12 лет, прежде чем он лишился рассудка, и над ним назначена была опека.

   Свои обязанности декана Свифт продолжал исполнять до конца ревностно и неослабно. В особенности упорно он воевал с епископами, отстаивал свои права и привилегии и тем вызывал у одних чувство глубокого уважения, а у других - досады и раздражения. Он поносит епископов за то, что они дали свое согласие на два гнусных билля, направленных против духовенства, и говорит, что решил не поддерживать более никаких отношений с лицами, непомерно напыщенными: "Они, чего доброго, захотят в скором времени, чтоб я целовал их туфли". Этот странный священник избегает заглядывать в карету, чтобы не увидеть там такой фигуры, как епископ, один вид которого поражает его ужасом. По его теории, английское правительство назначало епископами в Ирландию всегда замечательных богословов, но на пути с ними случалось необычайное несчастие: разбойники с большой дороги убивали их, завладевали их бумагами, облачались в их платье и затем являлись в Ирландию и преспокойно занимали их места. Но вместе с тем он ревностно совершал службы, наставлял молодых священников, заботился о церковном хоре, поддерживал в лучшем виде здание собора и радел о церковных доходах.

   Несмотря на общеустановившуюся репутацию скупого человека, Свифт занимался широкой благотворительностью. Дилени говорит, что он охотнее отдавал пять фунтов, чем какой-нибудь богач пять шиллингов. Бедные в его приходе пользовались большим вниманием и лучшим положением, чем где-либо в другом месте. Он помогал не только в случаях безысходной нищеты. Мелкие торговцы и ремесленники находили у него легко доступный кредит. Первые же 500 фунтов, какими он располагал, он употребил на это дело, образовав из них специальный фонд и разделив их на мелкие доли, которые и выдавались в ссуду сроком на неделю. Рассказывают, что таким образом он дал возможность встать на ноги и устроиться более чем 200 семьям. В Дублине у него был целый "сераль" обнищалых старых женщин; он обыкновенно добродушно здоровался с ними, расспрашивал о делах, покупал им разные безделушки и всех их наделял особыми именами. Затем идут личности, родственники и неродственники, которым он выплачивал из своих средств ежегодные пенсии в 20 фунтов и больше. Таков был этот "скупец". Он доводил до минимума свои личные расходы не для того, чтоб копить и богатеть, а для того, чтобы иметь развязанные руки и быть в состоянии помочь там, где он находил нужным. Кроме денежной помощи, он оказывал поддержку многим лицам своими ходатайствами перед лицами, власть имущими. В этом отношении Свифт, по-видимому, никогда не стеснялся и не испытывал того ложного опасения скомпрометировать себя, которое так часто мешает человеку оказать услугу другому. Среди его знакомых было много людей, занимавших видное положение в Ирландии и в Англии, поэтому просьбы его нередко оканчивались благоприятно для заинтересованных лиц. Однако ему приходилось попадать иногда и в неловкое положение: люди, подобные ему, легко становятся добычею всякого рода льстецов и обманщиков. Но во всяком случае, тот, кто знает Свифта с этой стороны, с удивлением будет слушать россказни о его "человеконенавистничестве".

   Годы шли, болезнь совершала свою разрушительную работу, настроение падало все ниже и ниже. "Самое лучшее общество в Дублине, - говорит он, - еле выносимо, и те, кого раньше можно было еще терпеть, теперь стали несносными". Он не замечает, что несносными становятся вовсе не другие, а он сам. Он начинает вести уединенную жизнь: обедает один и потом уединяется в кабинете и просиживает до 11 часов, а затем идет спать. Он мало читает, зато много пишет всякой дребедени, пишет и сжигает. Как бы в противоположность надвигающемуся мраку и отчаянию, он с особенным усердием развивает свою излюбленную тему: "Vive la bagatelle!" [10]. В таком роде все его "серьезные философские элокубрации". С немногими друзьями, в особенности с Шериданом, он постоянно обменивается смешными, вздорными пустяками. Выше мы видели, как в Свифте мизантропия соединяется с филантропией, в широком и узком значении этих слов; теперь мы имеем другое подобного же рода соединение в его личности двух внешне противоречивых особенностей: saeva indignatio и vive la bagatelle уживаются в одном и том же человеке. Не странно ли в самом деле: желать смерти, прощаясь с другом, говорить ему: "Доброй ночи, надеюсь, что мы уже никогда не увидимся больше с тобой"; оплакивать и проклинать, как страшное злополучие, день своего рождения и в то же время говорить: "А все-таки я люблю la bagatelle (пустяки, вздор) больше, чем когда-либо..." Лесли Стивен совершенно справедливо замечает, что следовало бы сказать не "все-таки", а "поэтому": вздорные шутки служили еще единственным спасением от овладевавшего им безысходного уныния.

   Смерть близких друзей - Конгрева, Гея, Арбэтнота, болезнь Попа - все это ложилось крайне тяжело на разбитое уже смертью Стеллы сердце Свифта. Если бы ему пришлось начать новую жизнь, говорит он, то он никогда не решился бы водить дружбы ни с бедным, ни с болезненным человеком. "Я прихожу к тому заключению, что скупость и черствость сердца - вот два качества, доставляющие человеку наибольшее счастье..." Смерть Арбэтнота "поразила его в самое сердце"; отлетел дух, говорит он, воодушевлявший остальных, и так далее. В течение пяти дней он не мог распечатать письмо, в котором сообщалось о смерти Гея. Попу он пишет самые трогательные письма: "У меня не осталось теперь никого, кроме Вас...", изливается ему в своей горячей привязанности, называет его "самым дорогим и почти единственным верным другом"...

   В 1736 году Свифт уже пишет: "И годы, и болезнь разбили меня окончательно; я не могу ни читать, ни писать, я потерял память и утерял способность вести разговор. Ходить и ездить - вот все, что осталось мне теперь в удел". Смерть была еще не близка; но роковой удар, лишивший его разума, был уже занесен над головой.

   В 1738 и 1739 годах он еще продолжал бороться против своей судьбы; это были годы самых жестоких и самых продолжительных страданий. Чтобы избавиться от душевных мук, заглушить жгучую боль, он усиленно начинает предаваться физическим упражнениям, безостановочной ходьбе. Скоро он превратился в ходячий скелет, от него остались лишь кости да кожа, он не мог уже выходить из своего дома; тогда он принялся шагать по пустым комнатам, подыматься и спускаться по лестнице. Казалось, что он больше всего страшился впасть в старческое расслабление и потому старался искусственным образом растратить жизненную энергию и приблизить неизбежный конец. Но усилия были тщетны: вместе с телом страдал и дух. Он должен был испивать чашу своих страданий капля за каплей. В 1740 году он уже почти не может выносить присутствия посторонних лиц, к смертельной тоске и унынию присоединяется потеря или, вернее, расстройство памяти. Он пишет: "Прошлой ночью я чувствовал себя опять крайне тяжело, а сегодня я снова совершенно ничего не слышу; страшная тревога овладевает мною опять. Я так отупел и так расстроен, что не могу Вам выразить, какая смертельная скорбь терзает мое тело и мою душу. Я еще не в агонии, но жду ее ежеденно и ежечасно, вот все, что я могу сказать... Я почти не понимаю ни одного слова из того, что пишу. Я уверен, что дни мои сочтены: немногие жалкие дни!.." - и подписывается под письмом: "На эти немногие дни остаюсь всецело преданный Вам"; затем приписывает еще: "Если не ошибаюсь, сегодня суббота, июля 26, 1740 г.".

   С каждым днем Свифт терял память все более и более. Он искал утешения в молитвах, но одна только молитва Господня сохранилась в его памяти, и он ее беспрестанно твердил. Его поведение становилось совершенно невыносимым. Никто не мог показаться ему на глаза, и приходилось иногда следить за ним издалека, так, чтобы он не замечал. Он обедал один, целыми часами оставался у него в комнате обед и убирался часто нетронутым. Наконец, в 1742 году над ним была учреждена опека. Опасались, чтобы он не наложил на себя руки. Нарыв на глазу, вызванный общим воспалительным состоянием организма, причинял ему нестерпимые боли; требовалось пять человек, чтобы удержать этого семидесятитрехлетнего старика, находившегося в медленной предсмертной агонии, порывавшегося вырвать глазное яблоко. Воспаление прошло. Свифт погрузился в полную апатию и молчание. В таком состоянии он прожил еще три года. Теперь его с трудом можно было убедить подняться с кресла и пройтись. Он снова пополнел, и его лицо, принявшее почти по-детски наивное выражение, странно выглядывало из-под густой шапки белоснежных волос. Спокойствие и мир - но неподвижное спокойствие, но мертвенный мир - снизошли наконец на измученное тело и душу гордого страдальца, потерявшего ум, речь, но никогда все-таки "не говорившего бессмыслицы и безумных вещей". Казалось, он узнавал еще своих старинных друзей; временами видимое раздражение овладевало им, - он хотел что-то сказать, но не мог, и у него вырывались слова: "Я дурак" или "Я то, что я есть". Глядя на себя в зеркало, он жалостно произносил: "Бедный старик..."

   Он умер 19 октября 1745 года. Когда весть о его смерти разнеслась по Дублину, народ целыми толпами устремился к деканскому дому, чтобы взглянуть в последний раз на того, кто был в течение 25 лет его идолом и полновластным диктатором, попросить его волос на память. Оставшиеся после него деньги, 12 тысяч фунтов, он завещал на устройство приюта для помешанных и неизлечимых.

   Так, в мучительно тяжелой агонии закончилась жизнь этого необычайного гения -необычайного человека. Страстность и холодная серьезность, цинизм и нежность, свирепый гнев и преданная дружба, язвительный сарказм и шутливый юмор, ненависть ко всякого рода неискренности, ненависть к тирании, необычайная мощь, гордость, наконец, предрассудки - все замолкло навеки. Но слово, сказанное гением, не умирает, и страстный протест Свифта против гнета, насилия и лжи, во имя свободы, независимости и искренности, будет вечно будить совесть людей и внушать отвращение к звероподобному существованию.

   В заключение, быть может, спросят, какое же место занимает этот странный и непонятный ум среди добрых гениев человечества? Ответим на это словами Тэна. "Свифт, - говорит он, - был великий и несчастный ум, величайший в классическом веке и несчастнейший в истории, англичанин до мозга костей, вдохновлявшийся и погибавший вследствие избытка своих английских качеств, сообщавших ему всю глубину желания, составляющую основную черту этого племени, всю непомерную гордость, которую запечатлела в нации привычка к свободе, превосходству и успеху, всю основательность положительного ума..." Не знающий радостей жизни, вечно терзаемый то физическими, то нравственными страданиями, преследуемый врагами и судьбою, он достигает необычайной высоты, "с которой, по оригинальности и силе своего творчества, представляется равным Байрону, Мильтону и Шекспиру, выражая чрезвычайно рельефно дух и характер своего народа..."

  

  

   Русская литература крайне бедна по части биографических сведений о Джонатане Свифте и критической оценки его произведений. Кроме различных руководств по истории литературы, которые отводят обыкновенно несколько страниц знаменитому сатирику, я могу указать лишь на следующие статьи:

   1. Джеффри. Биография Свифта (перевод с английского). - "Библиотека для чтения", 1858, N 7.

   2. А. Веселовский: Дж. Свифт, его характер и сатира. - "Вестник Европы", 1877, кн. 1.

   3. А. Островинская: Искры Божии. Биографические очерки для детей.

   4. "Путешествия Гулливера", с биографией и примечаниями Уоллера. Изд. Кушнерева.

   Есть еще перевод и такой капитальной вещи, как "Развитие политической и гражданской свободы Англии в связи с развитием литературы" Тэна.

   Настоящее жизнеописание составлено по следующим английским биографиям:

   1. The Life of Jonathan Swift, by Henry Craik. (Крэк воспользовался материалами, собранными Форстером для задуманной им обширной биографии Свифта в трех томах, оборвавшейся, к сожалению, на первом томе со смертью автора).

   2. Swift, by Leslie Stephen. (Принадлежит к серии, издаваемой Джоном Марлеем под заглавием: "English Men of Letters").

   3. The leaders of public opinion in Ireland, by Hartpole Lecky.

  

  

  

   [1] - образ жизни (лат.). Прим. ред.

  

   [2] - Cadenus - анаграмма Decanus. Прим. авт.

  

   [3] - ни стыда, ни совести (фр.). Прим. ред.

  

   [4] - начальные слова закона о неприкосновенности личности, принятого английским парламентом в 1679 году (лат.) Прим. ред.

  

   [5] - в полном составе (лат.). Прим. ред.

  

   [6] - самоуправление (англ.). Прим. ред.

  

   [7] - Богатство (фр.).

  

   [8] - Знатность (фр.).

  

   [9] - Гордость (фр.).

  

   [10] - "Да здравствует чепуха!" (фр.). Прим. ред.