Яковенко Валентин Иванович - Томас Карлейль. Его жизнь и литературная деятельность

; все эти вопросы он старался рассмотреть со своей философской точки зрения. Английская литература ему была уже достаточно основательно известна. Он принялся за изучение итальянского и испанского языков, читал Д'Аламбера, Дидро, Руссо, Вольтера. Но и это его не удовлетворило. Тогда он взялся за немецкий язык, и тут-то перед ним открылся целый неведомый до тех пор мир. Он попал в свою настоящую сферу. "Я мог бы вам многое порассказать, - пишет он в одном письме, - о новых небесах, о новой земле, которые раскрылись мне благодаря изучению немецкого языка". Действительно, гений Карлейля ожил от прикосновения к отвлеченному немецкому идеализму. Впоследствии, когда ему удалось выйти на самостоятельную дорогу, он сумел преобразить этот немецкий идеализм в английский реализм, сумел толковать о наиболее конкретных вещах с самой возвышенной идеальной точки зрения. Первым делом он увлекся Шиллером. Однако Шиллер не удовлетворил его вполне; он искал не одного только возвышенного идеализма, благородства и чистоты, но также и глубины, проникающей в самую суть духовных и социальных проблем. Шиллер велик, сказал он себе, но не самый великий, - и обратился к Гёте, который, собственно, и раскрыл ему глаза. Гёте и Карлейль - что, казалось бы, между ними общего? И, однако, великий объективист Гёте был духовным отцом великого моралиста Карлейля, если только гений вообще нуждается в преемственности. Гёте не принадлежал ни к какой из существовавших в ту пору политических партий, он не придерживался никакого политического исповедания, выливающегося в определенные формулы. Он изучал общество и свой век во всех отношениях и со всех сторон. Он страдал, глядя на их несовершенства; он разделял тяжелые предчувствия относительно будущего лучших умов своего времени; он задумывался над возможностями и средствами выйти из этого положения; но иллюзии не имели над ним власти: он обращался к одной только истине, к тому, что считал истиной, и с нею одной только ведался. И он не впал в суеверие (в широком смысле этого слова) и не стал атеистом. "Он оставался верен всему, чему только разум мог наставить его, и, встретив лицом к лицу всевозможного рода духовных драконов, казалось, победоносно поднялся в атмосферу спокойной мудрости..." Гёте одолел именно тот путь, на который вступал Карлейль; он проложил уже первую тропинку, и Карлейль пошел по ней. Обоим им, можно сказать, светила одна и та же звезда среди переживаемых всем миром сумерек, единственная путеводная звезда непреходящей истины и правды; а затем, конечно, каждому открылся свой собственный горизонт: одному по преимуществу красоты, другому - правды.

   За Гёте последовали Жан-Поль, Гофман, Фихте и другие немецкие поэты и мыслители; одним словом, Карлейль скоро изучил вдоль и поперек немецкую литературу и принялся пересаживать ее на английскую почву. Сначала его попытки встретили недружелюбный прием, но через некоторое время стало ясно, какую богатую сокровищницу мысли он открывает своим соотечественникам, и за ним навсегда сохранился авторитет истинного знатока и ценителя немецкой литературы.

   Возвратимся, однако, к его жизни. Материальное положение Карлейля по-прежнему было не особенно блестяще: кое-какие уроки, случайная литературная работа, наконец, перевод "Начал геометрии" Лежандра - вот и все, что он мог приискать себе. Ирвинг не переставал заботиться о своем друге, находясь тогда в зените свой славы и имея большие связи в высшем лондонском обществе. По его рекомендации некто Буллер пригласил Карлейля воспитателем к своим детям с вознаграждением в две тысячи рублей ежегодно. Этого было для Карлейля вполне достаточно. Он мог помогать своим родным и первым делом своему брату Джону, который по его настоянию поступил в Эдинбургский университет на медицинский факультет. Также у него оставалось свободное время для собственных занятий. Он писал, но его не удовлетворяли случайные мелкие статьи; он мечтал написать книгу и чувствовал в себе достаточно сил для этого, но не мог еще сосредоточить их на каком-нибудь определенном предмете. "Для меня несомненно, - говорит он в письме к брату Джону, - что я должен написать книгу. Да помогут мне только небеса найти предмет, который я мог бы обсудить надлежащим образом и к которому бы я в то же время чувствовал влечение. Я не могу наверняка сказать, обладаю ли я хоть самомалейшим гением, но я знаю, что во мне достаточно настойчивости, чтобы не успокоиться в бездействии". В это же время он пишет Уэлш: "Мне предстоит еще много бороться и многое сделать. Те немногие идеи, которыми я действительно обладаю, рассеиваются еще в тысячи различных направлений, лежат расчлененные и разъединенные, без формы и содержания; я еще не овладел как следует своим пером, не создал непосредственных, близких отношений с читающей публикой... Тем не менее, я должен проявить настойчивость и добиться своего..." То же он говорит и в письме к матери: "Я намерен написать книгу; мне предстоит высказать мысли и совершить дела, о которых не многие догадывались в этом мире. Мои слова могут показаться пустым тщеславием, но это не совсем так. Я вижу, что всемогущий Творец наделил меня умственными талантами и проблеском высшего понимания, и я счел бы самой тяжелой изменой против Него, если бы пренебрег возможностью усовершенствовать их и не воспользовался в полную меру моих сил Его щедрой милостью ко мне..."

   Благодаря Ирвингу один издатель предложил Карлейлю сотрудничать в его журнале, и Карлейль написал ряд очерков о Шиллере, вышедших впоследствии отдельной книгой под заглавием "Жизнь Шиллера". Немногие биографии, существующие на английском языке, говорит Фроуд, сравняются с этой по своему изяществу, по ясности, благодаря которой фигура Шиллера выступает вполне отчетливо, и вместе с тем по сжатости, когда отбрасывается все не имеющее существенного значения. Гёте высоко ценил эту биографию и вскоре выпустил под своей редакцией перевод ее на немецком языке; он сразу признал в молодом, неизвестном еще тогда шотландце человека, одаренного истинным гением, и говорил о нем как о новой нравственной силе, относительно которой невозможно заранее предсказать, какой высоты она достигнет. Совершенно иначе отозвались на начинания Карлейля его соотечественники; сначала они сделали в его сторону несколько легких покровительственных кивков, но скоро переменились и стали относиться к нему с презрением и злобой. От Шиллера Карлейль перешел к Гёте и занялся переводом "Вильгельма Мейстера". Несмотря на то, что он изучил немецкий язык при помощи грамматики и словаря и никогда не говорил по-немецки, перевод его считается образцовым, каких вообще очень немного во всей переводной литературе.

   Внутреннее беспокойство и недовольство не оставляли, однако, Карлейля. Так, в дневнике его от 31 декабря 1823 года (ему было тогда уже 28 лет) читаем: "Еще один час - и 1823 года не станет. Чем же я могу отметить этот год в своей жизни? Почти ежедневными смертельными муками... Счастливая юность! Еще год или два - и она кончится. Еще год или два - и ты всецело превратишься в этот caput mortuum [3] своего прежнего "я", в жалкую, глупую, завистливую, разочарованную, презреннейшую тварь на поверхности земного шара. Проклятие, тяготеющее надо мной, чернее и тяжелее выпадающего на долю других людей: я чувствую себя точно заключенным в разлагающемся трупе, каждое отверстие в котором превращается в лазейку для терзания, пока ум не ослабеет и не помрачится и голова и сердце не превратятся в пустыню, покрытую мраком. Чем я заслужил эти муки?.. Не знаю; да и узнаю ли когда-нибудь?.. В таком случае почему же вы не покончите с собой, милостивый государь? Разве не для этого существуют мышьяк и разные другие яды или веревка и нож? Совершенно верно, сатана, все эти предметы существуют; но будет еще время воспользоваться ими, когда я совершенно проиграю ту игру, которую теперь только еще проигрываю. Вы замечаете, милостивый государь, что во мне есть еще кое-какие проблески надежды, и пока живут мои друзья, моя мать, отец, братья, сестры, до тех пор я обязан выполнять свой долг - не разбивать их сердец, если бы даже надежда покинула меня совсем. В силу указанной причины, если не существует иных, которые, однако, я уверен, существуют, снисходительный сатана извинит меня. Я не намереваюсь сделаться самоубийцей: Бог, существующий в небесах, запрещает!.." В заключение своей записи Карлейль восклицает: "Я нуждаюсь в здоровье и здоровье!.." Действительно, страдания от несварения желудка были крайне тяжелы. "Едва ли, - говорит Фроуд, - нашелся бы в Шотландии или даже во всей Англии человек одних лет с Карлейлем, обладавший такими же громадными познаниями и видевший так мало свет Божий". Он прочел поразительную массу книг по истории, поэзии, философии; вся современная литература - французская, немецкая, английская - была ему знакома лучше, чем кому-либо другому; а его способность самостоятельно перерабатывать все прочитанное была поистине изумительна. Однако дальше Эдинбурга и Глазго он не бывал, и знакомство его с культурным интеллигентным обществом ограничивалось несколькими случайными встречами. Ирвинг звал его к себе, убеждая, что Лондон примет с распростертыми объятиями всякого нового человека, отмеченного печатью гениальности. Но Карлейль лучше знал самого себя; он понимал, что люди с его дарованиями, с его оригинальностью завоевывают себе известность после упорной и продолжительной борьбы. Он колебался. Однако надо же было посмотреть Лондон, надо было познакомиться с тем литературным миром, в котором он решил теперь жить и умереть; надо было посмотреть на жизнь в самом ее средоточии. И Карлейль, воспользовавшись свободным летним временем, отправился к своему другу. Из Лондона он ездил в Бирмингем и прожил там несколько месяцев; наконец в обществе своих новых лондонских знакомых предпринял кратковременную экскурсию в Париж. Таким образом, в короткий период времени он обогатил свой ум массой живых впечатлений. Промышленный Бирмингем познакомил Карлейля с социальными проблемами, как они ставятся самой жизнью, и он воспользовался своими впечатлениями впоследствии, когда ему пришлось писать о чартизме и т. п.; а посещение Парижа и разных его исторических достопримечательностей очень пригодилось ему, когда он задумал написать "Историю французской революции".

   Возвратившись назад, Карлейль скоро разошелся с Буллерами и все упования свои возложил на литературу. В это же время произошло его окончательное сближение с Джейн Уэлш, а затем последовала женитьба, о чем мы и расскажем теперь.

  

  

   Дружба между мисс Джейн и Карлейлем долго не выходила за пределы литературного общения. Когда он заговорил однажды, по естественному для молодого человека влечению, в более интимном тоне, она тотчас же его остановила и дала понять, что такой тон ей неприятен и что их отношения не должны выходить из сферы братских чувств. В то время симпатии девушки лежали всецело на стороне злополучного Ирвинга. Ирвинг женился на другой; она страдала; но в молодые годы самые глубокие раны легко залечиваются. Карлейль преклонялся перед нею и обожал ее, хотя считал недосягаемой для себя; он не имел никаких поместий, никаких капиталов, и будущее его было еще совершенно темно. Она также не думала о нем как о своем суженом, но его любовь льстила ее самолюбию. Ей нравилось, что замечательнейший человек, какого только она встречала, "лежал у ее ног". В серьезные минуты она говорила, что их встреча составляет эпоху в ее жизни, что он оказал громадное влияние на ее характер и на всю ее судьбу. Но затем она впадала в насмешливый тон и начинала подсмеиваться над его провинциальным произношением, над его горячими, страстными речами и так далее. Одним словом, она играла им, то гнала прочь, то приближала, ссорилась и мирилась по своей прихоти. Однажды она написала ему более задушевное и теплое письмо чем обыкновенно, благодарила его за любовь и так далее. Карлейль принял это за согласие стать со временем его женой. Она поспешила разочаровать его. "Мой друг, - писала она, - я люблю вас; я повторяю это, хотя и считаю несколько безрассудным выражаться таким образом. Все лучшие чувства моего существа сливаются в моей любви к вам. Но если бы вы были мне братом, я также любила бы вас. Нет. Вашим другом я буду, верным, самым преданным другом... но вашей женой - никогда. Никогда, если бы даже вы были так богаты, как Крез, и так славны и знамениты, как вы будете со временем..." Карлейль мужественно встретил свое несчастье: его сердце было из слишком прочного материала, чтобы разбиться от подобной неудачи. Отказывая решительно Карлейлю в своей руке, мисс Уэлш в то же время делает завещание, по которому все имущество, оставленное ей отцом, передает своей матери на тот случай, если она выйдет замуж за несостоятельного человека, а после смерти матери и своей смерти завещает его Карлейлю.

   В 1823 году мисс Уэлш приехала в Эдинбург и прожила здесь некоторое время у своей подруги. Она часто встречалась с Карлейлем, и они немало спорили и ссорились. Она мучила его своими выходками и довела до того, что он, потеряв однажды терпение, хлопнул дверью и ушел. Девушка поторопилась извиниться. "Только злой дух, - сказала она ему, - мог подталкивать меня мучить и вас, и себя так, как я это делала в тот злополучный день..." В это же время она, по-видимому, обещала ему выйти за него замуж, как только он приобретет себе независимое положение. Карлейль сам искал такого независимого положения, но он искал совершенно другими путями, чем это обыкновенно делают люди. Независимое положение обеспечивается материальным достатком, и бедный человек, прежде чем приобрести такой достаток, принужден пройти "огонь и медные трубы" зависимости. Карлейль же решил идти обратным путем: он сохранит полную независимость мысли, а затем "средства" должны прийти сами собой, а если они не придут, он все-таки не изменит себе. Он решил, что "никогда не запродаст своей души чорту, никогда не станет говорить того, чему он не верит, никогда не станет делать то, что он в глубине своего сердца не считает правильным..." С таким бесповоротным решением и без всяких средств он пустился в безбрежное житейское море и победоносно переплыл его на своей ладье независимости.

   Присмотревшись к лондонской жизни, к литературным кружкам и принимая во внимание свое физическое и душевное состояние, Карлейль решил переселиться обратно в деревню. Ему нужно ведь немного: чистая комната, чистое платье, свежая пища - вот и все. Следует взять в аренду ферму и обставить ее всем необходимым; брат Александр будет обрабатывать землю, он же сам отдастся всецело своему призванию - науке и творчеству. Для начала у него имелось несколько сотен рублей, а дальнейшее существование, по его расчету, будет обеспечено их совместным трудом с братом. Но прежде чем окончательно решиться на этот шаг, Карлейль написал письмо девушке, которая обещала разделить его жизнь, как только он в состоянии будет устроить ее сколько-нибудь комфортабельно. Он описывает ей лондонскую жизнь и лондонских литераторов: "У этих людей нет вовсе крови в жилах, - пишет он, - это даже не люди, это какие-то манекены, умеющие писать журнальные статьи". Затем он говорит, что если бы у него был кусок собственной земли, он тотчас же принялся бы за хозяйство, что он должен снять ферму и разделить свое время между умственным и физическим трудом, и т. д. Но мисс Уэлш, хотя и видела, с каким человеком связывает ее судьба, не понимала, однако, достаточно ясно, при каких условиях мог вполне развиться этот своеобразный гений. Карлейль - фермер... Ей показалось это ни с чем не сообразным, и она осмеяла его планы.

   В это время Карлейль получил первое письмо от Гёте. Маститый поэт благодарил его за присылку перевода "Вильгельма Мейстера" и поощрял молодого переводчика к дальнейшим работам. Для начинающего писателя это значило, конечно, очень много. Его заметил и его ободрял человек, который стоял целой головой выше своих современников и не любил говорить комплименты из пустой вежливости. Это еще более укрепило стремление Карлейля идти своей дорогой, и чем больше он размышлял о будущем, тем настойчивее возвращался к мысли о ферме. Но мисс Уэлш? Она говорит, что он не способен к фермерскому труду, она шутливо предлагает ему снять в аренду Крэгенпутток. А почему бы и не так? - думает Карлейль. И он принимает ее шутку всерьез и снова шлет ей обстоятельное письмо.

   "Вы требуете, чтобы я сообщил вам, на чем я порешил, что намерен предпринять. Но не я, а вы должны решать. Я постараюсь объяснить вам, чего я желаю, а вы скажете, возможно ли достигнуть этого. Вы говорите, что у вас есть земля, и что она нуждается в рабочих руках, которые обработали бы ее. Почему не потрудиться над нею? Дело только в том, пойдете ли вы за мной? Будете ли вы принадлежать мне навеки? Скажите "да", и я ухвачусь за это предложение обеими руками..." Затем он говорит о необходимости восстановить свое здоровье и душевное спокойствие, что возможно только при деревенской жизни; в этом он видит наилучший исход и для себя, и для нее; невозможно уповать только на литературу, ожидая от нее достаточных средств к существованию. "Литература - вино жизни, а не пища, и она не может быть пищей. Что делает из женщины "синий чулок", а из писателя - журнального наемника? Они пренебрегают семейными и социальными обязанностями и не испытывают ни семейных, ни социальных радостей. Жизнь для них - уже не зеленеющее поле, a hortus siccus. [4] Они проводят свое существование на шумных улицах, в горячечном возбуждении... Увы, будьте человеком, прежде чем сделаться писателем... Вы также несчастны, и я вижу почему. У вас глубокая душа, сильный и серьезный ум; но он не имеет никакого серьезного приложения. Вы презираете мелочность и ничтожество окружающей вас жизни и смеетесь над нею... О, если бы мне довелось видеть вас хозяйкой дома, расточающей среди любящих вас свои прекрасные способности к порядку, здравому суждению, ко всему изящному - способности, растрачиваемые теперь вами на рисование и т. п... Все это есть в вас. У вас есть сердце и ум, могущие сделать из вас образцовую жену, хотя до сих пор ваши мысли и ваша жизнь были далеки от этого высочайшего назначения всякой благородной женщины. Я также скитаюсь вдали от истинной жизни. Возвратимся же теперь, возвратимся вместе. Научимся один у другого, что значит жить. Приведем в порядок наши мысли и наши чувства и в сиянии спокойной природы взрастим цветы и плоды нашего духа, чтобы собрать и потребить их вовремя. Что такое гений, как не полное совершенство истинного мужества? как не чистое единение с самим собою духа, исполняющего все обычные обязанности с более чем обычным совершенством и открывающего в разнообразных явлениях жизни, в соприкосновение с которыми он приходит, прекрасное, присущее в большей или меньшей степени всем этим явлениям? Роза, в пору своего благоухающего расцвета, составляет красу садов; но должна быть почва, и стебель, и листья, иначе не будет и розы. И вы, и я одарены разнообразными способностями; но первым делом мы должны позаботиться о том, чтобы упорядочить свою жизнь; если сверх этого останется еще какой-либо плюс, могущий послужить для высших целей, он не замедлит сам обнаружиться. Если же его не окажется, то лучше и не пытаться никогда обнаруживать его..." Затем Карлейль указывает на простоту своих потребностей и говорит, что и она также не питает, конечно, никакого расположения к балам, фестивалям и так далее. Что в этом тщеславии? Что хорошего быть рабами его? "Если мы любим друг друга, если мы неуклонно и преданно исполняем свои обязанности, трудимся... то разве мы не делаем всего, что следует?.. Я взял себе в руководство следующие два правила: во-первых, я должен восстановить свое здоровье... и во-вторых, я никогда не позволю себе обратиться в жалкое существо, именующее себя в наших центрах писателем и пишущее ради барышей в ежедневных периодических изданиях. Благодарение небесам, существуют еще и другие пути зарабатывать себе средства к существованию... Вопреки моей судьбе, которая преследует меня так долго, я буду человеком. Но от вас зависит, буду ли я настоящим человеком или же только суровым и терпеливым стоиком. Что скажете вы? Решайте за себя и за меня. Соглашайтесь, если вы не боитесь довериться мне, и мы соединимся на жизнь и смерть. Но не стесняйтесь и отвергнуть меня, если таково будет ваше окончательное решение. Конечно, вырвать из своего сердца надежду, которая в эти годы служила мне утешением, крайне больно и мучительно, но лучше вынести эту муку со всеми последствиями, чем быть причиной и свидетелем вашего несчастья. Скажу вам откровенно, когда я слушаю, как вы рассказываете о своих веселых кузинах и противопоставляете их блестящую внешность своей жалкой будущности, а также своим будущим простым, но для меня самым дорогим и уважаемым родным (я был бы презреннейшим псом, если бы перестал их любить и уважать за их нежную любовь и за их исполненный неподдельного достоинства характер), когда я думаю обо всем этом, то почти готов посоветовать вам отвергнуть меня совершенно и соединить свою жизнь с одним из тех, чье положение и чей круг друзей более подходят к вашему собственному. Но затем, в порыве самолюбия, я тотчас же гордо говорю себе: нет, во мне есть душа, достойная этой девушки, которая будет достойна ее. Я буду ей наставником, руководителем, я сделаю ее счастливой... и мы вместе разделим радости и горести существования... Скажите же вы... Подумайте хорошенько обо мне, о себе, о наших обстоятельствах и решайте..."

   Она отвечала:

   "...Я люблю вас и я была бы неблагодарнейшее и неблагоразумнейшее существо, если бы я не любила. Но я не влюблена в вас, то есть моя любовь к вам не есть страсть, которая отуманивала бы рассудок и, поглощая меня всецело, заставила бы забыть о себе и других. Нет, это простая, честная, спокойная любовь, возникшая из удивления и симпатии, и, быть может, на такой любви можно лучше устроить семейное счастье, чем на всякой иной. Но подобное чувство лишает меня возможности смотреть сквозь ложные "розовые очки" на ваши проекты, и я гляжу на вещи так, как они есть, принимая все аргументы за и против... Я не желаю богатства больше, чем сколько нужно для удовлетворения моих потребностей, естественных и искусственных, ставших столь же существенными, как и первые. Я не выйду замуж, если придется примириться с меньшим, так как всякое лишение в подобном случае вызывало бы во мне мысль о том, что я оставила, а в добровольном союзе не должно быть места жертвам... Я считаю также обязанностью всякого человека по отношению к обществу не покидать того положения, какое Провидение предназначило для него.

   А теперь позвольте мне спросить вас, располагаете ли вы верными средствами, чтобы создать мне такую обстановку, в какой я привыкла жить? Занимаете ли вы определенное место в том слое общества, в котором я родилась и выросла? Нет".

   Затем она смеется над его мыслью снять в аренду Крэгенпутток. "Подумайте о чем-либо другом, - продолжает Джейн Уэлш, - приложите свой труд, свои дарования к другому делу, чтобы уравновесить таким образом неравенство нашего происхождения, и тогда будем толковать о браке..; Во всяком случае, - говорит она в конце письма, - я не выйду замуж ни за кого другого. Это все, что я могу обещать вам... Может быть, мне следовало бы не принимать никакого условного решения, а сразу отвергнуть вашу руку, и я, конечно, так бы и поступила, если бы вы походили на других людей или если бы я могла думать о собственном счастье независимо от вашей любви".

   Ответ был, как видим, достаточно резок и мог бы легко задеть самолюбие, если бы для Карлейля в этом жизненном вопросе не была дороже всего искренность.

   "Первым делом, - отвечает он ей, - я должен сердечно поблагодарить вас за вашу искренность... Ваш решительный ответ не оскорбил меня; напротив, я одобряю его. Горе было бы нам обоим, если бы мы не в состоянии были поступать решительно... Здравый смысл и искренность внушили вам это письмо; так, но из него я усматриваю, что вы имеете недостаточно правильное представление о моих целях и моем положении в настоящую пору... В течение многих месяцев внутренний голос, точно труба архангела, твердит мне: Человек! ты идешь по пути к гибели; ты проводишь дни и ночи в мучениях; твое сердце разрывается в горестях. Твоя жизнь хуже, чем жизнь пса, спящего у порога дома. Воспрянь, несчастный смертный! Воспрянь и устрой свою судьбу, если можешь! Воспрянь во имя Бога, пославшего тебя сюда не для того, чтобы ты, тая в своей неповинной груди огонь преисподней, скитался взад и вперед, бесполезно страдал, сохраняя молчание, и умер, не узнавши даже, что значит жить!.. Далее, обдумывая свое хаотическое положение, я повсюду находил свою любовь к вам тесно переплетенной со всей моей жизнью, соединенной со всем, что есть самого святого в моих чувствах и самого важного в моих обязанностях... Под влиянием этих-то мыслей я предложил вам поселиться на ферме... Если бы вы приняли мое предложение, то я вовсе еще не думал бы, что битва уже выиграна... Вы отвергли его и, я нахожу, поступили благоразумно: при ваших настоящих взглядах и стремлениях мы оба были бы вдвойне несчастны, если бы вы поступили иначе... Ваше счастье вовсе не связано неразрывно с моим... Вы вправе, конечно, думать о развлечениях и удовольствиях; для меня же величайшее благо, о котором я мечтаю, - покой. Вам необходимо обращать внимание на то, что станут говорить другие, и искать их одобрения; мне же сравнительно мало дела до людских порицаний, и я оставляю без внимания пренебрежительное отношение окружающих!" Что касается жертвы, то без значительных жертв с обеих сторон их союз представляется Карлейлю пустой мечтой, и в их случае, говорит он, приходится сообразовываться лишь с тем, как далеко могут идти эти жертвы, не нарушая человеческого достоинства. "Я нахожу, - замечает он, - что союз с таким человеком, как вы, искупает всякую жертву, исключая отступничество от тех принципов, благодаря которым я и заслужил ваше расположение..."

   О каком же самопожертвовании говорит здесь Карлейль? Относительно Джейн Уэлш все ясно: беззаботное порхание от удовольствия к удовольствию состоятельного человека она должна была променять на трудовую жизнь в качестве жены упрямого философа-моралиста, который, кроме гения, не признанного к тому же еще людьми, не имел ничего и который упорно отказывался обменивать свой гений на людские гинеи. А в чем же заключалось самопожертвование с его стороны? Глядя на дело с узкой точки зрения их взаимных отношений, мы, пожалуй, не найдем никакого самопожертвования. Но подымитесь в несколько более возвышенную сферу. Карлейль готовился посвятить всю свою жизнь служению безусловной и нелицемерной истине, и этому служению он действительно принес в жертву всякие стремления к житейскому благополучию. Если жизнь, предстоявшая мисс Уэлш в союзе с Карлейлем, не сулила ей особенных радостей, то ведь и сам Карлейль отказался от них, решившись идти к истине тернистым путем независимости и лишений.

   Переписка эта не привела, однако, к благополучному решению вопроса. Каждый из них остался при своем. Карлейль думал о деревенской глуши и работе вдали от растлевающего влияния литературного рынка, а мисс Уэлш сохраняла выжидательное положение.

   Родные помогли Карлейлю осуществить его намерение; они сняли для него по соседству с собой небольшую ферму Ходом-Хилл, где он и поселился вместе с братом Александром. Мать с одной из дочерей также проводила большую часть времени здесь, занимаясь хозяйством. Карлейль не ошибся в своих расчетах: уединенная, спокойная жизнь была именно то, в чем нуждалась его измученная долгими сомнениями душа. Вот что он говорит по этому поводу в своих "Воспоминаниях": "Там я убедился, что одолел свой скептицизм, свои смертельные сомнения, что вышел победителем из страшной борьбы с гнусными, презренными, душегубительными болотными богами нашей эпохи; что я спасся от чего-то похуже, чем преисподняя со всеми ее Флегетонами и Стигийскими трясинами, и я свободно поднялся в бесконечную синеву эфира, где, благодарение небесам, с тех пор постоянно и пребывал, насколько дело касалось моего духа. Как велика была тогда моя благодарность, легко может представить себе всякая благочестивая душа. Бедный, неизвестный, почти без всяких мирских надежд, я стал в истинном и лучшем смысле человеком независимым от людского мира. Что такое после этого была для меня сама смерть, прекращение существования в этом мире? Я хорошо уразумел тогда, что понимали древние христиане под обращением... Я действительно одержал громадную победу и в продолжение целого ряда лет, несмотря на нервы и огорчения, пользовался непрекращающимся внутренним счастьем, истинно величественным счастьем, перед которым всякое земное злополучие кажется ничтожным и преходящим..."

   Как изменилось его сумрачное, угрюмое настроение, показывают, между прочим, следующие слова в письме к мисс Уэлш: "Иногда нечто в образе совести нашептывает мне: "Не следует ли вам, мистер Томас, обратить внимание, что время уходит, что вам уже под тридцать, а вы все еще бедны, невежественны, неизвестны? Что же станется с вами впоследствии, мистер Томас? Не находите ли вы справедливым, хотя отчасти, что вы - осел? Вы остаетесь вне жизни. Вы стоите совершенно вне борьбы, мой милый сэр; без всякого движения, без знания, денег, славы!" А я отвечаю ему, этому голосу: "Ну так что за беда? Что сделали для меня до сих пор знание, деньги, слава? Время, вы говорите, уходит. Пусть уходит; пусть оно бежит даже в два раза быстрее, если ему угодно"..." "Когда силы возвратятся, - замечает дальше Карлейль, - битва снова начнется..."

   Трудно сказать, как долго длились бы эти неопределенные отношения между героями нашего романа, если бы в дело не вмешался случай в образе одной услужливой общей знакомой, которая написала Карлейлю, что Ирвинг любил мисс Уэлш и пользовался ее полным расположением и что, если бы не печальная судьба последнего, она вышла бы замуж за него. Карлейль отослал письмо девушке, а той не оставалось ничего иного, как признаться откровенно, тем более что она чувствовала себя виноватой перед ним: она не только скрыла от него свои чувства к Ирвингу, но и говорила ему, что ничего подобного никогда не было. Раньше она обвиняла Карлейля в эгоизме, а теперь ей пришлось несколько изменить тон своих писем и обвинить самое себя во лжи. В Карлейле весь этот эпизод лишь снова пробудил мысли о том, что он не достоин ее, что ей будет слишком тяжело жить с ним, что он не может создать для нее подходящей обстановки и так далее. В результате обмена мыслями и взаимными предложениями взять свое обещание назад явилась решимость со стороны мисс Уэлш: она объявила, что посетит семью Карлейля в качестве его невесты и посмотрит, как он устроился. Свадьба была решена окончательно; но тут представилось новое затруднение. Карлейлю пришлось оставить свою ферму из-за раздоров с владельцем. Отец его снял новую ферму, Скотсбриг, и перед Томасом снова встал вопрос, как устроить свою жизнь. Мать Джейн Уэлш не сочувствовала браку ее с Карлейлем, считала его mesalliance'ом, но не могла убедить дочь отказаться; чтобы не расставаться с нею, она предложила ей поселиться со своим будущим мужем у нее, в Крэгенпуттоке. Читатель не забыл, что раньше Карлейль сам не прочь был жить там; но он хотел взять в аренду Крэгенпутгок, а теперь ему предлагали просто поселиться у тещи. Он не согласился и решительно заявил, что желает иметь свой собственный дом, в котором он мог бы "захлопывать дверь перед носом назойливых посетителей", и что в доме головой должен быть мужчина, а не женщина. Он знал, что мать его невесты относится к нему далеко не сочувственно и, понятно, не хотел жить под ее кровлей. Снова длинная переписка, обвинения в эгоизме, предложения взять назад обещание. Наконец дело кончилось тем, что они решили поселиться в Эдинбурге, на окраине города.

   Таким образом, Карлейль женился на 31-м году и прожил со своей женой целых сорок лет. Это была жизнь, полная неустанного труда и мучительного, требовавшего напряжения всех душевных сил творчества. Мы знаем, что новобрачные не располагали никаким имуществом. Все зависело от заработков Карлейля, а они в продолжение долгого времени были скудны. Девушке, воспитанной в холе и сравнительной роскоши, пришлось испытать теперь, что такое нужда. Она мужественно выдержала это испытание. Мало того, несмотря на недостаток средств, она создала для Карлейля обстановку, в которой он мог спокойно трудиться. Она взяла на себя все заботы по домашнему хозяйству и, случалось, сама исполняла черную работу прислуги. Сколько томительных годов сурового одиночества в пустынных болотах Шотландии, где на много верст вокруг не было жилья, пришлось провести этой благородной женщине! Я говорю - одиночества; она была, конечно, с Карлейлем; но можно сказать, что она была одна. Карлейль всецело уходил в свою работу: он не выносил присутствия постороннего человека в своем рабочем кабинете; даже свои прогулки верхом он предпочитал совершать один, дабы никто не прерывал его размышлений. Она надеялась разделить с ним умственный труд, но это оказалось несбыточной мечтой. Она посвятила себя заботам о житейских мелочах, без которых разве один только Диоген мог жить в своей бочке; а он, ради кого все это делалось, как бы не замечал, принимая как должное, ее труд. Ведь его мать (а он ее любил больше всего на свете), его сестры - все они работают всякие черные домашние работы, и никто в этом не находит ничего удивительного. Все это в порядке вещей, и Карлейль был глух к страданиям женщины, воспитанной для другой жизни, страданиям, впрочем, тщательно скрываемым. И вот после сорока лет жизни с ним, сорока лет, как говорит Фроуд, блестящего труда, в течение которых его поведение было чисто как снег, когда Европа и Америка признали наконец его заслуги и с удивлением читали его, в это время она на основании личного печального опыта дает такое наставление своей юной подруге: "Дорогая моя, что бы ни было, не выходите никогда замуж за гениального человека..." - и откровенно признается, что Карлейль превзошел все ее самые необузданные мечтания, но что она все-таки несчастна... Да, нелегка бывает жизнь с такими гениями, как Карлейль. Не следует, однако, думать, что Карлейль был на самом деле человеком жестоким, что ему совершенно недоставало приветливости и сердечной мягкости. Припомните слова девушки, к которой он почувствовал первую симпатию. В сердце Карлейля таилась истинная доброта; но нужно было уметь вызвать ее, высвободить из пут сурового и неприступного пуританизма; нужно было смягчить это непомерно серьезное отношение к жизни, и тогда... тогда бедная Джейн Уэлш увидела бы своего Томаса таким, каким видела его в обществе леди Ашбертон. Но самой Джейн, к несчастью, недоставало живой, подвижной, веселой нежности и доброты; она была способна на всякое самопожертвование, но она также слишком серьезно относилась к людям и вещам.

   "Во всей ее переписке, - говорит Гарнетт, - едва ли можно найти малейшее указание на стремление высвободить любящую душу Карлейля из-под ее черствой оболочки; напротив, она постоянно стремится сузить его симпатии, обострить его сарказмы, усилить отрицания, дать пищу его презрительному отношению ко всему, что лежало вне сферы его собственных симпатий". Может быть, черствая оболочка распалась бы, как шелуха, если бы у Карлейля были дети, но их не было, и глубоко любящее сердце Томаса оставалось всю жизнь точно в темнице сурового пуританизма. Только однажды в жизни он почувствовал себя как бы свободным, и это освобождение принесла вышеупомянутая леди Ашбертон. Понятно, с каким восторгом он встретил ее и как высоко ценил ее дружбу. Свою Джейн он ставил выше всех женщин (кроме матери), но леди Ашбертон составляла тут исключение. Конечно, дружба их имела совершенно невинный характер, но Джейн страдала, и только смерть леди положила конец "недоразумениям", которые, несмотря на самые горячие уверения Карлейля, могли привести к печальным последствиям.

   Я упомянул об этом эпизоде, нарушив хронологический порядок событий, чтоб не прерывать дальнейшего изложения фактами из семейной жизни Карлейля. Мы знаем общий характер этой жизни; она оставалась неизменной все время, и потому мы не станем к ней возвращаться больше. Главный интерес для нас будут представлять теперь сами произведения Карлейля и его усилия сохранить свою независимость. В этом отношении жена его была верным и неизменным спутником и товарищем. Выйдя замуж, она решила, что он никогда не будет писать ради денег, а только по внутреннему влечению, и что на средства, которые он будет таким образом зарабатывать, она должна устроить их семейное гнездо. И она блистательно выполнила свою задачу.

  

  

   У Карлейля было всего две тысячи рублей, когда он поселился с женою в Эдинбурге. Нужно было подумать о средствах к существованию. Он делает разные предложения лондонским издателям, переговаривает также с эдинбургскими, задумывает наконец написать оригинальную повесть. Но из всего этого ничего не выходит. На английском книжном рынке в ту пору не было почти никакого спроса на немецких писателей, а Карлейль именно их и предлагал. Под влиянием неудач он снова начинает думать о Крэгенпуттоке, ферме и жизни в глуши. Джейн страшит уединенная жизнь в пустыне, среди печальных болот. Он колеблется. К счастью, ему подвернулось под руку рекомендательное письмо к Джеффрею, знаменитому эдинбургскому адвокату и редактору "Эдинбургского обозрения". Он отправляется к нему, знакомится. Джеффрей - один из либеральнейших вигов своего времени, последователь бентамовской теории нравственности и так далее. Понятно, что между ним и Карлейлем было слишком мало общего. Однако умный адвокат принял любезно "до смерти серьезного" пуританина и предложил ему сотрудничать в журнале. Вскоре он убедился, что имеет дело во всяком случае с необыкновенным человеком, а знакомство с Джейн, которая к тому же приходилась ему какой-то отдаленной родственницей, положило начало прочным дружеским отношениям между ними. Впрочем, Джеффрей в качестве редактора позволял себе довольно свободное обращение с рукописями Карлейля и не только исправлял слог, но и производил настоящие вивисекции. Карлейль не мог примириться с этим, и либеральный редактор должен был уступить. "Пишите для меня, - говорит он в одном из своих писем, - и свои мистицизмы, если иначе невозможно; я буду печатать их, позволяя себе делать лишь немногие незначительные поправки". Это столкновение относится, однако, к тому времени, когда Карлейль уже покинул Эдинбург. Прежде чем удалиться в пустыню, он пытался занять одну из кафедр философии во вновь открывшемся Лондонском университете, а затем кафедру нравственной философии в университете св. Андрея, но, несмотря на рекомендации Джеффрея, Ирвинга, Буллера и даже самого Гёте, был отвергнут: не "своего поля ягода", он вовсе не подходил под шаблоны, установленные для профессорского звания.

   В Крэгенпуттоке началась сосредоточенная уединенная работа. Брат Александр занялся фермой, Джейн вела домашнее хозяйство, а Томас отдался своим мыслям. Он продолжал еще писать для "Эдинбургского обозрения" свои замечательные биографические очерки, из которых особенными достоинствами отличаются характеристики Бёрнса и Вольтера. Если в жизни первого было много общего с жизнью самого Карлейля, то второй, по-видимому, представлял полную его противоположность. Гений в образе "архипересмешника" - да, казалось, едва ли возможно найти что-либо менее привлекательное для глубоко религиозного ума Карлейля. И, однако, он сумел оценить Вольтера. "Внешняя обстановка жизни Вольтера, - говорит Гарнетт, - его личные отношения к тем или другим людям могут представлять еще предмет дальнейших более или менее успешных исследований; Вольтер как писатель может еще найти себе более обстоятельную оценку; но Вольтер как человек едва ли будет когда-либо лучше обрисован..." Он смотрит на Вольтера как на представителя своего времени, который должен был предать пламени накопившиеся веками "неправды", чтобы из пепла могла возникнуть новая, здоровая растительность. Для него Вольтер вовсе не апостол, облеченный божественной миссией возвестить положительную истину, воодушевленный возвышенным благородным негодованием; нет, он был просто живым орудием разрушения, совершавшим свое дело с насмешливой улыбкой и подготовившим страшное пожарище...

   Статья о Бёрнсе, чуть было не погибшая от жестокого вмешательства Джеффрея, вызвала самые горячие похвалы со стороны Гёте, который перевел из нее многие страницы самолично. В это же время Карлейль написал и свою первую статью более общего характера под заглавием "Признаки времени". Здесь он впервые открыто выступает поборником духовного начала против господствовавшего механистического мировоззрения и нападает на "суеверия" своего века: на веру в фразу, в формулу, во внешние учреждения и установления, которым не соответствует уже никакое внутреннее содержание, и так далее. Это была действительно дерзкая вылазка против так называемой "философии прогресса", проповедуемой неукоснительно со страниц "Эдинбургского обозрения". Статья вызвала, между прочим, несколько сочувственных писем со стороны сенсимонистов, выражавших надежду увидеть ее автора в своих рядах. Джеффрей поместил и эту статью, но такая "дерзость" не могла сойти безнаказанно для Карлейля. Случилось, что как раз в это время Джеффрей оставлял редакторство; Карлейль мог бы занять его место, если бы он не заявлял с таким упрямством и так открыто своих сектаторских взглядов, которые были и непонятны, и неприятны для либеральной партии. В кружке либералов, руководивших "Эдинбургским обозрением", признавали его необычайный талант, но требовали, первым делом, безусловного исповедания своего культа, а Карлейль имел собственную веру и намерен был во что бы то ни стало следовать ей. Редакторство только издали улыбнулось ему; положение же его как сотрудника лишь ухудшилось, так как новый редактор не соглашался печатать статей, идущих вразрез с направлением журнала. Приходилось останавливаться на более безобидных темах. Затем он сотрудничал в "Иностранном обозрении" и готовился выступить в журнале Фрэзера. Приведем несколько выдержек из дневника Карлейля, относящихся к этому времени: они проливают свет на его внутреннюю жизнь и указывают направление, в котором работала его мысль.

   "Политика не есть жизнь (которую составляет простое добро и размышление о нем), а лишь дом, внутри которого протекает жизнь. И печальна эта обязанность, лежащая на каждом из нас, подмазывать и вечно ремонтировать свое жилье, но она становится печальнейшей из всех, когда превращается в единственную обязанность".

   "Учреждения, законы всякого рода могут превратиться с течением времени в опустелые здания: одни только стены торчат, а жизни внутри уже нет, - разве только летучие мыши, совы да всякие нечистые животные населяют их. В таком случае их следует снести, раз они мешают дальнейшему движению..."

   "Вся философия (!) политикоэкономов представляет собой одну только арифметическую выкладку над пустыми словами... Если бы политэкономы сказали нам, как богатство распределяется и как оно должно распределяться, это было бы другое дело; но они даже не пытаются... Политическая философия!.. Политическая философия должна быть научным откровением, раскрывающим перед нами таинственный механизм, благодаря которому между людьми поддерживается общность и единение; она должна сказать нам, что следует разуметь под словом "отечество", при каких условиях люди бывают счастливы, нравственны, религиозны и при каких - нет. Вместо же всего этого она рассказывает, как "фланелевая куртка" обменивается на "свиной окорок", и особенно распространяется "о землях, подвергающихся культуре позже других"..."

   Таким образом, в самый разгар господства "классической" политической экономии Карлейль вполне ясно сознавал необходимость этического начала, к чему ученые политикоэкономы, и то далеко еще не единодушно, пришли лишь в наше время.

   "Чудо? Что такое чудо? Может ли быть один предмет более чудесным, чем другой? Я сам ходячее чудо..."

   "Люблю ли я на самом деле поэзию? Иногда мне думается: почти нет. Напыщенная болтовня опьяненных людей, в которых одна только чувственность, хотя бы и неподдельная, кажется мне невыразимо утомительной. Я нахожу величайшее наслаждение в чтении таких поэтов-мыслителей, как, например, Гёте: они в музыкальных образах поучают..."

   "Дилетантизм - вот величайший грех нашего времени; виги и умеренные тори - все великие дилетанты. Я начинаю все менее и менее терпимо относиться к ним. Никакое общество невозможно там, где человек посматривает на труд, расправляя свои бакенбарды, и притрагивается к нему кончиком пальца в перчатке. Большего можно ожидать от атеиста-утилитариста, от суеверного ультратори, чем от подобного высохшего, тепловатенького ублюдка".

   Раздумывая о парламенте и новых реформах, он пишет:

   "Весь общественный строй прогнил и годится только на топливо; но где же тот новый строй, который должен заменить его? Я не знаю, и никто не знает".

   Под влиянием таких мыслей он написал эскиз под заглавием "Тейфельсдрек", переработанный впоследствии в целую книгу "Sartor Resartus". Статья эта побывала в руках редакторов разных журналов, но повсюду вызвала одно только недоумение и возвратилась обратно к автору. Такая же судьба постигла и его "Историю немецкой литературы", книгу, на которую он возлагал большие надежды; издатели положительно отказывались печатать что бы то ни было относительно немецких писателей, так как подобные издания, за отсутствием спроса, приносили им чистые убытки. Тогда Карлейль задумал собрать свои журнальные статьи (главным образом характеристики и биографические очерки) и издать их отдельной книгой. Но и тут не нашлось охочего издателя, хотя теперь эти сочинения расходятся в десятках тысячах экземпляров. Таким образом, Карлейлю ничего не оставалось, как сидеть по-прежнему в своем пустынном Крэгенпуттоке, работать и ожидать лучших времен. Недомогание жены и в особенности смерть любимой сестры Маргариты были для него новыми ударами. Затем затея с хозяйством, на которое он смотрел как на существенную материальную поддержку, также окончилась неудачно: брат его Александр бросил Крэгенпутток и снял другую ферму. В то же время приходилось еще помогать брату Джону, только что окончившему университет медику, проживавшему без места в Лондоне. Наконец дело дошло до того, что на все расходы осталось лишь двенадцать пенсов, - и никаких определенных надежд впереди...

   Джеффрей знал о материальных невзгодах пустынников; ему в особенности жаль было молодую, изящную женщину, и он деликатно предложил Карлейлю ежегодную пенсию в одну тысячу рублей из своих средств. Тот, конечно, отказался: он был слишком горд, чтобы принять подобное предложение от постороннего для него человека. Бедность так б