ялся, никто не докладывал; время было критическое, не до церемоний. Я последовал за другими. Первые комнаты завалены были разными принадлежностями госпиталей; тут шили белье, готовили корпию и разные аптекарские снадобья. Надо сказать, что графиня А-ни пожертвовала большую часть своего состояния и сделала значительные сборы во всех краях Европы для освобождения Италии, и потому к ней обращались отвсюду, и на ее счет заказывались даже военные снаряды. Я спросил какого-то приветливого господина, где хозяйка? Тот указал мне старушку лет под шестьдесят высокого роста, худую, с большими черными глазами, чрезвычайно подвижными, оживлявшими бледное, изрытое морщинами лицо; как будто в одних глазах сосредоточивалась вся жизнь этого полуотжившего существа. Я подошел к ней и просил позволения сказать ей несколько слов наедине. "Это все дети одной семьи, деятели одного великого дела, можете говорить смело при них", - отвечала она.
Я назвал имя и хотел прибавить несколько слов, чтобы припомнить ей соединенные с ним события, она не дала мне договорить. Глаза ее загорелись. Рана не зажила в течении десяти лет. Достаточно было одного намека, легчайшего прикосновения к ране, чтобы она отозвалась в душе жгучею болью.
- Пойдем, - произнесла она прерывисто, опираясь на мою руку. Окружавшие нас тревожно переглянулись.
- Ничего, произнесла она, подавив свое волнение и быстро оправившись, - это мои домашние дела. Видите ли, я не совсем отрешилась от них, не вся еще отдалась нашему великому делу и подаю вам дурной пример собою; но будьте покойны, я не много минут посвящу для них и, верьте, это последние минуты, что я отняла от своего служения родине.
Вошедши в кабинет, она чуть не упала от усилий, которые делала над собой; я поспешил усадить ее в кресла; несколько минут она молчала, закрыв платком глаза; наконец глубоко вздохнув, она обратила ко мне свое грустное лицо. "Дочь моя часто повторяла о нем; ваши немногие слова глубоко сохранила она в памяти; это было единственное сокровище, которое она сберегла для меня".
- Я писал вам несколько раз, я спрашивал, куда доставить ваш портрет, который я не хотел предоставить на произвол случая.
- И хорошо сделали: я не получила бы его, как не получила и ваших писем; ведь они шли через Австрию!
Я подал ей портрет.
- Кровь! Его кровь! - Произнесла она трепещущим голосом и судорожно прижала к устам своим портрет; она на минуту замерла над ним.
Да, что бы ни говорила эта исполненная героизма женщина, но в это время я видел ясно, что она любила своего сына не менее родины, если не более: она, прежде всего, была мать!
Я рассказал ей все подробности смерти молодого А-ни. Его последние слова, последние желания. "Последние слезы были о вас", - прибавил я.
- Он не умел любить свою родину более меня: в этом виновата я, его воспитание и его страсть... Но да простит нам Бог!.. Мы горько искупили вины свои. У вас есть мать? - спросила она, поспешно вставая и желая кончить разговор, который сама длила с видимым грустным удовольствием.
- Нет, она умерла.
- Тогда я благословлю вас... Как благословила бы его.
Она ушла в общие комнаты. Я остался там также несколько минут. Меня поразило и занимало слово дочь. Я знал, что у графини А-ни не оставалось более детей, и попросил того же приветливого господина, который указал мне хозяйку палацо, разъяснить это обстоятельство.
- А, вы еще не знаете, - отвечал словоохотливый итальянец, - наше правительство дозволило баронессе Дитерейхс принять фамилию графини А-ни и пользоваться всеми правами, какие бы она ни имела, если бы была действительно замужем за покойным А-ни. Этого очень желала старуха графиня.
- Разве барон Дитерейхс помер?
- Нет, жена развелась с ним на второй год после брака: - где огню с водой ужиться! Как скоро мать ее умерла, она пристала к нашему делу, переселилась в дом графини А-ни и сделалась самою ревностной ее помощницей.
- Вот что! Как же это понять? Она, Монти, невеста, так равнодушно услышала весть о смерти своего жениха, и потом жена, баронесса Дитерейхс, по прошествии нескольких лет, страстно влюбилась в память покойного и счастлива тем, что носит его имя...
- Есть, почтеннейший, в горных лесах Италии один вид дикого жасмина Asperula odorata: вы пройдете мимо и не заметите его, - так неказист и недушист он на ветке, но когда вы его сорвете и принесете в комнату, когда он совсем завянет, то наполняет ароматом всю комнату, - так бывает с памятью милого человека. Итальянец мой был поэт.
- Не здесь ли молодая графиня А-ни? - спросил я.
- Да вот, посмотрите, в углу на диване, ее узнаешь между тысячью красавиц.
Действительно нельзя было не узнать ее, если хоть раз ее видел. Она была так же хороша, она даже была лучше, чем прежде; только черты лица сделались еще строже, еще отчетливей - это была античная статуя. Я подошел к ней. Она приветно протянула мне руку. "Теперь эта рука омыта, как и моя совесть. А помните, как вы разразились, словно бомба, перед нами? Как вы были тогда злы!.. И было за что!".
В это время вновь явившиеся лица и принесенные ими с поля важные вести заняли общее внимание и прервали наше свидание.
Выписка из письма г-ни А-ни 1862 г.
"Сегодня пробил первый год жизни Италии и 71-й - моей. Я дряхла, руки дрожат, едва в силах держать перо; ноги отказываются служить; но Провидение сохранило мне память, чтобы я не забывала, чем была некогда дорогая Италия, что выстрадала, милая, она! Бог сохранил мне разум и сердце, чтобы я благодарила Милосердого, за то что Он воскресил ее из мертвых, что дал мне видеть единство народа и перейти туда, в жизнь другую, счастливою, успокоенной, туда, где ждет меня давно мое бедное, мое сиротеющее дитя, которое не раз забывала я в молитве, отдавшись безусловно и безгранично одной святой мысли, одной великой заботе. С верою в Провидение ожидаю последнего часа!".
Текст воспроизведен по изданию: Эпизод из войны черногорцев с австрийцами. (Из воспоминаний очевидца о войнах за независимость Черногории и Италии) // Эпоха, No 5. 1864
сетевая версия - Thietmar. 2011
OCR - Анисимов М. Ю. 2011
Эпоха. 1864