Карамзин Николай Михайлович - И. З. Серман. Парижский друг Карамзина

  

  

   Русская литература, No 3, 2003

   OCR Бычков М.Н.

  

   До недавнего времени мы знали о парижских впечатлениях Карамзина и о самом его времяпровождении там только из Письма в "Зритель" и из "Писем русского путе­шественника", подвергавшихся, как мы знаем, и цензуре, и автоцензуре. Публика­ция парижского дневника Вильгельма Вольцогена, того самого Вольцогена,¹ о кото­ром с таким жаром вспоминает Карамзин, отчасти помогает восстановить обстоятель­ства жизни Карамзина в Париже за те два с половиной месяца, что он там прожил.

   Не располагал парижским дневником Вольцогена и автор очень содержательной статьи о Карамзине и Вольцогене - У. Леман.² Наблюдения исследователя касаются отношения Карамзина к его переводам на немецкий и их переводчика Рихтера. Как сообщает Леман, "Каролина фон Вольцоген указывала, что ее муж, по желанию Ка­рамзина, просил наградить Рихтера каким-либо веймарским титулом, и эта просьба была выполнена".³ Эти сведения подтверждаются в письмах Карамзина к Вольцогену от 28 октября 1802 года⁴ и от 21 сентября 1803 года.⁵

   Как сообщает автор вступительной статьи к дневнику и его публикатор Кристоф фон Вольцоген, барон Вильгельм фон Вольцоген (1762-1809) принадлежал к родови­той вюртембергской семье, обучался в военной академии (1775-1784), где одновре­менно учился и Фридрих Шиллер, который, как известно, нашел убежище от обяза­тельной военной службы в Бауэрбахе у Генриетты Вольцоген, матери Вильгельма. Позднее Вольцоген породнился с Шиллером, женившись на Каролине фон Лангенфельд, на младшей сестре которой, Шарлотте, женился Шиллер (Р. 9-13). Помимо семейных связей между Шиллером и Вольцогеном возникли дружеские отношения и переписка.

   В сентябре 1788 года герцог Вюртембергский послал Вольцогена в Париж. Там он пробыл безвыездно до 25 мая 1791 года. Вторично он был послан туда в 1793 году для занятий архитектурным черчением. В Париже у него завязались разнообразные знакомства с жившими там немецкими художниками, а также, через посредство ар­хитектора Делянуа, со знаменитым французским художником Давидом. Сближается он, по-видимому через вюртембергского посла в Париже Ригера, с князем Б. Голицы­ным, жившим тогда в Париже, а через него с сотрудниками русского посольства и в конечном счете, возможно через них, с Карамзиным.

   В Париже Вольцоген ведет обычный для любознательного приезжего образ жиз­ни: "Архитектура, театр, искусства и светская жизнь <...> все это перечисляется авто­ром дневника с точностью "физиономиста", его характеризующей" (Р. 11). В нашем распоряжении был только французский перевод дневника Вольцогена с многочислен­ными купюрами, не объясненными издателями. Общее впечатление от дневника, как я решаюсь выразиться, - раздражающее. Молодой человек, вырвавшийся из-под опеки "ориентального деспотизма" в родном Вюртемберге и попавший во Францию, меньше всего (за рядом исключений, приводимых ниже) пишет в своем дневнике о политических событиях. Он занят уроками архитектурного черчения, поддерживает дружеские отношения с немцами и русскими парижанами. Но в дневник не попадает ничего или почти ничего из тех бесед, которые, конечно, велись у Вольцогена с его знакомыми.

   Так же мало мы узнаем из дневника о разговорах с Карамзиным. О возможном содержании их бесед прекрасно и прочувствованно написал Ю. М. Лотман в "Сотворе­нии Карамзина", не располагая, к сожалению, никакими свидетельствами обоих уча­стников бесед...

   Прощаясь с Парижем, Карамзин в "Письмах" простился и с Вольцогеном: "Про­сти, любезный Б*! Мы родились с тобою не в одной земле, но с одинаковым сердцем; увиделись и три месяца не расставались. Сколько приятных вечеров провел я в твоей Сен-Жерменской отели, читая привлекательные мечты единоземца и соученика твое­го, Шиллера, или занимаясь собственными нашими мечтами, или философствуя о свете, или судя новую комедию, нами вместе виденную! Не забуду наших приятных обедов за городом, наших ночных прогулок, наших рыцарских приключений, и все­гда буду хранить нежное, дружеское письмо твое, которое тихонько написал ты в моей комнате за час до нашей разлуки... Я любил всех моих земляков в Париже, но единственно с тобою и с Б* мне грустно было расставаться. К утешению своему ду­маю, что мы в твоем или моем отечестве можем еще увидеться, в другом состоянии души, может быть и с другим образом мыслей, но равно знакомы и дружны".⁶

   В издании 1801 года Карамзин сделал такое примечание к этим прощальным словам: "Через 10 лет после нашей разлуки, не имев во все время никакого об нем из­вестия, вдруг получаю от него письмо из Петербурга, куда он прислан с важной ко­миссией от Двора своего - письмо дружеское и любезное. Мне приятно напечатать здесь некоторые его строки... (Умоляю Вас, дорогой мой друг, ответить мне как мож­но скорее, чтобы я знал, что Вы хорошо себя чувствуете и что я все еще могу считать себя в числе Ваших друзей. Вы не представляете, сколько прелести имеют для меня воспоминания о нашем пребывании в Париже. С тех пор все переменилось, но друж­ба, которую я питал к Вам, осталась неизменной. Льщу себе надеждой, что и Вы так­же не совсем меня забыли. Мне хочется верить, что мы по-прежнему понимаем друг друга с полуслова)" (с. 322).

   Письмо это было написано летом 1799 года, когда Вольцоген приехал в Петер­бург, чтоб устроить брак кронпринца Карла Фридриха с великой княжной Марией Павловной.

   Хотя обращение на "ты", с которым Карамзин прощался с Вольцогеном, в тексте писем сменилось обращением на "Вы", но чувства и воспоминания не изменились. В письме от 1 июля 1801 года, когда Вольцоген снова приехал в Россию, Карамзин вспоминает их совместную парижскую жизнь: "Знакомство с Вами, мой дорогой друг и Барон, напоминает мне о замечательном времени моей жизни, когда юная и чувст­вительная душа моя, жаждавшая наслаждений и развлечений, странствовала по миру почти наугад, чтобы обогатиться мыслями и ощущениями. Некоторая близость на­ших чувств привела к тому, что нам было радостно встречаться в Париже и я предпо­читал Ваше общество обществу моих соотечественников. Я никогда не мог забыть этих чудных вечеров, когда, выйдя из Comedie Franchise, мы вместе отправляемся чи­тать Шиллерова "Духовидца" и множество других сочинений вашей словесности. Я бережно храню письмо, которое Вы написали мне в день моего отъезда. Поэтому не сомневайтесь в том, что я высоко ценю Вашу дружбу, украшенную такими приятны­ми воспоминаниями. Да, дорогой Барон, мое сердце всегда будет знать ей цену, и я прошу Вас не забывать об этом, где бы Вы ни были. Вы один из тех людей, которым я могу сказать, что отечество наше - вселенная".⁷

   Что же дает нам дневник Вольцогена? Что мы узнаем о времяпровождении Ка­рамзина в Париже? О каких важных для него беседах, совместных посещениях теат­ров, чтениях Шиллера и других немецких авторов?

   Перечисляю в хронологической последовательности все записи о Карамзине в дневнике Вольцогена за 1790 год.

   21 апреля: "Этим вечером я принимал Карамзина у себя, мы пили чай и курили. Я ему читал вторую часть "Духовидца". Мы провели замечательный вечер. Карамзин убежден, что это для меня ново и восхитительно, что все, чего мы желаем, должно не­обходимо случиться, если только наш организм не расстроится из-за неосуществле­ния, но ошибиться легко из-за всего, что касается его желаний, содержащих часто та­кие вещи, которые не имеют ничего, кроме видимости" (Р. 150-151).

   Вольцоген ничего не сообщает, когда началось это знакомство, но по тону записи ясно, что видятся они не в первый раз (очевидно, Карамзин приехал в Париж в сере­дине апреля) и что между ними возникли уже дружеские отношения. Совместное чте­ние Шиллера говорит о многом, об идейной близости.

   25 апреля: "...вечер у Дубровского с Карамзиным" (Р. 151).

   29 апреля: "Завтрак у Карамзина <...>ночью Карамзин у меня, мы пили чай" (Ibid.).

   30 апреля: "...Карамзин оставался допоздна у меня" (Ibid.).

   1 мая: "Делянуа отправился в полдень в деревню с Карамзиным" (Ibid.).

   2 мая:

  "С Карамзиным под очень сильным дождем пришли к Рейнвальду" (Ibid.).

   3 мая, отказавшись от визита к даме, Вольцоген отправился к Рейнвальду в об­ществе Карамзина (Р. 151-152).

   4 мая был у Рейнвальда с Карамзиным.

   24, 25, 26 мая: "Рисовал, часто с Карамзиным..." (Р. 152).

   27 мая: "Мы, Карамзин и я, пошли к Термам на рю де ля Гарп" (Ibid.).

   Наконец, 28 мая Вольцоген делает очень знаменательную для их отношений за­пись: "28 мая. Завтракал у Мошкова. Карамзин сегодня отправился в Лондон. Я ему написал вчера письмо. Это добрый и чувствительный человек, который обладает об­ширными познаниями в искусствах" (Р. 153).

   Теперь обратимся к самой подробной из приведенных записей.

   Что могло особенно привлечь парижских мечтателей Вольцогена и Карамзина в незаконченном, как-то странно оборванном романе Шиллера "Духовидец"?

   Отчасти на этот вопрос ответил В. Э. Вацуро,⁸ показав, что лирический отрывок Карамзина "Сиерра - Морена" представляет собой очень близкую к источнику пере­работку так называемого "рассказа сицилийца" из "Духовидца" Шиллера, совмест­ное чтение которого отмечает Вольцоген в своем дневнике от 21 апреля 1790 года. Именно в этой, второй части "Духовидца" и находится "рассказ сицилийца", использованный Карамзиным в качестве сюжетной основы для своего элегического отрывка "Сиерра - Морена".

   Остается неясным, как Карамзин мог отнестись к первой части "Духовидца", где разоблачаются мнимые чудеса и их исполнитель оказывается профессиональным шарлатаном и фокусником?

   Предполагаю, что подобные разоблачения мнимых чудес уже не представляли особого интереса для Карамзина, внутренне очень отдалившегося от масонства еще в Москве, перед поездкой в Европу.

   Кстати отмечу, что, как кажется, уже само название шиллеровского романа иро­нично, ибо никаких "духов" никто в романе не видит.

   Среди немногих записей о времяпровождении двух друзей есть следующая, кото­рую мы уже частично цитировали выше, - 27 мая Вольцоген записывает: "Мы, Ка­рамзин и я, пошли к Термам на рю де ля Гарп. Здесь, говорят, останавливался импе­ратор Юлиан Отступник; здесь проживал Карл Великий и здесь - согласно Мерсье, происходили сцены между его младшей дочерью и Егинхардом" (Р. 152). Ссылка на Мерсье позволяет понять, откуда Карамзин черпал свои заметки об этих Термах: "Пу­тешествие мое кончилось улицей Арфы, de la Harpe, где я видел остатки древнего римского здания, известного под именем Palais de Thermes: огромную залу с круглым сводом, вышиною в 40 футов. Историки думают, что это здание древнее времен Иу-лиановых; по крайней мере Иулиан жил в нем, когда Гальские легионы назвали его римским императором, <...> Тут жили французские цари Кловисова поколения; тут заключены были любезные дочери Карла Великого за их нежные слабости..." (с. 264-265).

   Теперь я хочу позволить себе предположительно установить, что мог Вольцоген, живший в Париже с сентября 1788 года, рассказать Карамзину о тех событиях, кото­рых он, Вольцоген, был заинтересованным свидетелем.

   К сожалению, по неизвестным причинам Вольцоген прервал свой дневник и по­этому у него нет записей о казни Фулона. Карамзин был в Женеве, когда Фулон стал одной из первых жертв революции: как глава интендантского ведомства, и поэтому особенно ненавидимый парижанами, он был растерзан толпой после штурма Басти­лии. В письме из Лозанны Карамзин пишет, что завтракал с двумя французскими маркизами, которые "сообщили мне весьма худое понятие о парижских дамах, ска­зав, что некоторые из них, видя нагой труп несчастного дю-Фулона, терзаемый на улице бешеным народом, восклицали: как же он был нежен и бел! И маркизы расска­зывали об этом с таким чистосердечным смехом!!" (с. 154).

   К событиям, о которых Вольцоген мог рассказать Карамзину, я отношу казнь Фавраса: о ней Вольцоген сделал в своем дневнике обширную запись. Фаврас был по­вешен в феврале 1790 года по обвинению в подготовке бегства короля. Судя по по­дробностям записи Вольцоген на ней присутствовал: "Сегодня маркиз де Фаврас был казнен, стечение народа было поразительно, Гревская площадь окружена войсками. Не было возможности проделать путь сквозь толпу. Жестокость толпы показала в этом случае жестокую и беспощадную природу этого народа, его подлые чувства и не­укротимую ярость <...> Здесь толпа требовала головы человека, который ей ничего не сделал; здесь она аплодировала вовсю, когда несчастный с невероятной твердостью со­вершал публичное покаяние перед церковью; здесь она громко кричала, когда его по­вели на место казни; она кричала жестокие и душераздирающие "браво" в уши бед­ного Фавраса <...>Когда на лестнице он повернулся к толпе и посоветовал ей быть покорной судьбе, спокойствие установилось, его жена и дети, утверждая его невинов­ность, потом, повернувшись к палачу, сказали: "Исполняй свой долг". Палач это сде­лал, но дрожа, растроганный слезами, так что несчастный страдал долго, тогда как толпа не прекращала аплодировать bons mots по поводу его гримас и страданий. Вот народ гуманный и милый, который хочет быть свободным, так он надеется использо­вать свободу" (Р. 142).

   Ю. М. Лотман так объясняет траурное одеяние королевской семьи, увиденное Ка­рамзиным в придворной церкви: "...королевская семья носит траур по маркизу Фав-расу, повешенному на Гревской площади в конце февраля 1790 г. по обвинению в за­говоре, имевшем целью похищение королевы. На самом деле имела место конспира­ция с участием королевы, графа Прованского и, вероятно, Мирабо. Фаврас взял всю вину на себя, и заговор остался нераскрытым. Однако в Париже циркулировали слухи, - возможно, известные Карамзину, - что Фаврас был обманут своими высокими покровителями и до последней минуты надеялся, что приговор не будет приведен в исполнение. Уже на эшафоте он хотел сделать важные признания, но ослепленный ненавистью народ (первый случай повешения аристократа!) не дал ему говорить" (с. 646-647).

   В 1788 году сама по себе возможность покинуть Вюртемберг, где, как и в других I германских государствах, господствовал "ориентальный деспотизм", Вольцогена, конечно, порадовала.

   Он записывает 4 апреля 1789 года свои впечатления от Бастилии, тогда еще це­лой и нерушимой: "Если есть в мире вещь, которая порождает идею силы, жестоко­сти, деспотизма, невежества, то именно это сооружение..." (Р. 82).

   Начало революции пугает Вольцогена. Он видел "штурм" Бастилии и, несомнен­но, мог рассказать о нем Карамзину. Я привожу его рассказ с некоторыми сокраще­ниями. Это рассказ очевидца, но не участника штурма, и именно поэтому он дает объ­ективное представление о том, как все происходило. Уже 13 июля Вольцоген видит на улицах вооружившийся народ: "Все старое оружие пошло в ход. Один имел только палку, другой - клинок без эфеса, другой - дубину, еще другой - кривой ствол мушкета. Виднелись ружья со странным механизмом, удивительные старинные раз­бойничьи пистолеты; ружья без замка, ложе без ствола, ствол без ложа; все это было пригодно для одного дня вооруженной прогулки. Разнообразие вооружений, которое было видно на марширующих по улицам, превосходило все, что можно было бы уви­деть в арсеналах" (Р. 103).

   На следующий день он записывает: "14 июля. Ночью волнение повторилось. Случайные выстрелы, суматоха, набат, пускаемый в ход по произволу каждого; волнение; от сообщения об иностранных войсках; ничего больше не было нужно, чтобы увели­чить беспорядок <...> в конце концов возникла идея захватить Бастилию и взять там орудия... До сих пор все думали, что это одна из наиболее прочных, наиболее непри­ступных крепостей и что она может быть взята только посредством непрерывной бом­бежки; ее вид внушал эту идею. Но привыкший не встречать никакого сопротивления, надеявшийся, что гарнизон примет его сторону, отряд вооруженных горожан; (bourgeois) двинулся без приказа и без плана. Комендант (Le Gouverneur), г. Делонэ,; поднял белый флаг, но приказал стрелять из пушек, заряженных картечью; к сожалению, это верно, люди оказались под огнем. Инвалиды гарнизона Бастилии стреля­ли и убивали... не преувеличивая, 47 человек были убиты. Несмотря на огонь, напа­давшие спустили подъемные мосты, отбросили балки и вошли в крепость. Осаждав­шие не встретили никакого сопротивления, так как там было только около полусотни инвалидов и тридцати швейцарцев. Они (нападавшие) набросились на коменданта. Первым его схватил французский гвардеец. <...>Толпа восторженно повлекла комен­данта на Гревскую площадь и с ним одного из офицеров, смотрителя пороха и селит­ры, нескольких инвалидов, которые вели огонь, привратника. Их привели на пло­щадь полумертвыми. С ними покончили, отрубив головы". Далее Вольцоген описыва­ет торжествующие толпы: "Никогда еще я не испытывал такого ужасного впечатления, усиленного выкриками, аплодисментами, распущенностью толпы. Я ви­дел головы на пиках, и с еще большим ужасом я видел толпы аплодирующих этим го­ловам. Дамы выглядывали изо всех окон, свесившись до половины тела на улицу, и они, наблюдая ужасные сцены, превращали их в еще более ужасные, прибавляя свою жестокую экзальтацию. "Ах, какую гримасу состроил этот презренный!" - вскрича­ла возле меня прилично одетая дама, разражаясь громким смехом. Это было оскорб­лением человечества, и никогда еще радостные лица не казались мне ужасными, как в этот раз. Народ, обычно такой милый, такой добрый, такой утонченный, показал тебя в крайней степени жестокости, варварства, дикости. Женский пол с такими чув­ствительными нервами, созданный, чтобы пробуждать приятные чувства, такой любезный, щедрый, соблазнительный, показал себя в день жестокости. <...> С этого мо­мента я проник лучше в характер французов. Я увидел парижан такими, какие они есть: <...> я понял, как им необходимо быть всегда под железным скипетром: они не могут быть свободными, ибо они жестоки и несправедливы, без твердых убеждений, без принципов, привыкшие к жестокому руководству. <...>Они кричат: "Да здравст­вует нация и третье сословие!", и это все, что они делают для отечества. <...> Взятие Бастилии произвело великий отзвук в Европе: французов прославляли и видели в этом доказательство их смелости. Но когда поняли, что они действовали только, что­бы иметь пушки, только чтобы совершать насилия, <...> тогда все эти похвалы пре­кратились" (Р. 104-107).

   Нет сомнения, что Вольцоген поделился с Карамзиным этими своими впечатле­ниями, равно как и рассказал о казни Фулона, на которой он, скорее всего, присутст­вовал. Если прежде он сочувственно писал о начавшихся в Париже выборах депута­тов от третьего сословия и отмечал, что "французы теперь верят, что более свободны, чем англичане, чем швейцарцы, короче говоря, они себя считают самыми свободными в этом подлом мире" (Р. 88), то позднее, в 1790 году, в нем заговорят его роялистские убеждения, он революцию осудит и с отвращением будет писать о появлении "пуассардок" в Национальной ассамблее и их, по его мнению, наглых требованиях. Он за­мечает, что "революция есть здесь вещь непостижимая и новая конституция - это ядовитый продукт новой философии. Философия и просвещение пробили брешь, ко­торую только древние предрассудки, крепко укоренившиеся, могут преодолеть" (Р. 143). С сожалением и сочувствием он описывает вынужденный приезд короля в Париж 6 октября 1790 года. "Вот как первый монарх мира совершал свой торжест­венный вход: окруженный шлюхами, праздными ремесленниками, жуликами и бан­дитами, охраняемый недисциплинированными солдатами, изменниками, сопровож­даемый придворными, трусливыми и нерешительными, толпой подданных, застав­ляющих его идти туда, куда он не хотел, толпой, которая держала его как пленника, которая проникла в его Версальский дворец, убила его охрану, прервала его сон, за­ставила его слуг изменить, распространила страх повсюду, стреляла, и произвела смятение вплоть до самых комнат короля, и поставила свою стражу. Какова ситуация для правителя, который должен осознавать ужасным, низким, унижающим то, чему его подвергают; однако Людовик XVI не показал, что он это чувствует; более глубоко была задета королева: было видно, что ее гордость, ее чувствительность, ее нежность страдали бесконечно" (Р. 113-114).

   Дневник Вольцогена подтверждает некоторые очень важные, так сказать обще­культурные, наблюдения Карамзина. Так, например, впечатления Вольцогена от па­рижских театров очень близки к тому, что о них написал Карамзин.

   7 февраля 1789 года Вольцоген становится свидетелем шумного, но при этом оп­равданного вмешательства зрителей в происходящее на сцене. В "Комеди Франсэз" шла новая пьеса "Астианакс": "Шум начался в партере и, не переставая, перешел в крики "Долой!" ("A bas!"). Актеры остановились. Актриса, которая играла Андрома­ху, сделала знак, что хочет знать желание публики и, дождавшись тишины, спроси­ла: "Хотите ли вы, чтобы..." Несколько "Да", которые были произнесены громко, ре­шили дело, и актеры продолжали играть пьесу. Но зрители внимательно следили за каждым словом, за каждым стихом, за каждой метафорой; и надо отдать должное этим суждениям, равно быстрым и справедливым, в конце концов они перешли в ши­канье и в крики "А!" и другой шум. Это продолжалось до конца 5-го акта, и из-за не­прекращавшегося оглушительного крика ни актеры, ни суфлер ничего не слышали, и тогда опустили занавес. Далее должны были играть комедию "Кристин - соперник своего господина". Два главных персонажа появились в первой сцене. Общий ропот опять "Долой!", раздалось несколько свистков. Они были направлены против Ля Рошеля, который играл Кристина. Его не хотели, а требовали лучшего, Дюгазон. Бед­ные актеры стояли, слушая свистки и издевательства, и не знали, что им делать. <...>

   Так как невозможно было найти Дюгазон, актеры вернулись на сцену и хотели начать действие, но шум еще усилился, свистки удвоились и стали сплошными. Ля Рошель хотел говорить с публикой и извиниться за то, что не могут предоставить другого, но никто не хотел его слушать, и два актера были вынуждены покинуть сцену. Валер показался один и объявил, что поскольку невозможно найти Дюгазон, роль сыграет М. Аблакенар. "Хорошо!" - закричали, и мир восстановился" (Р. 69-70).

   О популярности Дюгазон сообщает в "Письмах" и Карамзин: "Так называемый Италианской Театр, но где играют одне Французския мелодрамы, есть мой любимый спектакль: я бываю в нем чаще, нежели в других, и всегда с великим удовольствием слушаю музыку Французских сочинителей, восхищаюсь игрою славной актрисы Дюгазон" (с. 237).

   Подобное описанному Вольцогеном вмешательство зрителей в происходящее на! сцене изображается Карамзиным в случае с Ла-Ривом: "Ла-Рив царь на сцене. Совершенно греческая фигура и редкой орган! Сей актер совсем было простился с театром. Рассказывают, что он, не любя молодой актрисы Дегарсень (которую можно назвать живым образом слабой томности), старался всячески замешивать ее в игре. Публика с неудовольствием приметила сию непохвальную черту сердца его, и славный Ла-Рив был освистан партером; после чего он скрылся и клялся никогда уже не выходить на сцену. Но - где уже клятва, тут и преступление. Два года бездействия ему наскучили <...> и наконец, оставя все сомнения, снова явился на сцене в роли Эдипа. Я видел его. Ужасное стечение людей! <...> страшные рукоплескания загремели, которые про­должались до той самой минуты, как Ла-Рив вышел <...> и гордо-смиренным накло­нением головы изъявил публике благодарную свою чувствительность" (с. 236).

   Все, кто писали о Париже в XVIII веке, писали о контрастах роскоши и бедности, но только Карамзин увидел другой контраст - двух культур, свидетельствовавший о резком разрыве между третьим сословием и привилегированной частью нации, в осо­бенности аристократией, до революции 14 июля 1789 года претендовавшей на гегемо­нию в культуре.

   Нагляднее всего, по Карамзину, это видно в парижских театрах, куда ходят все, "не говоря уже о богатых людях, которые живут только для удовольствия и рассея­ния, самые бедные ремесленники, Савояры, разнощики, почитают за необходимость быть в театре два или три раза в неделю; плачут, смеются, хлопают, свищут и решают судьбу пиес. В самом деле между ими есть много знатоков, которые замечают всякую счастливую мысль Автора, всякое счастливое выражение актера. A force de forger on devient forgeron - и я часто удивлялся верному вкусу здешних партеров, которые по большей части бывают наполнены людьми низкого состояния. Англичанин торжест­вует в парламенте и на бирже, немец в ученом кабинете, француз в театре" (с. 241).

   Так понимает искусство "простой народ", но он не только судит об игре актеров и качестве пьес. Он оценивает поведение актеров, их взаимоотношения и произносит свой приговор. "Партер" - это и есть люди "низкого состояния", вершители судеб французского театра.

   В то время как Карамзин жил в Париже и увлекался театральной жизнью этого го­рода, "простой народ" еще не стал определять ход революции, хотя и заставил короля и королеву переехать из Версаля в Париж. Но то, что Францию ждут еще кардинальные перемены, в которых "простой народ" станет основной динамической силой, можно было предвидеть. Франции еще предстояло пройти тот путь, который прошла Англия.

   Иногда записи Вольцогена позволяют расширительно прокомментировать крат­кие замечания Карамзина. Так, Карамзин пишет о театре графа Прованского и его первой певице: "Гж. Балетти есть первая певица, и славна не только своим голосом, красотою, но и беспорочным поведением. Парижская актриса и добродетель: чудная связь! и потому английские лорды со вздохом говорят, что она Феникс" (с. 241).

   В дневнике Вольцогена уделено очень много внимания Балетти, поскольку она была уроженкой Штутгарта, который покинула в 1788 году, став первой певицей в театре графа Прованского. Вольцоген поместил в свой дневник подробное описание дебюта Балетти как оперной певицы, а заодно и особенностей парижских зрелищных предприятий: "Сцена помещается слишком высоко, так что посетители двух первых рядов ничего не видят, если они не встанут. Усердие аплодисментов и выкриков так велико, что те, кто сидит на своих местах, поднялись и, стоя, хлопали руками поверх своих голов, так что аплодисменты не были слышны, но были видны. Лучшие места стоили 6 ливров, весь партер - по 3 ливра. Публика собралась более солидная, чем на спектакли: достаточно было взглянуть на толпу и услышать, как мало шуму и апло­дисментов из-за их скромности и сдержанности. <...> Зала была освещена в меру, без блеска. В первых ложах находились в основном птиметры со своими любовницами; однако их было не очень много, так на 80 шляп... приходилась одна особа другого пола. <...> Наступила очередь мадемуазель Балетти, одетой в черное с тальмою из бе­лого газа до полу. <...> Естественно, что она испытывала очень сильное беспокойство. Молодая девушка, скорей актриса, которая выступала только в городе, где родилась и училась, молодая девушка, которая сейчас должна петь в первый раз в самом боль­шом городе, перед знатоками, перед трудной публикой и с мыслью, что это выступле­ние определит ее будущее, что от этой четверти часа зависит счастливая или неудач­ная судьба; все это стесняло ей грудь. Она побледнела... она вздохнула несколько раз, как тот, кто плохо дышит. Заметили даже недостаток дыхания вначале. Мало-помалу она вернула себе уверенность и запела чудесно. Аплодисменты всего зала ей это сказа­ли. Так был сделан первый шаг, теперь все было выиграно <...>Она была вполне до­вольна триумфом. Ее мать сидела в некотором расстоянии от нее" (Р. 37-39).

   Вольцоген на правах старого знакомого часто обедал у Балетти, но ничего ее ком­прометирующего не отметил в своем дневнике. Так он описывает свой визит к Балет­ти: "Она очень хорошо поселилась. Привратник с помощью свистка производит пу­гающие звуки, которые должны объявить, что появился иностранец. Она купила ме­бель по случаю, мебель обита зеленым шелком с белыми цветами: кресла, кровать (с парижским орнаментом) и т. п. все за 1800 ливров куплено у лакея королевы. Она привлекательна, но ее стремление к высокому искусству французского coquetterie не кажется еще осуществленным; иногда это несомненно ей не удается. Она потеряла свою первоначальную прелесть, но в глазах некоторых она выиграла. Ее приемы утончились, смягчились и, если использовать провинциальное выражение, она менее дородна, чем раньше" (Р. 40).

   Дневник Вольцогена содержит много упоминаний общих знакомых его и Карам­зина, русских и немцев.

   На одном из немецких общих знакомых надо остановиться потому, что с ним произошла странная путаница. Это имя почему-то не попало ни в указатель имен, ни в комментарий к "Письмам", хотя сама по себе, как оказалось, это очень любопытная фигура. Карамзин так сообщает о нем в "Письмах". После письма "Париж, мая..." следует недатированная главка "Оперное знакомство": "Я пришел в Оперу с немцем Рейнвальдом". Далее говорится, что Рейнвальд был недоволен соседством в ложе и ушел из нее (с. 265).

   Согласно дневнику Вольцогена, Рейнвальд был одним из самых близких ему па­рижских знакомцев. Так, новый 1790 год Вольцоген встречает у Рейнвальда (Р. 137). Однажды вечером в конце января Вольцоген заходит за Рейнвальдом, чтобы вместе идти покупать книги, а потом пить чай у Дубровского (Ibid.). 2 февраля Вольцоген проводит вечер с Дубровским и Рейнвальдом (Р. 139). 22 февраля Вольцоген заходит за Рейнвальдом, чтобы вместе пройтись (Р. 143). 26 февраля вместе с Дубровским встречает Рейнвальда (Ibid.).

   И далее идет перечень встреч с Рейнвальдом 13 марта, 17 марта, 20 марта и т. п.

   Для нас наибольший интерес представляют те, частью приведенные выше, запи­си в дневнике Вольцогена, где говорится о совместном с Рейнвальдом и Карамзиным времяпровождении. "С Карамзиным под очень сильным дождем пришли к Рейнвальду. Затем обедали на улице Кокерон, пили кофе. Вечером у Карамзина" (Р. 151).

   3 мая Вольцоген отклоняет авансы некоей дамы и проводит время с Рейнвальдом и Карамзиным.

   Суммарная запись 24, 25, 26 мая: "Рисовал часто с Карамзиным, который отправлялся с Рейнвальдом" (Р. 152).

   Немецких исследователей деятельности Вильгельма Фридриха Рейнвальда (1737-1815) интересовали его тесные, дружески-литературные отношения с Шиллером, которые начались очень рано, чуть ли не в 1783 году, и продолжались до смерти поэта. Собственная литературная и лексикографическая деятельность Рейнвальдал только отмечалась, но не характеризовалась.⁹ Знакомство с Рейнвальдом для Карамзина было интересно не только из-за его связи с Шиллером, но еще и потому, что Рейнвальд поддерживал дружеские отношения с датским поэтом Енсом Баггесеном (1764-1826), с которым Карамзин совершал поездки по Швейцарии, ездил в Ферней и на встречу с Боннэ. К сожалению, мы не располагаем какими-либо откликами. Рейнвальда о Карамзине. Нет у нас также и свидетельств об общении с Карамзиным кого-нибудь из его русских знакомцев, несмотря на то что один из них часто упомина­ется в "Письмах". Это П. П. Дубровский, фамилия которого в "Письмах" зашифрова­на инициалом - г. У*.

   Ю. М. Лотман объясняет это тем, что поскольку Петр Петрович Дубровский (1754-1816), как сказано в его послужном списке, "во время революции француз­ской, по причине отсутствия советника и секретаря посольства, исправлял их долж­ность один", то его длительное пребывание во Франции (до 1800 года) делало его поло­жение "весьма деликатным" (с. 661). Вольцогену не нужно было шифровать его имя в своем дневнике, и потому оно появляется в нем открыто и очень часто рядом с другим знакомым Вольцогена - Рейнвальдом; 23 ноября 1789 года он пишет: "Провел вечер у Рейнвальда с Дубровским" (Р. 120). Далее записи о встречах с Дубровским повторя­ются 31 декабря 1789 года, 2 января, 29 января, 26 февраля 1790 года, а 25 апреля делается такая запись: "Вечер у Дубровского вместе с Карамзиным". Знакомство с Дубровским продолжалось ив 1791 году, о чем говорит запись от 1 января этого года.

   Отношения Карамзина с Дубровским были довольно близкими. Он пишет, что с "г. У* вижусь не редко. У* не богат, но умел собрать прекрасную библиотеку и множест­во редких манускриптов на разных языках. У него есть оригинальные письма Генриха IV, Лудовика XIII, XIV и XV, кардинала Ришелье, английской королевы Елизаветы и проч. Он знаком со всеми здешними библиотекарями, и через них достает редкости за безделку, особливо в нынешнее смутное время. В тот день, когда народ разграбил Бастилийский архив, У* купил за луидор целую кипу бумаг, между прочими несколько трогательных писем какого-то несчастного автора к полицеймейстеру и журнал одно­го из заключенных во время Лудовика XIV. Он уверен, что его писал тайный аре­стант, известный под именем "Железной маски", о которой Вольтер говорит следую­щее..." Далее Карамзин приводит подробно все, что Вольтер написал о "Железной маске", и сопровождает этот текст следующим замечанием: "В жизни Герцога Рише­лье, недавно напечатанной, сия любопытная загадка, справедливо или нет, решится" (с. 275-276). Апокрифические мемуары герцога Ришелье появились в 1790 году, и Карамзин с недоверием приводит из этих мемуаров утверждение их автора о том, что "че­ловек с Железной маской был сын королевы Анны и близнец Лудовика XIV" ( там же).

   Поскольку главное внимание в этой статье уделено Вольцогену и его знакомству с Карамзиным, я ограничиваюсь лишь некоторыми деталями сложных и многообраз­ных отношений Карамзина с другими его собеседниками в Париже, так как эта тема требует дальнейшего специального исследования.

  

   ¹ Wolzogen Wilhelm von. Journal de voyage a Paris (1788-1791) / Trad, de 1'allemand par Michel Tremousa. Villeneuve d'Ascq (Nord): Presses Universitaire du Septentrion, 1998. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.

   ² Леман У. Н. М. Карамзин и В. фон Вольцоген // XVIII век. Сб. 7. Роль и значение литера­туры XVIII века в истории русской культуры. К 70-летию со дня рождения чл-корр. АН СССР П. Н. Беркова. М.; Л., 1966. С. 267-271.

   ³ Там же. С. 270.

   ⁴ "...О Шиллере, о славе, о любви" (Вильгельм фон Вольцоген и Н. М. Карамзин) / Публ. Е. Е. Пастернак и Е. Э. Ляминой // Лица. М., 1993. Вып. 2. С. 189.

   ⁵ Там же. С. 192.

   ⁶ Карамзин Н. М. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 321-322. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте.

   ⁷ "...О Шиллере, о славе, о любви". С. 180.

   ⁸ Вацуро В. Э. "Сиерра - Морена" Н. М. Карамзина и литературная традиция // XVIII век. б. 21. СПб., 1999. С. 322-336.

   ⁹ Mohr Werner. Wilhelme Friedrich Hermann Reinwald. Eine biographische Skizze seiner Beziehungen zu Friedrich Schiller // SudthiiringerForschungen. No 16. Meiningen, 1981. P. 43-83.