Холодковский Николай Александрович - Карл Бэр. Его жизнь и научная деятельность

инии и опять исчезающие в землю, напоминают собою скорее призрак, чем живое существо. Кажется, будто здесь совсем нет жизни, и это потому, что здесь очень мало движения. Растения и листья деревьев других стран обыкновенно колеблются от легкого ветерка; здесь же растения так низки, что ветер до них не достигает, они неподвижны и кажутся как бы нарисованными".

   В сентябре Бэр был уже в Архангельске и оттуда благополучно возвратился в Петербург, вполне довольный своим путешествием. Академии была передана коллекция животных и растений Новой Земли.

   Это путешествие повело за собою стремление к новым подобным же предприятиям; в 1839 году Бэр совершил со старшим сыном своим Карлом поездку для исследования островов Финского залива, а в 1840 году вместе с будущим знаменитым путешественником Миддендорфом (в то время профессором Киевского университета) посетил Кольский полуостров. Он надеялся еще раз попасть на Новую Землю, но на этот раз это не удалось. Таким образом, Бэр все более и более втягивался в область .географии, и с 1840 года начал издавать, вместе с Гельмерсеном, особый журнал при академии, под названием "Beitrage zur Kermtniss des russischen Reiches" ("Материалы к познанию Российской империи"). Путешествия его, однако, были на время прерваны новыми обязанностями, возложенными на него: с 1841 года он был назначен ординарным профессором сравнительной анатомии и физиологии в Медико-хирургической академии. Назначение это воскресило в нем совсем уже угасающее влечение к анатомическим и эмбриологическим работам; но в академии ему не особенно повезло: никак нельзя было ни устроить преподавания вполне согласно предложенной им программе, ни обзавестись надлежащим помещением, ни добыть достаточно средств для вполне научной постановки дела. Сама преподавательская деятельность Бэра не могла получить достойного развития уже потому, что он все еще не владел русским языком и принужден был читать свои лекции по-латыни. Тем не менее, он принес все же немалую пользу Медико-хирургической академии, добившись, энергичными хлопотами вместе с Пироговым и Зейдлицем, учреждения при академии анатомического института, в котором преподавание, по крайней мере, человеческой анатомии было поставлено наконец на надлежащую высоту. Но должность профессора, хотя и значительно увеличивала его содержание, в общем настолько тяготила его, не доставляя в то же время никаких удобств для самостоятельных зоологических работ, что Бэр в 1852 году сложил с себя это звание.

   В течение своей десятилетней деятельности в Медико-хирургической академии Бэр не мог сам принимать личного участия в экспедициях, снаряжаемых Академией наук, но внимательно следил за этими экспедициями и продолжал живо интересоваться географическими вопросами. По его ходатайству отправлена была экспедиция в северную Сибирь (на Таймырский полуостров) под начальством Миддендорфа, для которого Бэр написал подробную инструкцию; по возвращении Миддендорфа (в 1845 году) зашла речь об учреждении в России Географического общества, необходимого для разработки накопившегося уже обширного материала и для организации новых исследований необъятной Российской империи. Мысль эта была поддержана многими высокопоставленными лицами, и в 1845 году уже утвержден был устав нового общества, с ежегодною правительственною субсидией в 10 тысяч рублей; первым президентом его соблаговолил быть великий князь Константин Николаевич. В деятельности этого общества Бэр принимал выдающееся участие в качестве члена совета, председателя этнографического отдела, а в 1857 году был избран почетным членом общества.

   Несмотря на увлечение географическими работами, Бэр все еще не покидал надежды сделать еще что-нибудь по истории развития животных; летом 1845 и 1846 годов он ездил за границу, на южные моря, и работал над анатомией и эмбриологией низших животных в Генуе, Венеции и особенно в Триесте. Он сделал ряд интересных наблюдений, с помощью сопровождавшего его художника снял множество рисунков, собрал большую коллекцию и мечтал уже снова возвратиться всецело к своей излюбленной науке - эмбриологии, которая в России ему решительно не давалась. У него возникло страстное желание покинуть Петербург, перебраться в Германию, и он стал уже хлопотать о каком-нибудь подходящем месте за границей; но срок отпуска прошел, из России приходили письма, в которых его торопили с возвращением, - и Бэр, не окончив начатых работ, должен был вернуться в Петербург, где его ожидала масса разнообразных дел по обеим академиям и по Географическому обществу. К тому же и положение его в Академии наук изменилось: со смертью академика Загорского Бэр был переведен на кафедру сравнительной анатомии и физиологии и должен был взять на себя заведование анатомическим музеем академии. Собранный в Триесте эмбриологический материал так и остался необработанным; последняя попытка Бэра вернуться к эмбриологии осталась без результата.

   Зато заведование анатомическим музеем вновь пробудило в нем влечение к антропологии, которою он сильно интересовался еще в Кенигсберге, и особенно к краниологии (учение о человеческом черепе). В 1851 году Бэр представил Академии наук большую статью "О человеке", предназначенную для "Русской фауны" Симашко и переведенную на русский язык.

   С 1851 года начинается ряд путешествий Бэра в разные места России, предпринятых с практическими целями и вовлекших Бэра, кроме географических и этнографических исследований, в область прикладной зоологии. Бэр жаловался, что чувствует себя в России мало полезным, поэтому он с охотою взялся за исследования о состоянии русского рыболовства, по идее министра государственных имуществ Киселева. Первая экскурсия состоялась в апреле 1851 года на Чудское озеро и берега Балтийского моря; затем Бэр совершил еще пять поездок в эти же местности в течение 1851 и 1852 годов. Эти-то частые путешествия и заставили его покинуть должность профессора Медико-хирургической академии, несовместимую с такими частыми отлучками. Результаты этих экскурсий вместе с мотивированным проектом упорядочения рыболовства на Чудском озере изложены на русском языке в первом томе "Исследований о состоянии рыболовства в России", изданных министерством государственных имуществ.

   В конце 1852 года Дерптский университет праздновал пятидесятилетие своего существования, и Бэр был послан в Дерпт на это торжество в качестве депутата Академии наук. Хотя воспоминания его о Дерпте и были не особенно приятны, но он считал все-таки тамошний университет своей aima mater, единственным светочем своей любимой родины - Эстляндии. Он произнес прочувствованную приветственную речь, а университет отблагодарил своего знаменитого питомца избранием его в свои почетные члены.

   С 1853 года начались поездки Бэра на Волгу и Каспийское море, опять-таки для изучения рыболовства. Давно уже раздавались жалобы на плохое состояние рыболовства в бассейне Каспийского моря, на беспорядочное, хищническое ведение этого промысла, столь важного для государственной экономики России. Надлежало исследовать на месте способы рыбной ловли, а также решить различные теоретические вопросы, имеющие отношение к рыбному промыслу. Министр государственных имуществ Киселев решил снарядить экспедицию, которая в течение трех лет должна была изучить эти вопросы. Во главе экспедиции был поставлен Бэр; другими членами ее были Александр Шульц и Николай Яковлевич Данилевский. Шульцу была поручена техническая часть, Данилевскому - статистическая, а Бэру - естественноисторическая.

   14 июня 1853 года Бэр выехал в Москву, а оттуда направился в Нижний Новгород, где встретился с Шульцем, выехавшим из Петербурга ранее, чтобы наблюдать нерест рыб на озере Селигер. Частью водою, частью по берегу путешественники направились вдоль Волги к Каспийскому морю; в Самаре к ним присоединился Данилевский. 12 августа экспедиция прибыла в Астрахань, где и остановилась на квартире у купца Сапожникова. Отсюда члены экспедиции сделали многочисленные экскурсии на рыбные ватаги, а также ездили на полуостров Мангышлак, где прожили в укреплении Новопетровск около четырех недель. Зимою Бэр ездил на два месяца в Петербург, но в марте 1854 года он был уже опять на Волге, наблюдал в Сарепте лов некоторых рыб, ездил в Камышин для изучения образования берегов Волги и посетил также калмыцкого князька Тюмена, чтобы посмотреть храм и богослужение калмыков. В августе он был снова в Астрахани, и экспедиция еще раз направилась в Новопетровск. Здесь Бэр занимался драгированием (ловлею животных морского дна), затем посетил прилежащие острова и устье Урала. По возвращении в Астрахань он направился к западным берегам Каспийского моря, посетил важный рыболовный пункт Черный Рынок при устье Терека и побывал на соляных озерах Астраханской губернии. Зимою он опять ездил в Петербург, а весною 1855 года вновь отправился к Каспийскому морю, с намерением посетить на этот раз его южные берега. На почтовом пароходе проехал он до устья Куры и здесь поднялся в лодке вверх по реке до ватаги "Божий промысел", где производится, в особенности, лов осетров. После исследования Куры экспедиция посетила Ленкорань, откуда сделала несколько экскурсий, во время которых Бэр восхищался роскошною растительностью этих стран. Затем еще раз был посещен "Божий промысел", осмотрены окрестности Баку с их нефтяными источниками, после чего Бэр проехал через Шемаху вверх по Куре до озера Гокчайского, богатого рыбой. После трехнедельного пребывания около этого озера и экскурсий в его окрестностях путешественники направились в Тифлис, куда и прибыли в середине октября. В конце декабря Бэр двинулся наконец обратно в Астрахань, причем на пути ему пришлось много натерпеться от холода и разных дорожных приключений; больше месяца пришлось ему ехать до Астрахани, куда он прибыл весьма утомленный и вскоре захворал изнурительной лихорадкой, от которой излечился лишь сильными приемами хинина.

   Весною, оправившись от болезни, Бэр совершил поездку для исследования долины Маныча; летом он сопровождал астраханского военного губернатора Васильева в его путешествии по Каспийскому морю; осенью съездил еще раз на Черный Рынок с Ф. В. Овсянниковым, который был командирован в Астрахань для исследований рыбного яда. Наконец, весною 1857 года он возвратился в Петербург, предоставив продолжать исследования по рыболовству Данилевскому и Шульцу; сам он чувствовал себя уже слишком старым для долгих и утомительных странствований на юге и востоке России! Он совершил и после этого несколько путешествий по России, но не столь продолжительных; так, в 1860 году он ездил на Чудское озеро, в 1862 году - на Азовское море (для изучения причин его предполагаемого обмеления), - но все эти поездки были сравнительно кратковременны.

   Со времени своего возвращения из большого путешествия по бассейну Каспийского моря Бэр отдался преимущественно антропологии. Он привел в порядок и обогатил коллекцию человеческих черепов в анатомическом музее академии, постепенно превращая его в антропологический музей. В 1858 году он ездил летом в Германию, принял участие в съезде естествоиспытателей и врачей в Карлсруэ и занимался краниологическими исследованиями в базельском музее.

   Продолжая работы по краниологии в Петербурге, он пришел к мысли, что следовало бы ввести один общий метод измерения черепов для всех антропологов, чтобы облегчить ориентировку в краниологическом материале. Чтобы осуществить этот замысел, Бэр предпринял в 1861 году новую поездку за границу, с целью посетить разных ученых и, если окажется возможным, собрать антропологический конгресс для обмена мнений. Конгресс действительно состоялся в начале ноября в Геттингене и, хоть и не привел к такому полному соглашению, какого желал Бэр, - но имел все-таки важные научные результаты.

   Кроме антропологии, Бэр не переставал, однако, интересоваться и другими отраслями естествознания, стараясь содействовать их развитию и распространению в России.

   Так, он принимал деятельное участие в создании и организации одного из полезнейших наших ученых обществ - Русского энтомологического общества. Он был его первым президентом и в одном из первых заседаний общества (10 мая 1860 года) произнес замечательную речь "О наиболее верном взгляде на живую природу и о применении этого взгляда к энтомологии".

   О частной жизни Бэра в течение его долгого пребывания в Петербурге мы имеем весьма мало сведений. В своей автобиографии он заканчивает свои личные воспоминания 1834-м годом; в других источниках также нет никаких сколько-нибудь подробных данных в этом отношении. Появление бэровской автобиографии разочаровало за границею многих. Ожидали появления мемуаров, интересных не только в биографическом, но и бытовом, и в политическом отношениях, так как Бэр встречался и имел деловые контакты со многими лицами высшего общества и мог бы многое сообщить о разных сторонах русской жизни. Но он намеренно воздержался от этого, собрав лишь материал для суждения о его собственной деятельности. И в настоящее время нелегко и, может быть, не совсем уместно собирать и публиковать сведения о личных впечатлениях, вынесенных Бэром из жизни в академической среде и вообще в Петербурге. Одно можно утверждать с положительностью: хотя Бэр и пользовался общим уважением и не имел недостатка в дружеском обществе, но жизнь в Петербурге была ему вообще не особенно по душе. Поэтому он и искал возможности оставить Петербург и уехать куда-нибудь доживать на покое остаток своей жизни, отдаваясь исключительно своим научным склонностям, без всяких официальных обязанностей. В 1862 году он вышел в отставку, при этом был избран почетным членом академии и причислен к министерству народного просвещения. Первое время, однако, он остался еще в Петербурге, колеблясь, какой город избрать для своего местопребывания - Дерпт ли, с которым у него были связаны воспоминания юности, или же один из городов Германии - например, Лейпциг с его знаменитым университетом и широко развитою книжною торговлею. В 1864 году предстоял 50-летний юбилей ученой деятельности Бэра, считая ее со дня защиты им докторской диссертации. В Дерптском университете и в Академии наук делались приготовления к достойному празднованию этого события; эстляндское дворянство постановило издать его биографию и обратилось к нему с просьбою доставить свои воспоминания. Бэр пересмотрел свои записки, посетил колыбель своего детства - Лассилу и Пип - и в течение месяца написал свою обширную автобиографию, составляющую солидный том в 519 страниц. Автобиография эта читается чрезвычайно легко и с большим интересом; особенно подробно описывает Бэр свое детство и лучшую пору своей жизни и деятельности - кёнигсбергский период.

   18 августа 1864 года в С.-Петербургской академии наук состоялось торжественное празднование бэровского юбилея. Явилась масса депутаций, писем, телеграмм; затем последовал торжественный обед с бесчисленными тостами на русском, латинском и немецком языках. Особенно выдающеюся была речь академика Мидцендорфа. Бэр, со своей стороны, отвечал прекрасною речью, полною ума, бодрости и добродушного юмора. Государь Император пожаловал юбиляру пожизненную ежегодную пенсию в 3 тысячи рублей, а при Академии наук была учреждена Бэровская премия за выдающиеся исследования по естественным наукам.

   После юбилея Бэр считал свою петербургскую карьеру окончательно завершенною и принял решение перебраться в Дерпт, так как, уехав за границу, он был бы слишком удален от своих детей. Семья Бэра к этому времени сильно сократилась: единственная дочь его Мария вышла замуж в 1850 году за доктора фон Лингена, а из шести его сыновей осталось в живых лишь трое; жена Бэра умерла весною 1864 года. Разные хлопоты с петербургскими делами, приведение в порядок и отправка богатой библиотеки и коллекций Бэра затянула переезд его в Дерпт более чем на два года, так что только в начале лета 1867 года он переселился наконец в родной университетский город.

   Престарелый ученый продолжал и здесь, на покое, интересоваться наукою. Он готовил к печати разные свои неопубликованные работы и по возможности следил за успехами знания. ум его был все так же ясен и деятелен, но физические силы стали все более и более изменять ему. В особенности ослабли его глаза, столь зоркие и выносливые в молодости. Правым глазом он почти ничего не видел уже по прибытии в Дерпт; левый глаз также видел плохо, так что Бэр должен был пользоваться услугами чтеца и писца под диктовку. Особенно тягостны были полуслепому старику долгие зимние месяцы, когда так мало света, и без того уже все более ускользавшего от его глаз. Ноябрь был ему всего более ненавистен; по свидетельству одного из его биографов, Бэр писал однажды своей дочери, не теряя добродушного юмора и в этом тяжелом положении, что ноябрь совершенно бесполезен и его следовало бы уничтожить. Зато весна чрезвычайно его радовала; особенно любил старик цветы, за которыми тщательно ухаживал в садике, примыкавшем к его дому.

   Дни старого Бэра проходили тихо и однообразно, но были полны содержания. Он вставал, как многие старые люди, довольно рано утром; если это было летом, то он что-нибудь делал в саду,- или же ходил взад и вперед по кабинету, обдумывая то, что собирался диктовать писцу, который являлся в десять часов. Диктование продолжалось до часа дня, затем следовал отдых, а в два часа подавался обед. После обеда Бэр обыкновенно спал, а от пяти до семи часов заставлял читать себе вслух; за вечерним чаем сестра или внуки читали ему газету. По воскресеньям к ним заходили иногда близкие знакомые - профессора Штида и Энгельгардт. Кроме того, вечером по средам у Бэра собиралось общество - кружок дерптских профессоров; велась оживленная беседа, в которой престарелый хозяин принимал деятельное участие; иногда читались рефераты по разным научным вопросам, причем изредка и сам Бэр читал небольшие доклады, продолжавшиеся не более двадцати минут. Несколько раз он отважился даже читать публичные лекции, через что сделался известным всему городу и приобрел себе массу друзей и почитателей.

   В 1872 году Дерпт праздновал его восьмидесятый день рождения, а в 1874 году - шестидесятилетие его научной деятельности.

   Из литературных работ Бэра, оконченных в этот период его жизни, можно указать в особенности на большую статью "О заслугах Петра Великого в географии", на статьи исторического содержания (о местностях, где путешествовал Одиссей, и об Офире), далее - на ряд статей о дарвинизме. Из этих статей видно, как жив и деятелен был ум этого на вид беспомощного, почти слепого старика: слог их так же ясен, блестящ и оживлен, как и слог статей, написанных им за несколько десятилетий перед тем.

   Но смерть подкрадывалась к нему все ближе и ближе; чаще и чаще старик прихварывал, хотя никогда не болел подолгу, не изменял своего образа жизни и даже не отменял своих сред. Менее чем за неделю до своей смерти он принимал еще в среду гостей. В пятницу он простудился, захворал и в понедельник слег, а во вторник 16 ноября 1876 года скончался тихо, без агонии, как будто уснул. Так мирно закончилась эта великая, простая и деятельная жизнь.

   В 1886 году (16 ноября) состоялось торжественное открытие памятника, сооруженного Бэру в Дерпте, при этом дерптский профессор Розенберг произнес прекрасную речь о научных заслугах Бэра. Памятник работы академика Опекушина изображает Бэра сидящим в кресле, с развернутою книгою на коленях и со взором, задумчиво устремленным вдаль. Копия этого памятника находится на площадке главной лестницы С.-Петербургской академии наук.

   17 февраля 1892 года исполнилось сто лет со дня рождения Бэра. В С.-Петербургской академии наук особого официального празднества по этому поводу не было; Его Высочество президент академии собственноручным письмом поздравил дочь покойного, Марию фон Линген. Академия приветствовала ее через депутацию, а вечером произошло семейное чествование памяти Бэра у внука его, доктора Макса фон Лингена. Дерптский университет почтил память своего почетного члена торжественным собранием Дерптского общества естествоиспытателей, на котором были произнесены речи профессорами Драгендорфом и фон Кеннелем; в Ревельской дворянской школе (Ritter- und Domschule) также было торжественное заседание в память Бэра.

  

  

  

  

   Имя Бэра упоминается в каждом университетском курсе зоологии как имя одного из величайших корифеев науки. Более всего он известен как эмбриолог, но нетрудно показать, что он оказал громадные заслуги и в других морфологических науках; кроме того, он оставил после себя видный след в географии и антропологии, и вообще его научная деятельность поражает своим объемом, глубиною, оригинальностью и многосторонностью. Здесь мы можем дать только краткий обзор этой громадной деятельности. Чтобы правильно оценить творческую деятельность Бэра как носителя новых морфологических идей, лучше всего прибегнуть к эффекту контраста, то есть бросить взгляд на общее состояние науки о животных в ту эпоху, когда Бэр начал свою деятельность.

   После того, как Линней своей знаменитой "Системой животных" внес известный порядок в зоологические данные, стремление к познанию животного организма было удовлетворено только отчасти. Оставались целые обширные разряды фактов, которые Линнеем и систематиками мало или вовсе не принимались во внимание, а между тем, по самому свойству своему, уже вызывали на обобщения более широкого характера, чем обобщения линнеевские. Таковыми являлись факты, принадлежавшие областям анатомии и истории развития животных. Уже при тогдашнем состоянии относящихся к этим дисциплинам знаний талантливые люди замечали сходство между стадиями эмбрионального развития высших животных и окончательными формами низших. Отсюда рождалось представление о тесной связи животных, форм между собою, о единстве плана строения и развития в животном царстве. Идеи эти нашли себе выражение в трудах так называемой натурфилософской школы, наиболее ярким представителем которой являлся немецкий натуралист Окен. Натурфилософское движение возникло из общего философского брожения тогдашней Германии; Шеллинг и Окен лишь перенесли в область биологии метафизические стремления, процветавшие в области отвлеченной философии. Как совершенно верно замечает Карус в своей истории зоологии, натурфилософское направление принесло только вред развитию науки - не потому; что все решительно положения натурфилософов были неверны, но потому, что неверна была их исходная точка и сам метод их мышления был произволен и неправилен. Они не извлекали индуктивным путем выводов из фактов, представляемых природою, а ставили совершенно произвольные положения, из коих логически или даже и с полным презрением к логике старались выводить факты. Окен, например, сам так характеризует свой метод мышления: "Логический метод я всегда отвергал. Я создал для себя другой, натурфилософский метод, чтобы выяснить прообраз божественного в отдельных проявлениях. Так, например: организм есть прообраз планеты, а потому он должен быть круглым... Этот метод не есть собственно метод выводов, а до известной степени диктаторский метод, при котором получаешь следствия, сам не зная как".

   Очевидно, самая злая карикатура не могла бы уронить натурфилософии более, чем эти собственные слова Окена. Чтобы показать, к каким представлениям приводило его приложение этого "диктаторского" метода, достаточно немногих примеров. Так, он проводит аналогию между царством животных в совокупности его и человеческим телом и соответственно этому разделяет животных на животных-внутренности (которые пожизненно соответствуют внутренностям человека), животных-кожу (у которых внутренности окружаются кожею) и животных-мясо или животных-лицо. Внутри этих крупных отделов существуют опять особые уже подразделения: так, животные-внутренности разделяются на ячеистые, шариковые, волокнистые и точечные. Впоследствии Окен изменил свою систему так, что стал делить животное царство на животных-кишки, животных-сосуды, животных дыхательных и животных мясных, а последних разделил на животных-языки, носы, уши и глаза. Даже в тех случаях, где он улавливал верную, или, по крайней мере, плодотворную анатомическую идею, это являлось случайно, как показывает, например, сличение его позвоночной теории черепа с его же теориею таза. Таз, по мнению Окена, есть вторая голова, так как животное состоит из двух животных, животами вдвинутых одно в другое; лонная кость таза соответствует нижней челюсти, седалищная - верхней челюсти, а заднепроходное отверстие есть "половой рот".

   В том же роде были и взгляды большинства остальных натурфилософов. Например, профессор Вагнер, у которого Бэр слушал лекции в Вюрцбурге, проповедовал следующее учение: так как всякое существо дифференцируется в свою противоположность, а из уравнивания разностей происходит нечто новое, то все отношения живых существ могут быть выражены четверною формулою. В семье, например, отец и мать составляют две естественные разности, а дети представляют результат взаимодействия разностей; недостает четвертого элемента формулы, и таковым является прислуга! Более абсурдных посылок и более нелепых выводов, кажется, и вообразить невозможно. А вот пример того, как натурфилософы представляли себе генетические отношения разных классов животных между собою. В книге некоего Каупа "Очерк истории развития и естественная система европейской фауны" (1829) устанавливается 63 ряда развития животных из амфибий и рептилий через птиц в млекопитающих. Крокодил, например, по мнению автора, дал начало соболю, причем постепенно превращался: сперва в одну из пород уток, потом в морскую ласточку, альпийскую ворону, бородатую синицу, жаворонка, щеврицу, трясогузку, черноголовую славку, сорокопута, сокола, сову и, наконец, в соболя. Почему именно эти виды, а не другие составляли здесь стадии развития,- остается секретом автора.

   Нет ничего удивительного, что такая "философия" хотя и производила впечатление на массу, сбитую с толку множеством философских систем, но даже и в те времена отвергалась такими трезвыми, критическими умами, как Бэр и его учитель Деллингер. Для них натурфилософия в этом виде была предметом любопытства, наглядной несообразностью, образцом, как не следует мыслить и учить. Взявшись под руководством Деллингера за самостоятельное изучение анатомии различнейших животных, Бэр со свойственной ему глубиною и меткостью суждения вскоре заметил, что "природа в образовании живых тел преследует известные общие темы". В "Сравнительной анатомии" Кювье, которая сделалась в Вюрцбурге настольною книгой молодого Бэра, мысль эта проводится не вполне ясно, а те из сочинений гениального французского натуралиста, где его идеи о планах строения животных разработаны подробнее, в то время были или неизвестны в Германии из-за плохого развития литературных контактов, или же появились позднее. Таким образом, Бэр еще юношей пришел на основании сравнительно-анатомических исследований к тем же выводам, что и Кювье, и он был несказанно обрадован, когда позднее познакомился со взглядами последнего. Впрочем, взгляды эти не совсем совпадали с воззрениями Бэра. Правда, эти великие естествоиспытатели оба признают четыре основных плана, четыре типа организации животных, - но Кювье придает преимущественное значение устройству нервной системы, которая, по его мнению, составляет всю сущность животного, причем остальные органы служат главным образом для ее помещения и защиты, тогда как Бэр обращает внимание более всего на топографию органов, то есть на взаимное положение разных систем, своеобразное для каждого отдельного типа. Типы эти следующие: 1) тип лучистый, или периферический, 2) тип удлиненный (Бэр), или членистый (Кювье), 3) тип моллюсков (Кювье), или массивный (Бэр), и 4) тип позвоночных. В распределении разных классов животных по типам Бэр также расходился с Кювье: различных глистов он относил не к типу лучистых, а к удлиненному типу, что и в действительности гораздо правильнее.

   Типы эти, служа выражением различных планов строения животных, явились в то же время и высшими категориями классификационной системы, обнимая каждый несколько классов, соответствовавших классам Линнея. Введение высших категорий системы, чем классы, было предложено отчасти даже ранее Бэра и Кювье; так, Ламарк уже в 1797 году ввел деление животных на беспозвоночных и позвоночных; но идея о нескольких различных планах строения была неожиданным нововведением, стоявшим в резком противоречии с теориями единства плана и животной лестницы, которые были проводимы натурфилософами. Эта идея имела громадные последствия и обозначила собою новую эпоху в морфологии и систематике, проложив дорогу к установлению естественной системы, основанной на всестороннем, не только внешнем изучении строения животных. Вместо бесконечного зоологического беспорядка, вместо метафизического сумбура, предлагаемого Океном и его последователями, появились прочные принципы ориентировки, стройные анатомические системы. Так как положения теории типов, защищаемые Кювье против сторонников единства плана, были добыты чисто индуктивным путем и опирались на огромное количество неоспоримых фактов, то немудрено, что теория эта оказалась роковою для натурфилософии с ее метафизическими построениями, которые изображали природу не такою, какая она есть, а такою, какою она "должна" быть по мнению философа.

   Простые, ясные доказательства, строгий научный метод изложения, наглядность, простота и в то же время широта выводов Кювье и Бэра составляли слишком решительный контраст с учением натурфилософии, чтобы последняя могла продолжать свое существование.

   Автором теории типов, основанной на сравнительно-анатомических данных, по праву приоритета, считается Кювье. Хотя Бэр, как мы видели, самостоятельно пришел к подобным же выводам, но Кювье опубликовал свою теорию уже в 1812 году, тогда как Бэр изложил печатно свои взгляды лишь в 1826 году. Однако теория типов имела бы значительно меньшее значение, если бы она основывалась исключительно на анатомии и не была подкреплена данными истории развития организмов. Последнее и было сделано Бэром, и это дает ему право считаться наряду с Кювье основателем теории типов.

   Строение целого организма, как бы тщательно изучено оно ни было, во многих случаях дает все еще неполное понимание организма. Чтобы понять значение некоторых органов, нередко необходимым является знать способ их возникновения, их развитие. Теория типов, возбудив всеобщий интерес к сравнительной анатомии, тем самым способствовала возникновению целого ряда проблем, которые могли быть разрешены только эмбриологиею. И вот на этом-то поприще Бэр пожал славнейшие из своих лавров.

   Прежде чем приступить к изложению того, что Бэр сделал для эмбриологии, необходимо показать вкратце, что представляла собою эмбриология до Бэра.

   Отрывочные эмбриологические наблюдения производились уже Аристотелем; анатомы и физиологи XVII века также в меру своих сил содействовали развитию этой отрасли знания. Но до какой степени расходились с действительностью взгляды первых эмбриологов, показывает так называемая теория преобразования, или эволюции, которая господствовала в XVII и XVIII веках и была энергично поддерживаема такими светилами науки, как знаменитый физиолог Галлер. По этой теории будущий организм предсуществует в яйце готовый, со всеми своими частями; если этих частей в ранних стадиях не видно, то это не потому, чтобы их не было, а потому, что они очень малы и прозрачны. Прямым следствием этой теории было допущение, что в микроскопическом зародыше предсуществуют уже и те зародыши, которых он впоследствии произведет на свет; в этих зародышах также вложены зародыши и так далее, - целые поколения будущих организмов предобразованы в каждом яйце. Так как в то время натуралисты, какие бы теории им в голову ни приходили, старались согласовать их со Священным Писанием, то некоторые досужие головы стали вычислять, сколько зародышей было вложено в яичниках праматери рода человеческого Евы, и определяли число их приблизительно в 200 000 миллионов, соперничая таким образом с теми схоластиками, которые ломали себе голову над вопросом: сколько ангелов может поместиться на острие иголки? Мало этого, так как для развития яйца необходимо оплодотворение, то есть соединение яйца с живчиком, то возникал вопрос: в котором же из соединяющихся элементов вложены зародыши, в яйце или в живчике? Вопрос этот разделил ученых на две школы: овистов, утверждавших, что зародыши вложены в яйцо, а живчик служит лишь для возбуждения развития, - и сперматиков, которые были убеждены, что зародыши находятся в живчике, а яйцо доставляет лишь питательный материал для них. Только во второй половине XVIII века появилась знаменитая Theoria Generationis берлинского врача Каспара Фридриха Вольфа, положившая начало теории эпигенеза, то есть постепенного образования органов зародыша из первоначально простой (по Вольфу даже неорганизованной) основы. Сочинение это обозначает собою эпоху в эмбриологии, но мысли, проводимые в нем, не были при появлении диссертации Вольфа оценены, и сама диссертация, пройдя почти незамеченною, была так основательно забыта, что лишь в 1812 году, когда Меккель отыскал ее и перевел с латинского языка на немецкий, на теорию эпигенеза обратили надлежащее внимание. Тот же Вольф положил основание и теории зародышевых пластов, или листков, показав, что зародыш состоит из слоев, идущих каждый на развитие известных органов. Это открытие Вольфа также не было сперва оценено по достоинству. Окен среди прочего, критикуя работу Вольфа, говорит: "Этого не может быть, так как организм возникает не из листков, а из пузырей". Когда Бэр работал у Деллингера, последний предложил ему заняться историею развития цыпленка - классическим объектом эмбриологов благодаря доступности материала и величине яйца. Бэр, в то время еще колебавшийся в выборе карьеры, не взял на себя этого труда, требовавшего большой затраты времени и денег, и уговорил взяться за эту работу своего приятеля Пандера. В 1817 году Пандер опубликовал свое исследование, содержавшее много ценных данных и подтвердившее теорию Вольфа об эпигенезе и о зародышевых пластах. Но работа Пандера, как и диссертация Вольфа, не была понята современниками. Окен, разбирая ее в своем журнале "Isis", откровенно признается, что не понимает в ней ни единого слова. И сам Бэр, получив диссертацию Пандера, изданную без рисунков, не мог ее понять; лишь когда Пандер прислал ему более полное издание своей работы, снабженное рисунками, Бэр несколько уяснил себе ее содержание, но полного понимания ее он достиг только тогда, когда взялся за самостоятельное исследование истории развития цыпленка. Эта непонятность работы Пандера зависела, во-первых, от неясного изложения, а во-вторых, по-видимому, от того, что автор, добросовестно наблюдая и описывая все, что он видел, не имел при этом никакой руководящей, обобщающей идеи, - так что читатель не мог провести различия между важным и неважным, не мог ни на чем сосредоточиться и терялся в массе сложных подробностей. Бэр, приступая к изучению эмбриологии цыпленка, находился благодаря своей широкой сравнительно-анатомической подготовке, совершенно в иных условиях, чем Пандер. Владея уже представлением о типе позвоночных, он был подготовлен к тому, чтобы уловить черты этого типа в эмбриональном развитии. И вот, наблюдая ту раннюю стадию развития, когда на зародышевой пластинке образуются два параллельных валика, впоследствии смыкающиеся и образующие мозговую трубку, Бэр тотчас же был осенен мыслью, что "тип руководит развитием, зародыш развивается, следуя тому основному плану, по которому устроено тело организмов данного класса". Он обратился к другим позвоночным животным и в развитии их нашел блестящее подтверждение своей мысли: как бы различны ни были позвоночные животные - будет ли это млекопитающее, птица, рыба - везде развитие идет по одному плану, везде появляются спинные валики и образующаяся из них нервная трубка, везде пищеварительный канал образуется желобоватым загибом нижнего зародышевого листка, везде пупок образуется на брюшной стороне, обращенной к желтку. Обратившись к развитию животных иных типов, Бэр увидел, что и там в каждом типе есть свой рано выражающийся порядок и способ развития. Так, у членистых животных весьма рано замечается поперечное расчленение зародыша, образуется и обращается наружу прежде брюшная сторона, а не спинная, и если есть пупок, то он находится на спине. Руководимый общею идеею типов, Бэр, во-первых, мог изложить свои наблюдения с такими простотой и ясностью, которые были неслыханными дотоле в эмбриологических сочинениях, а во-вторых, сделавшись истинным творцом эмбриологии, он придал ей характер обобщающей, сравнивающей науки, столь же ценной, столь же исполненной философского значения, как и сравнительная анатомия. В то же время и теория типов получила новую опору, будучи блестящим образом подтверждена историей развития, которая, по словам Бэра, представляет "истинный светоч при исследовании организованных тел". В настоящее время теория типов сильно изменилась.

   Не только увеличилось число типов, которых принимают уже не четыре, а обыкновенно девять или десять, но и само понятие о типе претерпело сильные изменения. Типы не признаются уже замкнутыми отделами животного царства, как смотрел на них Кювье, так как найдены многочисленные переходные формы между типами. Кроме того, понятие типа в настоящее время все более и более делается исключительно сравнительно-анатомическим понятием, тогда как на основании эмбриологических данных были даже сделаны попытки уничтожить теорию типов. Но если бы мы захотели излагать историю учения о типах до наших дней и его теперешнее состояние, то это завело бы нас слишком далеко за пределы программы нашего очерка.

   Громадное значение "Истории развития животных", опубликованной Бэром, состоит не только в отчетливом выяснении основных эмбриологических процессов, но, главным образом, в гениальных выводах, собранных в конце первого тома этого сочинения под общим названием "Схолии и короллярии". Английский ученый Гексли, который в 1855 году перевел отрывок из этих "схолий" на английский язык, выражает в предисловии сожаление, что в его стране так долго было неизвестно сочинение, которое содержит самую глубокую и здравую философию зоологии и даже биологии вообще. Другой знаменитый зоолог, Бальфур, говорит, что все исследования по эмбриологии позвоночных, которые вышли после Бэра, могут быть рассматриваемы как дополнения и поправки к его труду, но не могут дать ничего столь нового и важного, как результаты, добытые Бэром, укажем лишь на некоторые из этих результатов.

   Задавая себе вопрос о сущности развития, Бэр отвечает на него: всякое развитие состоит в преобразовании чего-либо ранее существующего.

   "Это положение так просто и безыскусно, - говорит Розенберг, автор прекрасной речи о заслугах Бэра, - что оно кажется почти бессодержательным. И однако оно имеет большое значение". Дело в том, что в процессе развития каждое новое образование возникает из более простой предсуществующей основы. Так, например, легкое возникает как выпячивание первоначально простой пищеварительной трубки; глаз - как вырост мозгового пузыря; слуховой лабиринт образуется как углубление кожи, отшнуровывающейся от нее в виде мешочка, и так далее. Таким образом, выясняется важный закон развития, что в зародыше появляются сперва общие основы и из них обособляются все более и более специальные части. Этот процесс постепенного движения от общего к специальному известен в настоящее время под именем дифференциации. Как важен этот принцип в применении не только к индивидуальному, но и к филетическому (племенному) развитию, показывает хотя бы история вопроса о происхождении новых органов. Если допустить, вместе с громадным большинством современных натуралистов, изменяемость видов, то возникает вопрос: каким образом у потомков появляются новые органы, которых не было у предков? Ответ на это, или намек на ответ, дает нам эмбриология: как у зародыша первоначально нет многих специальных органов, возникающих лишь постепенно из более простой основы, так и в развитии племенном более специальные, новые органы не являются внезапно, как неожиданные прибавления, а развились, вероятно, через дифференциацию других, более общих и простых органов; иногда, может быть, как указал Дорн, с некоторым изменением их первоначальной функции. Например, наружные жабры червей произошли из более общего органа - кожи; при этом некоторые места кожи, особенно обильные кровеносными сосудами, стали расти сильнее и образовали выступы, складки и тому подобное; трахеи насекомых, вероятно, возникли посредством преобразования некоторых кожных желез; легкое возникло как преобразование плавательного пузыря, и так далее.

   Эти филогенетические выводы, столь важные для понимания разных форм организации, не принадлежат собственно Бэру, который вообще мало занимался филогениею (племенным развитием организмов), - но они сделались возможными благодаря тому, что Бэр твердо установил закон дифференциации в онтогении (истории развития индивида). Выяснив принцип дифференциации зародыша, Бэр тем самым положил раз и навсегда конец теории предобразования, или эволюции, и доставил окончательное торжество Вольфову принципу эпигенеза.

   Другое общее положение Бэра, находящееся в тесной связи с только что рассмотренным, гласит: история развития индивида есть история растущей индивидуальности во всех отношениях. Опять-таки вывод, на первый взгляд до того простой, что, кажется, может быть поставлен a priori, будучи понятен сам собою; кажется, что это какой-то трюизм. На деле, однако, вывод этот получить было нелегко и содержание его далеко немаловажно и непросто. "Опыт показывает, - говорит Бэр, - что выводы бывают вернее, когда результаты их предварительно достигнуты наблюдением; если бы это было иначе, то человек должен был бы получать гораздо большее духовное наследство, чем это есть в действительности". Главное значение только что произведенного вывода Бэра тотчас выясняется, если его изложить несколько подробнее. Дело в том, что развивающееся существо, как подметил Бэр, первоначально обнаруживает лишь принадлежность к тому или другому типу, так что можно, например, сказать, видим ли мы перед собою будущее позвоночное, моллюска, лучистое или червеобразное животное, но еще по виду зародыша нельзя заключить, какое это будет позвоночное, какой моллюск и т.д. Затем выступают понемногу признаки класса, то есть, если, например, мы наблюдаем развитие позвоночного, то выясняется, имеем ли дело с будущею птицею, млекопитающим и так далее. Еще позднее выясняются признаки отряда, семейства, рода, вида и наконец, после всего выступают уже чисто индивидуальные признаки. При этом зародыш не проходит через непрерывный ряд форм, соответствующих готовым существам разной степени совершенства, как представляли себе развитие животных натурфилософы, - но скорее отделяется, отграничивается все более и более от всех форм, кроме той, к которой стремится его развитие. Так, например, зародыш достиг такой степени сложности, что он стоит на распутье: сделаться ли ему млекопитающим или птицею, - и из этого индифферентного состояния он делается или тем, или другим. Если низшие животные формы имеют сходство с зародышами высших животных, то лишь потому, говорит Бэр, что мало удаляются от эмбрионального состояния, а не потому, чтобы окончательные формы одних животных равнялись зародышам других.

   Как легко усмотреть из этого изложения идей Бэра о развитии индивидуальности, взгляды его решительно противоречат натурфилософской теории "животной лестницы", по которой все животные представляют собой один непрерывный ряд, соответствующий разным степеням совершенства, от монады до человека. На первый взгляд учение Бэра решительно не согласуется и с так называемым биогенетическим основным законом Фрица Мюллера и Геккеля, и сам Бэр в других своих сочинениях действительно высказывается против этого закона. На деле, однако, противоречие между учением Бэра и взглядами большинства новейших эмбриологов, в общем признающих биогенетический закон, вовсе не так велико и непримиримо, как это кажется и как думал он сам. Биогенетический закон гласит: всякий индивид вкратце проходит в своем развитии те главные стадии, через которые шло племенное развитие его вида; или короче: онтогения есть сокращенное повторение филогении. Но это не значит, что сторонники этой гипотезы принимали, вместе с натурфилософами, теорию животной лестницы; напротив, прямолинейный ход развития, хотя бы даже внутри одного типа, решительно отвергается, а напротив, принимается развитие в виде генеалогического дерева, через постепенное расхождение признаков, что и соответствует, в сущности, выводам Бэра. Ни одна из ныне живущих форм не считается звеном, стоящим в прямолинейной связи с другими звеньями одной цепи, но представляет собою лишь конец одной из ветвей, которая лишь при основании своем, через общий ствол, связана с другими ветвями. Например, если взять развитие млекопитающего, то нет ни надобности, ни вероятия предполагать, чтобы оно проходило последовательно все стадии, соответствующие пяти классам позвоночных, то есть являлось бы сперва рыбой, затем амфибией, рептилией, птицей и, наконец, млекопитающим. По современным воззрениям, в данном случае рыбообразная форма переходит в форму, соответствующую отчасти амфибиям, отчасти рептилиям, а отсюда - прямо преобразуется в млекопитающее; птицы же представляют собою особую ветвь, исходящую из рептилиеобразных форм. Таким образом, Бэр, устанавливая своими эмбриологическими исследованиями принцип постепенного расхождения признаков, подготовил возникновение общепринятой ныне идеи о родственной связи органов в виде сложного, обильно разветвленного генеалогического дерева.

   Впрочем, и сам Бэр не вполне отвергал генеалогическую преемственность органических форм, как мы это увидим несколько ниже. Не чужды были ему и более широкие классификационные обобщения, чем понятие о типе. Чтобы доказать это, достаточно привести следующую выписку из его "Истории развития животных":

   "Чем более ранние стадии развития мы исследуем, тем более сходства находим мы между различными животными. Поэтому возникает вопрос: не одинаковы ли в существенных чертах все животные в самом начале своего развития и нет ли для них одной общей исходной формы?.. По выводу нашей второй схолии, зародыш может быть рассматриваем как пузырь, которым в яйце птиц обрастает желток постепенно... в яйце лягушки является еще ранее, чем обнаруживается тип позвоночного, а у млекопитающих уже с самого начала окружает незначительную массу желтка. Но так как зародыш есть не что иное, как целое животное, только недоразвитое, то не без основания можно утверждать, что простая форма пузыря есть общая основная форма, из которой развились все животн