О БЯЛИКЕ
(К пятидесятилетию со дня рождения)
Есть поэты, обращенные лицом назад, в прошлое. Это, по большей части,
элегические мечтатели, утомленные и брезгливые к жизни люди, стилизаторы и
эстеты по преимуществу. Они нас уводят в музей, в архив, на кладбище, на
развалины городов, идей и культур.
Есть другие, живущие настоящим. Впрочем, оно слишком эфемерно и
текуче. Время уходит у них из-под ног, как подвижной тротуар. Чтобы не
упасть, им приходится все время поглядывать в сторону будущего. Можно
сказать, что лица их повернуты к этому будущему вполоборота. Это - люди
живые, ищущие, меняющие положение. Они помнят о прошлом, но им не до
прошлого. Бывают и третьи. Они пытаются отвернуться и от прошлого и от
настоящего: жить грядущим. В сущности, это такие же выброшенные из жизни и
нелюбящие жизнь мечтатели, как поэты прошлого. Они точно так же не хотят
знать реальной жизни и так же боятся ее, как заядлые пассеисты. Это -
жесткие, холодные экспериментаторы. Если пессимисты дышат пылью архивов и
прахом кладбищ, то эти вдыхают столь же противоестественный воздух
лабораторий. Если те нас уводят в музеи прошлого, то эти с такой же
нарочитостью строят проблематические музеи будущего: утопий. Друг от Друга
они отличаются не более, чем правая перчатка - от левой; материал и покрой
одинаковы.
Таковы, мне сдается, три основных типа современных поэтов, ежели их
рассматривать с точки зрения их отношения ко времени. К одной из этих трех
групп, с большею или меньшею точностью, можно отнести каждого. И мы так
привыкли к этим поворотам лиц - в прошедшее, в настоящее, в будущее - что
они нас не удивляют. Нам не кажется странным, что эти люди, как их ни
верти, упорно все оборачиваются в излюбленную сторону, точно магнитные
стрелки. Каждый, точно в гипнозе, уставился в одну точку. Мы привыкли к
дроблению времени у поэтов. Больше: нас удивил бы поэт, о котором нельзя
сказать, к каким временам обратилось его лицо.
Однако именно таков Бялик. Перечтите-ка "Мертвецов пустыни". Разве о
прошлом эта поэма, выросшая из талмудической легенды? Разве эти древние
предки, гиганты, побежденные, но не покоренные самим Богом, только
призраки, укором вставшие пред современным еврейством? Или это - мечта о
прошедшем? Ни то, ни другое. Эти мертвецы вечно живы. Это поэма - о
настоящем и будущем, величайшее прославление вечно живого еврейства, в
каждый миг повергаемого и восстающего, умирающего и воскрешающего внутри
монолитно-цельного национального бытия своего.
Перечтите "Сказание о погроме". Мы знаем частичный повод к его
созданию: кишиневский погром 1903 года. Мы знаем ту историческую роль,
которую сыграла эта поэма в сознании тогдашнего еврейства. Но - где та
"современность", выразителем которой явился тут Бялик? 1903 год? Нет - это
и 70-й год, и 1920-й, все годы еврейских погромов и разгромов. Может быть,
Жаботинский не все сказал, говоря, что "Сказание о погроме" есть "полное
выражение, полное воплощение всего приниженного и пассивного, что скопилось
веками в еврейской душе". Кажется, пророчески-неистовый гнев Бялика здесь
обрушился не только на то, что "скопилось" в еврействе, как результат его
исторических судеб, но и на все то малое, мелкое живое, рабское, что, рядом
с высоким и героическим, - сверхисторическим - уживается в том
изумительном, противоречивом, чудесном и мерзком, что зовется еврейской
душой.
Перечтите стихотворение "И будет, когда продлятся дни...". Оно
написано в будущем времени. В нем сказано о моменте, которому как будто
предстоит еще наступить: о моменте, когда настанет Голод:
Великий, дивный Голод - мир о нем
Еще не слышал: Голод не о хлебе
И зрелищах, - но Голод - о Мессии.
Но чем последовательней описывает Бялик приближение этого Голода, чем,
казалось бы, дальше отодвигает его за период Скуки, потом Тоски, - тем
отчетливей проступает радостное сознание: нет, это не о будущем. Это
столько же и о прошлом и настоящем, это о вечной тоске, и о вечном голоде,
и не о еврейском только: о нашем.
Многие поэты могли бы по праву сказать о себе, что они "смотрят из
времени в вечность". Бялик исключителен, ни на кого не похож тем, что он
смотрит скорее из вечности во времена. И узнает прошедшее в настоящем и
будущем. И будущее для него не новое: оно уже было и есть.
Мы празднуем пятидесятилетие Бялика, - и вчитываясь в его стихи, не
можем сказать по совести: в какие времена жил этот человек? И как бы ни
относился к попыткам воскрешения древрееврейского языка, - думая о Бялике,
никогда не подумаешь, что язык его поэзии есть какая-то натяжка,
нарочитость. Бялик ничего не воскрешает, не реконструирует, не
реставрирует. Он пишет на языке, свойственном ему столько же, сколько и
пророкам. И мудрость Бялика - не вчерашняя, не завтрашняя. Она - вечная,
потому что почерпнута в самой толще его народа. Если необыкновенна судьба
этого народа, для которого как бы замерла личная история, но который
переживает истории всех народов, то так же необычаен и этот глубоко
национальный поэт. Как таинственно единство этого распыленного народа, так
таинственна и судьба его поэта: о древнем и будущем он говорит, как о
нынешнем, о вечном - как о вечном, - ив каждой стране есть люди, которым он
- весть о родине, хотя ни у кого из них нет родины.
1923